Поцелуй мои раны

Аня неуклюже стряхивает пепел с сигареты, выдыхая клубок дыма в чернеющее небо. Вишней не пахнет, кажется, только за пределами города, и Женя отмечает, что та расстроена даже больше тех, кто расстроился сам по себе из-за череды неудач.  Какое-то щемящее чувство не даёт Ане на Женю взглянуть: она пытается сохранить самообладание, стараясь не призывать на помощь словарь нецензурной лексики.  Молчать – ну очень уж невыносимо. Для такой разговорчивой Анечки-комментатора, Анечки-похвалю-всех, Анечки-в-раздевалке-не-рыдать.  – Что ты Пете сказала, а, Ань? – Женька голову по-кошачьи на бок склоняет, смотря такими большими-большими на девушку глазами. Ему до жути боязно в раздевалку зайти: представляется, что Гуменник там о стены разбивает скамейки, носы соперников и собственные кости, а его, Женькину голову, готов на пику насадить, да и на всеобщий позор выставить, как у покойного Кромвеля из учебников по истории.  Аню на мурашки пробивает с очередным порывом холодного ветра: в одной кофточке без плеч, по последней моде, и лёгоньких брючках в тепле не будешь – Женя с себя олимпийку снимает, укутывая подругу и сигарету у неё из рук выхватывая. Всё, мол, нечего тут рот себе любыми способами затыкать.  – Это я с журналистами говорила, отпросила его от интервью… – Аня вздыхает, поёжившись и ловя Женин недоумённый взгляд.  Она же действительно говорила, ведь Пете изжить себя после выставления оценок хотелось. Его Аня как облупленного знала, наверное, мысли читала по глазам.  – Петь-Петь-Петь! – словно крик души.  Гуменник невидящими глазами в неё впивается, пытается натянуть на своё лицо хоть какие-то эмоции, но кроме ненависти к себе Анечка разглядеть ничегошеньки не может (а пытается).  Выглядит он очень потерянным, очень уставшим, повзрослевшим выглядит. Девушка ему в нагрудный карман олимпийки какую-то бумажку, сложенную вчетверо, суёт. Петя взглядом спрашивает: «Это чего такое ты опять удумала?».  Аня отвечает просто. – Мой психолог.  Петя в себе силы находит на то, чтобы шутёво глаза закатить, якобы, чего она только не придумает. Ане хочется верить, что добрый это знак, и никаких «но» в противовес не будет.  Она жмурит глаза, морщит нос, по-детски смышлёно выглядит, гладит Петю по волосам, еле слышно цыкнув.  – Кто прошлое вспомнит – тому глаз вилкой выколят. Тогда точно можешь про лутц забыть.  Петя усмехается, потом как-то резко снова поникает: Аня знает, что задела – Петя это Женя, Женя это Петя, как тут не вспоминать. Ей хочется самой себе выколоть глаз и язык завязать на кучу узелочков, помучив себя вдвойне.  Петя смущать Аню не хочет, но она уже смутилась, неловко с одной ноги на другую переступая. Хочет с километровых высот прыгнуть с парашютом, но так им и не воспользовавшись.  – Разве это плохо всё было? – это он про выступление опять, про падение с первого же прыжкового. Аня от неожиданности вздрагивает: чего? Петя сейчас говорить вздумал?  – Я слезу пустила, – Щербакова тихонечко хмыкает, слегка касаясь ресниц, чтобы вновь подступающие капли смахнуть.  Петя головой слегка мотает, мысли дурные отгоняя восвояси и Аню по плечу успокаивающе погладив.  – Не стоило оно того, ты же знаешь, мы же договаривались, – последнюю фразу говорит с нажимом, многозначительно смотря в глаза и брови слегка приподняв.  – Да знаю я, – Аня хмурится, насупившись, потом снова в лице меняется, смягчается, даже чуть-чуть нервничает, по инерции в кармашек брюк тянется за сигаретами и, мысленно по рукам себя хлестанув, трясёт Петю за плечи, всё своё волнение выливая, заплакав.  Петя теряется, не зная, каким образом мнимый разговор о Жене и его, Петиных, дурацких ошибках дошёл до Анькиных слёз. До Анькиных! До слёз!  