Fight if you can, trust if you dare

      Минхо вжимает педаль газа в пол, мчится слишком быстро, практически молниеносно. По обе стороны от него мельтешат роскошные пейзажи, лес, миллион автозаправок и супермаркетов, но Минхо, вперившись взглядом в заснеженную трассу, вокруг ничего не различает. Лишь стук собственного сердца, расколачивающий голову.       Он приезжает к дому Адамсов очень быстро. И ждёт, очень долго ждёт, потому что в процессе попадания в ловушку паники забывает, что автобусы не могут быть такими быстрыми, а их водители тем более. Больше сорока пяти минут Минхо курит и пялится на тошнотный дом напротив, мечтая броситься туда, залить всё бензином. И сжечь до тла. Чтобы больше никакого насилия, никакой боли и разламывания психики человека, который дорог больше всего. Минхо со злостью беспомощного бросает окурок в снег, грузно рыкнув.       В голову вламывается вопрос: а когда же это кончится? Когда семья Галли исчезнет из его же жизни? Когда его оставят в покое? И как помочь? Кроме мыслей об убийстве Минхо ничего в голову не приходит, а значит, придётся оставаться беспомощным и дальше; просто смотреть и ждать, пока что-то пойдёт не так. И это «не так» обязательно приведёт к тому, что всё закончится. Ведь так обычно всё и работает, да?       Минхо приходится быстро забраться обратно в машину, и даже втоптать окурок в снег не удаётся, потому что этот силуэт, что подбирается к дому стремительно и беспокойно быстро, Минхо узнает даже будучи слепым. Он не волнуется о том, что Галли распознает его машину — тот в другую сторону даже не смотрит, припаяв свой взгляд к человеку, вышедшему наконец из дома на крыльцо.       В окружении сугробов и бесцветного неба, лицо Зейна Адамса принимает совсем мёртвое выражение, выцветшее возрастом и отвратительным характером. Губы его содрогаются в неясной усмешке, чудом перевоплощаются во что-то больно знакомое; перенимаются с одного лица на другое, копируясь. Минхо хочется стереть из своих мыслей мгновение осознания, кого на паршивые несколько секунд он разглядел в ненавистном лице.       — Раз уж ты действительно здесь, — подаёт голос Зейн Адамс, разглядывая стоящего напротив него Галли с молчаливой насмешкой, — Тогда заходи.       Галли не ловит испещрённый напряжением взгляд Минхо, потому что попросту не замечает его. Сведя брови к переносице, он с недоверием смотрит на своего отца, исподлобья, с желанием броситься на него и избить до полусмерти.       — Ты думал, я не приеду? — непонимающий тон говорящего накрывает опустевшую улицу, — Что с ней?       — С кем? — Зейн странно улыбается, становясь схожим с хищником.        — Мама, — на выдохе отвечает Галли. На лице ни единой сменившейся эмоции, но голос становится виновником правды, которую тот в себе прячет. Холодная настороженность, волнение и ярость.       — С ней всё хорошо, — старший Адамс хмурится, будто что-то забыл. Намеревается пощекотать нервы ещё немного, заставляя младшего затаить дыхание и напрячься всем телом, — А деньги где?       Галли рьяно моргает, пытаясь мыслями зацепиться за что-то отдалённо похожее на понимание того, о чём толкует его отец. У него ничего не выходит. Галли приковывает взгляд к снегу под своими деревянными ногами. В голову закрадываются мысли, схожие с ситуацией на небе: чёрные тучи и оглушаемая тяжесть.       — Какие деньги? — Галли хочется выругаться и пойти прочь. Потому что за последний месяц от него просили столько материального, что ему нужно кого-нибудь ударить, чтобы перестать вспыхивать.       — Плата за то, что ты украл у своей семьи, — Зейн Адамс лишь пожимает плечами, будто и раньше об этом Галли осведомлял. Хищная улыбка рисуется вновь, когда он получает свою долю — ответную реакцию, которую охарактеризовать спокойной и уверенной никак нельзя, — Возвращай то, что должен. По долгам нужно платить всегда, ты что, не в курсе? — он дарит своему выражению лица фальшивое сочувствие, и улыбается.       — Хочешь поговорить о том, кто кому что должен? — ярость в голосе Галли можно прочувствовать за километры отсюда. Сжав пальцы правой руки в кулак, впиваясь ногтями в огрубевшую кожу ладони, Галли не сводит тяжёлого взгляда с лица напротив.       — Давай уже гони мне то, что должен, — старший Адамс перестаёт улыбаться очень неожиданно и резко, словно кто-то намеренно снёс эту эмоцию с его физиономии.       — Хер я тебе что должен, — Галли никак не унимается, полностью игнорируя излюбленный голос паники в голове, — Ты обманул меня. С ней всё нормально, — ему хочется рассмеяться хрипло, практически насильно, но Галли только качает головой и поднимает лицо к небу, — И почему я тебе всё ещё верю?       — Не надо так волноваться за свою мамашу, с ней всегда всё отлично, — Зейн грубеет, приковывая диким взглядом Галли к земле, — Ты не уйдёшь отсюда, пока не отдашь всё, что ты у нас отобрал.       Галли вновь хочется рассмеяться, но из уст вырывается лишь оголтелый смешок. Что же он отобрал? И что отобрали у него? Последний вопрос без ответа, намёка и действия.       На самом деле практически всё.       — У меня нет денег, — Галли старается отвечать спокойно. Выходит обречённо и надрывно, — Товара тоже нет. Я ничего не могу отдать, — он чувствует себя зажатым в угол; без дверей и окон, заколоченный в деревянный гроб, — А даже если и были, ничего ты не получишь, — крышку Галли закрывает сам, без посторонней помощи.       Зейн Адамс молчит бесконечно долго, раздумывая, видимо, о дальнейших действиях и ходе событий. Галли хочется обратиться в бегство. А Минхо, что изо всех сил старается оставаться в машине, хочется уже как можно скорее броситься в бой.       — Ну да… — Зейн Адамс хмурит и без того исказившиеся в сокрытой эмоции брови, — Понятно. Ты смелый, ладно. Весь в меня, — он стреляет по мишени и издевательски улыбается, понимая, что попал — лицо Галли пылает, — Но, как я уже сказал: никуда ты отсюда не уйдёшь.       Галли приходится прилагать непомерные усилия, чтобы не дать панике захлестнуть себя с головой. Он не верит, что не может ничего предпринять. Но прекрасно знает, что отец не может не причинить ему вреда. Даже блефовать нет смысла, потому что Галли устал карабкаться наверх и пытаться плыть из дерьма на сушу. Если он соврёт, что вернёт всё, от этого легче не станет. И когда придёт время расплачиваться, лезть из кожи вон, но достать либо наркотики, либо деньги, ничего не изменится. Отец будет пилить его оставшуюся жизнь, будет вспоминать и упрекать, и просить больше. Галли знает своего отца как облупленного.       Кажется, нужно сдаваться без сумасшедшего боя. Галли к нему так привык, что ему не по себе, когда он ничего с этим не делает и не сопротивляется. Моргая обессиленно, мечтая согнать из-под век оцепенение и боль, Галли смотрит куда-то в сторону, мысленно уже преодолевая сугробы и царапины, оставленные морозом.       — Ты ведь знаешь, что сам можешь быть товаром?       Галли бросает в дрожь от услышанной фразы, но он не сразу соображает, что адресована она ему. Переведя отрешённый взгляд на своего отца, Галли встряхивает плечами — просит уточнения.       — Я могу тебя продавать. Тебе не придётся выплачивать мне долги в таком случае, — Адамс старший говорит размеренно, практически мямлит, словно такие слова типичны для него. В его мире они никак не граничат с безумием и неправильностью. Словно он ждал этого очень долго.       Галли, не в силах оторвать окаменелого взгляда от своего отца, растерянно хмурит бесцветные брови.       — Ты… что?       — Ты всё правильно понял, — заключает Зейн Адамс, наверное, судит по реакции Галли, — Я не заставляю. Решать только тебе. Но выхода у тебя только два. Есть третий, но я не думаю, что тебе понравится ползти отсюда со сломанными ногами.       