«Romeo & Juliet»

— Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте... С этими словами учитель закрывает книгу, снимает очки и трёт переносицу. Феликс тоже вместе с ним трёт нос, но вовсе не от усталости, а стараясь незаметно скрыть потревоженные внутри чувства. Как же это странно и удивительно... он четырежды читал Ромео и Джульетту, но каждый новый раз вызывает в нём необъяснимый шквал и бурю эмоций, неизменно сопровождающихся лёгким жжением в уголках глаз. Чужая любовь, запечатлённая на страницах книги и дошедшая до них спустя много сотен лет, была настолько прекрасной, что тронула сердца миллионов; феликсово в том числе. Вернув себе самообладание, Ликс осматривается по сторонам. И тут и там у одноклассниц глаза мерцают слезами, и он в очередной раз убеждается: всё-таки Шекспир — великий писатель. — Как вы думаете, — учитель начинает привычное обсуждение произведения, выходя из-за стола-кафедры и прохаживаясь вдоль передних парт, — какой смысл Шекспир вложил в свою работу? В аудитории царит безмолвие. Многие все ещё приходят в себя или приводят мысли в порядок, но несколько рук взмывает в воздух. Что ни удивительно — девичьих. Но странно то, что учитель спрашивает совсем не их. — Что вы думаете по поводу пьесы, Хёнджин? Весь класс как по команде оборачивается на парня, сидящего на самой последней парте. Феликс тоже косится на него через плечо, с прищуром всматриваясь в красивое лицо с застывшей на нем маской абсолютного безразличия к происходящему. — Что я думаю? — переспрашивает Хван, складывая руки на груди и вытягивая в проход между партами свою непозволительно длинную ногу. Форменная штанина слегка задирается и оголяет тонкую щиколотку. — Думаю, учитель, что вся эта история — полный бред. Слово звучит как пощечина. Класс сотрясается от разочарованных громких вздохов, и среди них один — до ужаса возмущенный — слышится особенно чётко. Словив на себе парочку недоуменных взглядов, Феликс с ужасом понимает, что этот звук вырвался из него самого. Вот чёрт. Теперь всеобщее внимание обращено к его скромной персоне. — О, как мне кажется, вы думаете иначе, Феликс? — учитель резко оборачивается на него, хлопая в ладоши. За стеклами толстых очков мерцает предвкушение от грядущей преинтереснейшей дискуссии. А может быть — даже войны. Ведь ни для кого не было секретом (даже для учителей), как парни любили спорить друг с другом, когда их мнения сильно разнились. Особенно часто жаркие словесные баталии происходили на уроках истории, мировой культуры и литературы. Причиной могло стать что угодно. Любая фраза, прозвучавшая неоднозначно. Или двоякое мнение автора, из-за которого прежде спокойные ученики вспыхивали спичками, разжигая пламя спора до бушующей стихии, способной сжечь все на своём пути. Кому-то из учителей это не нравилось. Некоторые же этим знанием нагло пользовались. И, как учитель литературы, с нескрываемым удовольствием ждали представления. — Я думаю, — слегка прочищая горло от долгого молчания, начинает говорить Феликс, — что эта пьеса — великая история любви двух молодых людей. Они готовы были на всё: идти против родителей, против многолетней вражды между семействами, даже жизнь готовы были отдать, лишь бы до конца оставаться верными друг другу. То, с каким пылом срываются слова с чужих искусанных губ, не остается незамеченным Хёнджином. Криво ухмыльнувшись, он подается всем телом вперёд, смотрит на одноклассника насмешливо, тянет елейно: — Хороша любовь, оба сдохли, да ещё и так позорно. Феликс буквально взрывается негодованием. Возмущение чужим невежеством ослепляет. — Да что ты знаешь о любви?! — выпаливает он яростно. — Что знаешь о преданности, о верности? О смелости, в конце концов?! В свои года они боролись за свое счастье! Боролись за возможность быть с любимым человеком вопреки всему миру. Сражались за возможность иметь право выбора! — И всё равно, это не меняет финала истории. Они оба оказались мертвы. — Если ты забыл, умник, это пьеса-трагедия, — цедит Феликс, злобно сужая глаза. — Или дальше обложки с описанием ты не продвинулся? Язвительное замечание, встреченное тихими смешками класса, задевает. От того, что Феликс в негласно начавшейся игре ведет один-ноль, внутри Хёнджина плещутся злость, недовольство, уязвленность и... что-то ещё. Что-то незнакомое. Горячее. Противоречивое. Маняще-сладкое. Что-то похожее на желание страстно впечатать столь заведенного Феликса в стену и беспощадно раскроить ему череп после. Но неожиданно звенит школьный звонок, и вместе с ним рушится скопившееся в помещении напряжение. — На следующей неделе вас ждёт эссе по Ромео и Джульетте, — напоминает учитель под грохот складываемых в сумки учебников. — Не забудьте к нему подготовиться должным образом. Феликс щелкает замком молнии и первым выскакивает из аудитории, торопливым шагом направляется к следующей. Хотя с большим удовольствием он бы сейчас сходил в душ. На коже чувствуется липкая гадкая пленка — привычное состояние после горячих споров с Хёнджином. Его слова всегда звучали слишком грязными и пошлыми. Феликс неизменно думает — виной тому развратный рот. Эти чрезмерно пухлые губы, поблескивающий слюной кончик языка, то и дело выныривающий наружу как у змея-искусителя. Зачем, спрашивается? Все и без того в курсе, какой он у него длинный и ловкий, благодаря бесконечным слухам и девчачьим сплетням. — Хэй, Фе-ликс. Раздробленное по слогам