M E D S

             

***

      

placebo — meds

             Грязная стенка туалетной кабинки под щекой мажет тушь по щекам и растирает розовую улыбку с истерзаных губ. Растаявшая давно на языке таблетка горечью теперь отдаёт во рту, мешаясь с металлическим привкусом крови из прокушенных щёк. С каждым толчком сознание плывёт всё дальше, цвета становятся всё тускнее. Это больше не работает, как детский калейдоскоп, не повышает серотонин и не вбрасывает адреналин в кровь. С каждым днём каждая новая таблетка тушит свет внутри головы. Глаза Сонхуна закатываются. В спутанных волосах путаются чьи-то грязные пальцы. Хватают горло, оставляя липкие следы. Лапают плоскую грудь под растянутой футболкой так, словно пытаются оторвать соски к чертям. Сонхун бы не заметил, пока не отпустило, если бы так случилось. Ощущений больше нет никаких тоже. В него долбятся с остервенением, его трогают всюду жадно. Тщетно пытаются вернуть к жизни опавший член, но таблетка отключила окончательно всё внутри. И Сонхуну больше не хочется. Ему больше не интересно. Вместе с тем, как использованный презерватив летит прямо в грязный унитаз, Сонхун облизывает пересохшие губы и натягивает обратно штаны. Безудержно хочется пить. По щеке прилетает одноразовая похвала, на губах остаётся пепельный привкус непрошенной влажности. Сонхун выходит из туалета немного погодя, опираясь о стену. У него ничего не болит, но беспощадно крутится под ногами земля. Кто-то проходит мимо, кто-то хлопает по плечам и здоровается, он кивает в ответ. Он не помнит никого из них, он не видит никого из них, он не хочет никого из них тоже. То, что раньше приносило удовольствие, удваиваясь в процессе из-за горькой таблетки на языке, теперь набивало оскомину и не тревожило ни сердце, ни внутренности. Механика. Сонхуну нужно менять фокус. Или таблетки. Такси по привычке вызывают бармены, пряча чаевые в задний карман брюк. Тёплый салон заставляет голову кружиться вдвойне, цветными точками расходясь под закрытыми веками. Однажды в таком состоянии его увезли на окраину города и полчаса долбили в рот с перерывами на тошноту, пока голова его безвольно свисала с заднего сидения в открытую дверь. Интересный опыт, повторять бы не хотелось, но Сонхун, возвращаясь из клубов, себя никогда не контролировал. Чужих людей и подавно. Как ляжет карта, хорошо если оставят в живых. Хоть об этом он и подавно перестал думать. Он возвращается из клубов. Некоторые бармены, завидев его выходящим из туалетов или вип-кабинок, уже заказывают такси, наизусть зная адрес. И это всегда одно и то же место. Это всегда один и тот же человек, который ждёт его в дикий холод, проливной дождь или чумную вьюгу. Это всегда крепкие руки, которые ловят его прямиком из салона машины, кутая в один из проукренных пледов и таща на себе в квартиру. Никогда домой. Сонхун не считает это место домом. Даже свою квартиру в Каннаме он не считает домом. Прибежище, хранилище таблеток и алкоголя. Плохих воспоминаний и следов чужих людей. Его дом — всегда человек. Всегда один и тот же. Единственный, которому зачем-то ещё Сонхун нужен. Живым.       — Давай-ка… Голос где-то на задворках сознания. Сонхун не слышит его на самом деле, просто знает уже наизусть, что ему скажут, суя два пальца по самые гланды. Его колени встречают холодный кафель, под грудью надёжно держат те самые крепкие руки. Лезущие беспорядочно в глаза волосы бережно убираются со лба тонким пружинным ободком. Откуда-то из недров желудка лезет то, о чём Сонхун уже и не помнил. Он ужинал? Оказывается. Неприятный запах кислоты забивается в ноздри. От этого тошнит сильнее, но никогда того, кто Сонхуна до последней капли слюны держит. По щекам текут слёзы, под рёбрами неприятно свербит, а мышцы нещадно сводит. И вот, он чувствует себя так, будто его трахали в глотку на протяжении часа в связанном состоянии, но он всего лишь проблевался от всего, что находилось в его скудном желудке. Мало приятно.       — Облокотись немного. И вот уже возвращается слух. Сонхун опирается всем собой о стену за спиной. С него тянут мастерку, футболку. Кожа покрывается мурашками и становится холодно, хочется закрыться руками, но их намеренно опускают по швам. С ним все и везде вот так, как с тряпичной куклой. Возят туда-сюда, управляют как хотят, раскладывают как удобно. Но только в этой квартире, вместо того, чтобы вытрахать остатки гнилой души, его заводят в душ. Отмывают от всей грязи, порой спермы, иногда даже крови. Кутают снова во что-то мягкое, поят водой и укладывают в постель. Только в этой квартире его носят на руках не потому, что его ноги больше не держат, а кому-то необходимо кончить, а потому, что о нём вроде как заботятся. Мерзкое слово. Сонхуну не нравится.       — Погорячее? К вернувшемуся слуху добавляются цвета, когда Сонхун открывает глаза. Всё ещё тусклые и слишком размытые, но когда он мотает головой, вода с его лица сходит. Это тёплый душ закрывает обзор, всё в порядке. Хотя, если однажды он ослепнет, не будет ничего удивительного. Но пока он видит. Встревоженное лицо, ходящие на нём желваки, медовую кожу, открытую в одной тонкой чёрной майке и коротких шортах. Покрытую каплями воды, отливающими под ярким светом лампы. Слишком ярким, Сонхун жмурится. Не спешит открывать глаза снова, потому что его тела слишком приятно касаются. Успокаивающие и массирующие движения по плечам, приятная грубость на лопатках и пояснице, слишком осторожная нежность на тазобедренных косточках и внутренней стороне бёдер. Его пальцы зарываются в короткие чёрные волосы, а голова откидывается назад, на холодную стенку душевой.       — Сонхун. Он ничего не чувствовал уже так давно, но почему-то сейчас, в этой квартире и этих руках, так сильно захотелось, чтобы они забрались под самую кожу. Чтобы гладили его изнутри, перебирали узловатыми пальцами рёбра, сжимали посильнее добивающее последние удары сердце, хватали позвоночник, заставляя прогибаться. Вминались в лёгкие, чтобы Сонхун задыхался от этих прикосновений именно этих рук. Его глаза медленно открываются, видя над собой белый потолок ванной комнаты. Такой чистый и нетронутый. Так противоположный той грязи, что внутри Сонхуна за последние годы скопилась. Он хочет эти руки в своих внутренних органах, чтобы согревать и благодарить их за каждый прожитый с ним день. Но он не имеет права даже желать этого. Испачкать даже в мыслях — грешно. И пока эти руки трогают его снаружи, Сонхун снова закрывает глаза, растворяясь в утекающей воде, косметике с припухших глаз и слезах, утопающих где-то в глубинах сознания. Всё кончается. когда его голова касается мягкой подушки и закрывается дверь. Тишина оглушает снова, он не слышит собственного сердца, удивляясь как оно вообще бьётся еще? Но он не слышит и собственных мыслей, погружаясь в бесконечную темноту. Однажды она накроет его окончательно и всё это кончится. Вездесущие грязные руки, ощущение пустоты и тусклые цвета вокруг. Однажды всё кончится. Навсегда.              

