Только зима, только сто лет войны

Пьер Кошон — готическая роза, звенящее стекло в прихотливом оплёте каменных лепестков. Что-то раскалывается в нём с приходом ко двору девицы из Домреми, что-то бьётся — и холодный ветер гуляет среди острых осколков. Сколь сильна была его вера, столь же чрезмерно оказывается и страдание. Оно подобно пламени, выжигающему его дотла. Епископ Кошон ревнив (не лучшее качество для пастыря), и чужая причастность к знамению Господнему вызывает почти физическую боль, немыслимую, невыносимую. Он мечется ночью по покоям в Шиноне, не в силах уснуть, ложится и встаёт снова. Но даже гнев сходит на нет, и так Кошон узнаёт, что во гневе было его спасение, ибо там, где его не стало, остаётся только неизбывная мука. О, кто бы мог помыслить, что в наш дикий, жестокий, просвещённый век ему доведётся увидеть настоящую святую!.. Пьер Кошон — разбитый сосуд благодати Божией. Боль так оглушительна и всепоглощающа, что ей будто бы удаётся ненадолго притупить то сладостное и греховное, что заронил в его сердце Джон Тэлбот. Маршал чувствует — он, снова умчавшийся к своим войскам, говорит о Жанне д’Арк с нарочитым пренебрежением. — Сейчас не те времена, чтобы любой девчонке достаточно было схватить знамя, чтобы встать во главе войск. Ей просто не хватит… — Он осекается и задумчиво изучает хмурое лицо Пьера на экране телефона. — У нас совместный ужин, не забыл? Не вижу, чтобы ты ел.        Пьер устало качает головой. — Не могу больше слушать это всё, — тихо произносит он. Как будто ему не хватает королевских обедов, где он методично жуёт один кусок, потому что горло сводит до невозможности вдохнуть, куда уж там проглотить еду. Вокруг говорят, шепчутся, сплетничают о Жанне д’Арк. Обезумевший французский двор не внемлет более епископу Бове. Маршал вряд ли улавливает всю гамму его чувств, а у Пьера нет сил объяснить. В ревности и зависти он признаётся без труда, но куда сложнее было бы заговорить о том, какая боль поселилась у него внутри. — Может, попробуешь у меня? — подмигивает Джон, мгновенно меняя тему, — и вертит перед камерой кусок мяса. Пьер слабо улыбается — впервые за вечер. В нём зреет решение: немыслимое раньше, единственно возможное теперь. Пьер Кошон медлит. Этот плод ещё не налился ядом. Но дыхание в первый раз за несколько дней становится глубже и спокойнее. Пьер прикрывает глаза и вспоминает долгие минуты близости с Джоном Тэлботом: обжигающе горячая ладонь в небрежно распахнутом вороте рубашки; шёпот, от которого алеют кончики ушей; умеренная до нежности страсть в каждом движении. Он вспоминает Бове: выпавший снег, не тающий к утру, бессонные ночи, золотой свет за окнами, золотые свечи собора Сен-Пьер. Какая страшная, какая светлая зима. — Ты ещё со мной, любовь моя? — весело интересуется Тэлбот. — Больше, чем ты думаешь, — расслабленно отзывается Пьер Кошон. Но Джон прав: он почти засыпает, вот так, сидя с поздним ужином и чашкой чая. Будто натянутая струна наконец порвалась. Он не тешит себя надеждой: утром боль вернётся с новой силой, но ещё не теперь, и это чего-то да стоит. А после случается Орлеан. Запоздало расцветающий май не даёт Пьеру Кошону вдохнуть. По ночам он сидит у окна, до боли сжимая в пальцах крест. Когда сонный дворец, растревоженный новостями, заходится шумом, он не сразу понимает, в чём дело. Он не сразу осмысливает, что пытается втолковать ему Её Величество. Но им сообщили бы о пленении ли, о ранениях, о смерти английского маршала, ведь так?.. Пьер пишет ему, не надеясь на