имя, с «е» больше звучащей как «и», не только не заставляет Феликса обернуться, но и подстегивает ускорить и без того быстрый шаг. Ну, его, к черту, этого Хван Хёнджина. Разговаривать с ним себе дороже. — Вообще-то, я к тебе обращаюсь, зануда, — горячая ладонь опускается на плечо и вцепляется в сустав. Феликс предпринимает попытку скинуть с себя руку — не выходит. Хёнджин держит крепко, с силой давит кончиками пальцев. Улыбается чужой беспомощности, возвышаясь над одноклассником почти на целую голову. — Отпусти, — требует младший, разворачиваясь к обидчику лицом. — Сперва договорим, — и снова эта елейная гадкая ухмылочка. Стереть бы её кулаком, да посильнее. — Мне не о чем с тобой разговаривать, — Феликс гордо вскидывает подбородок, открывая вид на острый кадык. Хёнджин бегло скользит по нему взглядом. Неосознанно облизывается. Отчего-то думает: а каково вцепиться в него зубами? Намертво. Вслух же произносит иное: — Что, даже Ромео и Джульетту накануне эссе не обсудим? — С тобой, — звучит насмешливо, — точно нет. Я уже говорил на уроке, но раз ты так хочешь, для тебя повторю снова, милый: ты понятия не имеешь, что значит любить. — Ой ли? — Хёнджин резко склоняется к однокласснику, смотрит пристально глаза в глаза. Раскатистое и вибрирующее обращение «милый» звучит необъяснимо приятным эхом на задворках сознания. — По-твоему, понимание шекспировской трагедии даёт ключ к определению, умеет человек любить или нет? — По-моему, — невозмутимо отвечает на выпад Феликс, — умение сопереживать героям и думать, прежде чем говорить, даёт определение, может ли человек вообще что-то чувствовать. К этому времени вокруг них образуется небольшая группа зрителей. Кто-то снимает происходящее на телефон, кто-то просто наблюдает за развитием событий. Хёнджин спиной ощущает присутствие толпы. Оно же даёт ему странную уверенность, жажду продолжать. Встряхнув спутанными волосами, Хёнджин ехидно уточняет: — Я должен сопереживать Ромео, который вместо того, чтобы пойти к святому отцу и разузнать причину смерти любимой, бросился к той в склеп, убил ни в чем неповинного Париса, а после выпил яд? Или Джульетте, которая так не хотела замуж за Париса, что выпила зелье для инсценировки смерти, а не сразу выбрала изгнание, коим ей грозился отец, чтобы жить с любимым дольше, чем несколько дней? — Да, представляешь?! — закипает Феликс. Аромат горьких хвановских духов плотно забивается в ноздри, становится тяжело дышать. Щёки пылают спелым румянцем ни то от злости, ни то от гипнотического хвановского взгляда, ни то от недостатка кислорода. — Неужели ты правда думаешь, что, узнав о смерти близкого и горячо любимого человека, ты бросишься не к нему, а к какому-то там другу или знакомому? Да у Ромео даже мысли такой возникнуть не могло. Джульетта его небо, его солнце, вся его жизнь! И потерять её, значит потерять себя. Так что смерть в таком случае — лучшее забвение. — Ты оправдываешь самоубийство Ромео? — Нет, тебе, придурку, глаза на помыслы героя открываю! — щерится Феликс. Он искренне не понимает, зачем вообще тратит силы на эту бессмысленую беседу с человеком, который донимает его исключительно ради забавы. — Правда? А то ты так покраснел, очаровательно просто, — надменно усмехается Хёнджин. Рука, что сжимала плечо, теперь гладит бархатистую кожу щеки с россыпью мелких светлых веснушек. Время замирает. Младший с широко распахнутыми глазами принимает неожиданное прикосновение к лицу. И совершенно пропускает момент, когда оно заканчивается. Думает. Всего минуту назад перед ним стоял типичный Хван Хёнджин с его скепсисом, заносчивостью, желанием потреблять, не отдавая ничего взамен. Но этот его жест... Почему он вышел у него таким нежным? И почему он так сильно противоречит хёнджинову естеству? Хёнджин всматривается в растекшуюся чернотой радужку, тонет в бездонных зрачках, но окончательно упасть себе не даёт. Держится из последних сил. Отходя на шаг назад, давая возможность им обоим вдохнуть полной грудью, решается на небольшую авантюру. — Раз ты так уверен в моей черствости, то предлагаю пари: ровно неделю я буду твоим персональным Ромео. Буду рядом с тобой и день, и ночь. И если после этого ты прежнему будешь считать меня бесчувственным куском плоти, то, так и быть, я выполню любое твоё желание. Феликс щурится, поджимает кукольно-очерченные губы. Появившаяся дистанция помогла ему протрезветь и понять, что за их перепалкой наблюдала уже чуть ли не вся школа. Пасовать перед популярным парнем не хочется. А вот доказать всем, что тому чужды нежные искренние чувства — жаждется нестерпимо. — Я принимаю твои условия, — соглашается Феликс, протягивая вперёд руку. Он почти на сто процентов уверен в собственной победе. — А если по нелепой случайности выиграешь ты? — уточняет по всем канонам. Пари для него — честный спорт. — А если я... — стискивая в своих пальцах крошечную влажную ладонь, размыто тянет Хёнджин. — То тогда... Он неожиданно дёргает Феликса на себя, заставляя того, тихо охнув, впечататься ему в грудь. Перехватив за спину, шепчет в самое ухо: — То тогда я вытрахаю из тебя всю твою нежную душу со всей своей нечеловеческой любовью. И, отстраняясь, слегка приподнимает губы в полуулыбке, словно пообещал сущую невинность. Бросает напоследок: — До завтра, моя милая Джульетта. За это в спину ему прилетает грубым басом: — Гори в аду. Для Хёнджина эта фраза подобна сладкой песне.