Red alert

***

Тёмное пространство комнаты утопает в запахе пыли, пота и перегара. В дальнем углу одиноко валяется сумка. Из её приоткрытого зева заговорщически выглядывает ещё одна бутылка, распитие которой однозначно доведёт их обоих до крайности, и Рин уже не хочет пить до белой горячки — Рин лишь играет желваками на самого себя и безмолвно жалеет о том, что полез в это. Если бы он только мог остановиться тогда… Нет. Если бы он только мог сжать кулак так сильно, что стекло в ладони вонзилось бы в мясо… Нет. Если бы он только мог перестать говорить, окончательно проваливаясь в болото под чужими ресницами… Нет. Хватит. Это набившее оскомину «если бы он только мог» легко применить ко всей постыдной биографии Рина, от которой его тошнит похлеще, чем тошнило от мексиканского буррито на юге Калифорнии. Легко применить, легко придумать иные ответвления сюжета, легко избить самого себя в далёкие шестнадцать и заставить удалить Его фотографии с мобильника, но человечество ещё не изобрело машину времени — в противном случае, республиканцы не пришли бы к власти, а он бы не находился здесь, — поэтому Рин знает только один алгоритм действий — зацикливаться на прошлом и обсасывать бесчисленные косяки на пути к финальной точке вместо пыльной, грязной конфеты, завалявшейся в кармане куртки. Саэ — лишь слегка вкусивший её горечь — стоит спиной к постели, лицом — к зашторенному окну, и многозначительно молчит. Рин хотел бы подойти ближе, встать на колени и вновь раскрыть поганый рот, но попробовать объясниться не позволяет резко проснувшаяся совесть. Не то, чтобы он и прежде считал себя охуительно правильным парнем — скорее, молчаливым и скрытным, способным тайно пронести свои воспалённые фантазии прямиком до гроба, — однако жизнь, очевидно, расценила такую самоуверенность как вызов и решила указать Рину на слабые места. — Так вот что ты хотел со мной сделать… — внезапно шепчет Саэ, медленно разворачиваясь к нему, напрочь разоружённому и растерянному своими же ошибками. Хриплый голос старшего брата въедается в память, тусклый свет уличных фонарей в щели между шторами на секунду слепит, а затем разрубает их тела напополам. Саэ хватается за свои волосы, словно хочет сорвать с себя скальп. — И когда это началось? Сколько раз? Какого вообще чёрта? Рин, какого, блять, чёрта? До боли знакомые интонации — знакомые оттого, что Рин представлял их бесчисленное количество раз — слегка нарастают в громкости, всё заметнее сквозя острым, отчаянным осуждением. Под рёбрами болит и ноет от осознания реальности происходящего, и смирившийся с таким итогом Рин слишком явственно ощущает, как невидимые лезвия безжалостно полосуют его беззащитную кожу в попытках выпотрошить из него всё неприглядное содержимое. Плевать, почти равнодушно думает Рин. Он достаточно долго дрессировал себя на случай провала, поэтому стоически выдерживает пристальный, цепкий взгляд, разрушающий всё вокруг не хуже торнадо, и продолжает держать глухую оборону: Рин не дурак, Рин прекрасно понимает, почему всё это происходит. Будь он на месте Саэ, реакция на подобные слова была бы куда страшнее простого семейного скандала. С другой стороны, будь он на месте Саэ, ничто не мешало бы ему пожалеть своего больного братца и позволить попробовать. Послать к чёрту ярлыки извращенца, надуманные общественные нормы, родителей, друзей, крайм-код Техаса, грозящий им как минимум тюремным сроком, отказаться от веры в высшие силы и прочее мешающее наслаждаться жизнью дерьмо. А потом просто, блять, попробовать. В конце концов, кому от это будет хуже? Разве что Рину, если Саэ не понравится то, что ему поднесут на блюдечке. Так что и это тоже не такая уж серьёзная проблема: Рин с готовностью принесёт Саэ новое и предложит угоститься. Достаточно только попросить, и он обязательно найдёт способ получить диплом лучшего повара всея Штатов, чтобы иметь возможность подкидывать Саэ новые сюрпризы. Но Саэ не хочет сюрпризов и не просит поменять тактику — Саэ стоит на месте, сутуля свои крепкие плечи, не раз прижимавшиеся к Рину во время