маски

***

Красные всполохи. Густая дымка, бережно обволакивающая все пространство. Мокро. Вокруг всё в алой воде. Или крови? Толстые путы ветвей овивают ослабевшее тело, принимая в плотные тиски своих объятий, тёплых, родных, но чувствуется в них некий подвох. Однако не слушается собственное тело — наконец почувствовавшее долгожданный отдых. Обрывки воспоминаний, вспышками мелькающие на плотно закрытых веках. Незадавшееся детство, начавшаяся жизнь со смерти матери. Безутешный отец. Агония вороха мыслей, слишком взрослых для ребёнка. Невнятная юность, смазанные лица знакомых и приятелей, первая выкуренная сигарета. Следом — слишком болезненное. Генерал Дмитрий, заменивший фигуру неудавшегося отца. По-детски наивное восхищение, командная работа и желанное чувство полезности. Того, что ты нужен. Первые катаклизмы. Непонятки. Отродья. Острое, смертельное чувство предательства. Слева — труп Павла. Он ещё тёплый. Ещё человек. Спереди — Дмитрий, бросающий на землю пистолет без единого патрона в магазине. Блеск острия ножа. Запоздалая мысль: Павел мёртв, и я далеко не убегу.

«Теперь ты, Ян. Дьявол, как же рука дрожит...»

Не убегу. Длинные ноги меня не спасут. В ледяных глазах генерала столько тягучей, обжигающей ненависти, словно я уже не человек. Но это не так — ничего инородного я в себе не чувствую. Близость холодного дыхания смерти.

«Нужно скрыться, иначе меня найдут. Чёртовы отродья! Не чувствую половины лица...»

