Замерзшая свобода

В тот миг, когда Кёниг ощутил на своих руках тёплую кровь, всё замерло. В тот миг, когда Гоуст почти рухнул в его объятия, а их губы разомкнулись после поцелуя, полковник осознал: его чувства сейчас будут задеты. Причина, по которой британец на самом деле ответил на поцелуй, внезапно стала очевидной. Австриец задавался вопросом, почему не заметил признаков потери крови раньше. Он должен был увидеть пятна на своей рубашке, оставленные кровью, когда тело другого человека было прижато к его собственному. Но этого не произошло. Вместо того чтобы обратить внимание на тревожные детали, он решил, что это идеальный момент для поцелуя, фактически воспользовавшись ошеломлённым состоянием лейтенанта. Всё казалось таким правильным, таким совершенным. Слишком совершенным. Разумеется, все чувства, которые могли бы захлестнуть его в тот момент, были отброшены прочь. Нежность от поцелуя, всплеск адреналина от побега — всё это разом сменилось чистой паникой и гнетущим чувством вины. Кёниг понимал, что технически это не его вина, но мысль о том, что он каким-то образом воспользовался уязвимостью Гоуста, не давала ему покоя. Он желал, чтобы всё было иначе. И это было верно. Кёниг не мог понять, почему вообще поступил так. Он сомневался, что лейтенант на самом деле испытывал к нему такие чувства — скорее всего, это было лишь заблуждение, вызванное потерей крови. Однако, по какой-то необъяснимой причине, он хотел верить, что это неправда. К тому же, у него даже не было чувств к британцу. Так ведь? С момента, когда он был способен сформировать глубокую эмоциональную связь, прошло уже много времени. Такие чувства казались далёкими и почти забытыми. Так почему же сейчас он ощутил непреодолимое желание обладать этим мужчиной полностью? Всё в их отношениях казалось вынужденным. То, как они встретились, как сблизились — всё происходило лишь потому, что у них не было другого выбора. Но почему это ощущалось таким настоящим? Почему с ним было так легко разговаривать? Почему даже самые незначительные темы, которые он поднимал, приносили столько удовольствия? Почему его присутствие в объятиях вызывало такую тёплую радость? Гоуст рассказал ему вещи, которые казались удивительно интимными. Он говорил о своей семье, друзьях, даже немного упомянул Роба. Эти слова разрывали сердце полковника на части, даже самые незначительные детали отзывались острой болью. Он уже не раз слышал подобные ужасные истории раньше. Почему же тогда было так мучительно слышать их именно от него? Это было далеко не односторонним. Кёниг делился с ним такими вещами, которые никогда не открывал даже Хоранги. И при этом он не чувствовал ни малейшего стеснения. Он знал, что Гоуст не осудит его. Да и в любом случае, ни один из них не мог позволить себе судить другого. В конце концов, они были связаны друг с другом, как два узника одной судьбы. На самом деле был момент, всего лишь короткий момент, когда они ехали на снегоходе, и австриец почувствовал сожаление о том, что их плен подошел к концу. Это означало, что он больше не будет рядом с ним постоянно, не сможет убеждаться, что с ним всё в порядке. Этот поцелуй был чем-то, чего Кёниг жаждал и чего боялся одновременно. Он знал, что не должен был этого делать. Пути назад не было. Полковник просто не мог с собой ничего поделать. Ощущение губ другого, прижатых к его в самом интимном жесте, пробудило в нём мягкую, нежную сторону, о существовании которой он даже не подозревал после всех этих лет, проведённых в боях. Это было ничто по сравнению с тем, что он чувствовал, когда глаза Гоуста закрылись, пока они ждали прибытия его команды. Тревога, которая превратилась в чистое отчаяние, полное отчаяния от мысли, что он больше не увидит тёплых карих глаз британца. Но глаза не открылись. Пульс был единственным, что удерживало Кёнига в здравом уме. Лёгкое биение под пальцами было единственным, что спасало его от разрушения на этом снежном холме. Два с половиной часа, проведённые с бессознательным телом лейтенанта, стали одним из худших моментов в его жизни. Он не мог понять, как, бляха, его собственное сердце не остановилось. С каждой минутой, пока пульс Гоуста становился всё слабее, полковник чувствовал, как будто теряет часть себя. Часть своего сердца. Когда самолёт наконец приземлился, это было словно благословение для Кёнига. Ведь это означало, что с лейтенантом всё будет в порядке. Он нн мог терпеть то, как тело Гоуста ощущалось безжизненным в его руках, когда он нес его, но знал, что после того как они сядут в этот самолёт, они оба будут в безопасности. Полковнику было всё равно, что солдаты смотрят на него, что обычно