планетарий

      В глотку вливается уже которая рюмка водки, уже совсем ее не обжигая. Пьется, как вода. В голове начинают проворачиваться масса вариантов того, что будет, если так продолжится, а вторым начинает мелькать то, как бы мягко намекнуть боссу, что дальше — хуже.       Сын развязно смеется в моменте, тянется руками к волосам, что уже давно выбрались из плена резинки, и возвращает их обратно туда же, ловко сплетая в тугой хвост. Спокойно не получается — он чуть не снес одну из бутылок водки, стоящих на столе, своим локтем, и криво улыбнулся, поймав на себе внимательный, но ни капли не осуждающий взгляд. Казалось, что даже нежный и трепетно обращающий.       Казалось, — а как же.       Нет, так оно и было.       Вот как спирт губит.       Черноволосый жестом подзывает пресечь пустоту его рюмки, а, не заметив ее скорого наполнения, вопросительно изгибает бровь.       Их беседа давно зашла в тупик. Пожалуй, еще минут тридцать назад.       — Босс… — подручный слегка замялся, тяжело об этом раздумывая. — Мне кажется, что вам достаточно. — и решает сразу на рожон.       — Достаточно? — тот вдумчиво смотрит на свою рюмку и на бутыль, а затем и снова на приспешника. — Она же не закончена. — и лыбится, будто выдал что-то глубокое и философское. Прихвостень тихо и размеренно вздыхает.       Сын в трезвом состоянии еще более-менее напоминает взрослого и ответственного, пусть не без отголосков какого-то бунтарства и напыщенности.       Хотя по нему и не сказать, что он совсем уж таков. Но, как-никак — босс мафии. Громко.       А в пьяном или под наркотиками он будто совсем становится ребенком. Не убедишь и не успокоишь. Особенно, если он вновь приложился ко второму.       Стоило ли начать с того, что он вообще напоминает человека только в трезвом состоянии?       И все бы ладно, да только полностью трезвым его увидеть можно лишь в особые моменты.       Его уверенная поступь уж подавно сломлена всевозможными зависимостями, теперь не внушающая никакого доверия. Именно поэтому главу русской мафии подхватывают из раза в раз руки закадычного друга, по всей видимости крайне не желающего лицезреть падение своего босса, когда он прибегнет к чему-то не особо верному.       Или не желая лицезреть падение своего босса в целом, как и где бы то ни было.       Спина затекает.       Они редко отправлялись куда-то посидеть вдвоем. А как же? Работы туева куча, дела не ждут! А между тем и в перерывах полно других развлечений. Но ни одно из них не оставляло их полностью наедине, предоставляя друг другу, и сполна не позволяло расслабиться, вечно подгоняя и отвлекая на работу. Ну, а кому и на правление ей же.       Сын смотрит на приспешника, сидящего напротив его самого и попутно подрабатывающего барменом, разливая всевозможный алкоголь, что был выпит за сегодняшний вечер.       А тот лишь отводит взгляд, пусть и выглядит все так же непоколебимо и уверенно, о чем в очередной раз напоминали расправленные плечи. Совершенно спокойно он кивает, отвечая этим на слова своего босса, пока второй меняется в лице.       — Как скажете. — последнее, что говорит, прежде чем при одном лишь взгляде на водку выступят желваки.       — Ну, так неинтересно. — парень кусает нижнюю губу, откидывается на мягкую обивку, а затем расплывается в улыбке, совсем закинув голову на мягкую спинку. — Ты… Тебе все равно? — и подручный глядит на него так, будто бы он сказал самую великую дурость из всех, что успел за всю жизнь выплюнуть.       Глядит на него так пару секунд, и за эти же пару секунд успевает всяко разных вещей уловить. Резко ведет плечом, но возвращает в то положение, в котором здесь все время и пребывал, не выдавая того, что покоя эти слова особого не дают. А тем более — не сулят ничего хорошего.       Разумеется, парень сильно пьян и, что наиболее вероятно — даже не вспомнит на следующий день, покуда мысли его взойти успели, и что из опьяненного рта вылететь успело. Что уж там: через час тоже не вспомнит.       Из колеи еще раз выбивает нога, играючи и грубо поглаживающая его под столом.       Сначала по ботинку, а затем, пробираясь чуть выше, по голени. Мужчина зыркнул под стол, после уставляясь на сына.       