***

             Это никогда не доброе утро. Это всегда одинаковое пробуждение открытием глаз в серый потолок и тихо гудящая по батареям вода, если холодно, и бесячие птицы за открытым окном, если тепло. Все два года, как день сурка, и одиноко стоящая кружка с водой на тумбочке для него. Никаких записок, готового завтрака или кофе. Никаких сообщений, звонков и совместных фотографий на заставке разбитого телефона. Тихо закрытая за собой дверь, выстиранная одежда в пакете и худи со спортивками, которые уже вечером вернутся к владельцу с бездушным курьером. Это никогда не «спасибо» или «пожалуйста». Это тишина, которая однажды кому-то из них надоест. А потом всё начинается заново. Густая подводка вокруг давно потухших, когда-то красивых карих, глаз. Растянутая футболка, лёгкий фирменный бомбер и удобно снимаемые, широкие карго. Таблетка на язык, пара шотов с мятным ликёром и бьющая по ушам музыка вокруг, которую всегда забивает музыка, что внутри. Однажды похоронный марш, пока что всё ещё что-то из зарубежного, что однажды было услышано сквозь дрёму там, в той квартире. Которая никогда не дом. В которой живёт тот, кого еднственного Сонхун для себя этим домом считает. Вездесущие руки, лапающие его снаружи, но никогда не достойные быть внутри. Голодные поцелуи по разбитым губам, выдранная пара волос грубой рукой, ставящей его по обыкновению на стёсанные колени. Привычная тяжесть на языке, следующая за растворённой таблеткой, тошнота, излишки слюны и смазки. Бесчувственность, отрешённость и стёртые о грязные стены макияж. Такие же грязные пальцы следом за членом глубоко в глотку, чтоб задохнуться. Всё по кругу, всё то же, всё так же. Чтоб через пару часов снова упасть в те руки, которые зачем-то из раза в раз ловят умирающее тело, что разлагается давно внутри. Руки, которые единственные достойны, чтобы находиться внутри. Никогда туда не допущенные. Стыдно. Только в душе снова что-то идёт не так. И руки ощущаются на уставшем теле иначе, и сердце в себя приходит быстрее обычного, и цвета вдруг не просто возвращаются на свои места, а вспыхивают так ярко, словно впервые. Сонхун помнит это. Первая таблетка, вброшенная в кровь, первый счастливый тремор, пустое сознание и больная улыбка от облегчения, накрывшего организм. Слишком цветастые стробоскопы, слишком яркие вокруг улыбки и такие красивые, обнажённые сердца, которых он касался губами, тонкими пальцами, и желал выпить до последней капли багряной крови. Вокруг кипела жизнь, и в нём она разгоралась тоже. Выгорела. Выжгла, казалось, до тла. Воскресла или агония перед окончательной смертью? Но он перехватывает руки, что скользили слишком нежно и ласково по его талии, и дёргает на себя из последних тщедушных сил. Напарывается на ещё больше взволнованный взгляд почерневших глаз. Мочит такую же чёрную чёлку, косо спадающую на хмурый лоб. Растворяется в знакомом таком лице, искаженным болью и переживанием за его убогую жизнь. Растворяется, как таблетка часами ранее на его языке. Его язык сводит так, словно попало что-то кислое. Невыносимо хочется пить. Или что-то съесть. Сонхуну нужно что-то, чтобы унять это сумасшедшее ощущение, едкий зуд, он готов разодрать зубами собственный язык оттого, как сильно сводит. Тонкие пальцы иглами дерут жилистую шею, намокшую под горячей водой, не давая вырваться. Искусанные, убитые губы впечатываются в безвольно приоткрытые и такие мягкие другие. Ядовитая, склизкая чернь переползает из грязного рта незаметно. Травит, впитывается, разрастается. Сонхун чувствует, как пачкает, как убивает, как портит. Но не может оторваться, лишь сильнее вжимаясь разморенным телом в чужое, прихватывая крепче губы и проталкивая дальше язык, касаясь им горячей влажности отравленного им же рта. Гнётся под крепкими и надёжными руками, держащими его больше не бережно и ласково. Дерущими кожу на его пояснице и проникающими, наконец, внутрь. Сонхун чувствует их, сгребающие позвоночник, и скулит от наслаждения и облегчения. Но облегчение это длится недолго, как и эффект от любых таблеток, что он жрать начнёт скоро пачками, если денег хватит. Мягкие губы разрывают внезапный поцелуй первыми, руки покидают внутренности, касаясь теперь лишь раскуроченной кожи. Сердце Сонхуна беснуется в надломленной грудной клетке, требуя, чтобы выдернули, чтобы забрали. Сонхун открывает глаза, напарываясь на острые глыбы осуждения и непонимания. Боли и сожаления. Его сейчас снова стошнит.       — Не нужно, — шепчут в открытые в сбитых вдохах губы.       — У меня встал впервые за весь последний год, — усмехается разбито Сонхун, скребя по задней стороне шеи ногтями. — Сжалься, Дже-я? И сотню раз жалость для жалких, но только, если не эти нежные руки, что перехватывают за поясницу покрепче, прижимая к груди. Только, если не мягкие губы вжимающиеся в плечо и прячущие там же тихий, надломленный вскрик. Только, если не узловатые пальцы, соскальзывающие по мокрому телу вниз, касаясь так необходимо и так бережно вновь. Так жадно и одновременно жалостливо. Сонхун обнимает узкие плечи, дышит тяжело и прерывисто в пирсованное ухо, отдаётся всецело тем ощущениям, о которых позабыл давно. Они ещё существуют в его теле? Доживают. Ещё пару часов назад его член бездумно пытались воскресить, пока он устало не ударил по глупым рукам, меняя фокус. Теперь же он плавился в горячей ладони, набухая всё больше, казалось что лопнет от переизбытка. Крови, возбуждения, чувств, что душили. Руки Джея ласкали, сжимали, доводили почти до исступления и исчезали. Ломали тонкие позвонки, замедляли сумасшедшее сердце, душили едва раскрывающиеся лёгкие, сдавливая крепко. Его мягкие, тёплые губы целовали так, словно резали. Сонхун чувствовал всё и сразу, столько всего, что казалось умерло давно уже. Слёзы мешались со слюной на подбородке и горячей водой, что стекала теперь на них двоих. Его не разворачивали спиной, не вжимали в стену, едва не ломая нос, не хватали руки, скрещивая за спиной и не брали сразу резко и болезненно. Джей так ни разу и не оторвался от него, лишь сильнее сжимая рукой поясницу и быстрее двигая пальцами по напряжённому члену. Джей ни разу не произнёс ни слова, обрывая каждый новый стон поцелуями, до которых Сонхун оказался голодным, что не насытиться. Тянущийся за каждым новым, даже когда всё кончилось и пора было уходить. Хватающий, как задыхающаяся рыба ртом воздух, зацелованные губы и просящий ещё. Но вода выключается, по коже холодный и цепкий проходится воздух, пока её не кутают в махровый халат. Его тело привычно поднимают на руки и несут снова в ту же комнату, где его оставят в тишине и темноте бесконечного одиночества. С той глобальной разницей, что теперь Сонхун знает, что он внутри гниющий, но ещё живой. Тот самый, какой Джею зачем-то всё ещё нужен.       — Останься.       — Я не могу, — тихо говорит Джей. ни секунды не думая и накрывая Сонхуна одеялом.       — Хотя бы утром. Ледяным прикосновением к лицу нежными пальцами. Под закрытыми веками Сонхун видит, как что-то внутри с жутким треском ломается. Расходится трещинами, паутинами и он падает. В темноту, в никуда, долго. Это не свободное падение и ему не нравится этот бесконечный полёт. Это засасывает его, колет попутно, скребёт кожу, режет до полосных ран. Ему больно. Он чувствует боль впервые за столь долгое время. По его вискам стекают слёзы прежде, чем он засыпает, мучаясь во внутренней агонии.              

***

                    Никто не тащит его за руку в очередную вип-комнату или грязную кабинку. Гоняя во рту распадающиеся на атомы две таблетки, Сонхун смотрит пусто в беснующийся танцпол, будто сквозь него. Прокручивает не в голове, в наушниках на повторе один и тот же трек, дёргая ногой нервно в такт, повторяя слово за словом. Он не знал их, пока Джей не перевёл и не сказал, как правильно переводится каждое. Это было в самом начале, когда они познакомились только. Когда максимумом Сонхуна было два косяка за ночь и всеобъемлющее любопытство, донимающее Джея каждый раз. Он плохо готовился к универу, почти не высыпался, но продолжал рассказывать Сонхуну о текстах песен, о том как устроены звёзды и том, почему он не может пить воду из выключенного крана и как она туда попадает. Джей рассказал Сонхуну больше, чем тот за двенадцать лет всего выучил в школе. Джей показал Сонхуну