быстрый ответ, но методично проверяя каждые десять минут, а после берётся штудировать статьи, уже просочившиеся в прессу. Отовсюду смотрит на него лицо Орлеанской девы, озарённое нездешним светом. Пьер Кошон — пурпур и прах земной. «Я жив», — пишет ему Джон Тэлбот следующей ночью. Пьер меряет шагами покои — от окна до двери, во дворце удушающе пахнет лилиями, хоть срок их цветения ещё не настал. Люди несут и несут их изо всех оранжерей, устилая дорогу для своей Девы. «Где ты? — спрашивает Кошон, стискивая пальцами виски — но боль не уходит. И торопливо дописывает: — Я приеду. Мне надо увидеть тебя». Он ждёт возражений, потому что это глупо, так глупо, и епископу Бове не стоит говорить таких слов, а маршалу Англии не стоит соглашаться. Но боль столь сильна, а рядом с Джоном Тэлботом он ощущает себя цельным; но весна прорастает сквозь него, безжалостная и благословенная; но он устал, так страшно устал…        «Компьень, — пишет Джон Тэлбот. — Движение поездов не прервано, но придётся потерпеть досмотры. Скажи когда, тебя встретят». Как удачно. Компьень — совсем недалеко от Бове. Пьер помнит этот город. Он смотрит за окно, но не видит ни Вьенны, ни зеленеющего плюща. Несмотря на расцветающий май, окна дышат на него стылым холодом. Он сообщает о своём отъезде на следующий день. Говорит о том, что обязан быть со своей паствой — особенно теперь, обязан поддержать в них воскресающую надежду. Простота лжи удивляет его самого. Привычно вскидывается Её Величество, дофин смотрит широко распахнутыми глазами, но ни де Ре, ни Дюнуа нет при дворе, чтобы подловить святейшего епископа — или навязать сопровождение. Он уезжает один.

***

На вокзале его одиночество заканчивается. Пьер чувствует себя вымотанным: недолгую дорогу растянули бесконечные проверки документов, досмотры багажа, остановки, остановки… Но чего вы хотели, Ваше Преосвященство? Идёт война. И девушка, встречающая его по приказу Джона, выступает из строя людей в одинаковой военной форме. Они не обмениваются ни словом и почти не смотрят друг на друга. Может, чем меньше они знают друг о друге, тем лучше, а может, она просто не говорит по-французски. У входа в гостиницу и внутри, в холле, военных, кажется, ещё больше, но все они смотрят сквозь Пьера Кошона, будто не видят его. Будто им был отдан такой приказ. Они поднимаются наверх, девушка пропускает его в номер и — что ж, французский она знает прилично, хотя язык и чересчур литературен, как бывает у иностранцев. — Маршал просил вас ждать его здесь, он вернётся вечером. Весь номер к вашим услугам. От вызова персонала лучше воздержаться. Сердце Пьера сжимается. Кто он в её глазах? Кого её маршал с такими сложностями приволок к себе в номер? Он отгоняет эти мысли и кивает, но щёки уже покалывает от стыда и презрения к самому себе. Его провожатая останавливается у двери и говорит: — Джон попросил меня встретить вас не как маршал — как друг. — Она усмехается: — Я согласилась: мне никогда раньше не приходилось участвовать в похищении епископа. Но если, — как же быстро холодеет её взгляд, в нём — все промозглые ветра далёкого Альбиона, — если только Джон Тэлбот ошибся в вас, монсеньор… никому больше не случится совершить такой ошибки. Она уходит. Пьер медленно изучает номер. Гостиницы безлики, особенно те, где только ночуют, не более. Он отчаянно ищет что-нибудь от Джона, но висящая в шкафу одежда, ноутбук на столе, провод зарядки — всё это могло бы принадлежать кому угодно, и он не обретает покоя. Под конец он, измученный, ложится