Двенадцать

      Струйка крови бежит от виска вниз. Смачивает собой тёмные волосы, заставляет их слипнуться. Попадает на брови, сшивает между собой ресницы и размазывается по холодной щеке.       Пахнет железом.       Рана щиплет. Колени подкашиваются, перед глазами всё плывёт и смазывается — бутылка коньяка приобретает причудливые формы.       У Калеба в голове пусто. В алкоголе он хоронит свои чувства, и так он поступает всегда, потому что это вошло в привычку. Он трёт пальцами окровавленный висок и морщится, видя алое пятно на пальцах. Напрягает извилины, чтобы вспомнить, где он успел получить по лицу или упасть, но память его — идеально чёрный лист бумаги.       Холодная кровь облизывает щёку и капает вниз. Куда вниз — непонятно, а низ ли это вообще?       Дрожь пронизывает всё тело, когда пальцы хватаются за горло бутылки. Калеб усмехается: он обещал Дейву, что перестанет запивать душевные терзания коньяком. И где он сейчас? А где сам Дейв? Голову резко пронзает боль.       Пахнет железом.       Язык проходится по сухой корочке на губах, режется. Там тоже вкус крови, а в крови — яд.       Находясь в запое, Калеб может не думать о том, на каком сроке беременности его жена, сколько денег он ей должен на анализы, а также какие отчёты он ещё не подготовил Войду.       Калеб ненавидит себя за тот необдуманный шаг, сделанный на эмоциях. В его голову закрадываются страшные, очень страшные мысли, из-за которых он уверен, что непременно попадёт в ад после смерти, если таковой существует.       Кровь капает. Кап-кап.       И вот же она, вот эта жизнь! Правильная, как у всех правильных и нормальных людей в его кругу общения: своя недвижимость, хорошо оплачиваемая работа, жена, вот-вот они станут полноценной семьёй — будут ездить вместе в отпуск, ходить в кино и кафе. Потом они переедут в загородный дом, наймут садовника и ландшафтного дизайнера, чтобы дорогая супруга могла вырастить сад своей мечты, с кипарисами и клумбами тюльпанов дорогих голландских сортов — это только предположения, на деле Калеб понятия не имеет, какие у неё любимые цветы. Ребёнок будет есть на завтрак хлопья с молоком, потом Камилла повезёт его в школу на каком-нибудь кроссовере, который Калеб подарит ей на годовщину свадьбы, и даст с собой сэндвич в пластиковом контейнере. А потом — светские мероприятия, вверх по карьерной лестнице, всё выше и выше, растёт положение в обществе, растёт авторитет, растёт достаток в семье. Всё просто потрясающе, план идеален! Да, всё непременно так и будет.       Калебу хочется с кем-то поговорить, но из собеседников у него осталось лишь два человека: непонятно как найденный мозгоправ и…       И Войд.       «Это прекрасная новость, — Войд пожал ему руку, не обращая внимания на стёртую на костяшках кожу, запёкшуюся кровь под ногтями и измождённый внешний вид. — Кофе будете?» — он сказал это с противной издёвкой; кивнул головой в сторону кофемашинки, плавно поднося ко рту белую чашку с ароматным содержимым.       Калеб ему тогда бросил лишь тихое «да» и вяло плюхнулся в своё кресло. А когда Войд пододвинул ему горячую чашку эспрессо и удалился из кабинета, он достал из-под стола полупустую бутылку коньяка и, разбавив кофе алкоголем, выпил содержимое залпом. Говорят, такой напиток в Испании называют карахильо. Калеб называл его проще мысленно: «Вы-все-испортили-мне-жизнь».       — …но, алкоголизм? — человек напротив в светлой одежде сидит, педантично сложив ногу на ногу. На его лице поблёскивают прямоугольные очки. — Калеб? — он что-то записывает в блокнот, а потом возвращает на него спокойный взгляд.       — Что? Ну что? — он резко очухивается, всё белое вокруг режет глазные яблоки; пальцы впиваются во вздутые подлокотники из коричневой кожи. — Алкоголизм? Нет, я не алкоголик, разве похож? Что за дурные вопросы. Я здесь для того, чтоб ты наладил мне жизнь.       Калеб говорит на «вы» только с Войдом.       Мужчина напротив снисходительно улыбается. Первый признак зависимости — её отрицание.       — Расскажи, когда ты употреблял алкоголь последний раз?       — Сегодня.       — Сегодня? — прямоугольные очки сползают к кончику носа.       На белой стене тикают часы, а за окном ревут моторы проезжающих мимо автомобилей. На столе календарь — такой же есть у Калеба на рабочем месте.       — Сегодня утром. Я пью карахилью по утрам.       — Карахильо? — мужчина делает непонятную пометку в блокноте.       — Да-да, его. Бодрит, знаешь ли.       — Что это?       — Кофе с коньяком. Испанский рецепт. Я — главный ценитель.       — Ты приехал сюда на машине? — строго произносит психотерапевт, перекладывая ногу на ногу. Шуршание его брюк, скрип крошечного шарнира в его шариковой синей ручке — всё это Калеб слышит отчётливо, так, будто звуки выкручены на максимум, и это невыносимо.       — Да.       — Значит, ты был за рулём?       — Да.       Скрип шин по асфальту от резкого торможения. Белые фары слепят глаза и походят на тот самый свет в конце тоннеля, взрывающиеся в чёрной пустоте гигантские звёзды. Потом удар. Тело в секундной невесомости, щека горит, в ушах звон. Чернь. Тьма. Небытие. А с виска капает кровь. Кап-кап, кап-кап…       Калеб видит это как наяву, и по его спине бежит холодок. Пальцы дотрагиваются до наспех залепленной пластырем раны у виска и осторожно ведут вниз к шершавой щеке с ссадинами, покрывшимися бордовыми корочками. Его глаза широко распахиваются от осознания.       — Я попал в аварию на мотоцикле на прошлой неделе.       Мужчина в светлом одеянии пробегается взглядом по его отрешённому выражению лица.       — И после неё я пришёл домой, выпил и лёг спать.       — Ты это вспомнил только что?       — Да.       — Ты тогда уже был в состоянии алкогольного опьянения?       — Да. Скорее всего. Я не помню.       — Что ты испытывал тогда?       — Гнев, раздражение. Не знаю.       — Скажи, а когда в последний раз ты испытывал раздражение?       — Сегодня. Я испытываю его перманентно.       — Хорошо, — он снова что-то противно царапает засыхающей ручкой по бумаге, а Калеб понять не может, что такого хорошего он нашёл в его словах. — А бывало ли такое, что это раздражение становится трудно контролировать?       — Да.       — Припоминаешь такой случай? Как часто у тебя такое происходит?       — Неделю назад.       — Тогда же, когда ты попал в аварию?       Калеб погружается в мысли, складывая руки на груди. У него напряжено всё тело. Он чувствует, что каждый вопрос постепенно подбирается к червоточине глубоко внутри, будто расковыривая зреющий гнойник лезвием.       — Ну да.       — Что могло тебя так разозлить?       — Новость о том, что моя жена беременна, — морщится. — Я покурю?       — Конечно, — он придвигает стеклянную пепельницу к нему, и та со скрипом проезжается по такой же стеклянной поверхности журнального столика. Когда Калеб вынимает сигарету и поджигает, мужчина продолжает: — Вы обсуждали с женой беременность? Планировали?       Калеб громко усмехается, выпуская дым изо рта и стряхивая пепел куда-то на светло-серый ковролин.       — Нет.       Сдержанный кивок — очередная пометка ручкой.       — Подскажи, есть ли место, где тебе комфортно? Где ты можешь полноценно расслабиться, — меняет тему психотерапевт, что Калеба ставит в тупик.       У него перед глазами мелькает чёрно-белый фильм на щёлкающей плёнке, и на каждом кадре виднеется одно-единственное лицо — обстановка вокруг размытая, она совсем не важна. Руки гладят щёки. Тело к телу. Поцелуй — нежный, в уголок губ, смех — заразительный и эхом звучащий в ушах. Голубые глаза. Голубые глаза. Голубые глаза. Смятые простыни, шёпот в ключицы, пальцы в замок и слово: «…навсегда?»       Едкий сигаретный дым попадает на слизистую, отчего начинает щипать глазные яблоки.       — Нет, — раздражённо отрезает, мотая головой и потирая пальцами гудящие виски. — Всё, довольно вопросов, — Калеб вытягивает руку вперёд и чуть наклоняется, тыкая тлеющим фильтром об прозрачное дно пепельницы, брендированное логотипом компании. Его удивляет, откуда тут взялась эта пепельница, но заострять на этом внимание и тем более задавать вопросы ему не хочется.       Мужчина напротив него облегчённо выдыхает, захлопывая блокнот.