Ян резко распахивает глаза и тут же щурится от болюче яркого света в шатающемся вагоне. Что происходит? Окна почти чёрные от количества бьющихся в стекла отродий, пытающиеся им помешать бессмертные, глубокие царапины и вспоротая сталь стен, половина отряда в отключке. А в голове — белый шум. Взгляд сам собой цепляется за очнувшегося Дмитрия, что прислонился к сиденью. Горькая, злая усмешка растягивает губы, лязгают скобы, ядовитый неразборчивый шёпот: — Убил Павла, хотел и меня прикончить... Даже не задумался, взял и выстрелил в друга... Он мог выжить. Не прощу... Момент — в ладони нож. Занесённая рука. Свист, замах. Дмитрий успевает уклониться и нож входит в обивку сиденья. Ещё рывок и новый замах — лезвие разрезает воздух. Перед глазами пелена и одно лишь лицо Дмитрия, как обычно собранное и суровое, сейчас оно вызывает столько бурлящей, отравляющей злости, что хочется стереть его, сломать; все вокруг — смазанная дымка, звуки добираются до Яна, как сквозь толщу воды, кажется, кто-то кричит... Новое движение и нож находит цель, а может, препятствие — задевает кого-то, но не отшатнувшегося Дмитрия. Ян смаргивает пелену и видит Лэйн, наклонённую как-то неестественно и болезненно, она держится за левый бок: из под светлой ткани её майки проступает кровь. — Вот чёрт! Лэйн, — говорит Ян, придерживая её за локоть. Они встречаются глазами и в её блестит что-то нехорошее, однако Лэйн бормочет: — Все нормально. Пока остальные кое-как приходят в себя, в том числе и Дмитрий, по милости своей многолетней должности рефлекторно спасшийся от ранения, Ян усаживает Лэйн на дальнее сидение в самом углу поезда, сам резко опускается, едва ли не падая, на колени перед ней. Осторожно приподнимает майку, вплоть до мягкой складочки под округлостью, её грудь почти прижимается к его лбу, но едва ли Ян это замечает. Лэйн чуть хмурится: сквозь тонкую ткань проступают вершины сосков. Вдоль рёбер кровоточит свежий порез, благо, недостаточно глубокий, чтобы представлять серьёзную опасность. Неприятно, но не страшно. — Поверхностный, — вслух комментирует Ян, поднимая на неё виноватые глаза и игнорируя близость женского тела, — Прости, я не специально. Не хотел задеть тебя. Он срывает со своей руки почти чистый бинт, и прижимает марлевый кусочек к ране, бережно, стараясь не надавливать и не раздражать кожу. Хмурится, когда бинт пропитывается кровью. Лэйн криво улыбается, и есть в её улыбке что-то жестокое, отчуждённо-нездоровое. Опираясь на одну руку, второй она касается его скулы, смахивает растрепавшуюся челку с глаз. — Меня не хотел. Хотел Дмитрия? — её тон лукав, словно Лэйн вправду не беспокоит то, что её только что пырнули. Ян вновь сталкивается с ней взглядом. Признается, кивая: — Хотел. Она его слышала. То, что он сказал непосредственно до того, как схватиться за нож, а еще нечто у Древа Боли. Слышала обрывки воспоминаний, горькость его глубокого мерного голоса, детский плач. Спрашивать «почему» даже не требуется. Вместо этого Лэйн ласково скользит большим пальцем по его шраму. Её голос звучит тише, всё таки слабость от ранения невольно накатывает. — Это он тебе оставил? Ян льнёт к её ладони, смотрит молча. В бессознательном обереге приобнимает её колени. Взгляд его щенячий и виноватый, отражающий: «прошу тебя, я не хочу отвечать». И Лэйн понимает. На них странно косятся: раскрывшаяся личность охотника на демонов репутацию Яна не красит и вызывает только больше недоверия, как и Лэйн, которую они застали в культистком хранилище окроплённую кровью. Два несовершенства. — Лэйн, ты в порядке? — дежурно спрашивает Дмитрий, игнорируя неприязненный взгляд Яна, сидящего у нее в ногах. — Всё нормально, — привычно чеканит лаборант. «Лаборант», не Лэйн. «Лэйн» наглухо закрывается за маской непроницаемого ничего, за рабочим выражением, что не знает ни слабости, ни усталости. «Лаборант», «криптограф», должность, как не назови, не «Лэйн». Та со своими злыми ухмылками и горящими глазами пропадает, как только в их с Яном единение влезает кто-то посторонний. Генерал. — С тобой, — Дмитрий переводит нечитаемый взгляд на Яна, — Мы позже поговорим. — Конечно, Мать Тереза, — выплёвывает он, скалясь, — Буду ждать. Ты выстрелил в него без промедления, даже не задумался! Он был еще человеком, получается, убил ты друга, а не отродье. — Он был укушен. У него уже были чёрные вены, — цедит генерал. — О, как жаль, что рядом с тобой не оказалось такого же друга. Тебя тоже укусили, но ты жив, ходишь, ешь и спишь, не сгнил в земле, как Павел. Лэйн цепко следит, как злость сквозит в чертах лица Яна. Очерченный слабым свечением люминесцентных ламп, сейчас перед ней «охотник», а не «Ян», столь же ловко поменявшийся местами, переодевший метафоричную маску. Разгоревшейся заново ссоре мешает вскрик — поезд вновь шатает и Порша, не успевшая ухватиться, врезается в окно, кишащее отродьями снаружи. Дмитрий ругается и спешит помочь, проконтролировать, следуя своей маске — должности генерала. Спасать её поздно — на левой ключице и груди зияет след отродьевских когтей, по венам к мозгу спешит черная отравленная кровь. За этим наблюдает очередная маска — врач, а не Анна, желающая узнать, как именно проходит заражение, что влияет, как сопротивляться или следовать. В её генеральских глазах блестит интерес, а не человечность и сострадание. Последние слова Порши повисают в воздухе: — Не дай Ордену исчезнуть, Ян. Теперь ты его новый и последний член. Отряд отворачивается, и только Ян сверлит её отяжелевшим, раздражённым взглядом. Он предпочёл бы не слышать этого. «Врач» берёт у заражённой кровь.