Друг друга одновременно они ещё ни разу не успокаивали: Петя из-за себя рыдает, Аня из-за Жени с Петей, из-за отношений этих, из-за медалей, из-за участи настолько тяжёлой, из-за нелепостей необъяснимых, из-за ошибок глупейших – плачет Аня, и она себя мученицей какой-то ощущает даже, чувствуя, что по всей стране хотя бы в одном окошке панельки кто-то также, как она, на придуманные себе несправедливости обижается.  Петя честно-пречестно удивляется, даже уже о баллах и месте не волнуясь, странности весь мир его сотрясают: правда же, до чего странно знать, что Анька по ним плакать умеет.  – Заплакала?! – у Жени челюсть отвисает: чего блин, чего-чего-чего?  Аня кивает осторожно, на дверь запасного выхода опираясь (на которой, между прочим, красный кружок нарисован с сигаретой перечёркнутой) и на Женю пристально глядя. Вздыхает даже не один раз, Женя стыд в её глазах замечает. И какую-то долю там занимает… проворство? игривый огонёк?…  – Сейчас ты меня убьёшь, – констатирует факт. Сигарета уже давно выброшена Женей, так что держать-то Аню ничего не держит, ещё и дальше по коридору, в глубине арены, слышались пищащие голоса Даши и Аделии. Причина, чтобы поскорее слинять, безоговорочно была найдена!  Анькин очередной план по восстановлению психологического равновесия в Петя-Женевских отношениях должен был сработать как всегда (потому что сколько бы она такое не проворачивала – работало, как швейцарские часы, ей богу!).  Петя, взявшийся практически из ниоткуда и тихонечко вышедший из тени коридора на морозный воздух, Женю ввёл в краску. Щербакова по обыкновению растворилась в темноте, проболтав что на неразборчиво-оправдывающемся. У Жени с Петей из года в год, из старта в старт ступор происходил: было дело, что один из них напрочь отказывался на лёд выходить, чтобы никаких гадостей и в мыслях не было. Выходить приходилось, а гадости… гадости говорил кто угодно, и не верить становилось всё сложнее и сложнее. Но Петя-то понимал, что солнечная Женькина натура никак в его глазах не очерниться уж точно. Он сам не позволит себе усомниться.  Семененко под нос фырчит, видимо, роется в закромах памяти, чтобы отыскать-таки хороший номерок хорошей гадалки, чтоб та Щербакову за такие неожиданности обрекла на пожизненные свидания с туалетным монстром. Петя с ноги на ногу переминается, словно и не встречаются они с Женей уже третий год, словно ни разу не разговаривали вот так после стартов, словно снова стали подростками, отчего уши задымились от смущения.  Оба не понимают, как же начать, ну… как же это делается? Петя как-то ласково Женю окликает, у того изо рта вылетают рваные облачка пара, зрачки расширяются, щёки краснеют, словно и нет между ними ничего, и не было вовсе, а сейчас всё впервые. Руки Женины, дрожа, нежат Петины скулы, ощупывают щёки, гладят тыльной стороной ладони. Тот не выдерживает, набрасывается, целуется так, будто бы правда, впервые. Как подросток пубертатный, который до сих пор со слова «секс» смешки пускает.  Женя не ответить не может: это же Петя. Родной, наложавший, ранимый Петя. Его Петя. Женя его никакой прессе сегодня не выдаст, ни в какие СМИ не пропустит. Ане «спасибо» скажет, купив какую-нибудь помаду на призовые и пачку вишнёвого чапмана.  Петя с языком у него во рту играется, что Женю продирает до мурашек (и не из-за мороза вовсе, отнюдь!). У него ноги подкашиваются, руки сильнее бьют дрожь, веки тяжелеют от блаженства и спокойствия. Он все чувства в поцелуй вливает, любит и ещё сотню раз это доказывает. Анька, стоящая за углом и мимолётно слышавшая ну уж очень вкусно звучащие поцелуи, даже невольно завидует, думая, что будь Петя хоть первый, хоть последний, Женя на него как на главное своё сокровище смотреть будет и любить до смерти, как в красивых сказочках, да сопливых фильмцах.