Fight if you can, trust if you dare

♪Crystal Castles - Suffocation       С первой жалобой будильника веки Минхо раскрываются сами, без его желания и инициативы, медленно и мучительно, так, словно весь организм с этим движением тотчас окажется погубленным. Вокруг едва ли сумерки, потому что на часах семь тридцать пять утра, а солнце является жаворонком и потому уже больше часа готовится спалить стены своими безжалостными лучами. Минхо не хочет подавать никаких признаков жизни, но его никто никогда не спрашивает, потому что учебный год ещё не окончен и нужно прийти вовремя, чтобы получить последнее одобрение преподавателя касательно деталей своего проекта. В душ не хочется, плестись до него тем более. Он моргает изнурённо и сдержанно, удерживая сонный взгляд на голом потолке, затянутом рассветной дымкой. Нужно распахнуть шторы, чтобы впустить воздуха и света, иначе не проснуться.       Минхо тяжело переворачивается на бок, не отрывая головы от подушки. Глаза всё ещё не хотят видеть что-то ярче темноты, и он щурится. Оглядывает комнату, подмечает, что кровать Галли пустует. Наверное, уже в ванной. В память врезается вчерашняя просьба Алби разбудить его пораньше, потому что проект требует большой доработки, пусть сегодня у их факультета и нет пар. Сопротивляясь собственной беспомощности перед ранним подъёмом, Минхо принимает сидячее положение, уперевшись в матрас кулаками. Он вяло оглядывается, пытаясь сообразить, как лучше разбудить Алби. Но двигаться ему всё ещё не по силам, и он не желает ради Алби делать лишние шаги, а потому ему не приходит лучшей идеи, чем запустить подушкой ему в лицо. Минхо тянется за той, что лежит возле него нетронутой, и в следующее мгновение снаряд оказывается вбит в левую сторону лица Алби.       — Подъём, халявщик, — понуро требует Минхо. Ему приходится повысить свой хриплый, ещё не пробудившийся голос, — Учёба зовёт.       В ответ слышатся лишь невнятные кряхтения, а затем один мат, очень разборчивый и грубый. Минхо на это не реагирует, потому что прекрасно Алби понимает. До просмотра работ осталось всего ничего, а в руках и голове сил меньше, чем на утренней тренировке после крышесносного вечера с выпивкой под мышкой.       Спустя несколько минут, что Минхо пялится в потолок, а Алби пытается открыть глаза и привести свой мозг в бодрствование, громкий звонок будильника раздаётся вновь, и от испуга Минхо в раздражении сбрасывает свой телефон с постели. Тот ударяется об пол с глухим стуком, оставляя гогот в ушах обоих непроснувшихся.       — Блять, — резкий голос Алби объявляется в мёртвом пространстве, — Минхо, завались.       — Это не я, — упрямо отрицает Минхо, действительно непричастный к звуку, но отвечающий за его возникновение.       И всего через мгновение удар раздаётся вновь, только теперь никто из них не виновен. Это дверь ударилась о стену. Галли, застывший в проходе с пижамой в руках, и каплями воды, осевших на его волосах, старается оценить состояние своих соседей, бросая взгляд то на ближнюю кровать, то на дальнюю. От его внимания не укрывается картина, что в их комнате обычно всегда порицается, а затем пропадает. Галли задерживает уничижительный взгляд на носках, брошенных у угла кровати, вывернутых наизнанку. Абсолютная уверенность в том, что это вчерашняя носка.       — Алби, какого хрена? — он проходит вдоль комнаты, одним движением бросает пижаму на спинку стула, каким-то образом очень опрятно, попадая точно в цель, — Ты почему не убрался?       — Мы все заёбанные, не гундось, — заместо Алби принимается защищаться Минхо, когда с течением времени понимает, что ответа от Алби не последует. Наверное, всё ещё игнорирует Галли. Ну надо же, — Приберёмся уже после сдачи.       — А до этого момента будем жить в свинарнике, — утвердительным тоном уточняет Галли, с долей сарказма и отвращения, — Замечательно.       Его высвобождение недовольства никто не комментирует. Галли этого и не ждёт. Он оставляет все свои последующие комментарии при себе, понимая, что в такой ранний час никто даже не попытается вдуматься, к чему это всё сказано.       — Я на кухню, — бегло сообщает Галли. Конечно же, для Минхо, — Тебе кофе сделать? Эй, проснись уже, — когда на его вопрос Минхо не реагирует даже простым кивком, он принимается трясти его за ногу в попытках привести в чувства, — Минхо, блин.       — А? Чего? — вялость на физиономии Минхо молниеносно отпечатывается на его голосе.       — Кофе, спрашиваю, будешь? — едва сдерживаясь от непривлекательного раздражения в своём тоне, Галли тщательно моргает.       — О, было бы отлично, — с облегчением протягивает Минхо, словно в его голове поселилась уверенность, что чашка чёрной жижи справится со всеми его обязанностями вместо него, — Спасибо.       Галли молча кивает, не бросая взгляда в сторону Алби. По тихому храпу он понимает, что его вырубило. Да и вряд ли Алби принял бы его предложение с радостью. Он весьма открыто и враждебно дал понять, что всё ещё невыносимо обижен за умалчивание.       Дверь за Галли закрывается вновь. Минхо нехотя открывает глаза, снова смотрит в сторону Алби. Опять уснул. Вторая подушка летит в сторону чужой кровати. Минхо становится раздражённым, ведь ему пришлось пожертвовать своим лежачим положением, чтобы это действие совершить.       — Я сейчас на тебя сверху лягу, если не проснёшься, — в ход идут угрозы вместо предупреждений.       — Ты не такой уж и тяжёлый, чтобы давить, — отвечает Алби бесцветным тоном, неожиданно чётким голосом.       — Действительно хочешь проверить? — с усмешкой уточняет Минхо, рассевшись на постели и повернувшись к соседней кровати лицом.       — Отъебись, — обессиленно просит Алби, махнув рукой в сторону Минхо.       