Горький привкус облегчения

Спустя год Год за годом, раз за разом, я пытался понять, где совершаю ошибку. Что я делаю неправильно? Почему всё вокруг кажется лишённым смысла? И однажды я понял: я просто живу. И этого оказалось достаточно, чтобы осознать, насколько ничтожно всё, что я делаю. Этот вывод не принёс облегчения — он истощил меня. И в какой-то момент я просто устал. Но усталость не дала мне покоя. Она стала чем-то большим, чем просто чувство. Она стала частью меня, тенью, которая не отступает, даже когда светит солнце. Я начал видеть бессмысленность во всём: в словах, которые я произносил, в действиях, которые совершал, в людях, которые меня окружали. Всё это казалось хрупкой декорацией, натянутой поверх огромной пустоты.   Я пробовал бороться. Сначала пытался найти смысл в работе, потом в людях, но ничего не работало. Каждый новый день был похож на предыдущий, как бесконечная череда одинаковых кадров в старой плёнке. Я смотрел на себя в зеркало и видел не человека, а оболочку. И эта оболочка всё больше трещала.   Со временем я перестал стараться. Я стал злым. Не на других — на себя. На то, что живу, зная, что это ничего не изменит. Внутри была только тишина, а иногда — глухой рёв, как шторм вдалеке, который никогда не приближался.   Люди пытались помочь. Кто-то говорил, что это пройдёт. Кто-то просил меня держаться. Но никто не понимал, что меня не нужно спасать, потому что я уже потерян. Иногда я думал: а что, если просто исчезнуть? Не громко, не трагично, а тихо, как свеча, догорающая на сквозняке. Может быть, в этом и есть единственная свобода — в том, чтобы самому решить, когда пустота наконец поглотит тебя целиком.   Но я всё ещё здесь. Даже не знаю почему. Я всегда думал, что моя усталость началась со мной, но чем больше я копался в себе, тем яснее понимал: она тянулась из прошлого. Мои родители. Точнее, то, что от них осталось в моей памяти.   Отец всегда был где-то рядом, но его присутствие ощущалось как глухой звук вдалеке — ты знаешь, что он есть, но не можешь разобрать слов. Он вечно был занят: работа, дела, разговоры по телефону. Я почти никогда не видел его взгляд, направленный на меня, будто я существовал где-то на периферии его жизни. В редкие моменты, когда он пытался сказать что-то доброе, это звучало натянуто, словно он читал фразу с бумажки, написанной кем-то другим.   Мама была другой. Более яркой, более громкой — и более сломанной. Она пила. Много. Слишком много. Я не сразу понял, что это значит. В детстве я просто думал, что она "уставшая". Но со временем я стал замечать: её усталость превращалась в агрессию, а агрессия находила выход в криках, в разбитой посуде, в руках, которые срывались на мне, если что-то шло не так.   Я помню, как сидел в углу комнаты, когда она в очередной раз кричала на отца. Помню, как пытался сделать себя как можно меньше, чтобы исчезнуть из её поля зрения. Но она находила. Всегда находила. Её голос был как нож, режущий всё, что я успел в себе вырастить.   Я любил её, как ребёнок любит свою мать. Но эта любовь была болезненной. Я жил с постоянным чувством вины: будто всё, что происходило, было моей виной. Если бы я был лучше, умнее, тише — может быть, она бы меньше пила. Если бы я был более послушным, может, отец бы остался дома вместо очередной ночной смены.   Но ничего из этого не сработало. И однажды я перестал пытаться. Я просто смотрел, как они разрушают друг друга, и тихо разрушался вместе с ними.   Теперь, когда я думаю о них, я не чувствую злости. Только пустоту. Они не смогли справиться с собой, и я не уверен, что могу их за это винить. Они передали мне свою усталость, свою беспомощность, как эстафетную палочку. И я несу её до сих пор, не зная, как её отпустить. Школа была местом, где я окончательно потерял себя. Я никогда не был хорошим учеником. Не потому, что был глупым, а потому, что мне просто не было дела до всего этого. Алгебра, литература, история — всё это казалось таким ненужным, таким чужим. Учителя видели во мне "проблемного ребёнка", а одноклассники старались держаться подальше.   