Сделка

Тихие шаги по скрипучему полу отбивались эхом от стен комнаты. Полупрозрачное платье качалось от малейшего движения из стороны в сторону, а в полумраке комнаты, в свете луны Сайрисса напоминала призрака, особенно взгляд. Такой невообразимо тяжёлый, серьёзный и глубокий, в нём кажется можно было утонуть. На дне её ясных глаз поселилась тьма, где черти танцевали, подпрыгивали вверх, припадали к земле, а потом вновь, словно вихрь, кружились вокруг. Однако Сайрисса была как всегда спокойна. Ни одна черта не дрогнула, а оставалась холодной и непоколебимой, она приняла решение и точно от него не отступит, только не сейчас, не в этот раз. Сайрисса еле прикасается рукой к двери, ощущая шершавую, неровную деревянную поверхность и толкает её вперёд. Вокруг горят свечи, от которых тянется тонкий пряный запах острых специй, воска и граната, который ужасно душит изнутри, но при этом толкает вперёд, говоря полностью соответствовать собственным решениям несмотря на то, что страшно. Мама всегда говорила, что в первый раз будет страшно, но Сайрисса не думала, что настолько, не думала что лёгкие будто сдавят шипастые путы, а сердце будет бить до боли в груди, пока ноги не ощущают землю, лишь пустошь, из-за чего кажется, что она упадёт. В их огнях блестят золотые украшения на ней: браслеты, заколка в виде лилии, пояс, состоящий из золотых дисков на кольцах и серьги на концах с кованными фигурами листьев, которые неторопливо покачиваются из стороны в сторону. Все традиции соблюдены, как положено, даже волосы заплетены в косички, перевязанные специальными резинками с бусинами, а на груди нарисованы узоры, всего пара, ибо они не муж и жена, никогда не будут. Нет никаких «они». Есть только маленькая договорённость не более. Джон сам всё это начал, а затем, словно паук, укутал в свою паутину из белых нитей противной привязанности, которая болезненно резала горло своей горечью, а когти совести и собственной самоуверенности заставлял больно впиться в самое сердце, после чего медленно и верно текла кровь. Противная, липкая, горячая, но не пугающая. Смерти она не боялась и не боится, ибо это глупо. Всё равно всех ждёт билет в один конец, даже такого самовлюблённого, как Джон. И эти мысли почему-то действительно успокаивают. На секунду успокаивающая музыка льющаяся из старого граммофона звучит жутко, будто предзнаменование, но потом всё вновь кажется спокойным и размеренным. Однако даже в этой полутьме, она замечает будто горящие красным глаза, в которых отражается на дне чуть дрожащий огонь от свечей. Всё кричит об опасности, ведь с детства учат, что красный — знак стоп, опасность, что стоит бежать, но сейчас она намеренно переступает разделяющую их грань, буквально стирает ногами невидимую черту, которая всё это время заставляла держаться на расстоянии, заставляла соблюдать правила их маленькой игры. Однако здесь им незачем их соблюдать, незачем про них даже помнить. Стереть — забыть или забыться, ничего более. Очередная потеха над собственным рассудком и мозгом, который мучал и насмехался над её беспомощность. Хочется даже закричать от этой маленькой победы, но сухие губы плотно сомкнуты и не открываются даже на миллиметр. Джон тяжело выдыхает, покачивая в своей руке бокал с тёмно-бардовым вином, который выглядит при таком освещении как свернувнюшаяся кровь, затем подносит его к носу, вдыхая запах винограда, спирта и сахара. Джон подносит бокал к губам, делает всего один глоток, дабы он полностью раскрыл вкус, показал все нотки, всю свою извращённую красоту и скрыл тревогу от вида перед собой. Сайрисса выглядит в этом образе слишком чисто, невообразимо невинно, будто цветок лилии, покачивающийся на ветру. Даже не хочется его портить, к нему прикасаться, ибо Джон знает, что стоит ему коснуться Сайриссы всего один раз, там, о чём не принято говорить в приличном обществе во весь голос, только шёпотом, то лепестки лилии будут уже не чистые, а в пыли или кровавых пятнах. Они почернеют и сгниют. Джон знает, что её испортит, он уже её испортил с самой первой встречи. Это пари, дурацкая встреча — лишь жалкий повод развлечься, добиться своей цели любой ценой, сломать тех кто нужен. Джон смеялся своим чувствам в лицо и потешался над другими, ведь они слишком много уделяют времени такой вещи как эмоции, зацикливаются на этом и излишне эмпанируют другим, а после закономерно страдают от разбитого сердца. Однако Джон не заметил, как сам оказался в этой ловушке, и в какой момент он сам стал сам на них обращать внимание: когда сидел возле