* * *

      — Дейв!       Девушка бежит прямо на него, раскинув в стороны руки для явно крепких объятий. За её спиной, чуть поодаль, стоит парень невысокого роста с выбритыми висками и рыжим, как ржавчина, ирокезом.       — Ты приехал! — она радостно прыгает ему на шею, отчего Дейв ещё пару секунд пошатывается, подобно маятнику, и чуть ли не валится с ног. А потом обнимает её в ответ, с ужасом для себя отмечая идеальную схожесть её волос по структуре и цвету, её глаз по форме и оттенку, с… От ещё не заживших ран Дейву хочется рыдать.       Дейв привычно улыбается. Радан смотрит на него недоверчиво — явно чует неладную недосказанность, но лишь хлопает по плечу и обнимает, предлагая отметить долгожданную встречу какой-нибудь заварушкой. Как в старые добрые. Но Дейв отказывает — по привычке думает, что своими безбашенными действиями может доставить неудобства репутации одного человека. А потом вспоминает. Ему кажется, что на него вылили ведро ледяной воды на морозе.       Это как в том челлендже двенадцатилетней давности.       — Как ты, Дейв? Выглядишь разбитым, — Кейт гладит его по руке с сочувственным выражением лица. Они сидят в забегаловке и жуют сэндвичи из известной фастфудной сети.       — Всё хорошо, — он давит улыбку, слизывая языком хлебную крошку с уголка рта. Радан смотрит всё ещё недоверчиво, потягивая колу через трубочку с характерным звуком.       — А К… — она запинается. — А Калеб как?       Дейв морщится.       — Не знаю, мне всё равно, — ложь, ложь, ложь.       А первый признак зависимости — её отрицание.       Кейт вздыхает, приобнимая друга за плечи и чуть прижимая к себе.       — У него всегда был пакостный характер. Я удивлена, что вы с ним вообще… Нашли общий язык, — она горько усмехается. — Прости, не будем о нём.       А Дейву напротив же хочется кричать о нём во всё горло, но он не может, потому что жуёт жёсткую булку сэндвича, от которой уже сводит челюсти. Это не просто пакостный характер, Кейт, хочется возразить. Он — чудовищная машина с ржавыми скрипучими шестерёнками. Вывеска: «Не подходить!»       — Да реально, Дейв, забей, тут у нас такое событие же намечается!       Маленькая улыбка, промелькнувшая на лице, даёт друзьям тень надежды, что такое состояние Дейва, который обычно никогда эмоционально подавленным не выглядел, продлится недолго.       Спустя месяц после расставания, изрядно напившись шампанским на свадьбе Кейт с Хейли (виновником столь нетрезвого состояния был, естественно, Радан и его «а слабо?»), Дейв звонит Калебу на работу, чтобы спросить, всё ли в порядке. Только по этой причине. Один раз. Он правда волновался за его состояние. По-дружески, в конце концов.       Трясущиеся пальцы сжимают трубку.       — Алло? А-э… П-при…       Но в динамике слышится совсем не его голос.       — Дейв, Калеб скоро станет отцом. Ты позвонил поздравить? Его сегодня нет на рабочем месте, но я обязательно ему передам твои слова.       Холодный пот моментально выступает по всему телу, и Дейв резко бросает трубку, с испугом таращась в сторону телефона ещё несколько минут. Ноги становятся ватными, голова кружится, и Дейву кажется, что он вот-вот упадёт. Позади слышен шум и гомон.       Калеб ему не сказал.       В какой момент это вообще произошло? До их расставания или после? Или в момент? Дейв неверящим взглядом смотрит в пол. Эта новость звучит как что-то из области кошмаров, фильма в жанре триллер, Калеб ведь говорил, что детей заводить его не заставит даже дуло пистолета у виска: «Это слишком большая ответственность, которую брать на себя такой человек как я не должен. Я не смогу быть хорошим отцом», — вот так он говорил, медленно потягивая сигарету прямо в постели и смотря в потолок, пока Дейв, лёжа на боку и подперев рукой щёку, молча его слушал. Дейв это помнит отчётливо. Так и что могло заставить передумать? Разве возможно проломить ещё и этот принцип?       — Э-эй, ты чего тут один, дружи-ище-е? — Радан возникает позади слишком неожиданно, что заставляет Дейва вздрогнуть и чуть ли не выронить телефон. — О-о, выглядишь каким-то… — он склоняет голову набок, будто так получится четче считать эмоции на лице, — грустным. Тухлым. Че случилось?       — Сигареты есть?       — Какие сигареты, Дейви? Я бросил уже лет десять как, а тут ваще типа пра-авильная свадьба, э-к-о, без никотина и другой дури. Ты прикинь, я еле уговорил Кейт хотя бы алкоголь оставить! А он ей прям так противен, говорит, ваще не переносит. Может аллергия какая? Без понятия, короче, а тебе сиги-то зачем?       Дейв лишь с подозрением прищуривается от его слов. Противен, говоришь? Не переносит? Зато я знаю, хочется сказать, кто переносит. Да, лучше так.       Радан хлопает его по плечу и уводит в гущу событий. Дейв этому рад: оставаться наедине с такой новостью он не хочет, и будет лучше, если он тут же вычеркнет её из своей памяти очередным глотком спиртного.       — Ты мне звонил?       Его голос под утро — железный, холодный.       — Да-а… Кажется… — Дейв еле шевелит губами, во рту сухо, а голова гудит и идёт кругом. Он вернулся домой сорок минут назад, а часы в телефоне показывают 7:30 утра. — Злонив… Ой… Звонил.       — Зачем?       — Хоте… — он громко и широко зевает, будто до сих пор не осознавая, с кем сейчас разговаривает. — …л узнать, как дела.       Калеб тяжело выдыхает в трубку и молчит.       — Не звони больше, Дейв. Войду это не нравится.       И тот вдруг будто резко просыпается — как вылитое второе ведро ледяной воды. Вспоминается тот диалог, вспоминается голос, который прямо сейчас говорит с ним по телефону, и Дейва бросает то в жар, то в холод, и ему тошно от того, что он, находясь в таком околобредовом состоянии, не удосужился проверить номер, с которого был произведён ответный звонок. Он морщится, резко садится на постели и бежит в ванную, чтобы умыться.       — Поздравляю тебя, Калеб. Или Войд уже передал? — вода льётся в кране, течёт по щекам и шее, а капли соскальзывают под ворот футболки, оставляя пятна.       — Что передал?       — Он сказал мне, что у тебя будет ребёнок. Рад, что ты быстро встал на ноги, — язвит Дейв и сам себя не слышит; душа рвётся, сердце стучит, ярость кроет. — Надо же, какое счастье.       — Не говори так. Ты не знаешь, что происходит в моей жизни.       — О, ну конечно! Куда уж мне. Разве снизойдёт Калеб до того, чтоб собственной персоной поделиться такой новостью с человеком, которого когда-то называл любовью всей жизни и прочими сопливыми словами?       — Что бы ты делал без меня? Что бы ты делал без меня один в этом чёртовом городе? Ты ни на что не годен, я тебя содержал все эти месяцы, если ты вдруг забыл. И это благодарность? — «Что бы ты делал без меня?» — в голове всплывают слова Войда, которые Калеб слышал когда-то в свой адрес, но он их старательно игнорирует. — Ты понимаешь своей тупой башкой, что если бы не я, то нихрена бы у тебя не было? — «Если бы не я, Калеб, не думаю, что тебе бы что-то светило в этой жизни». — Ты должен быть мне благодарным и на коленях ползать, потому что я мог разрушить твою поганую жизнь окончательно. И могу это сделать прямо сейчас.       — Я тоже могу, — Дейв пожимает плечами и выдыхает в трубку. — Это всё, что ты хотел мне сказать?       — Ты первый мне позвонил. И я предупреждаю: забудь этот номер телефона.       Гудок. Гудок. Гудок. Гудок. Гудок.