*

В полуночной тишине скрипит заржавевшая дверь каюты, впуская Лэйн в, как она думала, пустую комнату. Но её там встречает Ян, шелестящий документами, и почему-то Лэйн совсем не удивлена этой встречей. — Лэйн? Ты почему не спишь? — спрашивает он. Этот вопрос уже должен войти в привычку. Всякий раз, когда ночью Лэйн решает выйти куда-то, она встречает его. И каждый раз он спрашивает то же самое. — Не хочу. Пришла посидеть над Книгой, — пальцы скользят по алому, единственно дорогому сердцу корешку, — А ты..? — Роюсь в документах в поисках чего-нибудь полезного. Садись, если хочешь. Лэйн окидывает каюту взглядом — все поверхности заставлены различными вещами. Ян понятливо освобождает стул рядом с собой и удосуживается скинуть ноги со стола. Нагловатый, свободолюбивый — это сквозит в каждом его жесте и действии. — Сюда, — кивает он на место подле себя. Лэйн садится, она его компанией больше не стеснена и не смущена, это уже привычно, в некотором смысле даже комфортно. Не комфортнее, чем в одиночестве, но точно лучше, чем с другими. В оттопыренной ткани его куртки она замечает край спрятанной маски. Маски, которую восстановила ему она, разрисовав безликую старыми черными тенями. Маска влюблённого отвергнутого Пьеро, а под ней скрыт плутоватый лукавый Арлекин. Шелест бумаг в комнате — каждый отвлечён своим. Лэйн невольно вспоминает, как в небоскрёбе у Порши они ночью смотрели фильмы. Несуразные и откровенно плохо срежиссированные, она не сможет пересказать и долю сюжета, но его смех, такой искренний и задорный, навсегда отпечатался в памяти. Несколько мазохистичный. Сопровождающийся тихим стуком скоб. Между ними сохраняется молчание. Но, как это совершенно естественно каждый раз, как они остаются наедине, ненадолго. Ян интересуется, поглядывая на нее вполоборота: — Как... твой бок? Лэйн пожимает плечами: времени прошло совсем мало, порез затянулся корочкой и почти не беспокоил её при движении. — Нормально. — Посмотрю? — Если хочешь. Ян приподнимает подол толстого свитера — на воде холодно — и рассматривает. Порез почти ровный, нанесённый наотмашь, действительно, её задело самую малость. — Наверное, останется шрам... — шепчет он, — Прости. Лэйн мотает головой: — Я же сказала, всё нормально. Ему вслух не признается, но на затворках сознания мелькает: «мне даже нравится, что он останется. его ведь оставил ты». Они знакомы всего ничего, но настолько похожи, что складываются, как два кусочка одного пазла. Отряд теперь сторонится Яна, зная, что он оказался охотником, Лэйн самозабвенно и капельку зло думает: «ну и ладно, мне больше достанется». Горстью обхватывает его лицо ладонями, как на полотне Климта, заставляя смотреть не на рану, а на себя. А в его глазах плещется огромный пласт вины, хоть он и послушно молчит, больше не извиняясь и никак не комментируя. Это даже мило. Лэйн чуть склоняет голову, улыбаясь ему. Она ведь слышала его воспоминания у Древа. Интересно, как прошло его детство, юность? Где он вынужден был скрываться, после того как Дмитрий... Где прятался, чем занимался? Его истории не позавидуешь, и Лэйн понимала его, тянулась, видя в нём нечто родное, эфемерную похожесть на саму себя. Это так сближало. В памяти невольно звучит его надломленный голос: «Чёртовы отродья! Не чувствую половины лица...» Лэйн трогает его шрам снова, внутренне удивляясь, почему он вообще ей это позволяет. Но Ян не против, не стремится остановить, уйти от прикосновений. Каюту плавно пошатывает на волнах. Его поведение, та вспышка гнева и острое желание прикончить Дмитрия должны были отпугнуть Лэйн, насторожить. Но куда ей, когда первое, о чём думала она, провалившись под лёд и оказавшись в тоннеле бывшей «Сибири» — скинуть Дмитрия обратно в воду. Отомстить. Пройтись по каждому. И от своей идеи она не то, чтобы