Минхо, подарив одну довольную улыбку около спящему другу, бросает взгляд на входную дверь. Его лицо принимает обеспокоенное выражение. Он ненарочно, но делается серьёзным.       — Ты всё ещё игнорируешь его, да? — Минхо знает ответ, просто нужно с чего-то начать.       За вопросом следует оглушающее молчание, дерзкое и неприкрытое. Минхо отбивает невнятный ритм пальцами по покрывалу, а затем впивается ногтями в матрас.       — Это действительно так важно? — не сдерживается Минхо. Он тут же принимается опасаться, не прозвучал ли его вопрос слишком жёстко, и когда ловит на себе грозный взгляд, понимает, что ему следовало держать своё мнение при себе.       — Это те вещи, которые приобретают особую значимость, когда ты с кем-то дружишь, — произносит Алби убийственно спокойным тоном, — Делиться чем-то важным, а не молчать в тряпочку, а уж тем более играть на публику, — пассивная агрессия не успевает спрятаться, а потому последние слова Алби едва ли звучат непритязательно.       Минхо на этот выброс не реагирует, но чувствует себя злым и вместе с тем виноватым, ведь за молчание Галли должен отвечать он сам, всё-таки это была его инициатива — никому ни о чём не рассказывать. Но сознаться в этом Алби оказывается выше его сил. Он и так облажался перед ним и просто не вынесет, если Алби снова взъестся на него. Но идея оставлять это в таком виде ему тоже не кажется привлекательной. Минхо делает глубокий вдох, умоляя свой мозг работать быстрее.       — Алби, мы просто не хотели шума вокруг этой новости.       — Его бы и не было, — только и пожимает плечами Алби, кажется, полностью отойдя ото сна. Он перебрался к краю кровати, пока Минхо говорил.       Минхо едва хватает выдержки, чтобы не засмеяться на нечестный ответ. Он молчит, но позволяет себе взглянуть с сомневающейся усмешкой в сторону Алби, тучного и такого замытого, словно вокруг него расстелилось густое болото, и весь он увяз в этой слякоти.       — Галли действительно было тяжело это сделать. Вступить в отношения. Ты знаешь это так же хорошо, как и я, — в целях Минхо вовсе не обозначалось оправдывать Галли, когда он решил начать диалог, но защита и справедливое объяснение считываются им весьма уместными. Его умозаключения основаны не на признании Галли, ведь он, конечно же, ни в чём таком Минхо не признавался. Просто Минхо слишком хорошо его знает, чтобы не быть уверенным, что он говорит правду, — Не сердись на него за его молчание, — за свою просьбу он получает выстрел яростного взгляда прямо в лицо. Ни единого мускула на лице Минхо не дрогнуло, — Им он не пытается никого обидеть, просто ему часто страшно.       Минхо удаётся словить выражение лица Алби как ответ на свои выводы, только он не успевает расшифровать увиденное, но больше ничего не может спросить, потому что в комнату возвращается Галли. Снова удар двери о стену, снова напряжённое выражение у вошедшего. Утро делается цикличным. Перемотка киноленты в самое начало.       — Две пачки зерна ушли за одно утро! Троглодиты-второкурсники, — выразительно шипит Галли и качает головой, словно не может поверить в произошедшее, — Мне еле удалось протолочься через них. Весь год их там не было, и именно сегодня нужно налететь, — проснувшийся внутри него вулкан не прекращает своё тихое бурление.       Расстояние, разделяющее Минхо и Алби, резко сужается, пока они смотрят друг на друга в течение всего осуждающего недовольства, что вырывается из Галли сердито и упрямо. Не выдержав, Алби первым отводит взгляд. Возможно, его поразила мысль Минхо касательно Галли и его молчания. Может, он разозлился и теперь настойчиво отрицает все советы Минхо.       Порой взгляды Алби совершенно невозможно расшифровать. Они часто кажутся затянутыми, как тяжёлое пасмурное небо перед грозой. Вдумчивость, что всегда присутствует на его грубоватом лице, когда пересекается с другими выражениями, приобретает оттенок куда более бесшумный и отстранённый. А потому все другие чувства становятся практически нечитаемыми, если только это не осуждение или обида.       — Мне пора на смену, — с этими словами Галли обрывает всё бессловесное изъяснение, окутавшее две соседние кровати.       Он тянется к Минхо, чтобы вручить кружку со свежесваренным кофе ему в руки. Он дёргается и замирает, едва удержав себя от такой ошибки, как поцелуй. Вовремя сообразив, что здесь присутствует хоть и теперь осведомлённый, но всё ещё рассерженный Алби, Галли смотрит Минхо в глаза и прохладно кивает. За этим жестом кроется немая просьба принять чашку, а ещё слегка паническая надежда, что Минхо верно истрактовал его решение.       К облегчению Галли, Минхо открыто не реагирует, и даже опасения и панику в лице напротив ловит очень искусно и быстро, а потому подыгрывает, улыбаясь и благодаря за кофе. Минхо тянется руками навстречу, и Галли ощущает благодарность, но выразить её словесно возможности не представляется. И всё-таки он находит выход из ситуации, и касается своими пальцами кожи Минхо, когда передаёт ему чашку. Может, мало, но лучше, чем ничего. Это немного успокаивает обоих. Галли отмечает, как плечи Минхо расслабляются после его скромного жеста.       — Не опоздай на пару, — он всё ещё обращается к Минхо, — Препод тебя убьёт.       — Да никто меня не убьёт, — по-детски возражает Минхо, но его неуверенность в контроле над ситуацией выражается в том, как быстро его глаза метнулись в сторону часов в тот момент, когда Галли озвучил своё предупреждение.       Галли дарит в ответ быструю ухмылку, предназначенную Минхо, и только Минхо, даже если бы людей вокруг было море, или если бы между ним и Алби ничего не произошло. Он подхватывает подготовленный с вечера рюкзак и скрывается за дверью, как всегда, хлопнув ею сильнее нужного.

