Руны на твоей коже

***

      Его губы впервые касаются внутренней стороны разгоряченного бедра. Мерцелла вздрагивает от неожиданности, но не останавливает, позволяя — умоляя — продолжить. Он не смеет отказать в подобной просьбе.       Его поцелуи растворяют для нее полумрак, бедра сами подаются ему навстречу.       Шелк простыней и ее кожи внезапно сменяется для него грубостью въевшейся руны. В груди болезненной вспышкой вспыхивает пропустившее удар сердце.       Плодовитость.       Он закрывает глаза и целует выжженную раскаленным прутом кожу. Один раз, второй… Он целует Мерцеллу бережно, мягко, словно старается успокоить, попросить прощения. Что не предупредил, что не уберег, хотя у него и была такая возможность. Или не было?..       Когда его поцелуи неожиданно поднимаются выше, Мерцелла особенно глубоко вздыхает, сдерживая рвущийся из груди протяжный стон.       Новый ласковый поцелуй, и ее нога, медленно вытягиваясь, ложится ему на плечо. Его ладонь в ответ аккуратно сжимает ее лодыжку. Ее пальцы беспомощно путаются в благородной темной бронзе волос, а подушечки его пальцев вновь ощущают содранный заживо слой кожи.       Защита плода.       Он, едва касаясь, гладит ее, желая навсегда забрать муки, через которые ей довелось пройти, себе. Растворить мрачные воспоминания в осколках собственной души — пусть и не менее гнилой, чем весь варварский кровавый ритуал.       Поясница Мерцеллы приподнимается над кроватью. Он оказывается сверху, продолжая становящийся бесконечностью поцелуй. Руки сжимают ее талию, затем обнимают, прижимая к себе как можно ближе. И их обоих настигает новое напоминание о том, что незримой тенью стоит между ними.       Верность.       На мгновение кажется, что руна горит под его пальцами. Расходится по венам жидким талласитом, обрекая на гибель не только саму Мерцеллу, но и его. Хочется усмехнуться сквозь саднящую горечь — они оба стали заложниками религии, которой даже не следовали, но уже нарекли себя страшными грешниками.       Эхом в сознание возвращаются ее недавние протяжные стоны, которые, согласно всем постулатам, обязан был слышать другой. Разум вновь вспоминает тепло ее дыхания на своей ключице и жар двигающегося с ним в унисон тела.       Желая забыть, его губы касаются ее шеи ровно там, где выбита четвертая — и финальная — руна, обещая Мерцелле то, что он уже никогда не сможет ей дать.       Преданность.       Руна, которая слишком хорошо знает эту тонкую грань между тем, что на первый взгляд вовсе не имеет различий. Которая режет никогда несуществующим тупым лезвием хуже самого острого клинка. Которая предназначена вовсе не для носителя, а для того, чьи губы сейчас лежат на ней и просят немое прощение за все, чему суждено свершиться.       Он понимал, что останется верен ей, но предан при этом окажется другим.       Он — черная пешка, которой необходимо стать ферзем. А Мерцелла — тот самый белый ферзь, который предстояло съесть, чтобы позже одержать победу в партии на клетчатой доске. Она — разменная монета, которая по ужасному стечению обстоятельств оказалась на пути к его — их — цели.       Какую-то декаду назад этот план казался реальным. Сегодня — уже невозможным. Но…       Прежде, чем проститься, вновь оставив ее в одиночестве, он целует Мерцеллу в последний раз, самый искренний из всех. Без наброшенной на лицо маски. Без правильно подобранных слов, в которых ему не найдется равных. Он, вероятно, впервые говорит ей правду, сохраняя молчание.       Мерцелла чувствует его болезненное отчаяние и что-то неуловимо обреченное, но он не дает ей возможности спросить. Покидает спальню бесшумно, набросив на плечи меховой плащ.       Дециану остается только признать неизбежное: с самого начала она действительно была его невероятной удачей, тогда как он — ее самым большим (и, скорее всего, последним) несчастьем.