койки в палатке, когда ей грозила смерть, когда подверг опасности? Какая из сотен и тысячи этих причин стала спусковыс крючком к выстрелу в собственное сердце, которое заставило почувствовать такое глупое чувство как «любовь» или нечто схожее с ним? Джон не знает и не хочет знать. Он давно был мысленно готов к чему-то подобному. Он знал, что когда-нибудь этот момент настанет, что либо он её уговорит на это, как змей соблазнит Еву вкусить запретный плод, либо она придёт к нему с этой просьбой, не в силах вечно подавлять такие желания и интерес. Однако сейчас почему-то страшно переступать эту грань, особенно после договора, договора, в котором Джон обещал, что как только Сайрисса попросит, то он сделает. Сказанного уже не вернёшь, как и сделанного, поэтому остаётся только действовать, переступать через себя. Никогда ещё Джон не думал, что это будет настолько тяжело. Бабочек в животе хочется всех расстрелять, сердце заставить замолчать навсегда, а лёгкие заставить раскрыться на полную, а не боязливо сжаться, из-за чего каждый вздох — отдельная изоощерённая пытка. Джон отставляет бокал в сторону, понимая, что алкоголь никак не помог успокоиться, а взгляд не стал туманным и менее осмысленным лишь более чётким, острым и серьёзным. Найти покой ничего не помогает, поэтому приходится, прикрыть глаза, вытянуть в собственном разуме руку вперёд и с силой сжать спокойствие, представляющее собой скорее золотую туманность нежели что-то конкретное, даже если это поможет лишь на секунду устоять, очистить свой разум. Джон останавливается буквально в паре шагов от Сайриссы, будто кто-то резко дёрнул его назад, не давая пересечь невидимую красную границу, которая и так была стёрта и можно было свободно действовать. Видя замешательство в глазах Джона, Сайрисса сама подходит тихо ближе, смотря прямо в глаза, которых так боялась до этого, из-под дрожащих ресниц, тяжело выдыхая раскалённый воздух в шею Джона и касаясь его грудной клетки своей. Всего на миг её глаза прикрываются от запаха корицы, апельсина и грейпфрута, который уже не режет больно рецепторы в носу, а лишь приятно успокаивает и укачивает как в колыбели. Сайрисса подходит ближе, из-за чего Джон невольно делает шаг назад, утыкаясь в холодную стену отрезвляющую рассудок. Девушка лишь зарывается носом в каштановые кудри, утопая в этом запахе, чувствуя, как голова чуть кружится, а дыхание вновь прерывается, выходя из груди слишком резко. Джон же смотрит на Сайриссу непозволительно долго, если в их ситуации это понятие вообще существует. Он смотрит, как играют блики в её изумрудных глазах, когда руки по какой-то невиданной ему новой команде лежат чётко вдоль тела, по швам, не решаясь даже пересекать черту. — О ком ты думаешь? — уже ставший привычным вопрос, срывается с онемевших и чуть дрожащих губ Джона, будто он надеется на другой ответ. — О тебе. Только о тебе. Чужой образ излишний. Тут есть только ты. Голос Сайриссы звучит мягко, тепло. Он обволакивает, усыпляет, даёт поверить в это успокоение и тихую сказку о том, что его могут любить. Слишком глупо и абсурдно. Джон знает, что это ложь, однако под рёбрами всё равно разливается приятное и тягучее, словно патока, тепло. Сердцу, к сожалению, не прикажешь, как и зачем чувствовать, оно знает лучше, если вообще знает, а не действует по наитию и странной неизвестной ему формуле и схеме. Джон всё ещё пытается объяснить чувства всплеском гормонов, ведь любовь — это сочетание химических элементов, гормонов, скрытых желаний и реакций тела — ничего больше. Однако сейчас сердце отчаянно противиться этому, а мозг потакает его капризам, что раздражает. «На что не готовы пойти существа, дабы их самообман стал реалью», — думает Джон, прижимая Сайриссу за талию к себе, к быстро стучащему сердцу за стеной из рёбер и плоти, в которое оно бьёт так, будто хочет пробить насквозь и прижаться к объекту своей любви. Джон наклоняется чуть ниже, впервые его глаза выражают страх, но он прячет его за стеной мнимого спокойствия — съехавшие на нос оранжевые очки, пока внутри груди бушует ураган, который превращает его внутреннюю библиотеку в самый настоящий хаос. Заострённое ухо Сайриссы чуть дёргается, ощущая на себе горячее дыхание и резко опускается вниз, пока само лицо девушки приобретает пунцовый оттенок. С губ же срывается рваный вздох, когда ушей касаются чужие пальцы, проводят от мочки до заострённых концов, заставляя уши задёргаться, а саму Сайриссу уткнуться ему в плечо и глубоко выдохнуть. Лёгкие изнутри вместе с внутренностями будто горят, а