Молчать больше нельзя. Не разрешили.       — Нет, никак нет. Но разве мне есть смысл с вами спорить? — снова мельком поглядывает под стол на чужую ногу, все так же поглаживающую его собственную. Спокойно, но не без всякой напыщенности. — Да и, бьюсь об заклад, вы давно и сами наслышаны о том, что с алкоголем перебирать не стоит. Мне стоит еще раз посвятить вас в эту тему? — тишина повисает такая, будто бы кроме них здесь нет совсем никого.       Наглая улыбка, словно бы обольщаясь, становится шире. Приятно осознавать, что на тебя все еще кому-то не все равно. Саша посмеивается, а затем склоняет голову вбок, не разрывая зрительный контакт. Ему было мало.       — Прям даже каплю не все равно? — спрашивает совсем по-детски почти тоже самое, да прекращает свои ласки под столом. Приспешник напрягается так, будто бы его подозревают в измене, выпытывая и впитывая все его слова.       Молчание его не утроило. Такой ответ — тоже. Зато дали вторую попытку. Прихвостень пытается расслабиться.       — Разумеется, нет. Я обеспокоен вашим состоянием. Сейчас — более чем. — сухо, но не без эмоционально отчеканивает мужчина, делая вторую попытку. Так и не слетают с уст пара слов о том, что сам сын в целом беспокоит его не меньше, где бы он ни был. Видно, что его ответом теперь и без того довольствуются. — К чему такой вопрос? — он больше не глядит под стол, стоит только почувствовать новые прикосновения.       — Просто так. — жмет плечом, и на наглом лице появляется ребяческая искренность, которую точно за ложь не взять. По крайней мере, не от этого человека. — Тогда предлагаю уйти отсюда. — Но на лице его зияет и наполняется новая улыбка, и тот наклоняется вперед, чтобы сказать что-то полушепотом и так, дабы слышно было только его другу. Пусть они и в самом укромном углу этого бара. — Я не хочу сильно тебя беспокоить.       По улыбке сына, да такой, что до ушей, особо не понять, что это было; моча в голову ударила и это подкат такой новомодный, или же ему просто интересно, что на это могут ответить.       Саша в ожидании ответа удивляется в который уже раз хладнокровности этого человека, но нарадоваться не может, когда наконец замечает едва уловимую искру в чужих глазах.       Возможно, та ему просто мерещится спьяну. Впрочем, сейчас это неважно.       — Пойдемте. — снова кивает тот на выдохе. Поднимается со своего места только после того, как нога сына больше не касается его собственной.       Уличная прохлада знатно и нужно освежает не только разум, но и тело. Темная макушка мельтешит перед глазами, слегка пошатываясь и смеясь в процессе диалога, зачастив мешать русскую речь с английской. Кажется, он что-то рассказывал, но мужчина совсем упустил диалога нить. Сейчас он просто глядит на босса и скрывает за своим взглядом самое трепетное, что у него могло таиться в груди, когда он смотрит на Александра.       Для него ведь только так, да?       Остается только посмеяться в ответ, и следовать за ним дальше.       Остановиться заставляет неожиданный поворот сына в сторону продолжительного тротуара, а не машины, как ожидалось.       Приспешник думает, что тот просто слишком пьян, да настолько, что уже дорогу позабыл, и хочет его взять под локоть, развернуть, но парень смотрит на него, изгибая бровь.       — Что? Пошли, пройдемся. — он кивает в сторону выбранного изначально пути. Приспешник, как неожиданно, соглашается. Будто бы выбор был. — Я устал от этого всего. — нарочито раздражительно высказывает тот, и объяснений совсем никаких не нужно.       Саша вновь начинает рассказывать что-то, и теперь, кажется, о звездах и о детстве, проведенном на родине. Мужчина очень сильно старается не пропускать мимо ушей то, о чем тот балаболит, внимательно слушая очень воодушевленного этой беседой босса.       — … Я тогда впервые узнал, что созвездия существуют. Таким… Странным это казалось. Типа, звезды в определенной форме. Ну, не совсем определенной, они ваще же хуйню какую-то формируют! Там тот же бля ковш какой-то, по форме как телега с палкой, а это ваще, оказывается, медведица большая. — в моменте он задумывается, делая паузу, и останавливается. Рядом становится и его подручный, что был парой сантиметров выше, а посему, чтобы к нему обратиться, Сашка не только оборачивается, но и поднимает голову слегка.       