* * *

      — Добрый день. Как твоё настроение? — мужчина привычно придвигает пепельницу к собеседнику — пациентом себя Калеб не считал, а потому не терпел, когда тот озвучивал это слово-клеймо.       Калеб привычно копошится в карманах, чуть приподнимая бёдра, вынимает сразу две сигареты и закуривает, положив руку на подлокотник из тёмно-коричневой кожи.       — А ты как думаешь? — цедит он, зубами удерживая сигарету за фильтр.       — Пил сегодня?       — Нет.       От Калеба пахнет ядрёным селективным парфюмом, коньячным спиртом и табаком.       — Нет?       — Нет.       — Поверь, тебе не нужно что-то от меня скрывать. Ты можешь сказать правду, я здесь для того, чтобы помочь тебе.       Калеб уводит недовольный взгляд в сторону, поглядывая на часы. Прошло тринадцать минут с начала очередного сеанса, а у него ощущение, что он находится здесь не меньше часа.       — Это моё, личное.       Чувство обнажённости и уязвимости Калебу не нравится. У него был только один человек, которому он смог довериться и перед кем он мог оголиться полностью.       Душой. С тараканами.       — Я понимаю, — мужчина в светлой одежде поправляет очки и что-то записывает в блокнот. Там — Калеб мельком бросает на него взгляд — целый список из двенадцати пунктов, а заголовок с именем напротив слова «пациент» выделен жирно и обведён несколько раз. — Какие у тебя отношения с супругой на данный момент?       — Никакие.       — Никакие — это какие? Ты мог бы их описать? О чём вы разговариваете, какие эмоции ты испытываешь, когда контактируешь с ней.       — Хорошо, — Калеб закидывает ногу на ногу и складывает руки на груди. — Иногда перед сном я размышляю о «чистых» методах убийства — во всех мельчайших подробностях продумываю, как лишить её жизни таким образом, чтобы выйти сухим из воды, но каждый раз мой мысленный эксперимент проваливается: я либо в тюрьме, либо в петле под потолком. Потом думаю о том, что, возможно, меня удовлетворит смерть неродившегося ребёнка — выкидыш можно вызвать разными способами, и применение физической силы сразу отметается, потому что ведёт к тому же, к чему и первая моя мысль. Ещё есть несколько иных вариантов: убойная доза экстренной контрацепции или абортивных таблеток… Я не особо углублялся в тему. Потом думаю, что, быть может, всё исправит летальная доза антидепрессантов в собственном горле, но тогда я точно никогда не… — он резко прерывается и прикусывает нижнюю губу. — Достаточно откровенно? Тебе хватит такой информации, чтобы записать тринадцатый пункт в свой сраный блокнот?       — С чем связана такая реакция? — мужчина говорит предельно спокойно, действительно что-то помечая на бумаге. — Её слова, может, особенности поведения, внешний вид?       — Она испортила мне жизнь. Меня раздражает сам факт её существования.       — Ты упомянул, что она в положении…       — Да мне всё рав…       — …ты помнишь, какой у неё срок?       Калеб хмурит брови и задумывается на пару секунд.       — Нет. Понятия не имею. Наверное месяца четыре прошло.       — Мы с тобой знакомы семь месяцев. Значит, смею предположить, у неё идёт седьмой? — он поправляет очки указательным пальцем.       Перед глазами опускаются красные шторы. Калеб резко вскакивает с кресла, ощущая какую-то бушующую внутри агрессию, которую он тут же старательно душит в себе, быстро ходя из стороны в сторону, к окну и обратно, к окну и обратно, громко при этом топая.       Какие, чёрт возьми, семь месяцев? Больше полугода.       Вокруг него будто постоянно ломается время — как на картине Дали: оно искажается, изгибается, изворачивается. Часы насмешливо показывают один час и тринадцать минут каждый раз, когда карие глаза обращают на них внимание, а память разъели чёрные дыры.       Почему семь месяцев, если… это получается, это получается…       Калеб запускает пальцы в волосы и сжимает их у корней так, будто норовит вырвать сразу клок. Его манит каждый подоконник, каждый галстук, затягивающийся вокруг шеи, каждая машина, проезжающая мимо него в тот момент, пока пешеходам горит красный свет.       — Что ты испытываешь?       Голос, такой противно-расслабленный — будто свет ярко-белого фонарика прямо в широко распахнутые глаза.       — Сядь, выпей воды.       Калеб сжимает кулаки, делает глубокий вдох, после чего старается спокойно выдохнуть. Не получается. Он бы с радостью удушился прямо сейчас. Галстук, чёрт, галстук, узел, всего-то затянуть потуже… «Калеб, так достаточно?» — голос из ниоткуда, ласковый, сонный, пальцы поправляют накрахмаленный жёсткий воротник рубашки, глаза смотрят в зеркало напротив — Дейв, Дейв, Дейв…       Галстук уже давит на кадык.       — Присядь, Калеб.       — Я слышал, блядь, — резко отвечает он и плюхается в кресло, расслабляя узел и роняя голову на скрещённые на коленях руки.       — Итак, — мужчина откладывает блокнот, но ручку меж пальцев всё ещё держит, периодически прокручивая, — ты не хотел ребёнка, ты не хотел жениться. Но ведь нельзя взрослого человека заставить пойти на это насильно: мы живём в двадцать первом веке, я напомню.       Калеб чувствует, как в горле встаёт ком, и ему становится трудно дышать, хотя галстук свободно болтается вокруг шеи. Можно, ещё как можно, хочется ответить. Ты просто не знаешь его.       — Ты можешь назвать себя самостоятельным человеком, Калеб?       — Конечно, — хрипло выдавливает из себя он, морщась от неприятного ощущения в горле. Там что-то клокочет, хочется откашляться.       — Тогда ты должен понимать, что только ты решаешь свою судьбу.       Калеб прыскает со смеху и мрачно ухмыляется.       — «Судьбу», как же. Ничего человек не решает сам для себя — каждый влияет на жизнь другого. Вечные внешние обстоятельства строят нашу судьбу, а не мы сами.       — Ты довольно часто апеллируешь к понятию судьбы, при этом ищешь виноватых в других людях. Скажи, с чем это связано? — мужчина откладывает блокнот и опускает подбородок на скрещённые пальцы.       Глаза Калеба начинают бегать из стороны в сторону, словно в поисках подсказки или верного ответа. Он — у себя в кабинете, но как тогда?.. Неважно. Он говорит:       — Я убедился, что она существует. Мне доказали — доказала сама Вселенная. Число двенадцать, оно… — Калеб с опаской опускает взгляд на часы. На них, конечно, двенадцати быть не может, так как сегодня сеанс вечерний, да и тринадцати нет тоже — Калеб не знает, хороший это знак или плохой, но облегчённо выдыхает. — В общем… Я знаю, я убеждён в том, что судьба меня ненавидит и всячески испытывает, ждёт, когда я сломаюсь, мечтает, чтоб я, наконец, прекратил своё существование — я ей не угодил наверняка тем фактом, что вообще появился на свет. А потом смерть. А потом Во… Разве попрёшь против Вселенной? Я уже не выдерживаю, (как тебя там, блядь), тиски поджидают меня со всех сторон. Так пусть не утруждается больше эта ёбаная Вселенная, пусть не заставляет других калечить мне жизнь — я сдамся! Сейчас или месяц спустя, а может и через неделю. Я сдамся — и ей не придётся больше страдать от того, что Земля носит такого человека как я.       Выговорившись, Калеб роняет голову на колени и тяжело дышит. Что это было? Он будто пьян — адреналин бьёт в ушах быстрым пульсом. Зачем он это сделал? Взял и вывалил на незнакомого человека, имени которого он даже не знает, всё своё нутро, буквально препарировал сам себя и выпотрошил наружу все органы. На, жуй, не подавись.       Калеб ощущает себя голым, поэтому чувство стыда накрывает с небольшим опозданием. Эмоции бушуют все разом — слеза льётся сама из левого глаза, затем из правого, и Калеб пытается их остановить, вытирая капли пальцами и рукавами, но они всё текут и текут — долгожданный выплеск. Дрожь усиливается. Постукивание по плечу, протянутый платок, снисходительное выражение лица. «Спасибо» — мысленное; вслух говорит:       — Не записывай это всё. Это бред.       И Калеб уходит. Дома небрежно сбрасывает с себя одежду, не говорит ни слова, привычно распахивая мини-бар и со звоном стеклянным вынимая бутылку. Уже без разницы с каким содержимым.       — Дорогой, это вино для моей мамы!       — Купишь новое, — безразлично бросает Калеб, кое-как вскрывая пробку трясущимся в руках штопором.       — Я заказывала его из Испании! — кричит она вслед, когда с грохотом закрывается дверь кабинета. — Доставка будет долгая! А у мамы день рождения уже на следующей неделе, ты что, забыл?       Говорит так, будто бы Калеб вообще это знал.       — Лети сама в свою Испанию, — глухо отвечает он.       — На моём сроке это очень опасно! И ты не хочешь поговорить о том, где будет жить наш ребёнок? У нас ничего не готово, хотя я дала тебе время на то, чтоб привести голову в порядок, я столько времени терпела, но ничего не изменилось! Тебя ничего не исправит, Калеб! Я уже тысячу раз пожалела, что легла с тобой в постель в ту ночь. Нет, не так. Я пожалела, что согласилась выйти замуж: кому понравится терпеть такое отношение к себе, пусть и за полное обеспечение?       — Выйди из квартиры сейчас же, пожалуйста.       — Что?       — У меня плохое настроение.       — Оно у тебя всегда такое!       — Сегодня — особенно. Не каждый день мозгоправу удаётся до меня достучаться.       — Какой ещё мозгоправ, Калеб?       — Выйди, иначе я просто убью тебя, а отбывать срок в четырёх стенах ещё хуже, чем эвтаназия.       — Тебе не светит срок, ты больной! — девушка начинает суетиться, бегать по квартире, собирая необходимые вещи: паспорт, ключи, что-то там ещё, телефон, деньги… — Тебя положат в психушку, самое место.       И хлопает дверью. Звенят фоторамки с улыбчивыми фотографиями. Бренчат неровно поставленные немытые чашки кофе.       А бутылка вина постепенно опустошается в одиночестве.       Потом вторая.       Через день третья и четвёртая.       Через неделю в ход идут запасы водки, которую Калеб терпеть не может — очень горчит.       Когда там уже задохнётся печень?       «Калеб, у тебя снова затянулся отпуск?»       Какое сегодня число?       Тринадцатое?       Когда уже я перестану существовать?       Мне надо домой.       Калеб не выдерживает. Будучи вдрызг пьяным, он словно в бреду находит тот самый отель во втором часу ночи — чудом доходит до него пешком на подкашивающихся ногах, снимает тот самый номер, ложится на ту самую кровать прямо в одежде и в ботинках, утыкаясь носом в идеально ровную… подушку. Он учащённо дышит, и ему кажется, будто в ней — в наволочке, а может и в самой подушке внутри — всё ещё спрятан его запах, и им пропитана вся постель насквозь.       Пальцы стискивают одеяло. Калеб неуклюже подминает его под себя, рвано и горячо дыша, а его то ли стоны, то ли всхлипы приглушаются плотной хлопковой тканью. В тишине звякает пряжка ремня и вжикает ширинка. Калеб пыхтит, в очередной раз глубоко вдыхая его запах, что он так опрометчиво перепутал с простым ароматом ополаскивателя для белья — обыкновенный ассоциативный ряд.       Он свирепо улыбается и не понимает, что сейчас чувствует. Мысленно прокручивает в голове те слова, которые он бы сказал Дейву, если бы тот сейчас и правда лежал бы под ним: «Это ты виноват, это всё ты, ты, ты!» Возможно, Калеб чуточку рад, что даже не знает, где его искать, потому что контролировать себя при встрече с ним он был бы не в силах.       Калеб видит в нём божество, которое хочется изувечить и свергнуть, которым хочется завладеть, которое хочется подчинить. Вернуть. Он машет головой, в который раз отвергая собственные мысли.       Первый признак зависимости — её отрицание.       Его бёдра ёрзают по простыне. Рука комкает белоснежное одеяло, подкладывая его аккурат под нижнюю часть живота. Калеб стискивает зубы, чувствует, как по щекам его стекают слёзы, двигается сначала лениво, потом резко и грубо, когда картинка в голове виднеется чётко: Дейв. Дейв, Дейв, Дейв. Плачет и стонет. На щеках блестят слёзы, на шее алеет след от пальцев.       А потом — тяжёлый кулак ударяет по раскрасневшемуся лицу, начинает бить бесконтрольно и остервенело прямо костяшками, до тех пор, пока на коже не останется ни единого живого места, пока лицо не превратится в уродливое кровавое месиво.       Калеб моргает. Перед глазами — сильно смятая подушка, напоминающая своим рельефом поверхность Луны.       — Сука! — ругается он себе под нос и шумно выдыхает. Его тошнит от себя самого, от Дейва и от них вместе.       — Сегодня ты подавленнее обычного, Калеб, — буднично произносит психотерапевт, наполняя бокал водой из хрустального графина.       — Я не спал, — он устало плюхается в кресло, массируя густые брови пальцами. В комнате стоит густой и резкий запах перегара.       — Чем занимался?       Калеб свои действия в состоянии аффекта припоминает смутно. Видит лишь слепящую глаза желтую вывеску отеля, видит пустые бутылки на полу и испачканное в сперме одеяло. Головная боль пульсирует кольцом, отдавая в затылок. Откашлившись, Калеб хрипло и нехотя произносит:       — Работал.       — Тебе стоит побольше отдыхать. Попробуй сменить обстановку, взять отпуск, например.       — У меня нет времени на отпуск.       — Речь всё же о твоём здоровье.       Калеб молчит, потому что ему стыдно за содеянное перед самим собой. Ему кажется, что это мужчина прочитает его мысли при любом удобном случае, а потому боится открывать рот лишний раз.       — Калеб, те…       — Я больше не буду пить алкоголь, всё, я всё понял.       — Вот как. Что понял?       — Я сам себе порчу жизнь, — он недовольно выплёвывает эти слова, что даются с большим трудом. — В том, что сейчас происходит — только моя вина. Я… переборщил. Сегодня, наверное, как-то извинюсь перед женой, да, она правда многое терпела. Так будет правильно.       — Конечно, — кивает он, растягивая губы в приветливой белозубой улыбке. — Что натолкнуло тебя на эти мысли?       Калеб устало трёт переносицу. Думает: говорить? Мысленный бросок монетки. Орёл: я расскажу. Решка: сохраню в тайне. Орёл.       — Со мной что-то не так.       — А подробнее?       — Моё влечение к одному человеку. Это ненормальное влечение, так не должно быть. Мы с ним… разошлись э-э… — он задумчиво перебирает большими пальцами, мысленно перелистывает календарь, что стоит у него на рабочем столе, но с каждым оторванным листком будто ничего не меняется. Ни месяц, ни день. — Когда-то..?       — Что ты чувствуешь, когда думаешь о нём?       — Злость, — на выдохе произносит Калеб и стискивает зубы, скрещивая руки на груди.       — На кого направлена твоя злость?       — Ты ждёшь, что я скажу «на себя»?       — Я ничего не жду, просто задаю вопросы, — и что-то записывает.       — Да, блядь, на себя. Потому что это я оступился, я повёлся, я пошёл на поводу. И меня злит не то, как я поступил с ним, а то, что вообще свернул с пути. Наверное, слишком поверил в себя, переоценил возможности.       — С ним… — повторяет психотерапевт и снова что-то пишет, постукивая себя ручкой по подбородку. — Отношения были с мужчиной?       Калеб нервно прыскает, едва сдержав смех.       — Мужчиной! Наверное, можно и так сказать. Ну, пиши мне там, в своём блокноте: Г-О-М-О-…       — Калеб, тебя что-то задевает? Ты испытываешь стыд или… почему такая реакция? Я не сказал ни одного плохого слова в твой адрес.       — Нет, мне плевать. Это в прошлом, и мне нечего стыдиться.       — Тогда прости меня за столь интимный вопрос, но я должен это узнать: как у тебя обстоят дела в сексуальном плане?       — Ты хочешь услышать, как часто я дрочу? — Калеб демонстративно закатывает глаза.       — Нет.       — Как часто я присовываю беременной жене? Я не видел её недели три, что просто замечательно — для её же безопасности, а так примерно… всего пару раз.       — Ты ей изменяешь?       — А это допрос? — Калеб наклоняется вперёд, кладя локти на коленки и, скрестив пальцы, опускает на них подбородок. Смотрит сердито. — Нет.       И ему будто самому жаль признаваться в том, что это правда. И дело ведь не в добропорядочности и не в преданности.       — Понял, — он поправляет очки и записывает. Наверное, что-то вроде: низкое либидо. Или: низкий уровень тестостерона. Или: импотенция и два знака вопроса в кружочке. Или: Г-О-М-О-… — Хочешь сказать, на тебя так повлияло расставание?       — Да. Не могу не думать о нём. Не могу не видеть его лицо в каждом встречном. Это мешает мне жить. Хотя я и не живу уже вовсе! От меня ничего не осталось.       — Что-то всё же осталось, раз ты об этом задумался. Раз ты сам хочешь разобраться в себе.       — Кстати… — перед глазами всё мутнеет, накатывает тошнота, что-то звенит, что-то хрипит в горле. — Какого чёрта ты со мной на «ты»? — Калеб хмурится, в ушах — скрип шин по асфальту, кровь капает с виска, кап-кап, кап-кап… Он резко оборачивается: на электронных часах двенадцать часов и двенадцать минут.       — Мы с тобой так решили. Не помнишь?       — Нет, я не… Нет… — Калеб вскакивает с места и вырывает блокнот из его рук. В нём и правда тринадцать пунктов, и все они записаны его почерком. Бумага местами вздулась от влаги, а буквы размазаны каплями крови и спирта. — Чёрт, я что, спятил?       В тишине тикают часы. В комнате он один.       Стой-стой, мы почти докопались до истины.       «Пропишите мне какие-нибудь таблетки, пожалуйста. Блядь».