на кровать прямо поверх покрывала. Свежее постельное бельё отдаёт, ему кажется, лёгким запахом знакомых сигарет. Пьер жмурится, утыкаясь носом в подушку. Он только немного полежит, совсем чуть-чуть, ненадолго прикроет глаза, позволив запаху окружить его… Пьер Кошон просыпается в полной темноте от щёлканья ключа в замочной скважине, не сразу понимает, где находится, и заспанно щурится на свет. Маршал Тэлбот застывает в дверях на несколько мгновений, а после захлопывает дверь и стремительно подходит к кровати. Он так близко. Они так близко. — Вы живы, — тихо говорит Пьер Кошон, нервно сжимая крест сквозь ткань рубашки. Очевидно — но ни одному из них не смешно. Пьеру необходимо произнести это, будто слова утверждают реальность. А Джону Тэлботу, может быть, нужно услышать. — Не в плену и даже не ранен, — криво улыбается Джон Тэлбот. — Вы молились за победу французских войск, Ваше Преосвященство? Пьер устало качает головой. — Я не молился ни о победе, ни о поражении, — просто говорит он. — Только о тебе. И поднимает глаза. Джон Тэлбот смотрит на него с невыразимой, восторженной любовью, падает на колени и горячо, торопливо целует руки. — Тогда почему тебя удивляет, что я жив? — шепчет он, ластясь к ладони как кот. — Меня удивляет, — отвечает Пьер Кошон, поглаживая колючую от щетины щёку, — что Небеса ещё слышат мои молитвы. Они сидят так невозможно долго, Джон то и дело целует его пальцы, и от этих поцелуев начинает отступать леденящий холод, это — как вынырнуть на поверхность из мутной воды и наконец-то сделать вдох. На этот раз Пьер сам сползает к нему в объятья. Если Джон и удивлён, то не выдаёт себя, а только прижимает ближе и коротко касается губами виска, тыльных сторон ладоней — прикосновения на грани дозволенного. — Так что случилось, любовь моя? — шёпотом спрашивает он. В щекотной темноте его голос звучит ниже, дыхание касается кожи. — Что такое, что ты примчался ко мне, а? Он, конечно, чувствует, не может не почувствовать, как Пьер цепенеет в его руках. В голове у святейшего Кошона заходятся тревожным набатом колокола собора Сен-Пьер. Ещё не поздно одуматься, устоять, удержать себя на этой грани… — Я хочу переспать с тобой, — говорит Пьер, и это звучит резче, чем ему бы хотелось, но лучше резкость, чем стыд и страх. Джон Тэлбот ужасно долго молчит, но его ладонь, замершая было, снова начинает ритмично двигаться, поглаживая плечо Пьера Кошона. — Правда хочешь или это такой заманчивый — для меня — способ саморазрушения? — ласково спрашивает маршал. Пьер сводит брови. Хорошо, что в темноте не видно, как горят щёки, но, может, Джон чувствует жар, потому что поддевает его лицо под подбородок пальцами и смотрит в глаза. Это больно. Пьеру кажется — это больно. — Если ты правда хочешь, — мурлычет Тэлбот, — кто я такой, чтобы отказываться, любовь моя? Но это обдуманное решение? — Да, — шепчет Пьер пересохшими губами. Сейчас, вот сейчас маршал поцелует его — и пути назад не станет. Маршал не целует его. Он осторожно поднимается, оставляя Пьера Кошона сидеть на полу, и говорит: — Тогда принесу нам бутылку вина. Что скажешь? — Хорошо, — не своим голосом отзывается Пьер. Значит, вот так это произойдёт? Сердце колотится так, что становится тяжело дышать, и душный майский воздух обжигает гортань, но ему всё равно приходится обхватить себя за плечи, чтобы сдержать дрожь. Значит, всё будет вот так?.. Джон возвращается с бутылкой вина и двумя бокалами. Стыд накрывает Пьера с головой. Они даже не могут вызвать официанта, и