вызывало у него приступ тревоги. В тот момент у него в голове было только два понятия: Саймон и безопасность. В тот момент, когда он ступил на борт самолёта, Кёниг почувствовал, вероятно, самое большое облегчение в своей жизни. Он кратко ответил на вопросы, которые задавали ему товарищи по команде британца, пока медики вынимали лейтенанта из его рук. Они сделали это. Они сбежали. Всё будет хорошо. Но в этот момент сердце Гоуста остановилось. Кёниг знал с того самого момента, как они поцеловались, что его чувства будут задеты. Он просто не знал, насколько сильно. Как будто всё вокруг него двигалось в замедленной съёмке. Он не слышал криков вокруг себя. Казалось, мир остановился. Его, честно говоря, пугало, что он мог испытывать такие чувства. Он не хотел снова испытывать подобное. Кёнига вызвали в штаб-квартиру, как только ему разрешили покинуть госпиталь. Может, это и к лучшему. Он всё равно не знал, что сказать Гоусту. Австриец был просто рад, что тот в безопасности. Этого ему было достаточно. Но, дьявол, как же пусто стало без него. Две недели, которые Кёниг провёл, отвечая на вопросы о Мёрке и его поселении, восстанавливаясь и в целом наслаждаясь свободой, оказались не такими приятными, как он ожидал. Свобода была бы для него лучше. Да блять, он не должен был уходить. Он ведь обещал. Он ненавидел это признавать, но он скучал по нему. Скучал по человеку, с которым был в плену. Это казалось почти нелепым. На пятнадцатый день он не мог больше этого выносить. Он должен был снова увидеть Гоуста. Он должен был сказать ему что-то, что беспокоило его уже долгое время. Только вот он не знал, что именно. Это было почти как если бы он стал зависим от лейтенанта. Ёбаные британцы вечно морочат людям голову. Ему потребовалась немалая сила воли, чтобы связаться с капитаном лейтенанта. Последний дал ему свои контактные данные прямо перед тем, как покинул больницу. Пожилой мужчина многозначительно посмотрел на него, вручая свой номер телефона. Кёниг мог поклясться, что когда он наконец позвонил, чтобы спросить о лейтенанте, в голосе Прайса послышался оттенок «Я же говорил». Но последние пару дней он был слишком беспокойным, чтобы обращать внимание на такие детали. Он просто хотел снова увидеть Гоуста. Первым плохим признаком было то, что он пошёл в бар так поздно. Гоуст был вполне способен защитить себя, но полковник почувствовал ужасный укол в животе при мысли, что с ним может случиться что-то плохое. Вторым плохим признаком было то, что Прайс предупредил его, что лейтенант был не в лучшем настроении, когда уходил. Последним плохим признаком было то, как капитан разговаривал с ним — укоризненно, но с явным беспокойством. Кёниг быстро понял, что это беспокойство касалось не его, а Саймона, и этого было достаточно, чтобы его собственное беспокойство усилилось. Совершил ли он ошибку, оставив его? Возможно, его чувства всё-таки были взаимными. Но какие это могут быть чувства? Полковник не хотел больше тратить время, когда всё, что он имел в виду, — это увидеть эти тёплые, широкие карие глаза, смотрящие на него холодным, стоическим взглядом, которыми он так восхищался. Ему потребовалось меньше получаса, чтобы найти бар, о котором упомянул Прайс. Это была дыра в земле, расположенная в районе, полном тёмных переулков и ещё более убогих многоквартирных домов. Из-за толпы внутри было трудно сразу заметить Гоуста. На самом деле, ему понадобилось мгновение, чтобы его разглядеть. Прошло много времени с тех пор, как он видел его в маске. Он выглядел пугающе, но по-настоящему пугающе. Кёнигу даже пришлось отступить, чтобы по-настоящему оценить его внешность, когда они оба не были голодными и не замерзали насмерть. Он уже восстановил часть своих мышц, хотя его кожа всё ещё оставалась бледной. По крайней мере, он казался здоровым. Австриец знал, что не может просто стоять и мечтать. В конце концов, ему придётся поговорить с ним. Он собирался подойти к лейтенанту, как тут его обогнал какой-то человек и сел на табурет рядом с Гоустом. Кёнигу он сразу не понравился. Было что-то в его поведении, что сразу выдавало его — слишком настойчив, да и, судя по всему, пьян. Полковник всегда считал себя спокойным человеком, но в тот момент, когда он увидел руку этого придурка на бедре Саймона, его Саймона, всё пошло к чёрту. Как кот, он был на них в считанные секунды, лая на человека, чтобы тот убрал свои руки. Как собака, помечающая свою территорию. Кёниг не гордился своим поведением, но в тот момент у него были дела поважнее. Например, тот факт, что палец этого придурка теперь выстукивал небольшой узор, опасно приближаясь к внутренней стороне бедра мужчины. О