* * *

      — Ну и ну, Дейв, — посмеивается Радан, — вот это ты идиот! Как тебя угораздило влюбиться в этого… — парень делает предельно строгое лицо, стараясь повторить выражение лица Калеба с одной из фотографий, но получается у него очень плохо. Радан просто не способен строить из себя робота, он слишком живой, слишком энергичный, слишком настоящий.       — Я поэтому и не хотел тебе рассказывать, — бубнит Дейв, подперев рукой щёку и с грустно опущенными уголками глаз и губ буравя взглядом узоры на столе, пока палец теребит салфетку.       — Да ты мог такие бабки с него стрясти за молчание! Ещё тогда, понимаешь? Нахер он тебе нужен-то был… — он чешет выбритый висок и делает вид, что глубоко размышляет над всей этой историей.       Когда Радан резко вскидывает руку, чтобы подозвать официанта, сидящий рядом Дейв рефлекторно вжимает голову в плечи, жмурится на секунду и дёрганными движениями закрывает ладонями лицо. Радан косит на него полный ужаса взгляд, посматривает на Кейт, которая от увиденного нервно сглатывает тоже, однако Дейв делает вид, что всё в порядке, пальцами заправляя за уши шоколадные кудри.       Прошло семь месяцев, а Дейв засыпает с мыслью о Калебе и просыпается с ней же. Он слишком отходчивый человек и презирает себя за это. Мозг сам фильтрует воспоминания, отсеивает чудовищные и показывает во снах лишь светлые и тёплые: вот его руки, трепетно поглаживающие изгиб бедра, вот его горячий шёпот в мокрый затылок, вот его пьяный блестящий взгляд, полный вожделения. Дейв съёживается, пальцем расправляя складочку на дырявой простыни.       Он не может перестать спрашивать себя, каково ему было на самом деле. И правда, что такого он нашёл в этом каменном человеке, почему к нему так невероятно тянуло, почему нестерпимо хотелось слиться в единое целое? Почему хотелось протянуть руку помощи и осветить собой ту самую извилистую тропу, по которой Калеб никак не решался пройтись? Дейв приходит к выводу, что они оба — ненормальные, а это животное влечение, одержимость, нельзя назвать любовью. Это не она.       Дейв видел любовь. Слышал её, слетающую с губ Кейт, когда та, едва сдерживая слёзы, давала вечную клятву Хейли. Видел её, когда Радан, широко улыбаясь, прижимал к себе Шерон. У них — любовь. Дейв вспоминает красивые руки с выраженной сетью сиреневых вен, стальная хватка которых сдавливает горло и не позволяет сделать вдох. Он рефлекторно кашляет, утыкается лицом в подушку и старается дышать глубоко и размеренно.       В веренице событий Дейв стремится забыться. Все люди делают это по-разному, и его вот успокаивает работа — любая, желательно требующая физических нагрузок до покраснения щёк и до сиплой одышки. Радан в один из дней нашёл Дейву одно место, и ему там понравилось. Неважно, чем заниматься, главное — хоть чем-то.       Он не может сказать, что жизнь его как-то наладилась, что теперь-то он живёт и дышит полной грудью — всё не так. Всё стабильно. Скучно. Уныло. Какая-то стагнация, которая Дейву никогда по душе не была: ему нужен хаос, всегда и во всём. Вечные горные хребты, чтоб подняться до Килиманджаро и тут же нырнуть в Марианскую впадину, а потом вскарабкаться на Кракатау и перепрыгнуть кратер. И снова, и снова, и снова. Порядка в его жизни не будет никогда. Будут новые лица, новые голоса. Новый шёпот на ухо и новые руки, исступлённо гладящие и до экстаза доводящие, но то всё смазанное и никакое, чужое и до тошноты ненужное, неважное, отторгаемое. А нужно чтоб как иглой в вену — до расширившихся зрачков, до дрожи, до благоговения и распирающей нежности, которую хочется безвозмездно дарить тому, кто действительно в ней нуждается.       Но Калеб — тот, кто проглотит всю его нежность, пережует и выплюнет. Кулаком по лицу, возможно. От этих мыслей становится горько-горько, и желание снова попробовать справиться о его судьбе пропадает. Наверняка у него всё прекрасно. Жизнь идёт так, как и должна была идти: скучно, зато правильно.       Дейв долго ворочается в постели. Думать о нём — соль на рану, но ему всегда нравилось слизывать с себя белые засохшие кристаллы после купания в морской воде.