всё это так глупо и так пóшло, и, может, ему стоило ещё тогда, в Шиноне, в Бове, и тогда всё было бы иначе… Но когда Джон спрашивает: — Не передумали, Ваше Преосвященство? — как будто специально напоминая, кто он есть, Пьер упрямо качает головой. Вино так легко пьянит, удивительно ли: он почти не ел ни сегодня, ни несколько дней до того. Джон Тэлбот — единственная константа в плавком изменчивом мире, и Пьер прислоняется к его плечу, жмурится, когда Джон придерживает его за талию. Пьер не обращает внимания, сколько маршал подливает себе и сколько — ему. — Расскажи мне, — просит Джон. Но не ложится головой на колени, а укладывает его. Сам, опершись на локоть, устраивается рядом. Если закрыть глаза — голова кружится нестерпимо, и потому Пьер смотрит и смотрит на тёмный потолок, представляя, как он сходится сводом там, в незримой вышине, будто это не номер маленькой гостиницы, но его любимый собор. Эта мысль нестерпима и сладостна. — Я почти ничего не знаю о Компьени, — признаётся он. Джон Тэлбот смеётся и тут же ругается себе под нос: он пытается расстегнуть мелкие пуговицы на рубашке Пьера, а они отказываются поддаваться. — Я хочу слушать не о городе, а о тебе, — говорит он. Пьер не хочет говорить, но это — лавина, нисходящая против его воли. Это — огненный дождь. Не стоит живым людям смотреть на такое, не стоит видеть, как вершится не их руками суд Божий. Но Пьер Кошон — соляной столб. Он рассказывает всё — пока Джон Тэлбот расстёгивает его рубашку и перебирает нимбом рассыпавшиеся по подушке волосы. Пока губы Тэлбота, пахнущие вином, не оказываются совсем близко — но так и не касаются его губ. Пьеру кажется, он тянется навстречу, но в темноте мир теряет плотность и измерения, он уплывает, а усталость погребает Пьера под собой. Последнее, что он запоминает, это горячие пальцы Джона Тэлбота, закрывающие его глаза.

***

Тяжёлая от вина голова, тяжёлые со сна веки — вот единственные спутники его пробуждения. Пьер Кошон расфокусированно смотрит в потолок, медленно моргает и щурится на свет, вспоминая, где он находится. Щёки опаляет жаром, он садится, но комната пуста. На столе — остывающий завтрак, бутылка воды на прикроватной тумбочке. Пьер ёжится и отмечает, что он раздет до белья. Он зябко поводит плечами и кутается в одеяло. Разрозненные детали никак не желают собраться в единое целое. По счастью, в телефоне его ждёт сообщение от Джона Тэлбота. Пьер перемещает кружку кофе и бутылку воды поближе к себе, устраивается взъерошенным воробьём в ворохе подушек и одеял и утыкается в экран. «Чтоб ты знал: мне ещё никогда не было так сложно вылезти из кровати, как сегодня, — пишет Джон Тэлбот. Пьер морщит нос и читает дальше. — Мне бы не хотелось, любовь моя, чтобы ты принимал такие решения необдуманно. Если ты возненавидишь меня, я постараюсь это как-нибудь пережить, но если себя… В общем, извини, не придумал ничего лучше. Подумай ещё раз, ладно? Я вернусь вечером, и ты скажешь мне, что решишь». В первые секунды Пьер зол настолько, что пелена застилает ему глаза. Гнев мешается с постыдной признательностью и оттого накаляется лишь сильнее. Но — он не может не оценить изящества найденного решения. И ещё он замечательно поспал рядом с Джоном, а кофе совсем не так плох, как можно было ожидать, и всё это в совокупности заставляет его сменить гнев если не на милость, то хотя бы на сдержанное возмущение. Пьер припоминает, как Джон Тэлбот мучился вчера с его пуговицами, и почти собирается надеть рубашку обратно из мелочной мстительности, но