нет, нет. Он не собирался этого допускать. Мужчина оказался на полу примерно в тот момент, когда его руки начали подниматься по бедру Гоуста. Лейтенант, похоже, не был доволен. Они немного поспорили, а затем тот просто ушёл. Кёниг знал, что облажался. Он понимал, что лейтенант, вероятно, хотел побыть один, но также знал, что лучше не позволять ему бродить по улицам пьяным. Именно поэтому он позвонил Соупу, с которым уже общался в больнице, чтобы тот забрал Гоуста. Это было всего пять минут назад. Австриец остался в баре, охваченный чувством вины. Ему не следовало уходить. Кёниг не был уверен, имел ли он в виду «в больнице» или «сейчас». Гоуст не хотел его видеть прямо сейчас, это точно. Но оставлять его одного всё равно казалось неразумным. Полковник предпочёл бы, чтобы тот злился на него, а не обижался. Он встал с стула, допил шот, который заказал после всего этого испытания, и вышел из бара. Британец не мог уйти далеко за эти несколько минут. По крайней мере, он на это надеялся. Всё ещё была зима, и погода на улице была чертовски холодной, так что Кёниг сомневался, что тот пойдёт куда-то, кроме базы. Ему просто нужно было убедиться, что он доберётся туда в целости и сохранности, а его товарищ по команде разберётся с этим там. Гоуста не было и близко от бара. Должно быть, он уже направлялся на базу. Австриец пошёл на базу кратчайшим путём. К его большому беспокойству, лейтенанта он так и не встретил. Может, он уже был на базе? Оказалось, что нет, потому что на полпути Кёниг встретил Соупа и Газа. По их словам, он не брал трубку, поэтому они решили, что он был с полковником. Австриец ощутил такое же ужасное чувство в животе, то же самое, что он почувствовал, когда заметил кровь на рубашке Гоуста после поцелуя. Они позвонили Прайсу, который также не получал от него никаких известий с тех пор, как тот уехал. Теперь уже беспокоился не только Кёниг. После всей этой ситуации с Мёрком за ними обоими пристально следили на случай, если что-то случится. Полковник на самом деле считал, что это бессмысленно. Ну же, что могло произойти? Русский не хотел бы тратить ресурсы на двух солдат, когда его секрет уже был раскрыт, особенно когда его искало так много людей. Теперь эта возможность становилась всё более и более пугающе реальной. Через полчаса после того, как Кёниг покинул бар, позвонили в ЦРУ и сообщили о пропаже Гоуста. Если австриец и подумал, что ему стало плохо, когда увидел, как кровь стекает по животу Саймона, то это было ничто по сравнению с некачественной записью с камеры из бара, на которой видно, как Гоуста утаскивают, и которую удалось раздобыть Прайсу. Хуже всего было то, что он узнал человека, который был рядом с ним. Этот гребаный ублюдок из бара. Он должен был знать, что с ним что-то не так. Чёрт, он бы и не понял, кто это, если бы не доля секунды, когда рука мужчины оказалась в поле зрения камеры. Нетрудно было догадаться, кто это был. Его выдал отсутствующий палец. Откушенный палец. Этот ебаный русский. Ебаный Мёрк. Он его имел, он имел Саймона. Этот ублюдок действительно приложил усилия, чтобы приехать сюда, только чтобы просто заполучить его. Внезапно каждый вдох стал для Кёнига пыткой. Этого не должно было случиться. Они должны были быть в безопасности сейчас. Он должен был быть в безопасности. Ради всего святого, Гоуст находился на защищённой военной базе, где с ним не должно было случиться ничего плохого. Тот факт, что люди Мёрка знали, когда он вышел, означал лишь то, что они следили за ним, и одной этой мысли было достаточно, чтобы сердце полковника забилось быстрее. Странно, учитывая, что Саймон ему даже не принадлежал. Однако австриец был слишком занят, чтобы разобраться в своих личных чувствах сейчас, когда человек, на которого эти чувства направлены, оказался в плену у худшего из возможных людей. Какого хуя Мёрк вообще с ним делал? — Открой глаза, — почти тихо произнес глубокий голос. Несмотря на то, что в его организме всё ещё оставалось некоторое количество наркотика, Гоуст знал, кому принадлежит этот голос. — Проснись, черт бы тебя подрал! — внезапная смена тона заставила его широко раскрыть глаза. Почти сразу же он захотел закрыть их снова. Он знал эти чёрные глаза, смотрящие на него. Он должен был узнать их раньше. Чёрт возьми, почему он не узнал их раньше? Выражение лица Мёрка не было таким спокойным и собранным, как раньше. Оно было полно чистой, необузданной ярости. Он больше не носил свою чёрную одежду, ужасно похожую на обычного гражданского. Это заставило Гоуста почувствовать себя как-то не так. С ним было несколько человек, одним из которых был Иоанн, который сверлил лейтенанта ледяным