разум качается, словно корабль вовремя шторма, из-за чего Сайрисса, сжимает до побелевших костяшек рубашку Джона, чтобы не потерять контроль над ситуацией и ориентацию в пространстве, дабы в случае чего вернуться в реальность, а не пребывать в голос и не забываться в этой ситуации, когда Джон спускается с поцелуями на шею, заставляя запрокинуть голову назад, слыша, как шуршит хлопчатобумажная ткань под пальцами. Подолы платья чуть развеваются, вновь рассыпаясь каскадом, когда Джон подхватывает Сайриссу на руки меняя позиции, заставляя чуть задрожать и нервно сжимать пальцами воздух, дабы вернуть самообладанием. Пять секунд вдох, семь выдох, а потом повторяется этот цикл, пока сердце не перестанет пытаться выбраться из своей клетки и плена. Раз, два, три, четыре — идеальный ритм сердца вновь сбился. Джон непривычно молчит, из-за чего тяжёлое дыхание перебивает только музыка. Он тяжело вздыхает, прижимается ближе, утопая в чужой неуверенности, запахе и невинности, от чего всё внутри сводит, но он держит себя в невидимых оковах на одном месте, пока вновь не чувствует, как губы начинает привычно покалывать от тепла чужих, а все мысли занимает лишь вкус манго с персиком. В этот момент хотелось действительно сказать что-то глупое, чтобы разрядить обстановку и не ощущать всеми тонкими фибрами души неправильность ситуации. Однако никто не был в силах остановить это безумие: ни Сайрисса, ни сам Джон. Сердца стучали в унисон быстро и чётко, ударяясь с силой о рёбра, пуская по ним лёгкую рябь и, заставляя задрожать в чужих руках. Это всегда казалось чем-то страшным, тем что будет причинять боль. Мама всегда говорила, даже скорее шептала на ухо: это будет больно, неловко, страшно, возможно ты будешь плакать. А Сайрисса верила ей, ибо у неё не было причин не верить в чужие слова, да и никто не мог ей сказать обратное. Однако сейчас Джону она верила, по крайней мере ей хотелось верить в этой ситуации хотя бы кому-то, ибо спокойствие пошатнётся — и его уже не вернуть. Страх сейчас не к месту, ибо он может всё остановить. Однако даже Джон боится, она это чувствует, когда начинает осторожно и крайне медленно ослаблять его клетчатый оранжевый галстук, который, словно удавка, будто душил его, заставляя закашлять и закряхтеть. — Нервничаешь, красотка? — очередная колкость срывается с языка, чтобы хоть как-то успокоить себя и разрядить обстановку вокруг, которая стала опасно накаляться, из-за чего его любое действие, словно электрический ток, било в землю. Джон смотрит в чужие глаза достаточно долго, пока развевается полупрозрачное белое платье, а на лицо наползает нервная улыбка. Сайрисса действительно выглядит испуганной, а уши прижаты к голове. Это заставляет замереть и сбавить обороты, чувствуя, как в горле встаёт холодный ком. Пока в голове раздаётся лишь тихое: Медленнее Нежнее Спокойнее. Джон откладывает очки в сторону, несмотря на то, что держать одной рукой Сайриссу не очень удобно — и он потом сильно пожалеет о том, что не даёт плечу покоя, но это будет потом. Потом будет стыд, потом будет боль, потом будут сожаления, просто потом. Джон берёт Сайриссу поудобнее и садиться с ней на кровать. Кроваво-красные глаза впервые не выглядят ехидно, они не смеются над ней, да и в принципе сейчас отражают лишь тихую печаль, странный отголосок из внутренних параллелей. Джон осторожно, еле касаясь проводит по её щеке большим пальцем, чувствуя, как Сайрисса жмётся и трётся о неё, тихо мурча, из-за чего тот прикрывает глаза. — Если ты не хочешь, то мы можем этого не делать, — голос звучит слишком глухо и неуверенно. Сайрисса переплетает свои пальцы с его, чувствует кончиками пальцев неровность от мозолей и шрамов, чувствует обжигающее, почти болезненное тепло. Она сжимает ладонь Джона сильнее: не хочет отпускать и просто страшно. Будто она потеряет равновесие и уверенность, которую недавно только обрела рядом с ним. Они оба неправильные и одержимые, одержимые друг другом. Джон вечно наказывает её свободой, а она продолжает сидеть в клетке, как птица, но с невероятно большими белыми и красивыми крыльями. Сайрисса хочет, чтобы её из раза в раз наказывали свободой, держали за руку и не торопились, дабы она могла подумать ещё немного над ситуацией и полностью осознала своё положение, вдохнула этот самый эфемерный запах свободы, от которого сводит лёгкие судорогой и заставляет в груди заколоть, но приятно, по-особенному тепло. От этого не было спокойно, ибо она знала, что вновь окажется в этой клетке, клетке, которую она возвела для