меняет решение, бросив взгляд на шкаф. Среди мешанины походной и официальной одежды находится несколько футболок, Пьер Кошон берёт одну из них и забивается обратно в своё гнездо. За прошедший день и очевидно не раннее утро один только секретарь епархии успел написать ему несколько раз — другими словами, дел у святейшего Кошона хватает. Он останавливается, трижды прочитав присланную на утверждение проповедь и так и не уловив смысла. Несколько минут Пьер постукивает пальцами по краю ноутбука, покусывает губы. А потом, решившись, открывает вкладку в режиме инкогнито. О сексе между двумя мужчинами у него есть только самые общие представления анатомического плана, и оттого он не совсем уверен, какие именно вопросы его интересуют. Пьер почти бездумно просматривает несколько страниц с общей информацией, нахмурившись, читает список рисков и рекомендации. Этого всего так много, что у него кружится голова, а характер прочитанного совсем не сочетается с его представлениями о плотской любви, страсти и получении удовольствия. Пьер слепо смотрит в экран компьютера. Упрямство и кипящая внутри боль не позволяют ему отступиться. Он чувствует себя отделённым от собственного тела, смотрящим откуда-то из неимоверной глубины, предметы искажаются, он становится невесомым… Пьер моргает через силу и по одному сгибает пальцы, возвращаясь к ощущению себя. Он вспоминает про окончательно остывший завтрак. На почту приходят письма. Жиль де Ре спрашивает, добрался ли Пьер до Бове. Пьер Кошон даже не открывает сообщение. Ладно, ладно, но, может быть, если он посмотрит видео, ему станет понятнее?.. Он прилежно просматривает несколько от начала до конца, досадливо хмурится и ещё пару раз выбирает случайные фрагменты. Но это даже почти не приносит стыда — одно только смутное недоумение. У видео много просмотров, значит, людям это нравится, так?.. Ему сложно это представить. Пытаются они почерпнуть нечто для себя, ассоциируют себя с участниками процесса или им просто нравится эдакий вуайеризм без риска? Пьер Кошон сдаётся и закрывает вкладку. Когда Джон Тэлбот возвращается в номер — помятый, усталый, пахнущий порохом и неизменным табаком, — Пьер сидит на кровати, скрестив ноги, и, ссутулившись, набирает ответ на ноутбуке. Одеяло наброшено ему на плечи. Тэлбот откровенно любуется несколько секунд, пока Пьер, подняв палец, просит подождать, когда он закончит печатать. — Очень злишься? — интересуется Джон, садясь на край кровати рядом с ним. Пьер задумчиво хмурится и покусывает губу. — Я был в бешенстве, конечно, — признаётся он. — Но не могу отрицать, что идея хороша. Если бы ты вчера попытался меня отговорить, вышло бы только хуже. Тэлбот притягивает его к себе, обнимает поперёк груди и устраивает подбородок на макушке. Пьер ёрзает, устраиваясь удобнее, но вообще-то ему нравится. Он не уверен, что смог бы сейчас взглянуть Джону в глаза. — Просто не хотел, чтобы ты пошёл с этим же к кому-нибудь другому, — губы Джона невесомо касаются его волос. Пьер вздрагивает и пытается вывернуться, но Тэлбот достаточно силён, чтобы удержать его на месте. — Я бы не пошёл ни к кому! — возмущается Кошон. Тэлбот коротко хмыкает: — Ты примчался ко мне из Шинона и выглядел как человек на грани отчаяния. А люди в этом состоянии творят и не такое, любовь моя. Пьер замирает, обессиленно прислонившись к его плечу. Джон прав. Он не знает, что натворил бы, получив отказ. — Так что ты думаешь теперь? — мурлычет Тэлбот, заправляя его волосы за ухо и почти касаясь губами