* * *

      Ни грамма алкоголя в квартире. Идёт третья неделя трезвости, и жизнь, по ощущениям, от влияния антидепрессантов стала серой и быстротечной. Калеб не может запихнуть в себя завтрак и не ходит обедать на работе, а в остывшем ужине дома он долго ковыряется вилкой и с трудом погружает в рот пресный кусок бифштекса, который спустя полчаса выходит наружу из-за ёрзающего в горле чувства тошноты. Камилла, держа его волосы, шутливо говорит, что это похоже на её токсикоз. Калеб, может, был бы и рад ей возразить, но очередной спазм не даёт этого сделать, и он снова склоняяется над унитазом, сплёвывая горькую желчь, накопившуюся во рту.       Они сидят на диване, в искусственном камине трещат искусственные поленья. Камилла, убирая его засаленную чёлку с вспотевшего лба, говорит, что ему нужно есть. Калеб роняет голову на её колени и устремляет стеклянный взгляд на хлопья снега за окном, сыпящиеся с пыльно-розового неба.       Он думает о том, что кроме неё у него никого нет. Она не его женщина и быть ею всерьёз давно не намерена, но именно её руки гладят его по волосам успокаивающе и её руки из последних сил готовят ужин на двоих. А её губы всё равно продолжают говорить, что скоро он поправится и всё будет хорошо. Наверное, Калеб может назвать её другом. Наверное, чего-то подобного ему не хватало всю жизнь, и мысль впервые стопорится не на имени «Дейв», а идёт глубже, в недры детских воспоминаний, где есть одинаковые игрушечные роботы, кубики Рубика, вздутые неудобные комбинезоны и кукурузные хлопья в двух одинаковых тарелках, в одной из которых молоко тёплое, а в другой — холодное. Его губы почти беззвучно произносят:       — Кейт.       — Ты что-то сказал? — Камилла, очнувшись от дрёмы, трёт сонные глаза, и тушь осыпается чёрными крапинками под её веками.       — Нет.       Снежинки сносит вправо, немного подбрасывает вверх порывом ветра и из-за неплотно закрытого окна раздаётся прерывистый свист. От сквозняка дребезжит дверь.       — Спасибо, что выделил время и помог обустроить детскую.       Калеб хочет поморщиться от одного названия комнаты, но у него нет на это сил. Мыслями он совсем не здесь, а в укромном воображаемом мире, параллельной реальности, где с Кейт у него никогда не было разногласий, они росли вместе, а сейчас его успокаивают именно её руки. Эти фантазии — место, где ему было бы комфортно и тепло, но ключ от этой комнаты он бы надёжно запрятал и никому никогда бы не показал.       — Пожалуйста, — наконец отвечает.       Потому что это так жалко и унизительно: возвращаться к истокам спустя двадцать лет. Мечтать о несбыточном. Грезить невозможным.       Калеб не пьёт только по той причине, что в этом нет смысла: ему плохо и в состоянии аффекта, и после него, и в трезвости ему нисколечко не лучше, вот только снижается вероятность вытворить что-то страшное или снова начать ковыряться в самом себе, а потому он каждый день выбирает не покупать в магазине бутылку спиртного. Не ходить в бары. Чтобы воздерживаться от алкоголя на праздниках, он просто их не посещает.       — Не могу поверить, что ты всё это время говорил сам с собой.       — Я тоже. Это было жутко.       — Надеюсь, с таблетками тебе лучше.       — Наверное.       Калеб только рад осознать, что всё то, что он наговорил, останется лишь в его голове. Он закрывает глаза.       — Ты сходила, кстати?       — Да.       — И когда?       — Тринадцатого января, сказали.       — Понятно.       Понятно.       Потом Калеб пометит это число красным маркером в своём календаре и будет отсчитывать дни, отведённые ему на то, чтоб успеть, наконец, вытравить одно имя из своей памяти, потому что оно будет только мешать.       Осталось тридцать дней.       Осталось двадцать дней.       На Рождество Калеб загадывает желание, чтобы Вселенная дала ему знак, если всё идёт именно так, как нужно. Чтобы случилось что-то явно намекающее, направляющее на путь истинный. Перед сном он мнёт в руках фотографию сестры и благодарит себя, что из-за конспирации не хранил нигде ни один снимок Дейва.       Осталось десять дней.       Ноль промилле алкоголя в крови.       Остался один день.       Тринадцатое? Потому что сегодня…       Камилла звонит ночью — уставшая, но счастливая. Она говорит: мальчик, три тысячи сто двадцать грамм, в час и тринадцать минут. Всё хорошо.       Понятно.       Всё хорошо.       Это ли не знак?       Наверное, любой нормальный человек должен радоваться, но Калеб ничего не чувствует.       Он убирает телефон подальше. Внезапно накатившая сильная сонливость тянет тело вниз, заставляет уронить лицо в подушку и лежать так до тех пор, пока не возникнет ощущение удушья, но желание тела жить инстинктивно спасает, будит, поэтому Калеб резко переворачивается на спину в последние секунды и жадно и быстро дышит. Страх смерти вынуждает биться вымотанное сердце, потому что теперь ему точно запрещено останавливаться.       Всё хорошо?       На телефоне тринадцать процентов заряда.       Всё же хорошо?       Калеба мучает бессонница всю оставшуюся ночь, а потом он едет на работу. Коллеги говорят что-то вроде: выглядите неочень. Да-да, заметно похудели. У вас бледные губы и огромные синяки под глазами. Давно вы брали отпуск?       В кармане зимнего пальто три банкноты суммой в тринадцать долларов.       Калеб на все их слова привычно отмахивается, словно не слышит, садится за рабочий стол и, видя огромную стопку документов и с десяток писем на корпоративной почте, которыми его засыпали за ночь партнёры с другого полушария Земли, еле заметно хмурится. Во рту сухо и кисло. В желудке пусто. За работой часы пролетают незаметно — Калеб бы, возможно, с удовольствием жил бы прямо здесь, потому что ему нужно убить время, и тут он может не думать о самом себе и испытывать эту мерзкую жалость к своей истощённой личности.       Врачи в клинике тоже говорят, что ему нужно есть. По чуть-чуть, маленькими порциями. Попробуйте детское питание.       А Войд дарит ему бутылку тринадцатилетнего коньяка в честь рождения сына, от одного вида которой у Калеба перекашивает лицо, но он всё же выдавливает из себя «спасибо». Очень заботливо с его стороны. Впрочем, как и всегда.       — Тринадцатилетний, потому что дата рождения, — говорит Войд. — Ты же больше не ищешь глупых совпадений и не веришь в суеверия?       — Понятно. Нет.       Калеб замечает, как трясутся собственные пальцы, держащие янтарную бутылку.       — Славно.       В Америке трудно найти число тринадцать, потому что его почему-то боятся все, избегая этого номера у домов и этажей, но Калебу уже нечего бояться. Всё хорошо.       Всё же точно хорошо?       — Предлагаю это отметить, — говорит Войд, наклоняясь вперёд и хлопая его по плечу. — Поужинаем.       — Да, конечно.       В портсигаре тринадцать сигарет.       Калеб вынимает одну трясущейся рукой и закуривает. Идёт снег. В квартире сидят какие-то люди, а Камилла ставит на стол ароматную запечённую индейку. Калеб курит на балконе, сигарета тлеет, пепел летит вверх и путается в волосах — гнилая пародия на снежинки. Калеб прикрывает глаза, мысленно абстрагируется от шума и суеты за стеклянной дверью, и его мысли чисты, наконец на ум не приходит его имя, наконец он не помнит запах его волос и блеск голубых глаз.       Слух улавливает тринадцатую сонату Бетховена из патефона.       Калеб возвращается за стол. Скатерть новая и праздничная, он такую у себя не помнит: наверное, купила Камилла. Вокруг много людей — родственники Камиллы и какие-то гости, которых позвал Войд, хотя Калеб не помнит их имён и лиц. Все улыбаются и жуют и пьют алкоголь. Калеб улыбается тоже еле-еле — впервые за сколько-то месяцев.       Камилла садится рядом с малышом на руках. Стульев двенадцать, а людей — тринадцать. Кто-то говорит, пережёвывая сухую индейку, что это плохая примета. Когда садятся за стол тринадцать человек, один из них умрёт в течение года. Войд сдержанно смеётся и просит прекратить обсуждать чепуху в его присутствии. Тем более, когда он собрал всех в честь такого светлого события.       Калебу снова трудно дышать — просто подавился.

* * *

      — Дейви, чёрт, я тебя люблю, — слышит он вкрадчивый шёпот на ухо, за которым следует слабый укус в порозовевшую мочку.       Запах пота, одеколона, болтающегося на зеркале заднего вида ароматического брелка и омывателя стекла. Духота и запотевшие окна автомобиля на парковке. Дейв лежит, вжавшись в заднее сидение грудью и подложив под голову скрещенные руки. Сзади — какой-то парень, он пыхтит и активно двигает бёдрами, пальцами сильно нажимая на лопатки. Потом наклоняется, целует в плечо.       — Чёрт, я уже кончил.       Ощущение опустошения, потом запах латекса, потом громкий звук с трудом снятого презерватива. Дейв прикрывает глаза.       — А ты?       — Не-ет.       — Почему? Чё тебе не нравится?       Дейву отвечать не хочется. Его всё равно не поймут: у виска покрутят, назовут извращенцем, отбитым, конченым. Он и так просит не называть имени и не показывать лица в процессе. Кто-то может подумать, что это просто фетиш на анонимный секс, но Дейву так проще представлять другого человека. Было бы ещё проще, если бы в процессе чужая рука чуть сжимала его горло.       — Ну так чё? Ко мне пойдём? — спрашивает парень, собирая тёмные волосы в хвост.       — Не хочу, — потерянно отвечает Дейв, поджимая колени к груди.       — Да ладно тебе, — он обнимает, целует его снова куда-то в шею, и Дейв невольно вздрагивает, поёживается.       — Мне нужно на работу, извини, — вывернувшись из объятий, он принимается нехотя натягивать одежду на взмокшее тело.       — Не заебало тебя курьерить?       — Заебало, скоро уволюсь, — Дейв вздыхает, явно не желая продолжать разговор.       Неоновые вывески, украшенные еловыми ветками к Рождеству витрины магазинов и бутиков, гирлянды в окнах небоскрёбов. На колёса велосипеда липнут мелкие снежинки. Дейв держит замёрзшими пальцами руль, за спиной кубовидная сумка, а щёки подмораживает колючим ветром. Хочется домой и спать.       Дейв думает о том, что даже не знает, где теперь его дом: слишком часто меняет квартиры, потому что слишком часто меняет работу. И сколько бы он не трудился в поте лица — денег всё равно всегда не хватает, и в этом и есть вкус жизни. Что всегда есть то, до чего ты не можешь допрыгнуть. При желании особом, конечно, можно выбрать иной путь: пойти работать по специальности, карабкаться по карьерной лестнице, спотыкаясь и падая, чтобы потом к Олимпу вознестись и преспокойно сидеть там, удовлетворённым достижениями, но человеку всегда нужно чего-то хотеть. Или хотя бы хотеть чего-то хотеть. И тогда не останется времени на скуку.       Но Дейву чертовски скучно. Всё то, чем он привык заниматься — примерять на себя совершенно разные профессии — стало рутиной.       От погружения в мысли он пропускает поворот и едет дальше, а замечает это лишь в конце улицы. Чёрт с ним. Всё равно увольняться.       Правильно ли он поступил, что ушёл тогда? Что не настоял и не остался рядом. Не помог, хотя видел, как Калебу трудно. Разве бросает любящий любимого в беде? Дейв останавливается у дома, кое-как ставит велосипед, и тот спустя пару секунд заваливается на бок, но он даже не оборачивается — безразлично.       Дейв поднимает взгляд — пятая авеню. Тут же воспоминание — здесь они встретились. Он грустно улыбается, прислоняется спиной к стене, натягивая шапку на замёрзшие уши, и смотрит вдаль — ищет глазами антикварный магазин, но на его месте теперь какой-то бренд часов. Дейв такого не знает или не помнит.       Проблема в том, что всё, в принципе, нормально. Не на что жаловаться, когда тебя окружают друзья, и ты весело проводишь с ними время, но когда остаёшься один — внутри зреет тоска, и она, как какая-то быстро распространяющаяся зараза, сжирает все-все испытанные ранее положительные эмоции. Как чёрная дыра. Растёт, поглощая свет и материю вокруг. Это чувство неприятное, поэтому Дейв всегда стремится чем-то его заткнуть, чтобы снова вернуться к нормальной жизни, но оно, чёрт возьми, так не работает. Пытаешься закрыть чёрную дыру, а она становится от этого только больше в диаметре, откормленная.       Так правильно ли он поступил? Пустоту в груди отягощает чувство вины, что тенью преследует по пятам, хотя Дейв и понимает, что другого выхода у здорового человека в такой ситуации быть не могло. Наверное, нельзя спасти всех. Наверное, не стоит отдавать себя на растерзание и лезть на рожон. Но ведь… теперь же у Калеба всё хорошо.       Точно ли хорошо?       Руки чешутся снова позвонить, но он боится, что это может в очередной раз пошатнуть его эмоциональное состояние. Не только Калеба — им обоим. Ничего хорошего из этого не выйдет. Но ему бы только удостовериться: точно ли так было нужно? Точно ли он поступил правильно?       Спросить: у тебя всё хорошо?       И получить в ответ… Дейв не знает, что хотел бы услышать.       Становится совсем холодно. Он снова садится на припорошённый снегом велосипед и едет домой, воткнув в уши спутанные проводные наушники.