взглядом. Но в его выражении лица было что-то другое, чем запомнилось британцу. Он был... нервным? Саймон, должно быть, всё ещё был под кайфом от препарата, который ему дали, потому что за месяц их плена он ни разу не видел этого ублюдка неуверенным в себе. — А я уж начал думать, что мы случайно дали тебе слишком большую дозу, — с горечью сказал Мёрк, словно желал, чтобы этого не произошло. Гоуст не стал отвечать. Он не мог пошевелиться. Не было никаких ограничений вокруг его рук и ног, но его тело чувствовало, что оно лишено всякого движения. Он почувствовал, как его сердцебиение ускорилось, адреналин вскипел, когда его сознание вернулось к нему настолько, насколько позволял препарат. Слабый стон сорвался с его губ. Он попытался сесть, но смог лишь немного приподнять туловище, опираясь на локти. — С ума сойти, что может сделать с человеком слишком большая доза успокоительного и валиума, ты не думаешь? Ты знаешь, сколько денег мне пришлось потратить, чтобы только держать тебя в состоянии покоя? Саймон проигнорировал его, его взгляд метался по сторонам, пытаясь понять, где он находится. — Слишком блять, много! — голос русского пронзил воздух, заставив других солдат вздрогнуть. Как будто никто никогда не видел его таким пьяным. Голова Гоуста и так раскалывалась, а крики Мёрка только усиливали белый шум в ушах. Он не мог сосредоточиться, не мог понять, где находится. Он чувствовал, что холодно, но не так холодно, как в маленькой камере. Это означало, что он, вероятно, все еще в Великобритании. Это хорошо. В какой-то момент его товарищи по команде должны выяснить, что он пропал, и его будет легче найти в пределах страны. — Боже, ты такая заноза в моей заднице, ты знаешь это? У меня было хорошее дело, ты знаешь? Я должен был убить тебя в первый раз, когда мои люди поймали тебя на том маленьком складе. Гоуст ощупал поверхность, на которой лежал. Старые доски. Где он, нахуй, был? — Ты хоть понимаешь, сколько денег я получал? Теперь, когда все знают о моем маленьком секрете, границы охраняются как минимум в пять раз лучше, чем раньше, и никто не хочет покупать. — Горький смешок, вырвавшийся из горла Мёрка, прозвучал глухо. Гоуст поморщился от этого звука. Только сейчас Саймон заметил, как высоко стоял русский. Ему даже пришлось поднять голову, чтобы посмотреть на него. Нет. Мёрк не был высоко. Это был Гоуст, который был просто низко. Он был в яме. Неглубокая яма, в деревянном ящике. В этот момент он почувствовал, как все оставшиеся силы покидают его. Он знал, что сейчас произойдет. Он знал знакомое чувство полной паники, медленно охватывающей все его тело. Он также знал, что это будет всё. Он не переживет этого снова. Его грудь вздымалась, пальцы царапали дерево, отчаянно пытаясь сесть, но мышцы были слишком слабы от валиума. В итоге он просто снова упал на спину с воем. — Да... Твоя смерть ничего не исправит. Но это точно заставит меня чувствовать себя лучше. — Впервые с тех пор, как Саймон открыл глаза, Мёрк улыбнулся. Это была нечестная улыбка. Это была жестокая, садистская улыбка, одержимая проповедью вреда всем, кто находится рядом. — Просто дай мне пристрелить этого ублюдка прямо здесь и сейчас, босс. Так будет быстрее. — Иоанн внезапно заговорил. Его голос дрожал, даже когда он пытался звучать уверенно. Мёрк просто бросил на него убийственный взгляд, его глаза практически горели огнем. — Завали ебало, — вырвался низкий, гортанный звук, больше похожий на рычание, чем на слова. — Не будь идиотом, Мёрк. Чем дольше мы держим его в живых, тем больше вероятность, что всё пойдёт к хуям. — возразил коротышка, вытащив пистолет и направив дуло а сторону Гоуста. Лейтенант пожалел, что не нажал на курок. Вместо этого раздался резкий звук, затем мокрый, булькающий звук, когда тело Иоанна упало на землю, с перерезанным горлом. — Я сказал тебе завалить ебло нахуй!» — голос Мёрка издавался шипением. Мысли Гоуста метались в разные стороны. Он даже не заметил, как его дыхание стало выходить короткими рывками. Зрение закружилось, а сердце выпрыгивало из груди, когда он отчаянно пытался сесть, но сталкивался с парализующей слабостью в мышцах. Его снова собирались похоронить заживо, и на этот раз ему не уйти. На этот раз он не выживет. Он собирался умереть здесь. Один. Он не видел испуганных лиц солдат, когда двое из них тащили тело Иоанна, оставляя кровавые следы на земле. Он даже не слышал, как Мёрк отдал приказ закрыть гроб. А потом крышка гроба закрылась, и всё погрузилось во тьму. Единственное, что он запомнил, — это звук земли, которую бросали на гроб, медленно покрывая деревянный ящик. Его вздохи прекратились. Ощущение холода вокруг