уха. Пьер ёжится. Вдоль позвоночника пробирает дрожь. — Я не передумал, — говорит он, и голос, по счастью, не срывается. Руки Джона Тэлбота на его талии на мгновение сжимаются сильнее. — Тогда, — отзывается он хрипловатым севшим голосом, — подождёшь, пока я схожу в душ? Чтобы занять себя, Пьер возвращается к письмам и сосредотачивается на них. Ничего срочного — но ему нужно чему-то посвятить и руки, и разум. Тэлбот, вернувшийся из душа, несколько минут наблюдает, как он стучит по клавиатуре, прежде чем отобрать у Кошона ноутбук и переставить его на стол с нетерпящим возражений видом. Пьер машинально сцепляет пальцы вместе, и, что ж, Джон Тэлбот закидывает его руки себе на шею и мгновенно оказывается вплотную к нему. Такой напор несколько пугает — но одновременно в нём есть и что-то успокаивающее. Джон Тэлбот наверняка знает, что делает. — Я попробовал почитать, пока тебя не было, — говорит Пьер, только чтобы что-нибудь сказать. — О том, как… ну, ты понял. — Джон кивает. — И посмотрел видео. Немного. Тэлбот смотрит на него с очень сложным выражением лица. — Ага, — медленно говорит он. — А чем ещё ты без меня занимался? Господь Всемогущий, да он же сейчас задохнётся от смеха. Пьер хмурится и упрямо смотрит на собственные колени. Это непросто, учитывая, как близко они сидят. — Ладно тебе, любовь моя, — тихо посмеивается Джон. — Ну, и что ты думаешь? О видео. Пьер молчит. Что ему сказать? Он не хочет лгать об этом, но не изменит ли Джон решение, если он скажет правду? — Кажется, ты не впечатлён, — заключает Тэлбот. — Ну, к счастью, у нас и нет цели, чтобы это выглядело красиво. А потом он тянет с Кошона футболку. Очевидно, руки приходится расцепить, и Джон пользуется этим, чтобы уложить его на кровать и самому лечь рядом. Он поглаживает колено как тогда, в Бове, и Пьер ёжится от чрезмерности и недостаточности прикосновений. Но — это ведь его, его собственная ладонь перехватывает руку Тэлбота и сдвигает выше, на бедро? Джон довольно хмыкает и медленно, вдумчиво гладит его, пока не находит чувствительные точки и ритм, заставляющий Кошона вздрагивать. Они лежат так долго. Дольше, чем Пьер ожидал. — Я думал… — неуверенно начинает он. — Я так долго ждал, — бормочет Джон. — Думаешь, теперь я упущу хоть что-то? Touchér. Пьеру нечего на это возразить. Джон нависает над ним, закрывая от тёплого света лампы, и пристально смотрит в глаза. — Хочешь, я поцелую тебя? — спрашивает он. Ну, против поцелуев у Пьера нет предубеждения, он сам с готовностью тянется навстречу. Соприкосновение ощущается странно, но, пожалуй, приятно. Пьер, поколебавшись, сам обнимает Джона за плечи и шею, поглаживает его затылок. В конце концов они выбирают верный подход, это скорее множество коротких поцелуев, перемежающихся укусами, чем один долгий. Но ему нравится — это неоспоримый факт. Настолько, что Пьер не то чтобы не замечает, как Джон приспускает с него трусы, но, скажем так, не уделяет достаточного внимания этому событию. Джон Тэлбот целует его ещё несколько раз в уголки губ, а после сдвигается ниже и прижимается губами к горлу. Пьер, жмурясь на свет, послушно запрокидывает голову. И, подождите, этот звук сейчас что, издал он?.. Они с Джоном встречаются ошарашенными взглядами, а потом Тэлбот тяжело сглатывает и целует его шею снова. Пьер, уже несколько лучше осознающий происходящее, отзывается выразительным мычанием. — Ну нет, — шепчет Джон, — так не пойдёт. Хочу слышать, насколько тебе нравится. Он целует и покусывает шею, плечи, ключицы, неожиданно