О На Джемине замолвите слово

«Если ты проживёшь 100 лет, то я хочу прожить 100 лет минус один день, чтобы мне не пришлось ни одного дня жить без тебя» -

А.А. Милн.

      Ты в недоумении смотришь на авиабилеты в моих руках, только два, и на верхнем латиницей – твоё имя.       – Италия, На Джемин, серьёзно?       Я киваю, потому что да, серьёзно собираюсь увезти тебя туда, где никто не будет нас искать. Эта идея приходит ко мне сразу после нашей поездки в Париж, но получается осуществить её только сейчас. Конечно, я не говорю тебе, зачем всё это задумал, иначе испорчу сюрприз. Но я молчал о тебе десять лет, так что уж пару дней потерплю.       После того, как удается отбрехаться от менеджеров и руководства компании, после того, как все вещи собраны, и мы сидим рядом в мягких креслах самолёта, я прижимаюсь лбом к стеклу иллюминатора и тайком рассматриваю твоё отражение. Ты разминаешь шею, натягиваешь компрессионные носки, и утыкаешься в телефон, пока стюардесса с милой улыбкой не просит отключить телефоны и пристегнуться.       Когда под крылом самолёта открывается Рим, меня наконец прорывает. Возбуждённый и вдохновлённый, не выдерживаю и хватаю тебя за руку.       – Смотри, – шепчу, не отводя взгляда, и чувствую, как ты перегибаешься через мои колени, чтобы тоже заглянуть в иллюминатор и всё рассмотреть. У меня перехватывает дух.       – М-м, красиво, – тихо выдыхаешь ты куда-то прямо на ухо, и я непроизвольно вздрагиваю. Всё тело вспыхивает изнутри.       Красиво. Красиво? Господи, какая же это мука – быть с тобой настолько близко. Внутренности скручивает гордиевым узлом. Только улетев далеко-далеко от сдерживающих нас факторов, подальше от камер и чужих людей, я чувствую, что меня больше ничего не сдерживает. Оно и не может сдержать – все то, что всё это время жило глубоко внутри меня, всё то о тебе, лишь только внизу показываются шпили базилик и серебристая лента Тибра, вспыхивает и взрывается сверхновой, обжигая и окропляя кровью все мои внутренности. Твоя рука на моей коленке скользит чуть выше, задевая край льняных шорт, и лишь этого достаточно, чтобы заставить меня взвыть.       – Пристегнись, мы садимся, – хрипло говорю я, хотя сам уже не прочь наброситься на тебя прямо здесь, вмять в кресло самолёта и целовать, целовать, целовать.       – Да, – заторможенно киваешь ты, отстраняясь, и я с сожалением отворачиваюсь.       Мою любовь к тебе видно невооружённым глазом, и я знаю, что ты догадываешься о ней. Я безумно благодарен тебе за то, что ты не отворачиваешься от меня из-за этого, что ты потакаешь этому. Это помогает мне надеяться.       Я не знаю, когда это началось, мне кажется, я всегда тебя любил. Мне нравилось смотреть на тебя в юности, мне нравится смотреть на тебя сейчас. Кажется, твоё лицо я знаю наизусть. С закрытыми глазами могу показать кончиками пальцев и трогательную родинку под глазом, и едва заметный шрам под нижней губой. Каждую чёрточку, каждую неровность – за столько лет я изучил всё. И вот наконец я готов сказать об этом тебе.       Наша buona settimana начинается с узких улочек старого Рима, на которые я вытаскиваю тебя, стоит только закинуть вещи в номер гостиницы. Осмелев, я беру тебя за руку, и закусываю губу, пытаясь сдержать улыбку, когда ты только крепче сжимаешь мои пальцы в ответ. Кошусь в твою сторону, и замираю.       Ты смотришь так, будто всё давно уже понял, с открытым обожанием, улыбаясь не губами – глазами, так же храбро, как я переплетаю наши пальцы.       – С чего начнём? – спрашиваешь тихо, и у меня перехватывает дыхание.       – Я... – шепчу ещё тише, не в силах оторвать от тебя взгляд. Хочу сказать, что сначала форум, сначала фонтаны, но как и всегда – сначала ты.       Я задыхаюсь. К чёрту! Желание, сдерживаемое мной так много лет, прорывается сквозь клетку костей и мышц, заходится в горле горячим пульсаром, и я, не придумав ничего лучше, заталкиваю тебя в узкий переулок-кармашек, влетая спиной в прохладную стену.       – Ты... – начинаю тихо, усилием воли ворочая языком, но потом срываюсь. Сердце колотится как ненормальное, где-то наверху пожилые итальянки разматывают бельевые веревки и громко переговариваются. Журчит чужая яркая речь. Многовековая каменная кладка холодит спину.       – Я? – улыбаешься и переспрашиваешь ты. И я сдаюсь.       – Поцелуй меня, Ли Джено, – жалобно и ломко выдыхаю я, поднимая на тебя глаза. – Пожалуйста, поцелуй меня.       Ты влетаешь в меня так, будто всё время только этого и ждал, прижимаешь за плечи к стене, и я чувствую себя Иисусом, пригвождённым римскими солдатами к кресту, распятым и богохульно жаждущим тебя, твоих губ, твоего открытого взгляда, лижущего мои щёки, горячечного, воспалённого. В твоих глазах я вижу себя, такого же расхристанного, потерянного. Мои руки дрожат, когда я освобождаю их из захвата и прижимаю к твоему лицу. Обвожу пальцами скулы, прижимаю к щекам ладони, не отворачиваясь, не опуская взгляд, изучаю, запоминаю. Уже не глазами – руками, кожей.       А потом твоя ладонь ложится на мою поясницу, правильно и привычно, и ты наконец целуешь меня, как я и попросил, медленно, жадно, так, как мне было нужно. Так как я хотел все эти десять лет. Теперь уже наверняка.       Между выжженных солнцем до рыжей крошки колонн Римского форума первым тебя целую уже я. Невесомо, куда-то в уголок губ, между делом, пока ты что-то отвлечённо говоришь. Мы не скрываемся, это и не нужно. Здесь нет камер, нет фанатов, нет никого, кто осудил бы нас за нашу взаимную нежность.       После форума я веду тебя по городу, и мы крепко держимся за руки. Я чувствую твоё согретое солнцем плечо своим плечом, и нарочно сталкиваюсь с тобой коленками и локтями. Хочется ощутить больше тебя своей кожей, сплавиться, слиться с тобой, при этом оставшись собой, тем, кого ты поцеловал. Часть меня ещё боится, что это не всерьёз, часть не верит, но ты, будто чувствуя это, поднимаешь наши сцепленные пальцы к своим губам и целуешь, заглядывая в мои глаза.       – Думай поменьше, ладно? – шепчешь тихо и улыбаешься.       Ты вообще после нашего первого поцелуя улыбаешься всё время, и я не могу сдерживать своей улыбки в ответ. Это так волнительно – думать, что это я делаю тебя таким. А Рим будто нарочно делает всё, чтобы у нас точно всё получилось. Монументальные статуи богов, полуобнажённые, величественные смотрят на нас из камня древних домов и храмов. А я держу тебя, своего бога, в руках, и целую, целую.       Воздух плавится от июньского жара, горячий ветер лижет лицо, я ем мороженое с твоих рук и люблю, люблю, люблю. В узких римских улочках, в тени раскидистых акаций, в прохладе и в душной темноте гостиничной спальни, в тебе, на тебе, под тобой, с тобой. Люблю и поклоняюсь тебе.       Мой Джено, мой Цезарь, Ave Jeno, Ave Cesare.