него внезапно исчезло, сменившись полным оцепенением. Всё остановилось. — Как там дела? — раздался в наушнике голос Газа, звучавший ещё более встревоженно, чем прежде. — По-прежнему ничего, — ответил Кёниг, чувствуя, что его сердце вот-вот взорвется. Прошёл час с тех пор, как они отследили машину, в которой утащили Гоуста. До того, как Ласвеллу понадобилось двадцать минут, чтобы организовать доступ к городским камерам. Ещё сорок минут ушло на просмотр отснятого материала. Более двух часов, за которые с лейтенантом могли бы сделать Бог знает что. На кадрах было видно, как чёрный фургон въезжает в лес, что только усугубило ситуацию, ведь в этом месте не было камер. Им пришлось поехать туда (что заняло ещё полчаса), и разделиться, дабы найти Гоуста в этих обширных лесах. Теперь Кёниг остался один в лесу, отчаянно разыскивая британца. Лил дождь, было темно. Все возможные следы исчезли, и единственное, что хоть как-то удерживало его в безопасности, были голоса, доносившиеся из наушника. — Никаких признаков его присутствия. — Соуп звучал почти неистово, когда его голос раздавался по радио. Сержант прикрывал западную сторону леса, в то время как Кёниг направился глубже, в середину. Газ и Прайс прикрывали восточную окраину. Так они быстрее всего найдут Саймона. Если они его найдут. Эта возможность ощущалась как раскалённое железо, вдавливающееся в сердце австрийца. Он чувствовал, что если они его не найдут, это сломает его, разнесёт на куски, которые невозможно будет собрать. Он найдёт его. Живого или мёртвого. Надеясь, живого. Если бы он умер, Кёниг никогда бы себе этого не простил. — У нас тоже ничего нет. — Газ безнадёжно вздохнул. Они искали уже полчаса. Три часа с тех пор, как лейтенанта забрали. Один из худших часов в жизни Кёнига. — Подкрепление уже в пути. Ласвелл организовал больше поисковых групп. Мы найдём его, — пробормотал Прайс, и его голос звучал более обеспокоенно, чем он хотел показать. — Ну сука! Нам это нужно сейчас. Эти ублюдки могли бы уже..., — прорычал Соуп. Кёниг молчал. Он знал, что если заговорит, то, скорее всего, начнёт кричать или ругаться. Из-за сильного дождя было трудно видеть, а его сердце билось всё быстрее. Он не был уверен, было ли ощущение влаги в глазах дождём или покалыванием отчаянных слёз. Пожалуйста, ради Бога, пусть с ним всё будет хорошо. Его руки тряслись на винтовке, рукоятка была крепкой. Под поверхностью тревоги и беспокойства скрывался гнев. Гнев на Мёрка. Полковник хотел насадить его голову на пику, и чем быстрее это произойдёт, тем лучше. Будь проклят Кёниг, если сам не убьёт русского. Но сейчас он не мог думать об этом. Сейчас его мысли были только о Саймоне. О пистолете Мёрка, прижатом к его лбу, или о ноже, вонзающемся в горло, когда тот истекает кровью... Эта ужасная мысль прервалась плеском лужи под его ботинком. Он не сразу понял, что отключился, потеряв фокус на окружающем. Потеряв фокус на следах, которые могли бы привести его к Гоусту. Австриец застонал, раздражённый собственной невнимательностью. Он собирался уйти, когда свет его фонарика упал на лужу, в которую он только что наступил. Она была красной. Кровь. Кёниг почувствовал, как его сердце забилось быстрее, глаза зацепились за пятно крови на мокрой траве, уже разбавленной дождём. Он проследил взглядом след, который едва заметно продолжался дальше. Кровь оставалась на зелёной траве перед ним и позади. Единственная причина, по которой он не заметил её раньше, была в том, что в том направлении, откуда он пришёл, крови было меньше. Как будто тут кто-то недавно истек кровью... Полковник почувствовал, как у него защемило сердце, а лицо побледнело. Нет, нет, нет. Если он был мёртв, то часть Кёнига тоже была мертва. Всё, что он мог сделать, это ошеломлённо смотреть, как дождь медленно смывает кровь. И вдруг что-то внутри него оборвалось. Он никогда не чувствовал такого гнева и отчаяния, как сейчас, его сердце колотилось от адреналина. Ему нужно было торопиться. Даже если бы он искал просто тело. — Я что-то нашёл. — Он произнёс это опасно низким голосом, когда начал осматривать землю под собой. Если он ещё не видел никаких признаков Саймона, это значило, что тот ушёл глубже в лес. С этой мыслью Кёниг побежал по следу. — Что это? — настойчиво спросил Прайс. Тон Кёнига явно потряс капитана, как будто тот готовился услышать худшие новости. — Кого-то тащили. На земле остался след крови. Эти слова были желчью в горле австрийца. Он услышал, как капитан прерывисто вздохнул через наушник, но ему было всё равно. Его сердце билось всё быстрее, чем больше красного он видел на траве. Он чувствовал, как слёзы гнева и горя наворачиваются