их тренировок, пробежек и попыток синхронно пролезть в одну дверь лифта перед парами в колледже, и Рин искренне не знает, что с этим делать. Подумать только, ещё час назад он был тупым и настырным младшим братом. Отчасти невыносимым, отчасти ревнивым, но братом. А сейчас он не то, что не тянет на звание родного человека — он не дотягивает даже до планки сумасшедшего выродка, достойного химической кастрации вместо казни. — Рин, — зовёт его Саэ. Напряжённая, липкая тишина дешёвого номера мотеля внезапно нарушается шаткими, неуверенными шагами. — Рин. Рин не слышит. — Рин. Не хочет слышать. — Рин, блять, перестань прикидываться. Якобы ушедший в себя Рин осторожно выпутывается из размышлений, стараясь не шуршать по постели, а затем слегка наклоняет голову, наблюдая за приближением чужой тени. Главное — не шевелиться. Прикинуться трупом. В хоррорах это обычно работает. Где-то за тонкой стенкой шумит вода, под потолком щёлкают остывающие перекрытия, а на кофейном столике по траектории движения Саэ что-то падает, опрокидывается и со стеклянным звоном выливается прямо на пол. — Блять, мать твою, ну какого хера. Рин, ты меня вообще слышишь? Я хочу понять, почему ты сначала говоришь, а потом даёшь заднюю. Дрожащая интонация искажается фантомным шумом помех из выключенного телевизора, фигура Саэ неумолимо прорезает заряженный статикой воздух, подплывая ближе, и на ладонях проступает холодный пот, который хочется стереть о покрывало вместе с кожей. В ногу небрежно бьёт чужой кулак. — Я знаю, ты не спишь. Продолжай рассказывать. В животе крутит и вяжет арктическим холодом, к горлу поднимается песочная, жгучая тошнота, на висках проступает испарина, и израненное сердце Рина стекает на ламинат вместе с недопитым алкоголем. Потому что «продолжать рассказывать» напрямую означает «снять с себя овечью шкуру». «Снять с себя овечью шкуру» напрямую означает «спустить чудовище с цепей». В иной жизни, возможно, это бы и означало заключить контракт со своей нечеловеческой, животной частью, обрести сверхспособности, и извести всю цивилизацию под корень одним щелчком уродливых, когтистых пальцев, но пойманный на предательстве Рин уже не уверен, что сможет удержать это существо за ошейник. Саэ, разумеется, не в курсе про такие сложные для восприятия вещи, как мечты истребить всю планету из-за желания трахать старшего брата. Не в курсе, каково это — растить под рёбрами пугающую своим величием бездну, ненавидя самого себя за искренность и малодушие. Не в курсе, что значит чувствовать и принимать то, что запрещено чувствовать. Саэ вообще почти ни о чём не в курсе, кроме своей работы, расписания занятий в спортзале, дней рождений знакомых и сюжетов идиотских фильмов, поэтому не может рассчитать даже примерные риски, которые ежедневно рассчитывает Рин, здороваясь с ним в мессенджере. — Давай же, не стесняйся, раз начал, — угрожающе шелестит совсем рядом, почти над головой, и старая, продавленная чужими секретами кровать обличающе скрипит, проминаясь под Его весом. В бок упирается чужая поясница, отросший медный волос щекочет горящую от волнения кожу. Рин ломает брови и жмурится. В голове преломляются события прошедшего дня, в голове сбоит, течёт и плавится, и мокрые пальцы отчаянно вгрызаются в пушистую ткань. Саэ слишком близко. Опасно. — Ничего не хотел. Проще закрыть тему, — выплёвывает проглотивший было язык Рин, прежде чем нервно облизнуться и запрокинуть голову к потолку, чтобы даже ненароком не смотреть. Чтобы не видеть этого правильного, скуластого лица, не видеть этих длинных, пушистых ресниц, не видеть этих тонких, бледных губ, которых Рин столько раз хотел коснуться. Погладить щёку кончиками пальцев, делясь уверенностью в собственных действиях, забрать на себя вину, притянув второй рукой за затылок, впутаться в мягкие, вечно растрёпанные волосы, и забыться в новых, неизвестных ранее ощущениях. Саэ не могло бы не понравиться. Рин бы не допустил подобного. Учёл бы все пожелания. Стал бы лучшим любовником в мире, не звонил бы по ночам с ревнивыми истериками и не требовал