Сначала я просто избегал школы. Потом начал искать тех, кто был таким же, как я — потерянным. Они нашли меня раньше, чем я успел понять, что ищу. Компания из таких же, как я, детей с пустотой внутри. Мы не говорили о проблемах, но все знали: у каждого из нас дома был ад, который мы старались забыть.   Алкоголь стал частью этого забвения. Я всегда смотрел на мать с отвращением, когда она пила, но однажды поймал себя на мысли: "А что, если она пила, чтобы всё это стало легче?" И попробовал. Сначала немного, потом больше. Пьяное состояние быстро стало привычным. Оно притупляло всё: боль, страх, одиночество. Я мог смеяться, мог делать вид, что мне весело, хотя внутри становилось только темнее.   Компания подталкивала меня к вещам, о которых я раньше не думал. Кражи из магазинов, драки, рискованные вечеринки, где всё могло закончиться хуже, чем похмельем. Я знал, что это плохо. Знал, что становлюсь похожим на мать, но не мог остановиться. С каждым разом я заходил всё дальше, словно проверял, есть ли предел у моего падения.   Однажды ночью, после очередной попойки, я сидел на крыше заброшенного здания, смотрел на город и думал: "Это всё, что меня ждёт?" Мои друзья внизу смеялись, курили, спорили о чём-то неважном. А я вдруг понял, что даже среди них я всё равно один.   Я стал бояться того, что превращаюсь в мать. Каждый раз, поднося бутылку ко рту, я видел её лицо. Видел, как она сидела на кухне, окружённая пустыми стаканами и своим собственным бессилием. Но страх не останавливал меня. Он, наоборот, подталкивал к новой порции.   Я пил, чтобы заглушить свою ненависть к себе. А потом ненавидел себя ещё больше за то, что пил. Это был замкнутый круг, который я не знал, как разорвать. Она была светом. Когда я встретил её, мне показалось, что я наконец нашёл что-то настоящее. Или, может, мне просто хотелось так думать.   Она появилась в моей жизни внезапно, как вспышка. Слишком яркая, слишком живой, слишком не похожая на всех, кого я знал. Она смеялась так, будто мир не давил на её плечи, будто в её груди не было той пустоты, которая разрывала меня изнутри.   — Почему ты всегда такой мрачный? — спросила она однажды, когда мы сидели на крыше, куря и глядя на город.   Я пожал плечами.   — А почему ты всегда такая весёлая?   Она улыбнулась.   — Потому что мне нравится жить.   Я тогда подумал, что, наверное, она просто ещё не успела разочароваться.   Но рядом с ней я забывал, что внутри меня только пустота. Она вытаскивала меня на вечеринки, заставляла слушать музыку, которой я никогда бы не заинтересовался, тянула меня в жизнь, словно могла спасти. И я позволял.   Я не знал, что чувствую. Любовь? Привязанность? Или просто отчаянную надежду, что через неё я смогу найти то, чего мне всегда не хватало?   Но я знал одно — когда она была рядом, боль утихала.   Я цеплялся за неё.   А она, оказывается, просто играла.  Три года спустя, когда всё уже давно закончилось, когда я прошёл через ад и обратно, когда мне казалось, что я уже больше не чувствую ничего, она написала:   "Ты же понимаешь, что всё это было просто приколом? Я тогда просто играла. Даже не знаю, зачем ты так заморачивался." Я перечитывал эти слова снова и снова, пытаясь осознать, что они значат.   Я отдал ей три года своей жизни.   Я верил, что она вытянула меня из тьмы, что она единственная, кто видел во мне что-то большее, чем пустую оболочку.   А она просто играла.   Я хотел почувствовать злость. Гнев. Ненависть.   Но было только одно чувство.   