на глаза, ведь тот, кто потерял столько крови, уже должен был быть мёртв. — Следуйте за ним. Дайте нам знать, что найдёте. Австриец не ответил, только ускорил шаг. Мысленно он молился, дабы Гоуст был жив. Он повторял эти слова как мантру, хотя знал, что надежда была тщетной. Даже если оставалась крошечная её часть, он намеревался удержать её. Вскоре пятна на траве стали превращаться в кровавые ручьи, смешанные с дождём. Крови было так много, так много. Это потрясло полковника. Он привык к виду крови, но сейчас это была его кровь. Чувство, которое он испытал, когда почувствовал кровь Гоуста под своими руками после побега из лагеря Мёрка, было ничто по сравнению с тем, что он видел сейчас красные лужи, усеявшие землю. Хуже всего было то, что он мог почувствовать запах. Запах дождя, смешанного с кровью, создавал почти ужасающую смесь. Запах смерти. Он терял надежду с каждым шагом. Содержимое желудка поднималось к горлу, злые, непролитые слёзы гнева грозили вырваться. Он едва слышал вопросы, которые ему задавали через наушник. Единственная причина, по которой он отвечал, заключалась в том, что они были семьёй Гоуста. Он был им обязан. Если Саймон мёртв, они заслуживали узнать об этом первыми. Даже если Кёниг не хотел принять этот факт. Полковник ускорился. Может, это был адреналин, а может, просто потому, что дождь быстро смывал кровь. А может, ему нужно был Саймон, словно воздух. Было жутко идти так, только с фонариком, под дождём. Это было, наверное, одно из самых страшных дел, которые он совершил. В основном потому, что он следовал по кровавому следу, который мог принадлежать Гоусту. Его Гоусту. Ну, не совсем его. Но думать об этом было так правильно. И теперь он был... Кёниг не собирался так думать. Не когда тело ещё не найдено. Он был готов удержать эту крохотную надежду, несмотря на боль в сердце и сжатые кулаки. Он продолжал идти, следуя за кровавыми пятнами, зная, что если он найдет Гоуста, даже если это будет его мёртвое тело, это будет все равно лучше, чем не найти его вообще. Он не мог позволить себе отступить. — Есть что-нибудь? — снова спросил Соуп, его голос становился всё более нетерпеливым и тревожным. Прошло десять минут с тех пор, как Кёниг сообщил им о следах крови, и с тех пор не было никаких новостей. Для полковника эти десять минут казались целым часом, мучительной пыткой. — Нет, ничего нет... Подожди... —Австриец едва успел договорить, как внезапно остановился. Тропа, ведущая в лес, закончилась. Он оказался перед огромной красной лужой. Сердце Кёнига чуть не остановилось, и на него накатила волна разочарования и отчаяния. Он закусил губу, сдерживая себя. — Что случилось, Кёниг? — голос Прайса вывел его из состояния паники. — Тропа закончилась. Шайссе! Здесь ничего нет, чертов дождь, должно быть, уже смыл его, черт возьми! — Как злой ребенок, он ударил кулаком по ближайшему дереву, практически крича. Боль в костяшках пальцев почти отвлекала от бури эмоций, которая сейчас бушевала внутри него. Он был готов разорвать Мёрка, если бы мог. Он хотел, чтобы тот сдох, хотел увидеть его в крови. Но... — Бля да успокойся. Что ты видишь? — Голос Прайса проник в его сознание, и он с усилием вернулся в реальность. Он огляделся, его глаза сузились. Земля вокруг была рыхлой, не такой утрамбованной, как остальная. Как будто кто-то недавно копал здесь. Его подозрения подтвердились, когда он заметил кучу грязных лопат, брошенных за деревом, будто их бросили в спешке. — Там куча лопат, кто-то недавно здесь копал, я... — Иисус, мать его, Христос... — в наушниках Соупа послышался встревоженный стон. Прайс и Газ издали аналогичные звуки, и поток ругательств вырвался из их уст. Кёниг замер, его внимание было полностью сосредоточено на этом. Его взгляд вернулся к земле, он уже знал, что ему нужно делать. — Начинайте копать. Мы знаем ваше местоположение, будем через пятнадцать минут. "Что происходит?" Мысли Кёнига спутались, и теперь он был в полном замешательстве. Голова кружилась от множества возможных исходов, от того, что могло случиться с Саймоном, но ни одна из этих версий не казалась логичной. И тут его осенило. — Он... — проговорил он, затаив дыхание, надеясь и молясь Богу, чтобы он ошибался. — Ага. Этого было достаточно, чтобы Кёниг понял, что он не ошибается. В одну секунду он схватил лопату и с яростью ударил ею по земле. Он молился, чтобы то, что он искал, не было мертвым телом, но внутри понимал, что шансы на это минимальны. Он знал, что, каким бы ни был результат, когда он доберется до Мёрка, тот будет молить о смерти. Его кровь кипела, превращаясь в кислоту, и все вокруг казалось неважным. Он был поглощён