***

      Освобождается Минхо намного позже послеобеденного времени, потому что в очередной раз пришлось вносить правки и тихо скрипеть зубами в сторону преподавателя, решившего не оставлять в покое его проект за несколько дней до сдачи. Казалось бы, что трудного в том, чтобы перестать критиковать практически сделанное и просто отстать от невыспавшегося, ополчённого на судьбу студента?       Он рассекает пустые улицы на своём излюбленном автомобиле, завистливый и благодарный из-за того, что многие успели покинуть город и теперь вовсю отдыхают, но в то же время он обязан свободным дорогам именно этим уехавшим. Минхо, как обычно, паркуется легко и очень умело, шагает мимо вахтёрши, уснувшей за просмотром устаревшего и сомнительного ток-шоу. Ему приходится проявить осторожность, чтобы пробраться на любой из этажей, что выше первого, потому что отчаявшиеся учащиеся весьма хитрым образом оккупировали коридоры, а кто-то даже лестницы, чтобы завершить свои проекты. Теперь места хватает только на то, чтобы перепрыгнуть с одной ноги на другую, при этом не сиганув кому-нибудь на голову.       Из-за невыносимой духоты в небольшого размера комнатах все двери открыты нараспашку, всюду цветут запахи клея и скотча, от которых двоится в глазах. Масляные краски, кисточки под ногами, головами и руками. Шум швейных машинок и ножниц, усталые голоса архитекторов и их неуверенные движения карандашами по тонким листам. Вокруг царит полнейший хаос, и все до одного знают, что через каких-то пару часов вахтёрша пробудится вновь и разгонит всех по их неубранным, надоевшим комнатам, и от того желание закончить сегодняшние задачи как можно скорее усиливается.       Минхо, матерясь себе под нос и поднимая ноги как можно выше, чтобы не зацепить банки с краской и ноги одного из уснувших студентов, чудом пробирается на кухню. Надежда побыть в тишине и покое гаснет вместе с лёгким выражением лица, когда и эта территория оказывается оккупирована младшекурсниками. Ему стоит больших усилий не разогнать всех своим властным тоном, который обычно приходит в действие, когда он оказывается в роли капитана. Минхо делает вдох, затем выдох. Протискивается между полуживыми телами к кофеварке. Хочет заварить кофе. Не для себя. Для Томаса.       Все попытки разгадать ухудшение состояния Томаса оказались провальными, к тому же к его зашифрованным причинам депрессии добавляется учёба на первом году обучения. Минхо с ознобом вспоминает свою первую сессию в конце года. Ему очень хочется поддержать Томаса хотя бы в этом. Может, заодно удастся выяснить, что всё-таки случилось.       Весь этот тяжкий путь ему приходится преодолевать по новой, и когда Минхо останавливается у двери знакомой комнаты, то не сразу решается постучать. Он внезапно вспоминает, что помимо Томаса в комнате может присутствовать и Ньют. Желание выглядеть ненапряжённым не добирается до практики. Его постукивания по деревянной поверхности выходят торопливыми и неуверенными. На них никто не отвечает, хотя по ту сторону явно воспроизводятся какие-то движения. Минхо стучит снова. В ответ прилетает упрямое молчание. Попялившись на закрытую дверь какое-то время, Минхо решает поиграть в наглость и, ухватившись за ручку, входит без приглашения.       Ничего необычного его глаза не застают, просто бесконечное количество белых листов в ногах, обломанные карандаши и линейки разных размеров. А ещё здесь незнакомые тюбики с красками и огромных размеров чёрная папка, предназначенная для безопасного перевоза картин. Четыре толстые тетради, по обложкам которых становится ясно, что их владелец особо ими не дорожит. В углу у той самой кровати, где разбросаны краски, покоится этюдник. А ещё новенькая гитара. В самом центре этого беспорядка восседает Томас. На полу, носом устремлённый к чертежам, весь взлохмаченный и понурый, хоть и сосредоточенный.       — Эй, привет, — дружелюбно улыбнувшись, Минхо толкает дверь ногой, чтобы та закрылась, — Ты тут ещё не окосел, пока всё это чертил? Я кофе тебе принёс.       