Сначала смотрит на него задумчиво, а затем отступает пару шагов и, сильно шатаясь, указывает пальцем вверх, куда перевел взгляд. Видно только то, как у него все плывет.       — О! Во, бля! Нашел медведицу! — громко восклицает тот, горделиво улыбаясь, а затем оступается от наплыва эмоций вперемешку с алкоголем.       Оступается и падает.                         Приспешник, секундой ранее глядевший на небо, смотрит на босса, уже лежавшего на тротуаре, и совсем не понимает, как это недоразумение могло свалиться с ног за считанные секунды.       — Все нормально? — он подходит обеспокоено ближе, не зная, что сказать еще, и протягивает торопливо руку, предлагая помощь.       Сын мотает головой и даже не смотрит на него, потирает висок тыльной стороной ладони, и кивает в небо.       — Смотри. — слетает с уст довольно.       В его глазах зияло то же небо, что было и над ними. Это завораживало. Но, босса, кажется, завораживало слишком сильно.       Ком в горле не дает ничего сказать, и хочется выть от красоты и бесконечности этого неба, но заместо этого сын, непонятно отчего, снова начинает смеяться, а затем и вовсе укладывается наземь.       — Ночью где упал — там и планетарий. — он прикрывает глаза на пару секунд, а затем распахивает, чтобы взглянуть на своего друга и пригласить присесть рядом. Непонятно зачем, конечно.       Лучше бы встал.       Двое мужчин, сидевших на тротуаре и смотревших на звезды — это, конечно, сильно. Сильно странно, если не более того.       — А если днем упал? — приспешник присаживается рядом, как ему и было сейчас положено.       Сын начинает смеяться, прям как тот самый человек, который еще шутку свою не успев огласить, уже бьется в конвульсиях. Смех стихает спустя минуту. Смотря на звезды, приспешник решает, что эта минута в их масштабах не означает совсем ничего.       Долгожданно расслабляется.       — Так ты лежи и жди, пока откроется. — он улыбается, и глядит прямо на него воодушевленно. Прихвостень улыбается в ответ, прикрывая глаза.       Мужчине не верится, что на него так могут смотреть. Рука тянется к сыну, лежащему слишком близко, и слегка поглаживает по волосам. Он давно не видел, чтобы босс так сиял.       Сашка, опираясь на руку, нежно перебирающую мелкие выбившиеся прядки, поднимается и садится почти наравне. Затем и вовсе пытается встать, следом замечая, как дружище оживленно делает тоже самое.       Оборачивается, делает такой же хлипкий шаг вперед, и замирает перед ним. Такой же величественный, как все эти звезды.       Такой же сильный, как небо, приютившее каждую из них. И такой же прекрасный, как свет, излучавшийся от них всецело, даже несмотря на тот, что «посторонний» — который это же небо и «засоряет». Световое загрязнение.       Иногда ему казалось, что он — это самое световое загрязнение, да только выразившееся в горе наркотиков и в море крови, и преломляет все прикрасы ночного неба.       А прихвостень и является этим небом наяву. И у него достаточно синонимов, чтобы это оправдать.       Все время, проведенное с ним, мужчина был опорой, подставленным вовремя плечом и вытянутой в нужную секунду ладонью, за которую дозволено ухватиться. И он хватался каждый раз за эти руки. И только за эти.       — Могу я… — приблизившийся подручный затихает, но смотрит как и раньше в глаза. Без разрешения на то он мало чего делал. Так и здесь. Каждое свое желание приходилось пересилить тысячу раз, а в конце получить добро, и только тогда оно станет действом.       Саша хихикает, сам касается своими губами чужих на пару мгновений, а затем ретируется шатко, но не далеко. Упирается своим лбом ему в шею, а соскальзывает на плечо. Обмякает, чувствует, как руки крепко-накрепко держат его.       Совсем скоро небо убаюкает под сладостную тишину и звон в ушах.       Совсем скоро станет невыносимо быть друг рядом с другом, но порознь.

***

      И я вечность был прожить готов в той безысходности, сочиненной только на двоих.       Мы — порознь, но двое.       Мы — двое, но об одном.