Кат

Просто вообразите себе, как Гоголь стоит против Достоевского в его кабинете, пока тот поручает ему очередную расправу, протягивая папку, содержащую информацию о людях, с которыми паяцу предстоит «работать», и бессознательно дозволяет себе кратко залюбоваться протянутою дланью, опрометью пытаясь это сокрыть. Фёдор же, в свой черёд, то для собственной персоны счесть решает поныне примечательным: трудно не заметить дрожь белоснежных ресниц, да тело, на миг ставшее вдосталь неподвижным. Обаче виду не подаёт, продолжая токмо  невозмутимо глядеть в разномастные глаза. – Что же, это всё, что от меня требуется? — молвит Николай, — Я слегка опечален, — говорит он с насмешкой в привычной шутовской манере, завидев кою Достоевский, участливо наблюдающий за сим, тепло улыбается, — что мой водевиль в стиле Сплэттэр не посетит столь долгожданный мною человек, сердце кровью обливается! Услыхав протяжный гоголевский вздох и увидав гримасу печали, искажавшую лик его, Фёдор стал изрекать: – Что же ты, Коля? — с нежданной нежностью в голосе спрашивает он, продолжая улыбаться, и, стоит признать, обращение таковое использовалось им отнюдь нечасто, — Я только лишь уверен в том, что мой подчинённый справится со всем безукоризненно. – Я могу быть свободен? — тихо слышится в ответ. – Нет, постой, — вдруг добавляет Достоевский и делает пару медленных шагов вперёд. Выходя из чернильной тьмы зала и не сводя пронизывающего взгляда своего с гоголевских очей, в лица выражении он остаётся непроницаем. Гоголь с места не двигается и напряжённо наблюдает, как Фёдор шаг за шагом обходит его и становится позади. Остановившись, он изрядно медлит и делает это неспроста. Напряжение Николая растёт с каждой считанной секундой: он был готов поклясться, Достоевский точно играет с ним, бьёт током по уязвимым нервам, мощно напитывая яркими эмоциями. Неожиданно до слуха доносится шорох и скрип паркета, Фёдор значительно приближается и нависает поверх левого гоголевского плеча. Малость касаясь своей грудью чужой спины, над ухом у Гоголя произносит тихо-тихо, почти вкрадчиво шепчет: – Ежели так сильно твоё желание, я могу стать твоим зрителем, — приглушённое дыхание немыслимо опаляет, а бархатистый голос с толикой неслыханной ласки пленяет самое сердце, — Готов выделить этому столько времени, сколько понадобится тебе, mon serviteur récalcitrant. Худощавые пальцы медленно скользят вниз, легонько надавливая на позвоночник, когда ладонь невесомо касается напрягшейся спины, отчего Николай непроизвольно вздрагивает и замирает в оцепенении.  Он боле себе не принадлежит.

***

Вслед за тем же, по прошествии времени, Достоевский сдерживает оное слово: и вот он уже сидит подле главного действа, не без удовольствия наблюдая за жестокостью деящихся убийств и исполнителя увеселения сего. Гоголь — кат. И в своём мастерстве он несравненен. Лик его в миг этот искажён самым что ни на есть безумным неистовством. Глаза горят пристрастием, аже крепкие руки рвут человеческую плоть на куски. Колодники беспорядочно мечутся, дондеже их бесстудно жаждут погубить. Изруч сорвать кожу враз — впечатляющее зрелище, коли сам Фёдор ныне довольно улыбается, наблюдая за вершившимся исподлобья. Николай сдержал свой посул.  Пред Достоевским бесперечь извращённое представление: действители, кои всуе отчаянно пытались кричать, смешанная руда и изуверство ведущего из них. А он, до́лжно признать, неодолимо вадит к себе. Буде стих звон железа, фигура гоголевская замерла против главного любозрителя, прежде галантно откланявшись. Руки его по локоть в крови, грудь тяжело вздымается, длиннющая коса небрежно растрёпанна, да изнурённый взор ласковый устремлён прямо в аметистовые очи.  Смятение настигает Гоголя, часом Фёдор поднимается и делает несколько неспешных шагов к нему. Встав в опасной близости, он решительно коснулся дланью рюшей перепачканной рубахи, сжал их в кулак и потянул на себя, вынуждая наклониться. До слуха доносится шумное дыхание Николая, смиренно склонившегося вниз, аз Достоевский испытующе озирает его, секундою позже порываясь вперёд и несдержанно впиваясь в трепещущие уста. Гоголь чувствует себя чудовищно осаждённым. Он ощущает эти разгорячённые касания, наяву мнит — объект безбожного вожделения в сей момент терзает его дотоль неустанно, иже порочное удовольствие начинает опьянять. Нестерпимо алчет ответить, до́лить Фёдора. Николай тянет и страшится. Ан не удержаться — отваживается принять как похвалу.  Удушающий жар разливается по телу, аще Достоевский не претит. От поцелуя ведёт сильнее, чем от вызревшего вина: он столь живителен и сладок, что в груди приятно саднит от этих великолепных ощущений, аж до дрожи в слабеющих коленях, до неспокойного хныканья. Долони окровавленных рук заводят за спину и мажут по чёрной мантии. Гоголь сжимает персты на худощавом стане и сдавленно шипит, вкушая прокусанную Фёдором губу. Он юрко вылизывает чужие зубы и щёки изнутри, вскую силясь оторваться от желанных уст, не может подавить рвущийся из горла позорный скулёж.  Немного погодя, Достоевский сам нехотя отстраняется и застывает навколо. Отнележе Николай зажимает невесомое тело, думается о единственно верном: Фёдор беспрестанно хочет его избыть.  Аже Гоголь сойдёт с ума в своём обожании, понеже ныне донельзя будоражат власно воспалённые губы, умаянный взор аметистовых омутов, да всякий вздох отрывистый Достоевского.  Он всему виною, Николаю довлеет броситься в голомя, но стоит лишь воззриться нань — Гоголь навеки в плену.