Томас отвечает приветствием, но куда-то в пол и без единого намёка на улыбку. Он просит поставить чашку рядом с ним, и Минхо растерянно повинуется. Ему не нужно многого, чтобы уловить то самое в атмосфере, когда становится понятно, что диалогу сегодня не состояться. И самое неуютное в этом понимании стоит то, что Минхо, кажется, к этому каким-то образом причастен. Он садится на корточки рядом с Томасом, погружённого в процесс своего проекта так глубоко, что в это слабо верится (все моменты, когда Минхо удавалось заставать Томаса за работой, в памяти обозначены его бесконечными тревожными комментариями и хаотичным переключением внимания с одной вещи на другую). Минхо заглядывает в лист, над которым Томас так отчаянно склонился, стараясь своим телом ему не мешать.       — Когда у вас просмотр? — Минхо предпринимает новую попытку.       — Через четыре дня, — отвечает Томас, безжизненно и ровно, — Мне осталось немного, но на всякий лучше закончить раньше. Вдруг что-то отвалится, — говорит он всё это так, словно зачитывает подготовленную речь с бумаги, и написана она не им.       Ничего не понимая, Минхо рассеянно моргает. Бессознательное изучение профиля Томаса остаётся незамеченным самим объектом этого изучения и не приводит ни к каким ответам. Минхо становится неловко сидеть здесь, в этом месте, которое ему не принадлежит, рядом с Томасом, который никак на его присутствие не реагирует. Мысли принимаются разбегаться во все стороны, и каждый уголок в голове заполняется миллиардами вариантов того, что он мог сделать или сказать не так некоторое время назад. Только вот ничего опасного или оскорбительного из памяти выудить не удаётся, и Минхо ещё сильнее сжимается. Он старается не принимать на свой счёт, но холод, идущий со стороны сидящего рядом, не позволяет думать об обратном.       — Тебе, может, помочь чем? — с фальшивой решительностью спрашивает Минхо.       — Нет, всё нормально и без тебя.       Это упрекающее замечание Минхо воспринимает с неуместной снисходительностью. Он предпринимает очередную попытку улыбнуться. Он старается чувствовать себя так, словно его ничего не задело.       — Я успеваю, спасибо, — сдержанно добавляет Томас, похоже, наконец сообразив, как дерзко прозвучал его ответ.       Его добавленное «спасибо», бестолковое и неуместное, бросается вперёд и своими клыками впивается в кожу под глазами. Минхо опускает взгляд, чтобы не показывать, что всё-таки что-то почувствовал. Молчание, поразившее воздух вокруг и между ними, становится похожим на бурю.       — Хорошо. Я понял, — Минхо откликается непривычно тихо.       Последующие попытки добиться расположения Томаса выбрасываются за борт. Минхо считывает за лучшее оставить свои попытки достучаться. Он поднимается с пола ровно в тот момент, когда дверь открывается и в проходе рисуется относительно знакомый силуэт. Это сосед Томаса, имя которого Минхо никак не может запомнить.       — О, привет, — искренне удивлённый нахождению здесь Минхо, этот сосед с озадаченным лицом оглядывает его с головы до пят.       — Привет, — неохотно бубнит Минхо, непривыкший выдавливать из себя слова, когда хочет раствориться в пространстве да побыстрее.       — Я вам помешал? — учтиво интересуется знакомое лицо, бросив сумку около входа, — Я могу…       — Всё в порядке, — Минхо взмахивает ладонью в успокаивающем жесте, — Я как раз уходил, — стараясь скрыть надломленность в голосе, Минхо искоса смотрит на скорченного на полу Томаса, — Удачной вам подготовки.       Благодарит его только сосед Томаса, умудрившись улыбнуться тревожно и вежливо одновременно. От Томаса же тянется неразборчивое молчание, словно все его мысли вжало в этот бесконечный белый лист, заляпанный грифелем и чернотой его взгляда. Разглядеть это невыносимое в его глазах Минхо удаётся в тот момент, когда Томас бросает один-единственный взгляд на кружку с кофе, чтобы не перевернуть её своими небрежными движениями.       Он удаляется из комнаты и замирает по ту сторону двери на какое-то время. Невысказанность Томаса в его сторону зудит под кожей. Минхо хочется стереть это ощущение самой жёсткой мочалкой, чтобы до красноты и лопнувших сосудов, чтобы изъять из себя ту обиду, что влезла к нему так быстро, что он не сумел среагировать и сбросить с себя это паскудное и ненужное. Он прикрывает веки, ощущая, как под ними шевелится замешательство, а ещё боль. Он не может с ними ничего сделать. Он открывает глаза, надеясь, что они выпрыгнут с этим движением. Но всё остаётся тем же.