чувствительное место за ухом, чуть выше родинки, пока Пьер не срывается и не стонет в голос. Пожалуй, то, насколько Джон терпелив, ощущалось бы почти возмутительно — не чувствуй Пьер, прижимающийся к нему всем телом, насколько он возбуждён. Джон отрывается от него ненадолго: подцепляет пальцами цепочку висящего на груди креста и тянет вверх, вопросительно глядя Кошону в лицо. Тот медленно кивает и приподнимается на локтях. Волосы, поддетые цепочкой, рассыпаются по плечам. Когда исчезает привычная тяжесть, Пьер, испуганный, потрясённый, впервые осознающий себя настолько обнажённым, цепляется за Джона Тэлбота. Это всё происходит как будто не с ним, это всё не ему, не о нём. …Но Джон медленно, не разрывая зрительного контакта, снимает с его руки епископский перстень, целует раскрытую ладонь — и Пьеру кажется, у него сейчас остановится сердце. На потолке, плоском потолке гостиничного номера причудливые резкие тени древесных ветвей сплетаются, истончаясь, с бликами автомобильных фар, с рассеянным светом лампы. Пьер Кошон не смотрит на них. Он смотрит только на Джона Тэлбота. — Я читал, что… — спохватывается он, когда Тэлбот аккуратно отводит его ногу в сторону и поглаживает бедро кончиками пальцев. В глазах маршала — нежность вперемешку со смехом. — Я обо всём позаботился, любовь моя, — заверяет он. Пьер нервно ёрзает на простыне. …Но это оказывается не то чтобы больно, просто странно, а может, дело в том, что Джон продолжает коротко целовать его, и от каждого касания кожа покрывается мурашками, а его измученное сердце идёт трещинами, но это вовсе не больно, нет, только очень светло, и так могла бы звучать молитва на языке, прежде недоступном ему, и так мог бы ощущаться изнутри торжественный колокольный звон, и это греховные, порочные мысли, но ему не дано иных, и… — Ох, — ошарашенно шепчет Пьер Кошон и не узнаёт собственного голоса. Джон на долю мгновения замирает, а потом, жадно вглядываясь в лицо Пьера, повторяет движение. Снова. И снова. Пьер стонет в голос и судорожно сминает в пальцах простыню. Это постыдно телесное ощущение, это низменное, плотское удовольствие, но ему не хочется попросить Джона прекратить. Что угодно, только не это, ему кажется, он просто умрёт, если Тэлбот остановится, если хоть на секунду перестанет касаться его. Тэлбот наваливается сверху и вжимает его в кровать, кажется, не соизмеряя ни силу, ни вес, но Пьеру нравится, ему нравится, ему так хорошо, и он едва ли отмечает, как цепляется дрожащими руками за плечи Джона, как впивается ногтями — и как Джон отзывается дрожью, короткими стонами, сбивающимся дыханием. — Мы можем закончить так, — хрипло, сорванно шепчет Джон Тэлбот ему в ухо. Он кажется пьяным, но вино закончилось ещё вчера, и ничего, ничего нет, кроме их сливающихся тел. Пьер хмурится и мотает головой: мне хорошо, но нет, нет, этого мало. Джон, к счастью, понимает. Он целует резкую складку между бровей. И останавливается. Пьер не умирает, нет. Но ему требуется сделать несколько торопливых жадных вдохов и провести пальцами от собственных рёбер к животу, чтобы вернуться к ощущению своего тела, его ограниченности и конечности. Он рассеянно смотрит на Джона снизу вверх — когда тот успел раздеться? неважно, Пьеру нравится разглядывать его и нравится касаться, приподнявшись на локте, дотянувшись кончиками пальцев. Но он всё равно оказывается не готов: к тому, как Джон накрывает его собой, разводя в стороны колени, к лёгкой ноющей боли, мешающейся с удовольствием, — как к этому вообще можно