Галли беспомощно оглядывается по сторонам, теряя нить с реальностью от тревоги, застилающей ему глаза. Тело словно налилось свинцом, и в попытках достучаться до своей омертвевшей души, он до сжатия челюстей впивается ногтями в кожу ладони вновь. Происходящее граничит с кошмаром, который никогда сном для Галли и не становился. Лишь отголоском прошлого, избитого и вроде как пережитого, но не до самого его конца. А потому сейчас снова цепляется за его плечи, не желая отпускать; напоминает о себе, будто грязь на подошвах.       Галли всегда был запечатлён в этом аду, что на деле просто жизнь, которую он проживает. И со стороны это чем-то чёрным и склизким не кажется, но если нырнуть глубже, до самого дна, то почувствуешь на себе и грязь, и тяжесть, и увидишь ещё что-то красное, схожее с тем, что течёт у других по венам. Замурованный в лабиринт, Галли отчаянно старался найти оттуда выход. Но в процессе ещё больше путался, натыкаясь на ножи и оковы. И устал быть израненным и забитым, без свободы и надежды на спокойное будущее.       — Ты… я… — не найдясь с вразумительным ответом, Галли сглатывает комок вязкой слюны, опасаясь выблевать содержимое желудка, сейчас такого же пустого, как и он сам, — Я так не могу, — на выдохе сознаётся Галли, не желая мириться даже с тем, чтобы думать о таком исходе.       — Мне, честно, плевать, что ты можешь, а что нет, — Адамс старший лениво пожимает плечами, — Мне нужны деньги, а как их добывать — решай сам. Я не заставляю.       Галли насмешливо фыркает, уставившись на отца с ощущением, что над ним издеваются. Так всё и было, постоянно, каждый день. «Я не заставляю», — повторял отец, а потом выставлял Галли за дверь, заставляя морозить себе руки и ноги глубокой ночью. «Я не заставляю», а потом — удары по лицу, и харкание кровью, просто чтобы не захлебнуться. Потому что у Галли выбора не было никогда, и другие почему-то считывают это за слабость. Но Галли всегда боролся, даже когда не нужно, даже когда опасность далеко за горизонтом. Он не может от этого избавиться, никогда не отделается, и привычка отталкивать положительное закоренилась именно в этом.       Остаться калекой, быть преследуемым или согласиться на проституцию — Галли выберет четвёртый вариант, здесь не указанный. Очень похожий на сценарий, когда тебя кладут в гроб, и потом его крышкой сверху накрывают.       — Ты ещё что за модник?       Галли зажмуривается, а затем бросает взгляд в сторону, куда почему-то уставился его отец. И его сердце ухает куда-то вниз, и это ощущение сопровождается безумием и застывшим страхом на периферии очернелого сознания. Потому что он никак не ожидал увидеть здесь Минхо. А тот в свою очередь устал терпеть то, как волосы на загривке встают дыбом от каждого услышанного слова из уст старшего Адамса.       — Это твой ухажёр? Хули ты здесь забыл?! — Зейн Адамс быстро переключает своё внимание в сторону Минхо.       А Галли даже не успевает разозлиться на услышанное, потому что никак не может преодолеть ощущение, что это всё какой-то грёбаный сон. Минхо, подошедший очень невовремя — хотя на самом деле в самый подходящий момент, — лишь смотрит на Зейна Адамса в ответ, никак не улыбаясь и не злясь.       — Оставь его в покое, я больше ничего не прошу, — Минхо цедит сквозь зубы, сумев сохранить нейтральное выражение лица, потому что весь шик настоящих эмоций отдаётся голосу, — И ты… ты больной совсем?       Галли не может отвести взгляда от Минхо, потому что с толку сбит и не знает, что ему теперь делать. Когда он чувствует себя в опасности, то понимает, что всё зависит от него. Когда в опасности кто-то другой, приходится отвечать ещё и за второго помимо себя. Тем более если это Минхо. И если вдруг его отец решит Минхо тронуть…       — Ты кто вообще, нахуй? — Зейн Адамс не унимается, раздаривая всё своё настойчивое внимание Минхо, — Ты его позвал? Как подмогу? — взгляд его обезумевших от гнева глаз обращается в сторону застывшего Галли.       — Никого он не звал, — Минхо берёт инициативу в свои руки вновь, — Я сам пришёл. Отстань от него. Он ничего тебе не должен, — Минхо понимает, что лучше ничем сейчас не делает, но гнев, разъедающий дыхательные пути, внутри больше держать невозможно, — А если нужны деньги, заработай сам.       Галли, поражённый выступлением Минхо, смотрит на него во все глаза. И даже слов на языке не вертится, кроме красивых матерных, потому что эти высказывания слишком даже для Галли. И факт того, что, может, он просто всю жизнь отца боялся, никак не учитывается, даже не осознаётся. И потому всё кажется безумным, вычурно смелым и как-то совсем через чур.       — Какого хера ты тут делаешь? — шипит Галли сквозь зубы, наконец оттаяв. Обращается к Минхо, заморозив на нём свой наэлектризованный взгляд.       Минхо приходится игнорировать Галли, в том числе его вопрос, и взгляд, от которого делается совсем тошно. Он, по правде, понятия не имеет, что ему делать. Но не бросаться в бой он не может, и совсем не потому, что не привык. Просто горько и нестерпимо, когда начал понимать, что за Галли никто даже заступиться не может, и всю свою юность он провёл один на один с тем, кто заставляет сейчас щетиниться и его самого. И так день ото дня, каждый год, пытаясь выжить…       — Вали отсюда, азиат, пока и тебя не урыл, — перейдя на угрозы, Адамс старший принимается выглядеть ещё увереннее, и получается это у него отменно, — Скажи ему свалить, — вновь обращается к Галли.       Галли не в силах Минхо о таком просить, потому что чувство чрезвычайной опасности, ощущение невидимого пистолета к виску разрывают пополам. И даже если хочет, у Галли язык не поворачивается просить Минхо уйти, потому что страшно. До безумия.       Минхо наблюдает за тем, как Галли беспомощно моргает, без особой мольбы в глазах, хотя всё же что-то подобное там прочитывается. Но Минхо в любом случае плевать хотел на увиденное, потому что бросать Галли одного он даже не планирует. Иначе зачем пришёл вообще.       — Оставь. Его. В покое, — свои последние слова Минхо произносит нарочито по слогам, и в следующую секунду Зейн Адамс бросается в его сторону.       У Галли перед глазами месиво, война и кровавая бойня, а он застыл, прилипнув подошвами ботинок к белоснежному асфальту. Страх окончательно сковал горло, не давая и вздоха сделать, но Галли не обращает внимание на это, потому что в принципе забывает, что ему нужен кислород.       Удары градом сыпятся на Минхо, по лицу и торсу, но в его сердце они никак не отдаются, что даёт ему большее преимущество, чем если бы Адамс старший напал на Галли. И Минхо отчаянно бьёт в ответ, не жалея ни носа, ни глаз соперника. Хорошо, что драться научен так же умело и уверенно, как жить. Последние два удара, являющиеся его авторством, приходятся Зейну Адамсу по шее и челюсти. За дальнейшие действия принимается Галли.       С нечеловеческой силой, сопряжённой с яростью, Галли оттаскивает отца от Минхо, а затем замахивается и впечатывает свой кулак тому в челюсть. Зейн Адамс стонет от боли, а Минхо от неожиданности действий Галли только тяжело дышит, нехотя вникая в то, что происходит. Ему как-то удаётся отдышаться после отчаянной борьбы и желания нанести как можно больше увечий противнику. Он бесконтрольно хлопает глазами, глотая кровь, что облепила ему весь рот. Минхо еле удерживает равновесие, ходя по тонкой грани реальности, потому что лишь в мечтах виделись ему сцены, как он и Галли противостоят его отцу вместе.       