***

      Если в течение этого вечера Минхо удавалось обходить развалившихся в проходе студентов с напускным равнодушием, то Галли в свою очередь притворяться не собирается, и все его недовольные эмоции прорываются наружу всё то время, пока он переступает через гору тетрадей и несколько сломанных карандашей, отчитывая младшекурсников тихо, но с такой отточенной дикцией, что не услышать его возмущения невозможно. Он игнорирует чужие взгляды, кишащие зудящим раздражением. Если бы Галли умел замечать их, то давно был бы ими напичкан.       Растолкав ногами очередных заспанных студентов с факультета шитья, Галли упирается взглядом в дверь, на которую пару часов назад так усиленно пялился Минхо. Идёт четвёртый день, а Ньюта в поле своего зрения он так и не распознал. Может, просто прячется, но это не означает, что всё в порядке. Галли уже понял, что если Ньюту несносно и больно, он тянется в сторону самых глубоких теней, чтобы потом раствориться в их пугающе тяжёлой черноте.       Его вежливости хватает лишь на один ровный стук в дверь. Галли не дожидается отклика, потому что знает, что если Ньют здесь, он ему не ответит. Он становится необычайно молчаливым в плохие дни, таким незаметным, тогда как на публике трансформируется в сплошное бедствие, кричаще заметное, вычурное и угрожающее. Похоже, чтобы хоть как-то заявить о своей боли, Ньюту необходимо брыкаться и колоться, лишь бы остаться неразоблачённым, с правом на молчание. Галли пока не удаётся обрести равновесие в своём отношении касательно такого контраста между Ньютом в дверях комнаты и Ньютом, выбирающимся за её пределы.       Он распахивает дверь до упора, заглядывает изучающе и напряжённо. Ловит взглядом два силуэта: один целомудренно расположился со своими бумагами за столом, второй же, который более узнаваемый и менее приятный, упал носом в пол, подложив под своё лицо чертежи вместо подушки. Галли не стал удерживать на этом смехотворном зрелище внимание.       — Вы Ньюта не видели? — простой вопрос без приветствий и напускной скромности. У Галли нет на это времени.       — Нет, — тот, который за столом, качает головой и с сожалением пожимает плечами, — Я не видел его здесь уже пару дней, если честно, — с этим признанием он устремляет осторожный взгляд в сторону своего соседа, оккупировавшего паркет.       Галли переводит хмурый взгляд на Томаса в ожидании ответа, хоть какой-нибудь реакции, только ничего из ожидаемого не получает. Он вскидывает бровь, скрестив руки на груди, принимает выжидающую позицию. Краем глаза Галли замечает, как плечи сидящего за столом поднимаются в напряжении.       — Эй.       Томас наконец решает повернуть голову в сторону двери. Галли не замечает, как сильно сжались его челюсти в немом приступе раздражения.       — Что?       Галли сдерживается от нахального смешка. Ему хочется его ударить.       — Спрашиваю, Ньюта не видел? — его голос преображается во что-то ядовитое, если не угрожающее.       — Нет, не видел, — Томас пытается ответить ровным тоном, только все его сокрытия собственных эмоций прорываются и оказываются в его ладонях — он впивается ногтями в кожу, и совершенно не скрывает этого действия от других.       Галли остаётся в замешательстве недолго, и уже в следующее мгновение он склоняет голову набок, уставившись на Томаса с откровенным презрением и осуждением, так, словно разгадал, в чём тот провинился несколько дней назад.       — И что, никто из вас не выяснил вообще ничего? — с сомнением интересуется Галли, бурлящий негодованием.       — За ним не всегда угонишься, — беззлобно оправдывается второй силуэт, оторвавшись от бумаг, — Поверь, если бы Ньют хотел, он бы дал себя найти.       На это заявление Галли не находится с ответом. Хочется возразить или нагрубить, но это будет не только несправедливо, но ещё и глупо. Он понимает, что никто в этом не виноват. Разве что, пожалуй, Томас. Галли вновь утыкается кипящими глазами тому в висок. Томас не дёргается, но неприкрытое, чужое напряжение у своей головы явно ощущает, судя по тому, как склоняется над бумагами ещё усерднее. Галли хочется пнуть его по рёбрам, чтобы все ответы тут же посыпались из этого жалкого, молчаливого тела. Он сжимает челюсти до боли в зубах.       В тот вечер Ньют не вымолвил ни слова. Вполне обычное дело. Вполне могло показаться, что ему снова плохо, как это обычно у него бывает. Только тогда он не выглядел как тот, кто ранил самого себя. Галли пытался выстроить в голове логическую цепочку, пытался разыскать различные варианты событий. Но в голову не лезло ничего, что не было связано с Томасом. Они никогда о нём не говорили, и Галли понятия не имеет, как именно Ньют относится к нему и что чувствует на самом деле. Но ему достаточно понимания того, что такие, как Ньют, чувствуют слишком много, находясь в своих маленьких, склонных к саморазрушению и зависимостям телах. И похоже, этого всего стало слишком много. Галли до онемения конечностей напуган, а ещё полон уверенности, что что-то пошло не так. И это что-то показалось ему на глаза минуту назад случайным образом, распластанное на полу, выглядещее смертельно безоружным.       