* * *

      Камилла звонит — заплаканная и растрёпанная. У неё дрожит голос, дрожит лицо на экране видеозвонка, потому что телефон она держит дрожащей рукой. Она всхлипывает и заикается, от истерики слова превращаются в непонятные звуки, из которых Калеб с трудом распознаёт слова: он умер во сне. Остановка дыхания. Синдром внезапной детской смерти.       Наверное, любой нормальный человек должен разрыдаться, но Калеб всё так же ничего не чувствует. Он курит, с трудом вынимая из портсигара третью сигарету подряд трясущимися от тремора пальцами, а морозный воздух липнет к ноздрям изнутри. Всё тело резко передёргивает.       — Ты уверена?       Камилла не отвечает — не может. Тон Калеба слишком отрешённый и холодный.       На наручных Патек Филипп короткая стрелка смотрит на двенадцать часов, а минутная застряла между двойкой и тройкой.       Не может быть. Только не так.       — Это невозможно. Неправда.       Калеб, зажав сигарету зубами, кладёт покрасневшие от отрицательной температуры пальцы на шею в районе кадыка и трёт кожу с нажимом. Удушье. Удушье. Удушье. Он ощущает его без особых махинаций, и сигарета падает под ноги от приступа сухого кашля. Снег красится серым пеплом. Лёгкие извергают из себя дым. Тело извергает из себя опухоль, но на большее оно не способно. Столько тщетных и жалких попыток, а ведь с этим смог справиться даже младенец.       — Ты звонила в 911?       Вместо ответа — протяжный болезненный плач, походящий уже на вой или скулёж. Калеб на экран телефона не смотрит, чтобы не сорваться случайно, потому что обычно его раздражают заплаканные лица, хотя он теперь не уверен, может ли в принципе так ярко реагировать хоть на что-то.       — Я приеду.       Бутылка тринадцатилетнего коньяка — в его портфеле. Алкоголь сейчас — празднество или скорбь?       Калеб не помнит, как он добрался до дома. Не помнит свои эмоции, когда увидел бардак в квартире и разбитый патефон. Пустую детскую кроватку. Разбросанную по полу одежду. Но он помнит, что приехал уже ночью, хотя ушёл с работы днём. Странно. Голова тяжёлая — мигрень мешает смотреть на свет, поэтому раздевается он в темноте, спотыкается об свою же ногу и ударяется об стену, выставив вперёд ладони. Боль — пронзающая, по руке льётся что-то тёплое и неприятно стекает под рукава рубашки к локтям. Калеб щурится: в коже много осколков стекла, и у них терпкий аромат дорогого коньяка.       О, нет.       Дома пусто и тикают часы.       Пусть это всё окажется сном. Хотя бы сегодняшний день. А ещё лучше — вся его жизнь.       Калеб шарится по карманам в поисках телефона и находит его с разбитым экраном. Перед глазами всё плывёт и смазывается.       Пахнет железом.       Он пытается набрать Камилле, но его пальцы липкие от крови и настолько трясущиеся, что он не попадает по кнопкам. Голова гудит и кружится, желудок сводит — сильно хочется есть, и Калеб жалеет о всех тех моментах, когда ему приходилось выбрасывать в мусорку приготовленный Камиллой ужин. Сползая вниз по стене, Калеб бездумно вертит в руках телефон.       — Искренне соболезную. Я бы порекомендовал увеличить количество наших встреч, — говорит человек с каким-то именем на бейджике и держа в руках какие-то бумаги. — К тому же, я выпишу вам новый рецепт, прошлые антидепрессанты не дают никакой положительной динамики.       Как интересно, почему же.       Калеб слушает его вполуха, подперев ладонью щёку, и смотрит поверх его лица, на ярко-белый потолок, состоящий из квадратных панелей в крапинку.       — Завтра приходите тоже, во сколько вам будет удобно?       Лампы слепят, и при моргании перед глазами остаются сине-зелёные решётки прямоугольников. Калеб смотрит в потолок, игнорируя изрядно надоевшие вопросы. Он устал. Нет сил даже как-то дерзить и возмущаться. В конце концов, он сам себе вырыл эту могилу, своими же руками, и теперь лишь осталось покончить со всем этим и лечь на промёрзлое червивое дно, но в то же время те же руки его будто связаны. Кандалами или смирительной рубашкой — он не знает.       — Калеб, — он садится и подаётся вперёд; очки сползают на кончик носа. — Антидепрессанты противопоказано принимать с алкоголем. Вам это хорошо известно, так? Помните, с какой проблемой обратились? Вы хотите к этому вернуться?       Усталые карие глаза наконец смотрят на человека напротив, с трудом фокусируясь. Картинка двоится. Нет, больше одного мозгоправа Калеб не вытерпит.       — Так.       — Вы утверждали, что перестали пить алкоголь, это было… — он перелистывает какие-то бумаги, — два с половиной месяца назад. Вы сказали, что всё осознали, вам нужна помощь. Ваша цитата. Что изменилось?       — Не то осознал, — Калеб говорит безразлично и холодно.       — И какие мысли на данный момент?       — Мне нужно к сестре.       — Расскажите о ней поподробнее.       — Не хочу, — на лице на миг проскальзывает эмоция — чуть щурятся глаза, чуть морщится лоб, хмурятся брови и кривятся губы, а затем оно вновь перестаёт выражать что-либо. — С этим я справлюсь сам.       — Безусловно. А с чем-то — нет?       С мыслями о Дейве — нет. О, нет. Неразрешимая головоломка. Заявиться сразу к нему на порог — точно нет. Не с этого нужно начинать, но Калеб уверен, что отправная точка — это абсолютно точно именно Кейт, потому что с ней он не разговаривал уже, кажется, лет десять? Эту старую занозу, столько лет колющую сердце, пришло время выдернуть.

* * *

      Oteratar: «Кейт, здравствуй. Надеюсь, ты живёшь счастливо и не вспоминаешь обо мне, потому что иначе мне нетрудно представить, какие муки испытываешь каждый раз, когда слышишь моё имя в своих мыслях. Я понимаю. И мне жаль, что всё так обернулось. Можешь не верить моим словам (ты всегда говорила, что я искусный лжец, ведь когда я вру — ни один мускул не выдаёт этого на моём лице), но прошу просто дочитать до конца это сообщение. Я постараюсь сделать всё, чтоб оно достигло адресата, и, хочешь ты или нет, но оно будет направлено на все твои почтовые ящики и устройства, зарегистрированные на твоё имя.       Начну с того, что я повёл себя недостойно в последний день, когда мы виделись. Хочу отметить также, что всё то, что я сейчас тут изложу (вывалю), я не озвучивал никогда и никому, эти тараканы не видели света, но, должно быть, настало время показать их тебе? Кейт, когда стало окончательно ясно, что тебя забирают из детского дома в приёмную семью, я чувствовал себя брошенным и ненужным, ведь, лишь взглянув на меня, твои опекуны мгновенно фальшиво улыбнулись, кивнули из вежливости, а потом (как я подслушал) обсудили, что «мальчика того нам не надо, хиленький и угрюмый, зажатый и забитый, а вот Кейт — девочка прелестная и улыбчивая, просто солнышко!» Тогда я сидел в углу, скрипя челюстями, и думал лишь о том, чтоб сила моих негативных мыслей заставила их передумать. Чтоб они бросили тебя здесь. Чтоб они плохо с тобой обращались дома. Чтоб там тебе было нечего есть и пить, и ты бы умерла от истощения. Именно это было в моей маленькой голове. А потом, когда ты наконец прислала мне письмо на Рождество, в котором описывала любящих опекунов, я заметил, что ты уже называешь их мамой и папой. Что это, если не предательство наших родителей, думалось мне. Неужели, я возмущался мысленно, неужели и их родного ребёнка ты будешь называть братом, а обо мне совсем забудешь? Вскоре после прочтения я порвал то письмо и бросил в камин, а потом долго смотрел, как оно тлеет, и от этого зрелища, когда бумагу сжирало пламя, я чувствовал себя чуточку лучше.       Когда я жил без тебя в детском доме ещё три года, то практически ни с кем не разговаривал. Меня раздражали все дети вокруг, потому что каждому из них вскоре подыскивали семью, и не было смысла с кем-то сближаться — все они уходили, улетали, ускользали от меня, а я вместе с остальными смотрел безразличным взглядом в окно, провожая отъезжающую от дома машину, пока внутри меня разжигалась такая противная зависть, что хотелось непременно что-нибудь да изувечить: я бил всё, что попадалось под руку, и часто это были другие дети младше меня, ведь они были слабы и не могли за себя постоять. К старшим я не совался — трус. Чёрт, как же тяжело писать этот текст.       Когда мне было одиннадцать лет к нам приехал Войд. Эту историю ты слышала: он был очень придирчив и выбрал меня не просто так, и дело ведь не только в моем симпатичном лице (обычно другие пары, когда знакомились со мной, тут же понимали, что за моей внешностью скрывается озлобленность на весь мир), а именно в том, что я был превосходным кандидатом, из которого можно было слепить идеал: мою мощную и деструктивную ненависть можно направить в нужное ему русло.       Я знал, что Войд мужчина непростой: высокое положение в обществе, материальное состояние, власть — всё при нём было, и это подпитывало моё эго. Я думал, что, став его сыном по документам, утёр, наконец, тебе нос. Войд отточил все мои пороки и довёл их до абсолютного максимума. Не хочу утверждать, что в моей несчастной жизни виноват лишь он. Виноваты, конечно, многие люди ещё, но прежде всего всё это моя вина, ведь внутренние демоны сожрали во мне всё человеческое.       И вот я такой. Можешь считать это за исповедь несчастного человека, который, на самом деле, всё, что может — лишь убиваться и жалеть самого себя, мечтая о самоубийстве и никогда это идиотское дело до конца не доводя. Даже на это у меня не хватает смелости.       Не жду, что сможешь простить меня, но хочу признаться, что твоя фотография до сих пор лежит у меня под сердцем — в нагрудном кармане пальто. На самом деле я умею любить. Теперь могу сказать, не утаивая ни от себя самого, ни от тебя: я завистливый человек, и сейчас, когда я знаю, что ты в законных отношениях с тем человеком, кого ты любишь, я не могу не завидовать сильнее. Потому что у меня такого нет и не будет. А ты этого достойна.       Кейт, ты наверняка понимаешь, о чём я говорю. О ком я говорю. Так вот: ему о содержании письма знать не стоит. А от тебя мне бы хотелось увидеть хоть какой-то ответ, если ты немного скучала по мне тоже. Это я всё испортил, Кейт. Помоги мне, пожалуйста».       Отправлено.       Кейт получает уведомление сразу на всех мессенджерах и всех электронных почтах. Телефон блинькает и вибрирует на столе, и девушка всё же прерывается от диалога, чтобы заглянуть в экран.       — Что там? — Дейв вопросительно приподнимает брови, сидя напротив неё.       Кейт не знает, как ему ответить. Как в принципе сейчас что-то сказать, она видит лишь имя «oteratar» и всё в голове перемешивается. Этого просто не может быть. Этого просто не может быть. Этого просто не может быть.       Какая-то шутка, должно быть? Взлом? Спам? Она не решается открыть сообщение сейчас, а потому нервно сглатывает и блокирует экран, когда к столику подходит Хейли, ласково кладя ладонь ей на макушку.       И всё то оставшееся время, пока они привычно сидят в кафе в конце недели, Кейт думает о мотивах. Что могло побудить этого человека резко вспомнить о её существовании? Рассылка не случайная. Довольно конкретная. В некоторых мессенджерах пришло несколькими сообщениями — значит, текст довольно длинный. Что в нём? Кейт поднимает глаза на Дейва и, когда Хейли снова отлучается за напитками, молча показывает уведомление.       Дейв широко распахивает глаза, удивлённо моргает, трёт уже слипающиеся от усталости веки и приближает лицо к телефону. Ему же не показалось?       — Чего? — только и может выдавить он и ощущает, как сжимается в жгут сердце прямо сейчас.       Девушка жмёт плечами и тяжело вздыхает.       — Что там? Что он написал? — Дейв начинает нервничать, ёрзать на стуле, его зрачки расширяются, а дыхание становится учащённым из-за внезапно ускорившегося пульса. Кейт его реакция пугает.       — Я пока не открывала, — шепчет. — Но мне тоже показалось странным. Я до сих пор не могу прийти в себя. Даже не знаю, стоит ли…       Дейву хочется тут же выкрикнуть «да», но он осаждает себя, вынуждает рот держаться на замке, а тело — сидеть смирно, врастать в сидение, лишь бы не вскочить сейчас и не начать нервно мерить шагами кафе.       — Прочитаем вместе у меня дома, хорошо? — говорит Кейт тихо-тихо Дейву на ухо, и тот быстро кивает.