быть готовым? Когда Джон двигается, у Пьера дрожат ноги, а в ушах стоит шум, и он судорожно, разбито шепчет: — Подожди, подожди. — Что такое, больно? — спрашивает Тэлбот. Пьер мотает головой: — Не больно, просто слишком… Слишком. Это больше всего, что ему доводилось ощутить. Джон, может, и не понимает до конца, но улавливает и какое-то время просто держит Пьера в объятьях, сплетясь с ним в единое целое. Его близость, прикосновения влажной кожи и шершавых пальцев, запах пота, табака (пороха, пороха, пороха) — всё это заземляет Пьера, давая ему возможность дышать. — Продолжай, — шепчет он, голос звучит ниже привычного. — Как пожелаете, мессир, — ухмыляется Джон. Он по-варварски груб, но Пьеру мало, и Тэлбот восхищённо выдыхает, когда Пьер тянет его на себя, вцепляется в волосы, подаётся навстречу, отвечая каждому движению. Пьер в ответ кусает его в плечо. Вам дозволено сегодня владеть святейшим епископом Пьером Кошоном, маршал. Ну так не сдерживайте себя. В этом есть что-то сокрушительное, а может, просто сто лет войны пропитали их, отравили кровь. Пьер Кошон чувствует себя трофеем — желанным, едва ли достижимым, драгоценным. Ему постыдно нравится это чувство. Его постыдно выводит за последнюю грань болезненный поцелуй, от которого останется отметина на шее, там, где не скроет никакой воротник, и пальцы Джона, вплетающиеся в волосы, чтобы оттянуть голову назад, и то, как сам он беспомощен перед чужим напором, но это его воля, наконец-то — только его… Пьер Кошон слепо смотрит в потолок, но ничего не видит: тени и отсветы исчезли, слились воедино, и звуки тоже — единый продолжающийся тон. Он бездумно улыбается и одними губами произносит «Мой Джон», пробуя эти слова на вкус. — Лежи, я сейчас, — мурлычет Тэлбот, довольный как кот, прежде чем, потянувшись до хруста, вылезти из кровати. Он возвращается с мокрым полотенцем и бережно обтирает им Пьера. Тот ёжится от прикосновений влажной прохладной ткани и позволяет вертеть себя, словно куклу. Джон ложится рядом и устраивает его голову у себя на плече, ореолом расправляет волосы. Пьер собственническим жестом обвивает его ногой, сдвигая и без того перекрученные простыни. Позабытый крест свисает с тумбочки, некогда грозный символ, ныне — потускневший, иссохший плод. Пьер просыпается ранним утром, и — как быстро, оказывается, угасает привычная паранойя, словно восковая свеча истаяла до основания, — Джон Тэлбот легонько целует его поясницу, самое основание позвоночника, отросшая щетина колет кожу, а маршал, подумать только, второй день не может найти времени побриться. — Так и знал, что разбужу, — с сожалением вздыхает он. — Но оторваться от вас, Ваше Преосвященство, выше моих сил. Пьеру бы велеть не звать его так, пока они в постели, но его хватает только на удовлетворённое мычание, когда Джон надавливает сильнее, так что вдоль позвоночника проносится дрожь, слабый отголосок вчерашнего удовольствия. Пьер лениво перекатывается на спину, устраиваясь вплотную к Джону. Маршал ухмыляется и коротко, щекотно целует его рёбра. Несколько минут наигранного сопротивления, и Пьер прижат к кровати, а руки Джона стискивают его запястья едва не до синяков — прежде чем отпустить. — Я вернусь вечером, — обещает Джон, с неохотой отрываясь от него. — Если тебе что-то понадобится, вызови официанта, сюда придёт только кто-нибудь из моих… Пьер целует его, не давая договорить. А потом с лукавой, медленной улыбкой откидывается обратно. Возвращайся, говорит он одним взглядом. Мне не нужно ничего иного.