Он падает на свою кровать, а затем удивлённо хлопает ресницами. Он не заметил того времени, когда ноги несли его до нужной комнаты. Подушка оказывается левее нужного, и лицо впечатывается в простыню. Это оказывается не так неприятно, как может показаться на первый взгляд. Галли привык спать сидя или согнувшись так, что на утро остаётся только переползти на пол и приводить тело в движение, поэтому если бы эта подушка не оказалась сейчас перед глазами, Галли не заметил бы того, что её нет под его головой.       — Ты жив? — доносится сочувствующий голос с соседней кровати.       Галли не хватает на то, чтобы посмотреть на Минхо в ответ. Он не ощущает физического истощения, но суставы всё равно крутит, а позвонки, по его ощущениям, вцепились друг в друга и отказываются расставаться. Мозг атакован гудящим беспокойством за Ньюта и злобным подозрением касательно Томаса. Только Галли не может ни о чём из этого рассказать.       — Почти, — Галли практически не уходит от правды, просто опускает пару деталей. Он обращает своё уткнувшееся в матрас лицо в сторону соседней кровати, — Устал.       Минхо сидит в своей постели, скрестив ноги и сгорбившись над тетрадью. Очевидно, что-то чертит. За окном заканчивается закат, постепенно уступая сумеркам. По обе стороны от кровати Минхо горят две лампы, заливая его силуэт золотистым светом. Основной свет сегодня не в приоритете. Окружившая их убежище атмосфера располагает ко сну и отдыху, только никто из них не может себе этого позволить. Галли знает, что ещё десять минут, и нужно садиться за своё задание. Он вынужден пропустить рабочую смену, иначе к просмотру не успеет. Потом его ждёт ранний подъём и поездка в ужасное место. Он может поклясться, что ненавидит весь мир.       Краткий комментарий Минхо в ответ на его признание развеивается тут же, как влетает в уши. Галли не удаётся задержать это в своей голове. Он недовольно хмурится, ругая себя за рассеянность. Косится в сторону Минхо, но тот оказывается погружён в свои дела, а потому ничего не замечает. Они проводят в молчании около двух минут. Галли переворачивается на спину, сцепляет руки на животе, долго смотрит в потолок немигающим взглядом, явно на что-то решаясь. После третьей попытки ему удаётся обрести голос.       — Минхо.       — А? — не отрывая взгляда от тетради, откликается Минхо.       — Я хотел… хочу… — разозлившись на свою нерешительность, Галли резко подрывается и принимает сидячее положение, чем привлекает внимание Минхо. Тот откладывает ручку на кровать. Стараясь свести злобу со своего лица, Галли расслабляет мышцы лба, конечно, не без усилий, — Я давно хотел поговорить с тобой кое о чём. Знаю, ты сейчас занят, поэтому…       — Нет, всё в порядке, — спохватившись, Минхо отбрасывает вещи в сторону, обозначая тем самым неспешность в сроках своих дел, — Что случилось?       Галли приходится сделать несколько выдохов. Оказывается, для таких вещей нужна смелость. Он рассчитывал, что для этого шага она придёт сама.       — Ты и Томас… — он не знает, как продолжить. Говорить дальше не хочется. В одно мгновение его губы становятся жёсткими и неподатливыми, — В каких вы сейчас отношениях?       Галли не знает, как задать вопрос иначе. Он не знает, почему чувствует себя сконфуженно и стыдливо, задавая весьма логичный и давно уместный вопрос. Он знает, что нужно было спросить раньше, но запредельно долго боялся осмелиться. Как будто он не имеет на это право. Просто совсем не хочет выглядеть так, будто считает, что Минхо на такое способен.       Судя по выражению лица Минхо, этот вопрос выходит действительно не тем, который он ожидал услышать. Растерянный и пристыженный, он опускает взгляд, находясь с ответом. Галли не уверен, что выдержит ждать слишком долго. Изнутри рвётся желание броситься вперёд и вынуждать отвечать быстро, без прикрас и снисхождения. Он не желает выглядеть нетерпеливым, но если бы напротив него сейчас находилось зеркало, Галли понял бы, что его тело застыло, загипнотизированное собственными опасениями и осторожностью; что на лице его — привычная маска, приклеенная криво и наспех, только для того, чтобы скрыть ненавистную ему уязвимость.       — Мы друзья, — ничего лучше Минхо найти, очевидно, не смог. Он глупо моргает несколько раз, а затем поднимает взгляд на Галли. Он не выглядит оскорблённым, но иррациональная обида всё равно успевает поместиться в уголках его губ, — Я всё ему рассказал, и мы разошлись. Честно, — добавляет на скорости, словно ожидает, что ему не поверят.       Галли изучает Минхо самыми внимательными глазами на свете, проводит микроскопический анализ каждой эмоции, отразившейся на его лице. От этого Минхо становится неуютно, судя по тому, как он вжимается ногами в матрас, будто хочет испариться. Весь его вид говорит о том, что ему хочется кричать.       Быстрый анализ ситуации отражается у Галли на лице. Значит, Томас обо всём знает? Было бы глупо рассчитывать, что нет, если он верил, что Минхо с ним расстался. Но Галли едва ли может рассчитывать на то, что верил. И сомневается, что происходило это не из-за своего кривого отношения к себе.       — Хорошо, — Галли не знает, что сказать. Он никогда не попадал в такую ситуацию. Он не понимает, что здорóвого можно сказать, чтобы не навредить.       Минхо, весь его образ и глаза — это всё закрывается от мира, уходит в себя, уменьшается и сворачивается. Он больше не произносит ни слова. Почему-то ведёт себя так, словно оказался предателем.       «Наверное, сейчас нужно обозначить, что всё в порядке и я не сержусь», — у Галли получается собрать что-то целостное и весьма разумное из всех беспокойных мыслей, атаковавших его разум.       — Минхо, всё нормально, — при каждом около сложном разговоре Галли нужно делать так, чтобы обратить внимание Минхо на себя, потому что у него есть склонность к попаданию в ловушки собственного разума. Поэтому и сейчас Галли кладёт ладонь на его колено, привлекая к себе внимание. Когда Минхо в очередной раз ведётся, Галли заглядывает ему в глаза, — Я не злюсь.       Если у Минхо и получается молчать, то убирать все эмоции с лица он никогда не будет мастером. Галли успевает отметить испуг, что очень сильно старается перебежать в облегчение. Вина почему-то запечатлелась в глазах намертво.       — Правда? — Минхо всё ещё трудно поверить в уверенный тон, волнами вливающийся в его уши.       — А есть причины, почему должен? — Галли слегка вскидывает брови, и взгляд его делается вопросительным. Похоже на то, когда хотят подловить на лжи, только он ничего из этого не добивается.       — Нет, — послушно отвечает Минхо.       Его тон, и эмоции на побледневшем лице — Галли вдруг начинает казаться, что он ведёт диалог с младшеклассником, пытаясь убедить его, что он ни в чём не провинился. Интересно, почему ему так стыдно? За что? Галли не может уличить его во лжи, потому что доверяет ему. Действительно доверяет. Так же, когда он дал Минхо возможность спасти себя. Та картина, развернувшаяся у крыльца его дома, мрачного и пустого, где вокруг всё полыхало контрастами. Красные пятна, вой бессилия, удары, и застывший под ногами снег, оцарапанный жестокостью.       Галли знает: если бы Минхо не пошёл за ним, он бы умер. Конечно же, от рук своего отца, потому что он бы никогда не дал себя продать, никогда бы не умер под чьим-то телом. Он бы лежал, устремив свой застуженный взгляд в беспризорное небо, гнетущее и пугающе близкое; с пулей в виске или груди, ножом в сердце или в глазах. Галли этого не узнает, ему и не хочется. Всё это сделалось бессмысленным, когда он остался жив.       Он всё реже вспоминает о произошедшем с ними. Иногда это всё ещё отпечатывается в его снах, кошмарных и злых, набухших от количества правды в них, а ещё его слёз, что по пробуждению остаются лишь едва заметными разводами на подушке. Воспоминание ярко вспыхивает и режет глазницы, только когда он оказывается поблизости к дому. Это же преследует его на следующее утро, потому что сейчас на часах пять двадцать семь утра, а Галли шагает вдоль обочины ненавистной ему автострады, гневливо моля кого-то несуществующего, чтобы сегодня ему удалось навестить свою мать.       Все предыдущие пять попыток провалились, потому что всякий раз, когда Галли удавалось преодолеть панический страх шагнуть на ту землю, где несколько месяцев назад была размазана его кровь, он замечал свет или слышал чей-то чужой устрашающий смех, выпрыгиваемый из окон своего дома. Эти два пункта всегда были предупреждением, что там находится отец и что вход воспрещён. Даже если бы Галли и хотел, он бы не смог договориться со своей паникой, чтобы шагнуть туда, когда там присутствовал кто-то, кроме матери.       События того дня тут же проникают в расшатанный разум, стоит Галли оказаться у дома. Он принимается беспорядочно моргать, стараясь согнать красные разводы, мечущиеся перед глазами, но становится ещё хуже, и тогда очерченные тени наступают стремительно и пугающе, и у Галли немеют пальцы, а в горле затягивается тугой узел. Ему становится трудно дышать. Он осматривается в попытках хоть как-то прийти в себя. Обозначает дату и время в своей голове, прокручивает последние события, которые с ним произошли. Он не замечает, как закрылись его глаза. Вчерашний диалог с Минхо о Томасе, закончившийся удачно. Отказ от рабочей смены в пользу подготовки к просмотру. Сейчас шесть утра. Конец мая. Совсем скоро конец учебного года. Тебе ничего не угрожает. Ты жив. Ты жив. Ты в порядке. Эти действия всегда оказываются целительными. Галли ощущает, как злосчастный узел внутри постепенно ослабевает. Волна облегчения падает на плечи, но с выбросом адреналина уходит и энергия, и ему приходится приложить усилия, чтобы остаться на ногах. Время вновь меняется на настоящее, только вот каждый раз после проходящих воспоминаний на Галли тут же нападает второй разъярённый монстр. Это же происходит и сейчас.       Галли неотрывно всматривается в свои ладони, не признавая их своими. Он постепенно теряет связь с реальностью и он это понимает, но пока не научился бороться с этими приступами, поэтому, как и всегда, он садится на корточки, утыкается носом в колени. Он забирается пальцами под рукава футболки, впивается ногтями в кожу на плечах, намеренно делая себе больно, чтобы не прерывать связи со своим телом. Весь мир снова кажется блеклым и картонным, и это тошнотворное ощущение диссоциации становится таким невыносимым, что побуждает хотеть как можно скорее это закончить. Галли чувствует эту надобность под кожей, но успешно игнорирует её. Все его приступы тяжёлые, пускай и нечастые. Он никому о них не рассказал.       Он ждёт, пока мир вокруг него вновь начнёт дышать. В следующее мгновение он оказывается на ногах и осматривает окна и дверь, но никаких признаков живых существ не обнаруживает. Галли делает неуверенные шаги в сторону своего дома, хватается мокрой ладонью за ручку. Ему хочется осторожничать с распахиванием двери, только он знает, что это нужно сделать быстро и уверенно, иначе та начнёт скрипеть. Он дышит размеренно, вопреки бешеному ритму своего сердца, что отдаётся в висках сплошными ударами.       