Взаимопомощь

Стены давили на него. Тишина всегда была злейшим врагом Тилла — та тишина, которая наступала, когда его собственное горло не могло издать ни звука, когда он был заглушен и подавлен. Для него было жизненно необходимо кричать, рычать, сопротивляться, чтобы доказать самому себе, что его цельность — фундаментальность его личности, запал которой мог соревноваться с запалом всех участников сцены вместе взятых, — не была разрушена и похоронена под диктатурой инопланетных захватчиков. Но сейчас вокруг было так тихо, что он слышал только биение собственного сердца. Его рот был заткнут заглушающим ободком, а темнота обступала его непроходимой стеной угнетающей неизвестности и тревожащей пустоты. Иван всегда умел находить его в те моменты, когда Тилл снова оказывался заперт в укромных каморках за неуместное проявление характера. Иван всегда умел находить то, что он хотел. Он пробивался к этому всеми правдами и неправдами, проявляя терпение не меньшее, чем то, что проявлял Тилл, выносящий всю боль, которую только могло вынести человеческое тело. Только терпение Ивана было взвешенной расчётливостью, а терпение Тилла — следствием его собственной глупости. И теперь, заброшенный бог весть куда, связанный по рукам и обездвиженный, как пойманная бешеная собака, Тилл беспомощно мычал, глядя на наклонившегося над ним молодого мужчину. — Ты голоден? — голос Ивана был нарочито спокойным и тягучим, как мёд. Тишина исчезла, но слова Ивана были последним звуком, который Тилл хотел бы слышать как символ возвращения реальности в тесное пространство его безумства и рефлексии. Он издевался над ним, чёрт его подери. Знал, что Тилл ни черта не мог ему ответить, не мог выдохнуть привычное "отвали", в нарастающем раздражении подёргивая побелевшими от напряжения пальцами и извиваясь с такой пластичностью, которой позавидовал бы любой из тех вялых и деревянных юных певцов, выбывших на первичном кастинге. Казалось, ещё чуть-чуть — и путы Тилла разорвались бы, отвечая на участившееся сердцебиение, на загоревшуюся кровь, на запылавшие, ураганом взметнувшиеся вверх по горлу чувства. Но сковывающие его тело ограничители были надёжны, и каждый узелок плетения их верёвок был завязан с рассчитанным мастерством, пройдя через горький опыт сотни его полуудачных побегов. Огонь слов, собиравшийся воплотиться звуком, гулко ударился о заглушитель, позволяя Тиллу издать лишь слабое, жалкое рычание. Иван наклонил голову. Его взгляд был незыблем, и в его глазах плескалась такая же темнота, которая окружала Тилла всю его бунтарскую молодость. Он присел на корточки, чтобы разобраться с заглушителем юноши. Короткий щелчок освободил Тилла и разрушил оцепенение, охватившее его мозг и чувства; собственные слова — уставшие, слегка хриплые, но не растерявшие привычной звонкости и силы, повисли в воздухе, словно резкая пощёчина: — Отвали от меня. Иван улыбнулся одними уголками губ: — Я пришёл, чтобы помочь тебе. Нет нужды воевать со мной. Тилл наклонил голову, заметив, что Иван держал что-то у себя в руках. Перехватив его взгляд, темноволосый мужчина усмехнулся, потряхивая перед ним бутылкой с водой. — Ты, должно быть, испытываешь сильную жажду, учитывая, сколько времени ты здесь торчишь? — Мне не нужна твоя помощь, — выплюнул Тилл, хотя собственное горло пересохло и давным-давно начало ощущаться раскалённой пустыней. — М-м? Но ты звучишь так, будто... — Заткнись. Иван вздохнул с напускной обречённостью, снисходительно улыбаясь Тиллу. — И вот он я, думавший, что мы ведем милую дружескую беседу. Тебе не нужна моя помощь? Что ж, я не спрашиваю, что ты об этом думаешь. — пальцы молодого мужчины с нарочитой неторопливостью начали откручивать крышечку бутылочки. — Так что тебе, лучше, м-м, смириться...? Если ты, конечно, знаешь, что это значит. Тилл напрягся, сжимаясь в комок, словно недоверчивый дворовый щенок, оказавшийся втянутым в сессию принудительной кормёжки. — Придурок, ты... — Да-да, я знаю, что ты собираешься сказать, — ласково забормотал Иван, закатывая глаза, — но как насчёт того, чтобы попить воды, прежде чем надирать мне задницу, а? Он набрал немного жидкости в рот, наклоняясь к потрескавшимся губам Тилла, и — секунда сопротивления и отчаянных рывков, прервавшаяся под обстоятельным натиском рук Ивана, — их рты соединились с мягким влажным звуком, не таким пошлым и неприятным, каким первично воображал его гитарист. Упрямство Тилла заставило воду пролиться, но мягкое прикосновение большого пальца Ивана к его подбородку и его лукавый взгляд намекнули юноше на то, что его сопротивление встретит ответные меры и повторную сессию питья. И он смирился, хотя ненавидел даже думать о собственной капитуляции. Тилл позволил Ивану завладеть своими губами и утвердить над ним маленький акт собственничества. Он старался сосредоточиться на ощущении затекающей в рот воды, смягчающей жжение внутри горла и ласкающее нёбо желанной прохладой, старался закрыть глаза и абстрагироваться. Однако Иван смотрел прямо на него, впиваясь в самую его суть взглядом иссиня-тёмных глаз, глаз таких глубоких, что интенсивность их выражения, преследовавшая Тилла с самой первой секунды их знакомства, не оставляла места для других мыслей, кроме как мыслей о том, что их тела были так тесно прижаты друг к другу, языки соединены так крепко, и... Чёрт бы его побрал. Тилл подавился, раскрасневшись и зашедшись в порыве отчаянного кашля. Твёрдая ладонь Ивана начала похлопывать его по спине, звуки яростных хрипов и грубых проклятий гитариста смешались со смешком темноволосого молодого мужчины. — Ну-ну, полегче, Тилл, не нужно так волноваться... мы выпили уже четверть бутылки. Тебе, наверное, стало полегче? Хочешь попить ещё? — Заткнись! — взревел Тилл. И, перехватывая инициативу и доказывая, что он не лыком шит (и вовсе не оттого, что ощущение губ Ивана, прижатых к его собственным, опьянило его больше, чем могла бы признать его считающая себя исключительно гетеросексуальной личность), схватил мужчину за грудки, снова сомкнув их рты. Бутылка воды выпала из рук Ивана, разливаясь по полу. Сессия питья была закончена.