Гори, но не сгорай

— Что? Ты никогда этого не делал? — Эйджи смотрит на него с наивным удивлением, ничуть не наигранным, и Эш теряется в его глазах. Кажется, с этого всё и началось, да? После всего, что с ним сделал этот мир, он, Эш — Аслан Калленриз? — Линкс, потерялся в невинности чужого взгляда, в откровенной восторженности и восхищении, горящих там. Наверное, тогда захотелось отразиться в этих глазах, запечатлеться на дне чуть расширенного зрачка, как на моментальной фотографии. Остаться навечно там. — Не делал, — прогоняет мысли одним резким рывком головы Эш. Он совсем недавно оправился от ранения полностью. Не был уверен, что Эйджи вообще прилетит к нему, и потому всё воспринимается нереальным, а размышления несутся по кругу, что та карусель. — Ладно, я хорошо катаюсь, я тебя научу, — Эйджи крепко сжимает его ладонь. — Идём же. …Они — перед входом на самый большой каток Нью-Йорка. Уоллмен-Ринк не просто огромен, он ещё и знаменит во всём мире. Построен в пятидесятом, с роскошным видом на Манхэттен, а с октября по март — представляет собой три четверти акра льда. И Эш действительно никогда прежде не был здесь. В самом деле, его жизнь не допускала и мысли о таких простых развлечениях, как ледовые катки, даже самые большие. Эйджи помогает ему с коньками. Не только выбрать — но и надеть. Опускается перед ним, сидящим на деревянной скамеечке, на одно колено и осторожно затягивает шнурки, а потом обматывает несколько раз вокруг ноги и завязывает легкомысленный бант. — Не слишком туго? — он чуть поднимает голову и смотрит вопросительно, из-под чёлки. Эш встречается с ним взглядом и понимает, что не может сказать ни слова. …Эйджи прилетел только вчера. Дело не в том, что у него не получилось раньше, но Эш ведь не ответил на письмо. На то самое письмо, что всё в нём перевернуло, из-за которого он потерял ощущение реальности и получил нож в живот. Это всё не стоит того, чтобы помнить. Тогда он глупо хотел умереть, читая — на самом деле растворяясь в строчках, которые написал Эйджи, — но жизнь в очередной раз этого не позволила. Кто-то в библиотеке забил тревогу, Эш очнулся на больничной койке через неделю. Его вроде как вытащили с того света. Реабилитация была долгой и муторной, потом возникли всякие проблемы, и когда Макс Лобо, присматривавший за ним всё это время, наконец обратил внимание на ещё один нюанс, уже начинался декабрь. Макс Лобо. Кажется, навечно решивший, что задолжал Эшу, потому прилипший, как мокрая листва Центрального парка Нью-Йорка к кроссовку осенью. Эш искоса смотрит, как Эйджи справляется со своими коньками. Видит чуткие пальцы, подтягивающие белые шнурки, непослушные завитки волос, улёгшиеся на шею. Внутри возникает непонятное томление, предвкушение или возбуждение. Эш резко отворачивается. — Идём? — И вот Эйджи уже протягивает руку. Ещё через две минуты они выходят на лёд. Здесь полно других людей, но Эш почему-то видит только Эйджи, одного Эйджи, слушает его, старается делать именно то, что тот говорит. На льду он неуклюж, и Эйджи то и дело смеётся. Эйджи… Он умеет смеяться после того, что они пережили вместе? На миг Эш думает, что выжил зря. Он слишком сломанный, уничтоженный, выгоревший изнутри, чтобы прижиться в этом мире. Сейчас он не главарь банды — никто, и обыденная жизнь других людей отторгает его, отхаркивает. Он на обочине, только Макс… Ладно, пока Эйджи держит его за руку, не получается вспоминать о Максе, его неловкой словно бы отцовской заботе и дурацком желании от чего-то его, Эша, защищать. Сейчас защищать уже поздно. Всё закончилось, рухнуло, оставив так много горечи на душе, что… — Осторожнее, Эш, — Эйджи подхватывает его, спасая от падения. Перехватывает за талию и оказывается чересчур близко. Его дыхание опаляет Эшу губы. Глаза в глаза. Эш видит, как чужой зрачок расширяется. Внутри отзывается что-то тёмное — он знает, что это означает обычно, он помнит слишком хорошо, и сначала хочется отпрянуть. Вот только — это Эйджи, не кто-то ещё. Тот самый Эйджи, и в его чертах всё ещё сквозит невинность, наивность, нежность, каких Эш больше не встречал ни в ком. Потому вопреки тревоге, от которой мурашки бегут по спине и выступает холодный пот, он не отстраняется, а, напротив, сокращает расстояние, почти касаясь чужих губ. Эйджи. Эйджи Окамура целует его, всё так же удерживая — бережно и ничуть не требовательно. …Уоллмен-Ринк покоряется Эшу немногим позже. В какой-то момент он отпускает ладонь Эйджи и уверенно режет лёд коньками сам. Однако в пальцах — фантомное ощущение чужого тепла, сердце ноет, хочется как можно скорее снова соприкоснуться, переплести руки. Никогда не отпускать. *** В квартире никого, в панорамные окна плещется разбавленная нью-йорскими огнями влажная темнота. Эш