Пустота.  Денис очнулся с тяжестью в груди. Всё тело ломило, каждое движение отдавалось тупой, глухой болью. В висках стучало, мир плыл перед глазами, будто кто-то небрежно размазал краски реальности мокрой кистью. Горло сдавило спазмом, а желудок скрутило от ноющей, тягучей боли.   Он с трудом приподнялся на локтях, ощущая, как дрожат руки. Комната кружилась, стены двигались, нависая над ним, словно живые. Воздух был густым, вязким, будто его приходилось жевать, прежде чем сделать новый вдох.   Первое, что попалось под руку, — упаковка таблеток. Пальцы сжались вокруг неё, ногти впились в шершавый пластик. Он встряхнул, высыпал всё содержимое на дрожащую ладонь. Горсть маленьких, безликих капсул. Без раздумий, через силу, он запихнул их в рот, запивая вязкой, горькой слюной.   Грудь сдавило сильнее. Где-то внутри что-то натужно хрустнуло.   Что это?.. Где-то далеко раздался стук. Или это было собственное сердце? Оно билось неровно, будто задыхалось вместе с ним. В груди разливалось странное тепло, но не уютное — чужеродное, липкое, как ртуть.   Тело тяжело осело на кровати. Веки свинцовые. Голова поворачивается с трудом.   Размытый силуэт на фоне дверного проёма.   — ДЕНИС!   Знакомый голос. Паника. Отчаяние.   Образ в глазах скачет, путается, исчезает в рваных бликах. Лицо Вани… Бледное, испуганное, чужое. Губы что-то говорят, но слова проваливаются в тёмную, глухую бездну.   Шум… Белый шум.   Тело становится ватным. Пальцы теряют чувствительность. Мысли размываются, как чернила в воде.   Всё, что было, прокручивается перед глазами — детские улыбки, солнечный свет на коже, шёпот среди ночи, прикосновения, которые когда-то согревали.   А теперь холод.   Где-то на самом краю сознания пронзающая боль — не физическая, а другая, жгучая, изнутри. Ваня… Он плачет. Эта картина застывает в его размывающемся разуме, словно последнее, что ему суждено унести с собой.   Прости… Пусть у тебя всё будет хорошо… Пусть ты забудешь… Пусть не будешь больше плакать. Мир рассыпается.   Боль исчезает.   Тьма. *** Всё было словно во сне. Или, может, Ваня просто хотел, чтобы это был сон. Один из тех, от которых просыпаешься в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем, но с облегчением, потому что это был «всего лишь» сон.   Но время шло, и кошмар не заканчивался.   Он сидел на краю кровати в комнате Дениса — теперь пустой, холодной, чужой. Запах его ещё оставался в воздухе, но уже казался размытым, неуловимым. Ваня боялся, что скоро исчезнет и он. Боялся, что однажды проснётся и поймёт, что не помнит, как звучал его голос, как смеялись его глаза, как он касался Вани кончиками пальцев, лениво, будто невзначай.   Пальцы сжимали одеяло, комкая ткань, как будто это могло удержать реальность на месте.   Завтра похороны.   Эти слова звучали в голове как что-то чужеродное, как будто они не могли касаться их. Не Дениса. Не его Дениса.   Но мир не спрашивал, готов ли он.   Где-то в соседней комнате шёпотом говорили взрослые. Кто-то пытался сдержать всхлипы. Ване было всё равно.   Он хотел вернуться в ту секунду, когда ещё можно было что-то изменить. Когда Денис был тёплым. Когда можно было схватить его за руку и не дать уйти.   Но теперь эта рука лежит в морге, холодная, неподвижная, а завтра её закроет земля.   Ваня стиснул зубы. В груди что-то натянулось, болезненно, невыносимо.   Он ведь знал. Он видел, как Денис угасал, как становился тенью самого себя. Но он не успел. Не смог.   — Прости… — выдохнул он в пустоту. Голос сорвался, сломался. — Прости, прости, прости…   Он закрыл лицо руками, сжав виски. Его трясло.   Завтра он будет стоять у гроба. Смотреть, как чужие люди говорят правильные, пустые слова.   А потом он останется один.   Без Дениса. Без них. Без будущего, которое они могли бы иметь.