бы подарков на Рождество. Пусть Саэ только даст шанс сделать это. Проследив ход собственных размышлений, Рин воровато косится вниз. Замечает вздувшиеся вены на предплечьях. Холодные тени слишком чётко очерчивают скопившееся в них желание, но Рин вкладывает во взгляд всю злобу на проклятую физиологию, потому что нет, чёрт побери, нет. Ему категорически запрещено терять над собой контроль. — И всё-таки ты кусок дерьма, — снова заводит монолог Саэ, нависая над ним в непростительной для братьев близости. Щёки печёт, в груди полыхает целое нефтехранилище, и Рин чувствует себя зажатым между молотом и наковальней. Рин чувствует себя раскалённой сталью, брошенной в этот резервуар. Рину хочется было оттолкнуть и рявкнуть про своё положение во весь голос, потому что только сильные люди могут вынести то, что носит в себе он, но крепкие руки внезапно пригвождают его плечи к подушке, ноги — к матрасу, и недовольства приходится прожевать и спустить вниз по глотке. Пуф, и они просто берут и сгорают. Потому что у Саэ блестят глаза и трясутся руки. — Что ты хочешь услышать? Про то, почему я отказываюсь мутить с твоими подружками? — быстрым шёпотом спрашивает Рин, завороженно наблюдая за пьяными попытками брата забраться на его бёдра. — Ничего не хочу, — припоминает сказанное перед этим Саэ, и кожа в местах соприкосновения — пусть и через одежду — колется от мурашек так, словно на теле Рина вот-вот откроются порталы в чистилище. Шутки про злых духов из Астрала уже не кажутся такими глупыми — и Маску определённо стоит взять Рина в число своих разработок, — а противоправные намерения наброситься на Саэ начинают обретать непонятный аспект. Кто ещё, кроме Него, может так нелепо и одновременно правильно краснеть? Кто ещё, кроме Него, может так подходяще прижиматься телом? И нет, Рин не хочет признавать за собой ещё одну слабость, но впившиеся в кровать пальцы дрожат уже не от страха за их с Саэ общение, а от желания помочь, подхватить под зад, а затем разорвать его футболку и потрогать гладкую, натренированную грудь. — …Я не буду перед тобой распинаться, достаточно того, что ты знаешь, — выцеживает Рин, упрямо держа подобные хотелки при себе, и специально находит на потолке воображаемую трещину. Хорошо, что Саэ не отвечает. Пусть лучше и дальше ёрзает там, где не нужно ёрзать в попытках усидеть на вставшем члене отбитого младшего брата. Рин вытерпит. Рин всё вытерпит, чтобы с утра не возникало новых вопросов. На периферии вяло крутятся лопасти потолочного вентилятора и колышутся спутанные медные волосы, прикосновение к которым может обратиться в удар током или пощёчину. В груди стучит не то от волнения, не то от нехватки кислорода — Саэ пиздецки тяжёлый. В воздухе едва ощутимо веет кислым перегаром на пару с мятным запахом его шампуня, и Рин с шумом втягивает эту ядрёную смесь в себя, потому что Саэ всё-таки не про самоуничтожение, а про жизнь. Даже если она, как сейчас, превращается в вечную схватку. — Всё, мы закончили? Ты доволен? — набираясь сил для её вероятного продолжения, кидает шпильку Рин. Саэ — такой невыносимый, но такой хороший, блять, Господи, какой же он хороший, — ловит её приоткрытыми губами, бодается лбом о лоб и раздражённо щурит свои большие, затуманенные промилле глаза. — Иди. Ты. На. Хер, — растягивая каждое слово, точно прилипшую к подошве жвачку, бубнит он. А затем роняет голову вниз, как бы случайно задевая губы Рина ртом, и до хруста стискивает шею в объятиях. Возможно, это лишнее, но руки сами собой отвечают ему взаимностью — обхватывают под лопатками, пересчитывают позвонки, слегка поднимая футболку вверх, и осторожно гладят. Саэ такой тёплый. Такой глупый. Такой пьяный. Он бубнит что-то совсем невнятное в подушку, подставляясь под аккуратные, изучающие касания, и Рина немного прёт от того, что сейчас можно. Прёт до тех пор, пока Саэ не прикусывает его шею, недвусмысленно выгибается в пояснице, и коротко, глухо стонет имя. Его имя. И это такой пиздец, что Рину внезапно хочется расколоть свою голову о стену и поздороваться с их соседями.