совсем отступилась: вены до сих пор эфемерно жгло амиталом натрия. Так что они вправду одинаковые. И, как бы иронично это не было, на такую мысль её натолкнуло общее желание отомстить генералу. С пробудившейся силой она, наверное, сможет это сделать эффективнее. И эффектнее. Ян под женскими ладонями плавится, у него расширены зрачки, словно он что-то принял. Но ничего — это лишь искренняя реакция на Лэйн. Иррационально привлекательную Лэйн именно своей странностью. Молчаливостью, взглядом исподлобья кусачим. Помимо пелены, когда он кинулся на Дмитрия, Ян помнил — Лэйн смеялась. Взгляды отряда теперь затравленные, недоверчивые. И, как бы парадоксально не было, хоть маска есть у него единственного, вокруг все в метафорических масках. «Генерал», «врач», «геолог», «ангел». «Охотник» и «криптограф». Железный стул жалобно скрипит, когда Лэйн подаётся вперёд и касается его губ. Сначала осторожно, молчаливо спрашивая разрешения, а затем усилив напор. Целует его. Яну пора переставать удивляться. Он приобнимает её за талию, стараясь не потревожить больной бок, и отвечает, склонив к ней голову. Что-то родное искрится на соединённых губах. Бедный, отвергнутый и одинокий Пьеро. Луна напрочь растрескалась, подобно печенью, но интересно, хотел бы он её достать? Лэйн щекочет языком его нижнюю губу, играется, зажимая верхнюю между своими, а замерзшие (как всегда) ладони держит на его горячей шее, наполовину скрытой уже привычной горловиной безрукавки. Шуршат смятые листы документов, когда Ян рывком усаживает криптографа на стол, а потом вновь целует её в смеющийся рот. В поцелуях срываются все маски, наедине остаются только «Ян» и «Лэйн», как есть. — Почему, почему я... — сбивчиво шепчет он, и тон его не грустный вопреки, а скорее смиренный, — Зачем тебе такой нужен? — Дура-а-ак, — ласково тянет она, не соглашается, между быстрыми поцелуями, что звездами рассыпаются по его лицу, шепчет, — Любой нужен. Какой есть. Ты хороший. «Хороший» словно услужливому псу. Но это чистейшая правда: с ним легко, не нужно защищаться и притворяться кем-то. Никаких масок рядом с тем, кто сам так часто надевал её на себя. Пьеро, Арлекин, да хоть весь кукольный театр — всё мешается, всё стирается, и оставляют одного Яна. Как есть. «У меня за душой ничего» хочется сказать ему. Кроме Ордена, демонов, запертых в шкафу, и рук, испачканных по локоть в крови отродий. «А мне ни черта и не надо» предвиденный ответ. У самой ведь нечеловеческая сила, три года небытия и странная тяга к жестокости. Два сломанных кусочка одной головоломки. Лэйн одобрительно мычит в его губы, когда он зарывается бинтованными пальцами в её волосы. Широкий разворот его плеч будоражит, Лэйн целует подбородок и шрам, размазывая кроваво-алую помаду, которой её накрасила Анна, пачкает, метит и клеймит. Видит его подрагивающие ресницы на закрытых глазах. Он не верит, или верит с трудом в такую близость. Лэйн понимает — сложно. Спустя столько лет одиночества. Чувствует примерно то же. Целует, прикусывает линию его челюсти, по ярёмной к шее. Зависшее в воздухе повторение, хриплое: «Лэйн, Лэйн, пожалуйста, Лэйн...», троекратное, Бог ведь любит троицу. Шелест его куртки, глухой шлепок об пол выпавшей с внутреннего кармана пачки сигарет. Когда распаляющие прикосновения достигают своего апогея, когда сдерживаться уже совсем тяжело и бессмысленно, дверь каюты опять скрипит и распахивается — их прерывают. — Вот же, — невовремя вошедший Ноа застывает и отворачивается, зачем-то, нервничая, оправдывается, — Я просто увидел свет, подумал, что странно для ночи, решил проверить... Я ухожу. Повторный скрип уже закрывшейся двери. Лэйн громко, заливисто смеётся, и, охая, хватается за занывший раненый бок. Ян, перепачканный в помаде, притворно цокает: — Очень смешно. И смеётся сам.