* * *

      Отправив сообщение, Калеб откидывается на спинку кресла и вздыхает, перебирая пальцами. Забинтованные ладони щиплет.       На работе он услышал слова «мои соболезнования», кажется, сотню раз, и как же славно, что на них можно никак не отвечать. Все всё понимают, типа. Умер ребёнок — трагедия, вот это правда повод для депрессии, запоя, вечной скорби. В такой ситуации простительно снова начать пить, никто не будет называть тебя слабым.       Калеб смотрит на своё полотно текста и нервно дёргает коленкой под столом. Он понятия не имеет, что на это ответит Кейт, готов в целом принять любое её решение, он всё равно поговорит с ней, даже если та будет против, потому что настроен решительно. Точно знает, куда теперь идти.       — Соболезную твоей утрате, — говорит Войд, бесшумно заходя в кабинет и закрывая за собой дверь. Калеб в его сторону даже не смотрит. — Удивлён, что ты сегодня пришёл.       — Лучше быть здесь, чем видеть опустевшую детскую, знаете ли, — отвечает фальшиво.       — Это так, — Войд обходит его со спины и кладёт ладони на его плечи. — Но разве ты не должен сейчас поддержать супругу?       — Вряд ли в такой ситуации можно найти слова поддержки.       — Иди домой, Калеб, я договорился о твоём отпуске.       — Мне не нужен отпуск, — серьёзно говорит он, а потом на экране всплывает уведомление, и оба тут же обращают на него внимание. Отправитель — ratareto. — Но, пожалуй, вы правы, — Калеб быстро хватает телефон со стола, — мне стоит побыть с Камиллой.       Войд хмурится, окинув его недоверчивым взглядом напоследок.       — Пей.       Калеб наливает красное вино в бокал и пододвигает его жене, расслабленно сидя в кресле напротив. Стеклянная ножка скрипит по журнальному столику. Камилла отрицательно вертит головой, пустым взглядом уставившись в контейнер с едой — Калеб по пути зашёл в ресторан. Хмыкнув в ответ на её отказ, он наливает вино и себе, опустошая бокал чуть ли не одним большим глотком. По подбородку стекают бордовые капли, и Калеб вытирает их тыльной стороной ладони. Бинты снова красятся красным.       Калеб встаёт, заводит руки за спину и просто ходит из стороны в сторону, стараясь не выдать своё приподнятое настроение, ведь ему ответила Кейт. В сообщении она написала, что ждёт его в Нью-Йорке, и от этих букв в телефоне уже хочется прыгать от радости — Калеб давно таких чувств не испытывал.       А потом он думает о Дейве. Вино, ударив в голову, развязывает язык, и он оборачивается на Камиллу, подходит ближе и, беря пальцами пряди её спутанных грязных волос, поднимает их вверх.       — Тебе бы пошла короткая стрижка, — пьяно говорит он и глупо улыбается. Камилла смотрит на него исподлобья и ничего не говорит. — Как раз ещё волосы вьются. Было бы очень красиво.       Калеб моргает, и ему мерещится чужое лицо, которое нестерпимо хочется поцеловать, поэтому он наклоняется, всё ещё не убирая руку с её волос, норовит коснуться губами щеки, но Камилла уворачивается.       — Я знаю, о чём ты думаешь, — наконец хрипло говорит она, и её губы дрожат. — Давай разведёмся, пожалуйста.       Калеб замирает, от удивления вскинув брови.       — Зачем?       — Твоё несчастье несёт несчастье окружающим.       — Ты знаешь, что я не могу, — тон становится серьёзнее, и Калеб снова плюхается в кресло, тянется за бокалом, который он налил для Камиллы, и приближает его к своим губам. — Войд…       — Мне всё равно. Я уже всё решила. Нам обоим будет так лучше.       — Мне не будет лучше, потому что кроме тебя у меня никого нет.       — Есть, — она тяжело вздыхает и тычет ножом в салфетку, держа его указательным пальцем перпендикулярно столику. — Его же ты любил по-настоящему?       Тишина. Калеб быстро моргает, потом хмурится, потом отпивает вина, и его губы красятся в багровые оттенки. Тикают часы. Тикают часы. Тикают часы. Тикают часы.       — Любишь, — Камилла поправляет саму себя спустя время.       — Наверное.       — Ну вот. Теперь тебе ничто и никто не будет мешать.       Калеб качает головой.       — Это не так работает. Я же не могу просто взять и…       — Можешь, если хочешь. Я же знаю.       Этот разговор начинает напрягать. Калеб откашливается, не решаясь сейчас притронуться к еде, хотя очень хочется.       — То есть ты… уходишь?       — Сначала поеду к маме, нужно забрать некоторые документы.       — Понятно.       — А ты?       — Куплю билеты в Нью-Йорк завтра в аэропорту.       — Понятно.       Камилла грустно улыбается. У неё дрожат уголки губ. Она встаёт с кресла и молча уходит в ванную.       Утром Калеб её уже не видел.