Когда Галли оказывается в гостиной, никакие башни и стены не рушатся. Всё остаётся в мёртвой тишине. Совсем недавно здесь царствовала жизнь, ведь коробки из-под пиццы всё ещё не на заднем дворе, пиво недопито, пакетики с порошком покоятся на столе и за ним. Поверхность комодов побелела, щедро усыпанная тем же, что лежит за столом. Галли смотрит на это болезненное безучастным взглядом. Провода в его голове обрываются. Такие картины всё ещё заставляют его дистанцироваться от происходящего. Он дышит поверхностно, чтобы все несвежие запахи не уничтожили обоняние. Он проходит вдоль гостиной, осторожно переступая весь мусор и всю нестиранную одежду, проклиная обоих родителей за самый настоящий свинарник.       Он бросает взгляд на лестницу, ведущую на второй этаж. Его мать обычно не подаёт признаков жизни, не шумит, она вообще редко спускается вниз без надобности. За годы своей зависимости желание хоть как-то подвигаться из неё совсем улетучилось. Тиканье старых, всеми позабытых часов привлекает внимание Галли. Он обращает внимание на давно знакомый и вместе с тем позабытый предмет, расположенный на полке в самом центре гостиной. Когда он был младше, эти часы хранились на обеденном столе, чтобы тишина, их четвёртый сожитель, была не такой раздутой и громкой. Когда же это перестало быть необходимостью, когда Галли уехал учиться, а мать заперлась на втором этаже, их запрятали подальше. Как намёк, очередное напоминание, что теперь здесь никто не живёт. Для матери его отлучение стало ударом, и Галли это знает.       Оглушающий звук вынуждает Галли отпрянуть от часов. Удар произошёл наверху, и можно сколько угодно молиться, чтобы это сделала мать, но у неё ни за что бы не хватило сил закрыть любую из дверей, что здесь есть. Страх перехватывает инициативу и хватает за горло. Галли ощущает, как ладони вновь становятся ледяными и мокрыми. Ничего страшного, дыши, ещё есть время. Он только начал спускаться, ты справишься. Двигайся быстро и бесшумно.       Каждое движение Галли осторожное и вдумчивое, словно ему миллион раз приходилось красться на цыпочках задом к двери, не отрывая оцепеневшего взгляда от ступенек. Он оказывается на крыльце, запыхавшийся и едва ли не сошедший с ума. В окнах мелькает силуэт его отца. Ещё бы секунда, и ему бы не удалось сбежать. Галли заставляет себя отойти как можно дальше, зайти за дом, пойти другой дорогой. Оказывается, он держал ладонь у рта всё то время, что самоликвидировался из дома. Чтобы не издать лишнего шума, чтобы не дышать слишком громко.       Когда ему наконец удаётся отлепить руку от лица, он делает один глубокий вдох и падает на колени. Их тут же пронзает острая боль, и Галли зажмуривается, оскалившись. Он косится в сторону того места, где находится его дом — сейчас виднеется лишь крыша. Галли переводит взгляд вниз и утыкается им в пыльную землю, впивается туда ногтями. Гнев поднимается неожиданно быстро, затмевая усталость и страх. Отражение своей ярости он находит в своём сердце, что сделалось раскалённым и злым. Он не может поверить, что и сегодня не увидит свою мать. Только что угасла шестая попытка сказать ей «привет». Галли хочется биться головой о землю.       Дальше время утечёт за нормальность и станет чужим. Галли проведёт больше часа на этом месте, заблудившись в своём разуме, не отмечая, сколько времени убежало, пока он провожал пустым взглядом автомобили, что изредка показывались на трассе. Он решит дождаться ухода отца, добиться того, чтобы хотя бы сегодня сделать что-то кроме бегства.       Он вернётся обратно к дому на шатких ногах, с тошнотой и рябью в глазах, потому что сидеть столько времени без воды, когда на улице такое пекло, всегда будет не лучшей идеей. Из-за оставшейся внутри паники он будет вынужден проверить каждый угол первого этажа, прежде чем попасть на второй. Потом он устало поплетётся наверх, позабыв о том, что хотел свернуть на кухню за стаканом воды.       Он найдёт её в свете встающего солнца, как обычно лежащей на кровати, умиротворённой и тихой. На этот раз она не откликнется на его зов, не поморщит своё исхудавшее лицо, её грудь больше не будет вздыматься и плавно опускаться. И в этот момент всё замолчит и испарится, и только оглушающее забвение будет твердить, что она ушла, оставив своё хилое тело на знакомой ей постели, в этом маленьком, гнилом доме. Туман, обесцвеченный холодным светом улицы, расскажет: «она не хотела здесь умирать».       Галли обещал ей, что если это и случится, то только в лучшем месте. Он обещал, что сделает всё возможное, чтобы подарить ей красоту в момент угасания. Теперь же всё окутано хаосом.       Раньше она часто мечтала вслух. О том, как ей хочется увидеть море, ощутить своими ногами горячий песок, плавать до тех пор, пока солнце не утонет в волнах синей воды. В те моменты обоим казалось, что будущее возможно.       — Прости, я не успел ничего тебе показать.       Галли не побоится сесть рядом и сжать её ладонь в своей. Улица за окном постепенно осветится золотом и начнёт пылать. Он продолжит молча сидеть рядом с мёртвым телом, которое не смог спасти, без мыслей и эмоций, вслушиваясь в призрачный такт часов на первом этаже. Когда-то они были её любимыми.       Этот рассвет станет зовом для поднимающейся над небом жарой.       Он покажется Галли концом света.