себя сама. У Сайриссы нет мучителя. Она сама для себя мучитель. Даже Джон так много боли не причинил, как она причинила себе, а после всего этого Сайрисса, снова закроет золотую клетку, раскроет свои пушистые крылья и начнёт зализывать раны, попытается скрыть своё греховное падение, с высоко поднятой головой. — Вроде учебники по анатомии читал, но от этого уверенности не прибавилось, — тихо смеясь говорит Джон, осторожно положив ноги Сайриссы по бокам от себя, не переставая сжимать чужую руку ровно три раза, тем самым говоря, что всё будет в порядке, а она просто верит. Обстановка вокруг успокаивается, даже музыка вновь становится слышна на заднем фоне, как и мерные точки крови в ушах. Джон на пробу осторожно проводит руками по её ногам, едва задевая шёлковое платья. От одних мыслей Джону становится дурно, а жар не даёт нормально задышать и сдавливает лёгкие своими тугими путами, пока он медленно целует внутреннюю часть бёдер, чувствуя, кардинальную разницу температур: он — всегда холодный, она — всегда горячая. Они как две несовместимые стихи, как магниты с противоположными полюсами, которые имели лишь небольшой шанс когда-нибудь соединиться с громким щелчком, и в какой-то момент эта вероятность повысилась до ста процентов — и он произошёл, после чего пути назад уже не было. Да и сейчас нет, когда Джон запоздало осознаёт, что уже слишком поздно. Собственный язык осторожно коснулся разгорячёной кожи, скользнул осторожно, еле ощутимо, ощущая будто сладковатый- кислый и терпкий вкус, будто манго или персик, которыми от неё пахло почти постоянно. Джон пытался держать свой здравый рассудок на одном месте, но в таком месте и ситуации это было просто бессмысленно. Сайрисса лишь охает, опускает уши вниз и густо краснеет. Тело будто обдал кипяток, а в венах забурлила лава, заставляющая грудную клетку замереть на одном месте, а пальцы с силой сжать покрывало. Мозг не может полностью дать трактат эмоций, но зато чувства шепчут, что это приятно, поэтому Сайрисса расслабляется. Джон же плавно скользит глубже языком, чувствуя дрожь, которая проходит по телу. В данном случае сложнее определить, строение и в каком направлении следует двигаться. Сайрисса слегка приподнимает голову и смотрит на Джона, зарывается пальцами в его кудри, массирует кожу головы, а затем слегка тянет на себя, заставляя Джона возмущённо вздохнуть от потери контроля над ситуацией, ибо руки дрожат, от подскочившего давления голова идёт кругом, а тело обливает своими волнами жар. Джон может поклясться, что в данной ситуации выглядит жалко, а его лицо полностью красное, однако собственные принципы уже не дают остановиться и позволить Сайриссе выйти победителем в этой крайне странной игре. Язык начинает скользить увереннее, когда Джон прикрывает глаза, дабы не думать ни о чём, при этом прислушиваясь к чужому сбивчиво у дыханию, которое иногда переходит на хриплые стоны. Джон берёт немного выше, проводя так же нежно и осторожно языком по горячей коже и слышит тихий стон, сорвавшийся с чужих губ. Сайрисса сразу закрывает рот двумя руками, сжимает Джона ногами, на что тот тактично их разводит в стороны, не давая себя задушить. Она этого не видит, но точно знает, что тот улыбается. Сайрисса это понимает это, когда чувствует, как чужие движения становятся более быстрыми и напористыми, а приятное покалывание докатывается до кончиков пальцев. Сайрисса не знает, что делать в такой ситуации, поэтому хватается за покрывало, шепча из раза в раз имя Джона. Ничего связанного с болью нет, есть только жар, удовольствие и чужой запах цитрусовых и корицы. Пальцы вновь перемещаются в волосы Джона, желая оттянуть, не позволять наказывать себя своей свободой, но тело и сердце с душой против. Сердце стучит, как отбойный молоток, перекачивая кровь по венам и артериям, заставляя щёки стать ярко-красными, душа тихо поёт свою тягучую мелодичную песню о любви в такт песни из граммофона, а тело хватается за Джона и не отпускает. Внизу живота скручивается тепло, на краях глаз стоят слёзы, которые еле поблёскивают в лунном свете, пока сухие губы продолжают повторять чужое имя настолько часто, будто желая потерять смысл этого слова насовсем. Джон же просто говорит невнятно расслабиться, отпустить ситуацию полностью. Джон… Джон… Джон… — ДЖОН! — голос Сайриссы разбил звук музыки на тысячи осколков, что рассыпались по полу, а Джона заставил остановиться. Джон отстраняется и смотрит на неё, берёт её ладонь в свою, сжимает пальцы вместе три раза повторяя лишь одно: «Я рядом, всё в порядке».