О правильном поклонении Богу

Мягкий аромат жжённых благовоний окутывал спокойствием и трепетом перед невидимым и могущественным, всегда витающий в церквях. Крохотные на фоне раскинувшегося зала огоньки свечей колебались, дрожа. Их тусклый свет едва доставал до жертвенника, покрытого белоснежной плотной тканью, на котором распростёрлось тело, чистое, без изъянов, и с поблёскивающей от масла молочной кожей. Широкие и тёплые ладони бережно огинали изгибы млеющего от подобных непривычных ласк Бога, чьи глаза покрывала пелена какого-то грешного наслаждения, непозволительного в атмосфере благочестивости собственной церкви. Его рот приоткрывался всякий раз, издавая слишком откровенный звук, а подрагивающие от разгорячённого желания бёдра слишком открыто подавались назад, насаживаясь на смазанный член и выбивая из чужого рта ласкающие уши тяжёлые вдохи и выдохи. В белой рясе и откровенно пошлым блеском в зелёных глазах, дьякон Леонард припал губами к выгибающейся навстречу груди, любовно целуя каждый сантиметр кожи и растягивая этот момент их особого таинства, будто ждал этого целую вечность. Его бёдра неспешно качались вперёд и назад, щекоча от лёгкой стимуляции, но не давая желанной от таких сладкий мук разрядки. А влажные пухлые губы покрывали невидимыми знаками любви ярко выделенные ключицы, шею, подбородок, мокрые и горячие щёки, лоб, трепешущие ресницы, нос и всегда манящие для его взгляда губы, принявшие Леонарда сегодня с неприсущей в обычное время страстью и нежностью. Их языки сплетались в причудливом и медленном танце в тусклом свете, а в прикованных к друг другу глазах вспыхивали ярко любовь, преданность и радость встречи, не угасая, лишь разгораясь с новой силой. Их вязкая слюна смешалась воедино и не желала расцепляться, когда поцелуй прервался, а влажные от пота лбы соприкоснулись. На высунутых кончиках языков оставалась тонкая связь между ними, которую они закрепили следующим волнующим разум и тело поцелуем, за ним ещё одним и так, пока их лёгкие не спёрло от нескончаемой жажды друг друга. Тёплые руки, пропитавшиеся маслом так, что теперь и не смыть запаха, кричащего о вере в Шута, прошлись вдоль живота, напряжённого, как струна, от жара внутри, и опустились на головку члена, с которой капала прозрачная жидкость. Пальцы аккуратно скользили по поверхности, желая и эту часть пропитать любимым его Богом запахом, а с губ, наконец нарадовавшихся их соединённому вместе теплу, срывались первые молитвы на этом алтаре: — Шут, не принадлежащий этой эпохе, — толчок и шумный вздох от сжавших его член стенок, — таинственный правитель над серым туманом... В ярких карих глазах, обращённых только к Леонарду, теплилось взаимное обожание, возрастающее с каждым новым словом, таким знакомым и в то же время открывающимся с новой стороны, когда их произносил этот красивый по-дьявольски дьякон с пошло раскрасневшимся лицом и растрёпанным видом. — Король Жёлтого и Чёрного, владыка удачи... Последний поцелуй, вместе с брызнувшей глубоко внутрь спермой, пришёлся в поджатые в предвкушении губы. А хриплый голос произнёс свою мольбу Богу, который в этот предрассветный час принадлежал ему, и лишь ему одному. — Позволь мне быть рядом. И будто отвечая на молитву, одну из сотен тысяч, Клейн протянул свои обнажённые руки, ещё слабые от настигшего пика удовольствия, и накрыл ими чужую спину, прижимая к себе ближе. А голос, по Божественному добрый и мягкий прошептал почти бесшумно короткий ответ. — Только тебе, мой дорогой поэт. Только тебе...