забывает включить свет, когда они с Эйджи оказываются в прихожей. Забывает обо всём, потому что вжимает Эйджи в дверь и целует — только не так как в Уоллмен-Ринк, а поддразнивающе, страстно, так, что слышит в ответ короткий и глухой стон. Пусть в квартире темно, но он чувствует чужое смущение, как хищники ощущают эмоции собственных жертв. Смущение горит так ярко, что опаляет — и соблазняет, и заводит. С ним никогда и никто не был смущённым, кроме… Впрочем, выпускать из-под замка воспоминания Эш не собирается. Не теперь. Им тут не место, пусть катятся к чёрту. Эйджи перед ним здесь и сейчас. Он — самое главное. — Эш… — слышится шёпот. — Что? Ты никогда этого не делал? — насмешливо отзывается Эш, снова целуя, запуская ладони сразу под мешковатый свитер, забывая о том, что они оба ещё в пальто. Эйджи трепещет в его руках, чуть запрокидывает голову, прижимаясь к двери, как будто надеется убежать, и в то же время подаваясь к ладоням Эша всем своим существом. — Эш, — повторяет, но не продолжает сразу. Лишь мгновением позже, когда Эш скользит подушечками пальцев по его рёбрам, слышится робкое: — Не… не делал. Эш внутренне торжествует — или успокаивается. Он не понимает, что это за чувство там, внутри него. Просто отталкивается и прыгает в него с головой, не собираясь разбираться или навешивать ярлыки. Он целует и раздевает — сбрасывает на пол чужое пальто, стаскивает свитер, резко расстёгивает ремень джинсов. Разбирается с чужой одеждой с той же решимостью и целеустремлённостью, с какой отбрасывал прежде различные помехи со своего пути. И — саму капельку — с тем же отчаянием. — Зато я умею это очень хорошо, — внезапно он выпускает фразу, слишком похожую на то, что утром ему говорил Эйджи. Тот в ответ только чуть смущённо отворачивается. Удивительно, но на мгновение дышать так хорошо и спокойно, что Эшу удаётся не вспомнить, совсем даже не вспомнить о том, почему он так хорош в том, в чём Эйджи почти безнадёжно невинен. Но когда он пытается опуститься на колени, Эйджи ловит его за локти, удерживает внезапно сильно. — Не надо… Так — не надо, — говорит он. Невинность и наивность на миг прячутся в темноте, в его взгляде понимание, настолько опустошающе огромное, что у Эша дрожат пальцы, когда он неловко поглаживает остановившие его руки. — А как?.. — после Эш немного насмешничает, чтобы скрыть, как больно пронзает его осознание — Эйджи действительно не такой, как другие. И становиться в одну череду с другими он явно не собирается, не желает, не позволит поставить себя с ними в ряд. Эш почти ждёт, что вместо ответа услышит какое-нибудь «Не знаю». Он даже готов поверить, что на самом деле чувства Эйджи дружеские, что он никогда не размышлял, как между ними вспыхивает… ну вот это. Вот эта страсть, желание, что там ещё. Возбуждение?.. Определённо оно, но не вожделение. Может, Эш обманулся? Увидел за строками письма не то, что там было? И тот поцелуй на ледовом катке — он ничего не значил? Ничего вот такого не значил? — Идём, — и Эйджи утаскивает его в ванную, выбивая глупые мысли по дороге и помогая оставить на полу и обувь, и лишнюю одежду. Они и тут не зажигают света, только включают воду в душевой кабине, и Эйджи вталкивает Эша внутрь, оказывается там же через мгновение, чтобы поцеловать — неловко и жаждуще, чтобы проскользить ладонями по телу. Он всё делает не так. Его прикосновения не будят внутри тошноты, Эш впервые трепещет так, что забывается. Чуткость, нежность, мягкость чужих рук не похожи на то, что он обычно получал, настолько не похожи, что он теряет контроль — не над собой, над ситуацией в целом. Приходит в себя, только когда неумелый язык проходится по головке, по стволу, заставляя член мгновенно твердеть. Эйджи наверняка делает это в первый раз в своей жизни, но оттого Эш не паникует, не отключается, только упирается лопатками во влажное стекло дверец душевой, запрокидывает голову под падающие струи. И скоро впервые стонет. Эйджи всё делает прекрасно. *** Эйджи спит, тесно прижавшись к нему. В утреннем свете — они не опустили шторы, и теперь декабрьское солнце заливает постель со смятыми простынями и сбившимся одеялом — его коже кажется немного… сияющей. Глупо, но Эш ничего не может сделать со своими ассоциациями. А заодно не может не перебирать калейдоскоп мгновений, из которых ткалась вчерашняя ночь. «Гори, но не сгорай, — мысленно обращается он к Эйджи. — Оставайся таким всегда. Потому что… потому что если ты станешь другим…» Он не додумывает, бросает на середине. Он не знает, что должно произойти, чтобы Эйджи вдруг стал другим. С ними столько всего случилось, а он… Эйджи открывает глаза, Эш ловит его взгляд. Наивное удивление, лёгкое смущение, капля восхищения или восторга, не разобрать. Его шёпот Эш ловит губами.