настоящий мир изнутри и все его некрасивые стороны. Джей был тем, кто однажды не открыл ему дверь и Сонхуну пришлось переночевать в притоне, впервые попробовав таблетки и волшебную пыль, от которой из носа кровь фонтаном хлестала. С тех пор Джей открывает Сонхуну каждую ночь по первому зову. Совесть. Сонхун свою за последний год всю сторчал. На его дёргающееся в такт гипнотичной песне колено ложится чужая рука. Сонхун впервые не встаёт, опираясь на чьё-то тело, не берёт эту руку в свою и не позволяет увести себя, как телёнка на поводке на очередной сеанс бесчувственной ебли. Он хватает эту руку за запястье, сжимая со всей неконтролируемой силы. Слышит отдалённо чей-то крик, но давит сильнее, чтобы следы, чтобы треснули кости, чтобы ногти полумесяцами остались на коже. Он падает. Спиной на мягкий диван, потому что его толкают, головой о спинку, впериваясь теперь всё тем же пустым и невидимым взглядом в чёрный потолок, по которому синие стробоскопы. Из окна квартиры Джея по ночам так было видно огни скорой помощи. Пару раз такие приезжали и за Сонхуном. Он не глядя ловит за руку худощавого парнишку в накинутом на голову капюшоне, заставляя склониться к себе.              — Ещё? — тихо спрашивает тот. Сонхун кивает, запихивая в его карман купюры и получая в ладонь зип-лок. Но ему недостаточно, и он держит тонкую руку крепче. — Чего ещё?       — Пыль, — выдыхает Сонхун бесцветно. Карман парнишки раздувается от свёртка купюр. Ладонь Сонхуна горит от доз, которые он ещё никогда и не в таком количестве. Три таблетки из зип-лока смешиваются с остатками предыдущих и алкогольной насквозь слюной. Он догнался достаточно, мятный ликёр неплохо расслабил глотку и пищевод, но Сонхун впервые после шотов не идёт кому-то себя подставлять. Сонхун впервые за долгое время, болванчиком поднявшись на диване, чертит дорожки на чёрном глянцевом столе, ровняя картой. Даже не своей. Он вертит её в пальцах, хмурится, читая имя. «Джей Пак». Это давно нерабочая, Джей думал. что потерял её, заблокировал и сменил. Сонхун оставил себе на память, потому что он же и забрал её, запершись в туалете, чтобы снюхать остатки. Впервые с тех пор он достаёт её вновь и усмехается ядовито. Знаки какие-то свыше, судьба, злой рок. Традиция. Алый окрашивает шалую улыбку и белоснежные зубы. Пачкает растянутую серую футболку, дорожками течёт дальше по животу. Глаза Сонхуна неумолимо закрывается. Его снова уносит, как позавчера дома у Джея. Падение неприятное, не свободный полёт, и его вновь царапает, рвёт пополам, режет. В агонии ломается тело, гремя уставшими костями, треском сухих поленьев рвётся кожа. Вены горят. Он горит. Так догорает его «святая» юность. А потом темнота.               За ней щиплющая резь ярко-белого света. Сонхун жмурится и стонет от боли. Выколите ему глаза или выключите чёртово солнце. Оно убивает его. Режет скальпелем по чувствительным глазным яблокам. Затекает в зрачок и сжигает изнутри. Он снова горит, но как-то иначе. Воздух в лёгкие проходит с болью, так было пару раз, когда его горло использовали слишком долго и неумело. Но болят сами лёгкие. Кто--то подлил ему кислоты в очередной шот? Устали. С них бы всех сталось. На глаза ложится что-то мягкое и тёплое.       — Открой глаза. Голос командует с той же мягкостью, с какой плотная ткань прилегает к лицу, и Сонхун повинуется. Единственный голос, который он беспрекословно и всегда все эти два года. Хоть и не во всём. Глаза постепенно привыкают к свету вокруг, который едва проходит сквозь тёмную ткань. Сонхун моргает раз, другой, снова смежает веки.       — Поверни голову вправо. Опять слушается. По вискам скользит матовый пластик, а глаза открываются вновь сразу же, как только очки садятся на переносицу. И сквозь тёмные стёкла Сонхун видит лицо Джея, сидящего рядом. В домашней толстовке, с сальной завесой волос на нахмуренном лбу и с такими синяками под глазами, какие Сонхун у себя видел полгода назад, когда уходил в долгие марафоны. Джей вряд ли спал. Тем более вряд ли ел.       — Что ты здесь делаешь? — сипит Сонхун. Голос подводит его. Он давненько себя таким не слышал.       — Забочусь о тебе. Кто, если не я? Риторический вопрос. Слишком безразличный Сонхуна ответ.       — Могильщики.       — Могли бы. Но бармен из того клуба решил иначе, — Джей сворачивает тряпку, что оказалась его повязкой для волос, убирая в карман толстовки.       — Как он тебя нашёл? — глазницы сушит. Сонхуну приходится чаще моргать.       — Приехал. Он бы нахмурился тоже, но лицо словно восковое. Готовое к захоронению уже.       — Вызвал тебе скорую, оставил с тобой сменщика и поехал по адресу, куда всегда заказывал такси. Сказал, что подумал, что я тебе важен. И ты мне тоже.       — Ммм.       — Третья передозировка за год. Может хватит, Сонхун?        Глаза закрываются. Смотреть на такого Джея у Сонхуна нет ни сил, ни желания.       — Зачем ты здесь?       — Потому, что я люблю тебя. Тёплые руки даже не касаются его, но он чувствует их внутри. Сдавливающие позвоночник, ломающие каждую кость, держащие в удушающем сердце. Оно бьётся так трепетно, заливая кровью мягкие ладони и узловатые пальцы. В лёгких Сонхуна омываются, заставляя задыхаться. Сонхун скулит так тонко…это писк аппарата орёт о том, что пульс его запредельный. Он умрёт просто так. От разрыва сердца чужими руками. Он сможет.       — Хоть мне и нельзя, — руки Джея резко отпускают его. Сонхун может дышать, но ощущает зияющую пустоту. Как будто Джея внезапно в его жизни не стало. Вместе со всеми внутренними органами, пропавшими вместе с тёплыми руками, сгребавшими ещё секунду назад весь подыхающий организм и гниющую душу впридачу.       — Что ты несёшь? — Сонхун отворачивает голову. Шейные позвонки и застоявшиеся мышцы болят. В носу полноценно дышать мешает трубка, которая вообще-то создана помогать. Всё, что помогает Сонхуну — мешает ему априори. Но Джей…       — Я устал, Сонхун. Ожидаемо. И снова не больно. Но пусто, так бесконечно пусто.       — Уходи.       — Не от тебя устал, — и вот нежные подушечки пальцем на его лице. Сонхун чувствует их сразу под кожей, они гладят измождённые вены. — Прекрати это всё.       — Я попытался, — разбито усмехается Сонхун, ловя растянутыми в усмешке губами тепло чужих рук. — Ты не дал.       — Я правда хочу любить тебя, Хун.       — Не надо.       — Но ты должен бросить это всё.       — Брось меня. Тяжёлый вздох. Горячая ладонь прижимается к груди так сильно, что Сонхун вдыхает поглубже, чтобы правда всем сердцем, каждый изгиб отпечатка запечатлеть. Замереть вот так и умереть в захвате любящих рук. Куда как идеальная смерть. Но Джею он нужен живым. Но с Джеем Сонхун единственным чувствует себя живым.       — Я лягу с тобой в клинику, как созависимый. Только, пожалуйста… Джей замолкает. Сухие губы Сонхуна прижимаются к его раскрытой ладони, вдыхая запах медикаментов, тёплой кожи и сигарет. Уголки губ лишь едва заметно дёргаются в улыбке. У Сонхуна никогда не было дома. Джей всегда был для него домом. Все два года — Джей был единственной причиной куда-то вернуться. Все два года — Джей был единственной причиной Сонхуна, чтобы жить. Сонхун всё ещё живой. Только благодаря Джею.       — Я люблю тебя. Ладонь на груди сгребает тонкую ткань простыни с такой силой, что у Сонхуна внутри рвутся сосуды, ведущие к сердцу. Это признание истекает кровью по узловатым пальцам, вытекает с его бледной груди и пачкает белоснежные простыни. Они теперь тоже грязные, как и весь Сонхун изнутри. Джей испачкан был уже давно и по самую голову, утонувший в Сонхуне тогда, когда тот так надеялся его ещё спасти. Погрязший, растворившийся, отравленный. Им двоим теперь нужно лечиться. Сонхун беззвучно смеётся, чувствуя как по вискам текут слёзы.       — Я люблю тебя. Пустота заполняется огненной горечью, кислотным сожалением и острыми иглами упущенного времени. Втекает во внутренние разломы кипящей лавой осознания, шипит по краям оборванных ран собственной ничтожностью, скрипит меж суставов топящей ненавистью. Джей склоняется к Сонхуну, оставляя на лбу самый нежный и болезненный из всех поцелуев за эти два года. Слёзы Сонхуна выжигают бледную кожу.              — Я позову врача. Джей уходит ненадолго из палаты, но Сонхуну больше не пусто. Сонхуну больно, сгорая заживо изнутри. Перманентно.