только одним — землёй под лопатой. Он даже не заметил, как слёзы медленно просачивались под капюшон его снайперской маски. Сейчас всё, что имело значение, это выкопать то, что Мёрк закопал. Саймон был единственным, что имело значение. Яма, которую он выкапывал, быстро становилась всё глубже. Он не чувствовал усталости — ему нужно было копать, просто копать. Голоса команды Гоуста, доносившиеся в наушниках, превратились в размытое пятно, сливаясь с дождем в неразличимый белый шум. Единственное, что он слышал, это звук лопаты, ударяющейся о землю. Ему просто нужно было копать. Руки болели, но ему было всё равно. Гнев на Мёрка, паника — всё это сплелось в смертоносную смесь эмоций, из-за которой все физические потребности исчезли. Он продолжал копать. Лопата ударилась о что-то твёрдое, звук металла о дерево прозвучал в ушах, как ужасный визг. Кёниг сдавленно всхлипнул, уже зная, что он найдёт. Гроб. Гроб с Саймоном внутри, мертвым. Это будет самым разрушительным, что он когда-либо увидит. Он знал это, но продолжал копать. Он должен был увидеть его в последний раз. И вот, наконец, он увидел простую деревянную форму — гроб, скорее всего наскоро сколоченный гвоздями. Поверхность была рваной, с занозами, ужасно грубой, но то, что было внутри, казалось ещё более отвратительным. Дрожащая рука Кёнига пробежала по крышке гроба, его зрение затуманилось от слез. Он знал, что должен открыть его, но что-то удерживало его, не давая сделать этот последний шаг. Гоуст не мог быть мертв — он просто не мог. Открытие этого гроба означало бы подтверждение худших опасений полковника. Вид, который он, вероятно, не выдержал бы, но разве это имело значение сейчас? Он был обязан открыть его. Дрожащими пальцами он поднял крышку. Его сердце разбилось. Больше не было этих теплых карих глаз, которые смотрели на него с тем спокойным, но выразительным взглядом, который он так любил. Они были закрыты. Мертв. Пальцы Кёнига скользнули по бледной коже. Было не так холодно, как он ожидал. Он вытер слезы тыльной стороной рукава, сосредоточив взгляд на неподвижном теле Гоуста. Грудь лейтенанта слегка приподнималась. Как будто все вокруг остановилось. Не успел он опомниться, как уже подтянул Саймона к себе, удерживая его в вертикальном положении. Одной рукой он опирался на британца, другой обхватил его лицо, пытаясь найти пульс на шее. Полковник издал звук, полный чистого счастья и облегчения, когда почувствовал под пальцами учащенное биение пульса. — Гоуст... — тихо произнес он, и его нижняя губа задрожала, когда он откинул прядь светлых волос с лица лейтенанта. Почему он не открывает глаза? Кёниг почувствовал, как его тело наполняется волной срочности, когда нежно потряс Саймона за плечи. Ему не было дела до того, что Прайс, Газ и Соуп кричали на него по радио, требуя объяснений. Не раздумывая, он выключил наушник, чтобы сосредоточиться только на человеке в своих объятиях. — Пожалуйста, Саймон... Bitte, Schatz... — Он почувствовал, как его глаза снова наполняются слезами, заставляя его натянуть снайперский капюшон. Он собирался вызвать помощь, когда глаза Гоуста внезапно распахнулись. Саймон начал метаться в его руках, его дыхание было затруднено и слишком быстрым. Кёниг сжал его крепче, отчаянно обхватив лицо Саймона руками. Это было больше, чем паническая атака — это был чистый ужас. Сердце полковника сжалось, когда он не увидел никакого узнавания в испуганном взгляде британца. Он теребил его щеку, пытаясь успокоить его, но не знал, что делать дальше. — Эй, посмотри на меня... Пожалуйста... — умолял Кёниг, прижимая лейтенанта к себе, дабы тот не вырвался. Он должен был держать его в своих объятиях. Он просто должен был. — Теперь ты в безопасности. Обещаю. Пожалуйста, просто посмотри на меня. — Губы Кёнига благоговейно прижались к костяшкам пальцев Саймона, словно боясь, что тот разобьется от любого неправильного прикосновения. Он вздохнул с облегчением, когда глаза Саймона наконец сфокусировались на нем. Британец смотрел на него таким болезненным взглядом, каким Кёниг никогда не мог бы представить. — Уилл...? — с трудом прошептал Гоуст, хватаясь руками за куртку австрийца, будто пытаясь найти опору в этом мире, который вдруг стал таким неопределенным. — Да, я здесь. Лейтенант едва кивнул, пытаясь набрать воздух, но его легкие были настолько переполнены тяжестью, что каждый вдох казался пыткой. Его рука подсознательно потянулась к руке Кёнига. Сжав ее так сильно, как позволяли его дрожащие пальцы, Саймон казался даже более уязвимым. Чуть успокоившись, Кёниг обернул его куртку вокруг его широкого тела и притянул ближе, до самой груди, как будто пытаясь