* * *

      — Но..!       — Нет, тебе не нужно приходить. Я поговорю с ним сама. Не надо. И не вздумай проболтаться Радану, он-то точно придёт по его душу!       — Будто ты сама этого не хочешь, — Дейв закатывает глаза, перекладывая телефон на левое плечо и отдавая очередной заказ, натянуто улыбаясь клиенту.       — Не хочу, конечно! Каким бы он ни был, он остаётся моим братом, а тот факт, что он сам сделал первый шаг, говорит о том, что у него явно совсем всё плохо в жизни. Разве это не очевидно?       — Очевидно, — бубнит он в трубку, снова прыгая на велосипед. — Поэтому я и хочу посмотреть ему в глаза.       — Дейв, он не хотел, чтоб ты видел это письмо. Мне показалось, что причина в том, что он хочет огородить тебя от себя. Он ведь не знает, как у тебя дела. Может, думает, что у тебя всё получше.       — Получше, конечно, но не могу назвать себя самым счастливым в мире.       — Да разве ж кто-то может?       — Ну, я мог, — Дейв быстро крутит педали, и его заносит на повороте. — Ой… — удар. — Упал. В общем, я мог, когда был с ним… Да, в какие-то моменты я испытывал счастье.       — Но нельзя забывать, что было потом.       — Я и не забываю. Это нельзя забыть, Кейт… — он кряхтит, поднимаясь на ноги и отряхиваясь от снега. Клетчатый шарф развязывается, и Дейв наспех оборачивает его вокруг шеи ещё раз.       — Без глупостей! Я тебе сама всё важное расскажу.       — Без глупостей…       Она кладёт трубку, а Дейв прикусывает губу и трёт ушибленную коленку. Потом садится на велосипед снова и едет на восток — к заливу. Подышать.       — Кейт…       Калеб в дверях — со стыдливо опущенной головой. Выглядит безупречно, жуёт мятную жвачку, чтоб не пахло сигаретами, но всё его тело трясёт мелкой дрожью, когда он осознаёт, что стоит только поднять взгляд, и перед ним будет её лицо.       — Привет, — она неловко здоровается и суетливо вертится в прихожей. — Ну, проходи?       Калеб переступает порог и первым делом обнимает сестру. Она пахнет домом. Калебу хочется разрыдаться ей в плечо просто так, без особой причины, хотя они у него и имеются.       У неё дома светло и уютно — квартира небольшая, вся обставленная растениями и совместными фотографиями. Вот она с Хейли. Вот она с Раданом. Вот она с Дейвом. Калеба в её жизни нет, и от осознания этого факта веет тоской.       Обнимая в ответ, Кейт ласково гладит его по спине. Она говорит, что очень скучала. Что ей жаль, что он не нашёл в себе силы написать раньше, потому что ей бы хотелось видеть его на своей свадьбе. На каждом дне рождения — их общем. На каждом Рождестве.       Калеб говорит ей всё-всё. Про детство. Про Войда. Про работу. Про Дейва… про Дейва он говорит, стиснув челюсти, и Кейт кладёт свою маленькую руку на его крепко сжатый кулак.       — Ты же не говорил с ним?       — Нет.       — Он хотел приехать сегодня.       — Зачем?       — Спросить, как у тебя дела.       — Передай, что хуже некуда, пусть порадуется, — Калеб горько усмехается, отпивая горячий чай из кружки и обжигая им язык. Он морщится.       У Кейт грустнеет лицо, и она поджимает губы.       — Вряд ли его это обрадует.       — Так даже лучше. В смысле, если он ничего не почувствует и ему будет всё равно.       Она мотает головой.       — Что, Кейт?       — Вы… — она набирает воздух в лёгкие, потому что именно сейчас хочется выразиться нецензурно, но корректное слово всё же приходит на ум. — Вы оба — идиоты.       — Если быть честным до конца, то я всё же рассчитывал его увидеть, — Калеб смотрит на часы, — думал, судьба снова даст знак, но этого не случилось. Наверное, я всё же не должен с ним встречаться, но знала бы ты, как трудно мне сейчас сдерживать себя от попыток выпытать у тебя его адрес.       — Я всё равно тебе его не скажу. Но погоди… давно ты веришь в судьбу, Калеб? На тебя не похоже.       — Я уже не знаю, во что я верю, — он закрывает лицо ладонями и трёт пальцами уголки глаз. — Я пытался жить нормальной жизнью, но это просто не моя жизнь.       Кейт вздыхает, вспоминая рассказы Дейва об осточертевшей рутине.       — А если бы, допустим, ну, чисто гипотетически, Дейв бы сейчас сказал, что хочет быть с тобой. Что бы ты сделал?       — Был бы с ним.       — А жена?       — Мы разводимся.       — А ребёнок?       — Он умер.       — Что?! — Кейт вздрагивает и роняет кружку на стол. Чай, расплескавшись, обжигает ей руку, отчего она быстро цокает языком. — И… М-м… Я соболезную, но… Это ужасно, Калеб, это… Мне… Мне жаль, что…       Калеб морщится, встаёт из-за стола, чтобы взять салфетки, а мысленно тушит раздражение из-за собственного безразличия к своей же утрате.       — Не хочу об этом говорить, — он тщательно промакивает залитую поверхность, и бумажное полотенце становится коричневатым и полупрозрачным.       — Хорошо, извини, — Кейт опускает взгляд. Они долго молчат. Под столом она набирает сообщение.              ratareto: «Ты где?»       lololowka710: «на наьережной , а что?»       lololowka710: «а что??»       lololowka710: «кейт???»       — Скажи, зачем ты поступил с ним так.       — Ты о ком? — Калеб выбрасывает мокрую салфетку в урну, оборачиваясь на сестру через плечо.       — О Дейве, конечно.       Калеб отворачивается. Ему не хочется смотреть в глаза — стыдно.       — Это было из-за тебя, — говорит Калеб, не подумав, а потом быстро машет головой. — Стой, чёрт, нет, забудь, что я сказал. Я имел в виду тот конкретный момент. Что вспылил из-за тебя. Если бы у нас с тобой были хорошие отношения, вряд ли бы это вообще…       — Это да, но если бы у нас были хорошие отношения, вряд ли бы ты познакомился с Дейвом при тех же условиях. И всё бы было иначе. Думаешь, ты всё равно бы стал испытывать к нему чувства?       — К чему это?       — К судьбе. Она бы свела вас вместе любыми путями?       — Я вообще не думаю, что уместно размышлять о других вариациях развития событий. Всё уже случилось.       — Дейв просто говорил мне об этом.       — Зачем ты так много говоришь о нём? Я же приехал к тебе.       — Ты приехал, чтобы я тебе помогла.       Калеб смотрит на неё с надеждой. Кейт молча показывает переписку, и тот мигом срывается с места, небрежно снимая пальто с вешалки.       Почерневший океан бьётся о прибрежные скалы буйными вспененными волнами. Ледяной ветер дует откуда-то из-за горизонта, где небо становится совсем тёмным, погружаясь в сумрак. Над головой кричат чайки. Вдалеке светятся небоскрёбы.       Калеб, подавляя желание разрыдаться в голос, бредёт по набережной. Волосы, разметавшиеся и растрёпанные, прилипают к щекам — слёзы льются произвольно и безостановочно, и мужчина уже отчаялся пытаться хоть как-то их усмирить, нервно проводя под глазами пальцами. Он не понимает, почему сейчас плачет. Он давно так глубоко не дышал, давно так остро не чувствовал.       Калеб идёт вперёд — туда, где стоит его многоликое божество, которое каждый раз то вдыхает жизнь в его бренное тело, то забирает и подчиняет. Калеб смотрит, как развевается на ветру клетчатый шарф, как стоит он, блаженный, уставившись на бушующую водную стихию в десяти метрах от него. Калеб приближается, и собственное дыхание становится для него отчетливо слышимым, сердцебиение — тоже, мысли — тоже, они вопят, перекрикивая чаек, и молят остановиться, на месте замереть и окаменеть. Ледяной глыбой стать.       Калеб больше не станет ей.       И вот он — притащился побитой израненной собакой к блудному хозяину. Ручной пёс. Бесхребетная дворняга, повидавшая горести жизни. Калеб стоит совсем рядом, он всё ещё выше Дейва на сантиметров пять, но ощущение внутри такое, будто ниже находится на все сто пять. Он протягивает руку, дрожь прошибает тело, и ветер мгновенно сковывает пальцы, морозцем покалывая кости.       — Дейв, — Калеб говорит тихо-тихо и сипло; его голос уносит вдаль проклятый ветер да шум ревущих волн. — Дейв.       Юноша от созерцания мрачного пейзажа не отвлекается, а его пальцы всё ещё покоятся на холодных перилах. Он медленно втягивает носом воздух и приоткрытым ртом выдыхает пар, что тут же растворяется. Ресницы трепещут, трясётся подбородок — налицо все признаки подступающих слёз и удушья от кома в горле, но Дейв всё молчит.       — Прости меня, — снова говорит Калеб, всё ещё пытаясь до него дотянуться, но что-то удерживает его изнутри. Защитный механизм или защищающий — не трожь, а то сломаешь. Снова.       Дейву хочется либо броситься ему на шею, либо через ограду и в холодные волны. Он боится смотреть на Калеба, потому что боится утонуть в нём.       — Как… дела? — глупый вопрос слетает с его губ, за что Дейв хочет дать самому себе подзатыльник.       — Хуже не было никогда.       — Мне тоже, если тебе интересно.       Калеб не знает, как вести себя с ним, потому что кажется, будто последний раз они виделись где-то во снах, но точно не в реальности. В реальности он словно никогда не испытывал счастья. Кто знает, может он и правда спятил, выдумал его сам себе?       — Это я виноват, прости, Дейв, — Калеб опускает руку и просто стоит рядом, отслеживая траекторию взгляда синих глаз и намеренно стараясь смотреть в ту же точку.       — Да, — снова по-дурацки отвечает он. Пальцам холодно. Ему неловко и неуютно стоять рядом с ним. Хочется пойти домой. — Сегодня не двенадцатое декабря, знаешь? — он начинает шутить, когда нервничает. Но не двигается.       — Да.       — Выглядишь хреново, — Дейв всё же мельком окидывает его взглядом.       — Спасибо. Рад это слышать.       — Что?       — Приятно быть перед тобой искренним. Перед собой тоже, — Калеб нервно улыбается уголком губ. В его мыслях нет ничего кроме Дейва, который сейчас стоит рядом. В этом длинном «сейчас», которое тянется непонятно сколько секунд и минут. Он забывает о наручных часах. — Прости меня, — Калеб скромно косится на него. Одно движение навстречу — и это прощение. Один дрогнувший на лице мускул — и это тоже будет означать прощение.       Дейв усиленно борется с эмоциями внутри, которые раскачивают его тело подобно волнам. Ему трудно держать их в себе, он и не умеет, и не хочет.       Мизинец на правой руке, дрогнув, отлипает от ледяной перекладины, и остальные пальцы медленно смещаются правее. В сторону Калеба. Он наблюдает, затаив дыхание.       — Дейв, я могу повторить это ещё раз, — у Калеба в душе всё скрипит, скрипит, скрипит, лёгкие не раскрываются полноценно, ветер дует в лицо, и ему приходится отвернуться от мощного потока воздуха. От слёз глазам холодно. — Прости меня.       Ещё раз, и он готов встать на колени.       Рука к руке. Дейв всё ещё не смотрит, но осторожно касается пальцами. Калебу сразу становится теплее, горячее, и он опускает неверящий взгляд на их руки. Их руки — вместе, рядом, одна на другой, соприкасаются.       — Я люблю тебя, — шепчет он, еле шевеля губами. А потом делает глубокий вдох. Пахнет солёной водой и свежестью. Дейв опускает голову, плечом прижимаясь к его плечу.       Калеб просто любит и не может не любить. Нельзя вырвать и вышвырнуть сердце единовременно и собственноручно — оно перестанет биться и оставит тело ни с чем.       Нет здесь никакой магии. Никакого божественного вмешательства. Никаких тайных заговоров, совпадений, намёков от Вселенной.       Человек видит то, что он хочет видеть.       Подсознательно.       Любой выбор верен, но не каждый отзывается внутри зелёным светом лампочки. И только тогда мы думаем, что что-то не так.       Человек не строит свою судьбу, и Богу до него нет дела. Человек так эгоистично думает, что он владеет своей жизнью и имеет возможность выбирать, но каждый его выбор на деле — бросок монетки с одинаковыми сторонами, и если ты подумаешь об орле, а тебе выпадет решка, значит ты всё же думал о решке. Подсознательно.       У Вселенной нет от тебя секретов, они кроются только в твоей голове. И они — не жирные тараканы, а микроскопические паразиты, кровь сосущие и ею подпитывающиеся, растущие, как опухоль, впоследствии понятия подменяющие и заслоняющие собой здравый рассудок.       Поэтому Калеб не смотрит на номер улицы, на которой он наконец целует Дейва в губы — напрочь об этом забывает. Не смотрит на время в этот момент. Ему хочется. Просто. Прижать его ближе, к сердцу — и дышать глубже, пропуская через лёгкие его родной до жжения в груди запах. Не забытый, не вытравленный из памяти, не замурованный. Он целует его в семь часов и двадцать девять минут на перекрёстке у шестнадцатого дома на четвёртой улице. Он целует его в семь часов и сорок семь минут на одиннадцатой ступеньке серой лестницы, ведущей на станцию метро. Они целуются в вагоне номер пять. Они целуются в вагоне номер двенадцать. Они целуются у окна съёмной квартиры Дейва на третьем этаже. Калеб целует его в лоб, в мочку уха и в щёку. Дейв целует его в кончик носа, в подбородок и в шею. Они засыпают в обнимку на односпальной кровати прямо в одежде, когда на электронных часах ровно полночь, а на улице мерцают голубым и жёлтым созвездия на ясном небосводе.