защитить его от всего мира. Холодные капли дождя стали приятным контрастом после душного воздуха, оставшегося от гроба, а голос австрийца, спокойный и решительный, был для Саймона спасательным кругом в этом хаосе. Кёниг держал его, как единственное, что было важно в этом мире. Он не чувствовал усталости, не замечал дождя — все, что существовало, это Гоуст в его руках. Он качал его, медленно, в такт дыханию, что позволяло ему снова и снова убеждаться: он был здесь. Он был жив. И этого было достаточно, чтобы Кёниг почувствовал, что хотя бы в этот момент все наконец наладилось. — Я тебя люблю, — произнес полковник, и слова эти словно утратили всякую тяжесть. Они просто были, как истина, высвобожденная после долгих сомнений и страха. Он прижал лоб ко лбу Саймона, его дыхание смешивалось с дыханием лейтенанта, и мир казался намного тише, чем был еще минуту назад. — Я тоже тебя люблю, — прошептал Саймон, его голос был слабым, дрожащим, но полным искренности. Он поднес руку к лицу Кёнига, и их губы едва коснулись, как бы заверяя друг друга, что все было хорошо, несмотря на весь ужас, что окружал их. Кёниг поцеловал его шею, затем челюсть, и поднялся выше, оставляя мягкие поцелуи на лице, чувствуя, как его собственное сердце сжимается от этого близкого контакта. Он ощущал каждое нервное дрожание в теле Саймона, каждое его усилие, чтобы просто держаться. — Я не уйду. Никогда больше. — Голос полковника был таким же слабым, как и его собственное тело, но наполненным решимостью и бесконечной привязанностью. Он обнял его крепче, и почувствовал, как мир снова становится понятным. Саймон был жив, он был с ним. И это было главное. — Хорошо, — тихо ответил лейтенант, прижавшись губами к губам Кёнига в отчаянном поцелуе. Его руки крепко цеплялись за куртку полковника, пытаясь приблизиться к нему еще ближе. Полковник без усилий усадил его к себе на колени, чтобы тот не сидел на мокрой траве. Их языки встречались в медленном танце, пока их тела согревали друг друга в этот холодный, дождливый вечер. Кёниг ощущал, что Гоуст был его, и он не собирался отпускать его. Этот момент был только их. Когда их поцелуй закончился, лейтенант отстранился, и его голова упала на грудь полковника. Кёниг крепко прижал его к себе, зажмурив глаза, и вдохнул запах его светлых волос, чувствуя, как пальцы скользят по ним. Он вдруг вспомнил об остальной команде 141. Наушник был выключен уже больше десяти минут, и было легко представить, как сильно они переживают. Рука Кёнига медленно потянулась, чтобы включить рацию, и тут же оказалась на теле Гоуста, где ей и положено быть. — Полковник, ебаный рот, клянусь Богом..., — голос Прайса прорезал тишину, его слова звучали взволнованно и обеспокоенно. — Он у меня. Он у меня, капитан. Он в безопасности, он у меня, — повторял Кёниг, не обращая внимания на дождь, который продолжал лить сверху. Всё, что имело значение сейчас, — это человек в его объятиях. — Слава Богу. Мы будем там через пару минут, просто держись. — Кёниг услышал облегченный выдох Прайса и мгновенно понял, что солдаты на другом конце канала тоже переживали. Он собирался ответить, как вдруг что-то пронзительно ударило его, как грузовик. Мёрк всё ещё был там. Этот ублюдок из России всё ещё свободен. Если бы не Гоуст, Кёниг бы немедленно вскочил и пошел искать Мёрка, но с лейтенантом в руках он спокойно говорил по рации. — Я о нем позабочусь. Начинай искать этого русского гада. Хотя Кёниг чувствовал, что Прайс колеблется, тот согласился, и рация снова замолчала, оставив двух мужчин наедине друг с другом. — Давай доставим тебя на базу, ja? — произнёс Кёниг, он осторожно поднял его. Ноги лейтенанта едва держались, и беспокойство снова охватило полковника, заставив его сердце забиться быстрее. — Валиум, — тихо пробормотал Гоуст, продолжая прятать голову в плече Кёнига. Полковник кивнул и осторожно обхватил его одной рукой за колени, другой поддерживая его спину, поднимая с земли. Они оба были промокшими насквозь, но единственное, что сейчас им нужно было, — это добраться до базы. С этой мыслью Кёниг оставил за собой яму и ужасный гроб, направившись к машине. — Блять..., — Гоуст вздохнул в плечо австрийца, обвив его шею руками. — Да... Я знаю, — прошептал Кёниг в ответ, его голос дрожал от остаточного адреналина и чувств, которые он едва сдерживал. Он на мгновение замер, осознавая всё, что происходило, и оглядел тело лейтенанта, проверяя, не пропустил ли он какие-либо раны. Гоуст, тоже замечая это, слабым голосом проговорил: — Иоанна. — Отлично. — едва различимый ответ Кёнига, его глаза заискрились удовлетворением, когда он продолжал держать своего человека в руках.