Галли нехотя валится на спину, когда отец, наконец оклемавшись от оцепенения неожиданности, принимается отвечать на удары в свою сторону. Галли оказывается вжат чужим телом в асфальт, без возможности нанести ответный урон, без возможности подняться и нормально вздохнуть — Зейн Адамс ничуть не ниже своего сына, и ни капли не меньше по телосложению. Заледенелое лицо не чувствует поражения, и все удары ощущаются резями по поверхности кожи, и Галли ничего не остаётся, кроме как надеяться, что ему ничего не сломали.       Минхо по инерции заносит в бок при попытке подорваться с места стремительно и резво, без права на передышку, потому что он уже перестал разбирать, где у Галли лицо, а где — одна сплошная рана. Двое на одного — нечестно, но в этой нечестности Минхо видит шанс на спасение, и никак не будет его упускать. Он хочет броситься на старшего Адамса со спины, но тут же отбрасывает эту идею, осознав, что тогда Галли совсем перекроет дыхательные пути. И тогда Минхо с разбега врезается Зейну Адамсу в бок, и они вдвоём приземляются на землю, завалившись набок.       Минхо слышит рваные вздохи рядом, терзающие его уши и всю плоть очень медленно и болюче. Он не может даже взглянуть в сторону Галли, потому что борьба ещё не закончена, потому что он не может проиграть. И совсем не ради себя. Минхо понимает, что болезненность, с которой Галли даётся каждый вздох, пришла не только от того, что каждый миллиметр тела разрывает от обжигающей агонии. И от этого становится яростнее в разы сильнее.       Сумев наконец сделать так, чтобы отец Галли отхаркивал собственную кровь и на несколько мгновений отцепил своё внимание от нанесения ударов, азиат невидящими глазами пытается найти Галли, что никак не поднимается с асфальта. В душе комками собирается тревога, граничащая с безумием паранойи, потому что привычка Галли — подниматься каждый раз после удара, невзирая на боль и реки крови. Но сейчас он даже не пытается встать на ноги. Минхо, мечтая добраться до него, желая взять его на руки и унести отсюда как можно дальше и навсегда, заставляет свои ноги двигаться вперёд, Галли навстречу. Все мышцы сводит судорогой, лёгкие горят и беспокоят, но у Минхо нет времени обращать на это всё внимание. Только на Галли.       Разодранные чужими грязными пальцами дёсна пульсируют и отдают болями во всей голове, и разорванные губы никак не сходятся в оскале, только в боли и мучении. Галли всё не может сообразить, что ему нужно вставать, что больше нет времени лежать и пытаться найти отголоски какого-то разума, что не болит и не сводит с ума своим осевшим, пустым голосом. Кровь пачкает зубы, протекает в щели между ними, заставляет кашлять и давиться. У Галли перед глазами жгучие параболы и линии, всё плывёт и уносится куда-то вправо, но он не может потерять и сознание. Потому что все эмоции и чувства из него выбили несколькими минутами раннее.       И всё-таки мучительная, несправедливая боль бьёт в грудину, и Галли принимается биться затылком об асфальт, несносно медленно и всего пару раз, но не жалея своей плоти. Потому что боль нужно куда-то девать, потому что он не может позволить ей испепелить себя полностью, изрезать и оставить умирать. Под слоем снега, в луже крови, убитым градом ударов человека, который должен был защищать всё детство. Защищать, а не закапывать.       Галли всё-таки удаётся перевернуться и встать на колени, уперев израненные ладони в снег, чтобы выплевать кровь, едва ли смешанную с бесцветной слюной. Он всё кашляет, норовясь, наверное, вытряхнуть из себя все внутренности, и бросает остервенелый взгляд в сторону своего отца, который почему-то стоит на двух ногах. Не лежит на земле, побеждённый кулаками Минхо.       — Ну всё, доигрались, мать твою!       Галли тут же подрывается на ноги, совершенно позабыв о боли и нечеловеческой усталости, когда замечает, как дуло пистолета медленно, но верно направляется в его сторону. В состоянии полнейшего шока Галли неосознанно поднимает руки вверх, потому что совсем не мечтает о том, чтобы его здесь застрелили. А если и да, то картина выйдет весьма комичной. Когда Галли бросает взгляд в сторону также подскочившего на ноги Минхо, он видит, что тот сделал то же самое, что и сам Галли — поднял руки вверх.       — Теперь никто из вас отсюда не уйдёт, — на грани какого-то мнимого отчаяния, что скорее нечто обезумевшее, Зейн Адамс направляет пистолет куда-то в сторону. И стреляет. Трижды.       Галли бессознательно заводит руки за голову, обхватив дрожащими пальцами свой окровавленный затылок. Его плечи трясутся, и весь он содрогается в немой и совершенно незнакомой ему истерике, которую увидеть со стороны невозможно. Он боится открыть глаза, боится посмотреть в сторону. И не увидеть там ничего, кроме ран и алой крови. Но Галли перестаёт жмуриться, и разлепляет окутанные кошмаром веки, чтобы убедиться, что выстрелы пролетели мимо, не зацепив Минхо ни на дюйм. И хоть где-то ему везёт, и Галли испытывает до ужаса осязаемое облегчение, что едва ли не валится на асфальт, но он продолжает стоять истуканом, боясь и шага сделать, лишь бы застреленным не стать. Потому что прекрасно знает, что двинется — и отец пристрелит его. Даже бровью не поведёт. Его ладони вспотели, в горле пересохло так, что больно даже и вздоха сделать. Галли ещё никогда не было так страшно.       Он уверен, что гнетущие, оглушающие выстрелы разносятся по всему миру. И знает, что любому на этой планете плевать на то, что какого-то паршивого ребёнка из трущоб пристрелят около своего же дома. Его же отец. Но, оглянувшись назад, Галли вспоминает, что по земле до сих пор ходит один человек, готовый сделать для этого паршивого ребёнка что угодно. И Галли решает не забывать этого; показать вселенной, что эта мысль распыляется в его мозге, укореняясь и не планируя смываться. А потому он принимается за необратимое и безумное: бросается в сторону пистолета, забывая об инстинктах самосохранения, пропуская мимо своего взгляда исказившееся в ужасе лицо Минхо.       Выстрелы оглушают Минхо снова и снова, и он закрывает уши руками, закусывая дрожащую от приступа паники нижнюю губу. Он хочет сделать шаг вперёд, хочет это прекратить, но понимает, что если полезет, то только усугубит положение. И Галли может оказаться убит. Прилив кошмарной тревоги врезается в мозг, и голова у Минхо начинает идти кругом. Он насильно заставляет себя остаться на месте, не падать навзничь. Ему нужно что-то сделать. Но он понятия не имеет что.       Галли пока не ощутил никакой пульсирующей боли в своём теле, и жа́ра тоже, а это значит, что его не зацепило. Это уже хорошо, но не совсем здóрово, потому что атака пулями продолжается, и кажется странным, что никого эти выстрелы не привлекают. Но Галли жил в этом районе безумно много лет, и знает, что здесь всем плевать на криминал и убийства. «Кто угодно, лишь бы не я». И даже если их обоих убьют, полиция сюда не приедет. Ну, может, через несколько дней. Но ничего с этим не сделает.       В уши Галли резко врезается металлический звук, который скребёт по барабанным перепонкам, но он не решается обернуться, потому что одно неверное движение, и будешь убит. Поэтому приходится терпеть и ждать, остерегаясь того, что в следующую секунду случится что-то ужасное вновь, но ничего такого не происходит, и даже наоборот. От Галли почему-то отстают; перестают бить под дых и пытаться прострелить конечности. Эту новость он провожает настороженным взглядом и недоверием больного шизофренией, ибо безопасность — галлюцинация. Он позволяет себе бросить взгляд в какую-то сторону, в сторону… Минхо. В сторону грёбаного Минхо.       Монтировка удачно сливается с пейзажем, словно в снегу всегда и лежала; запачканная чужой кровью, той, которую и не жалко совсем. Выглядит она оледеневшей и грязной. Где-то рядом стоит Минхо, выглядящий так же, как эта монтировка, только вот лицо его украшают ужас и изнеможение. Он переводит взгляд на осевшего в снег Галли, прилипая к его силуэту липким от кошмара взглядом.       — Охуеть… я… — Минхо со словами не находится, и только принимается ходить туда-сюда, не замечая немой просьбы Галли подойти к нему, — Твою мать… — Минхо наконец успокаивает своё тело и медленно садится на корточки, закрывая изувеченное лицо такими же изувеченными ладонями.       Галли теряется в действиях, боясь ошибиться и сделать что-то не так. И не то чтобы в нём остались хоть какие-то силы, чтобы хотя бы подняться с запачканной земли, но он не может просто сидеть и смотреть, как Минхо немо сходит с ума. Галли сжимает челюсти и через невыносимую боль поднимается на ноги, шатаясь и кашляя. Эти попытки сопровождаются нескончаемыми стонами и рыками, что вылетают из уст Галли без его ведома. Потому что действительно больно.       — Эй, ты… — Галли непонятно как добирается до всё также сидящего в закрытой от мира позе Минхо. Садится рядом, на корточки, хотя очень хочется плюхнуться на пятую точку, — Эй, — Галли вновь окликает его, ждёт ответной реакции, — Посмотри на меня.       Галли ловит потерянный взгляд Минхо, что блестит от слёз и невыраженной злобы. В сердце непреднамеренно громко шумит, и Галли приходится поскрипеть зубами, чтобы не выругаться. Это нечестно, и неправильно. Галли знает, насколько Минхо силён морально и духовно. И знает, что ему не впервые драться, не впервые выживать, но это… Всё это уже слишком. Слишком для Галли, и уж тем более для Минхо. Для них обоих.       Галли привык справляться со всем на своём пути, барахтаясь в кругах ада так, словно в одном из них родился. Но он никогда не хотел, чтобы туда с головой окунали и Минхо, который много чего в жизни повидал, но не оказывался запертым в одной комнате со смертью, что до колючек неприятно дышит в затылок. А от того ещё больнее, и Галли вообще не знает, что ему сделать или сказать. Потому что ему уже давно охота выблевать желчь и отключиться, чтобы хотя бы так, но отдохнуть.       — Мы живы, всё в порядке, — Галли тут же ловит исказившееся в готовности возразить выражение лица Минхо, — Ладно, не всё в порядке, но… — он принимается жевать нижнюю губу, но тут же громко ругается, когда понимает, что от той осталось глубокое ничего, — Мы живы. И ты… — Галли приходится бросить взгляд в сторону отца, чтобы узнать, а что с ним вообще случилось, — ты с ним разобрался.       — Я… я… — Минхо боязливо косится в сторону лежащего без сознания, — Я не убил его?       Галли хочется пожать плечами, и очень не хочется проверять. Потому что если ответ окажется положительным, им конец. Но, с другой стороны, монтировка прилетела отцу в голову не с огромной силой и скоростью, разбив плоть не до кости. И крови не так много, и он вроде даже дышит. Наблюдая за тем, как спина Зейна Адамса поднимается и опускается с каждым медленным вдохом и выдохом, Галли переводит туманный взгляд обратно на Минхо.       — Нет, он дышит. Всё в порядке, — вновь ловить себя на том, что талдычишь очередное «всё в порядке», оказывается неприятно, но Галли пропускает это мимо своего внимания очень быстро, просто мечтая забрать Минхо и убраться отсюда, — И мы живы… — вновь повторяет эту фразу, словно сам в это не верит.       — Ты… — Минхо наконец приходит в себя и вперивается глазами Галли в висок, — Ты что сделал? Жить надоело?       Галли лишь скованно пожимает плечами, не зная, как ему тут оправдаться. Просто в тот момент он понял, что не может дать Минхо умереть. Что он не хочет кому-то давать права на то, чтобы Минхо вообще трогать, калечить и заставлять испытывать боль. И вместе с этим осознанием пришла мысль, что тогда Галли должен застрелить себя сам. Он устало ухмыляется.       — Я не знал, что ещё должен был делать.       Минхо, уставившись на Галли в изумлении, вскидывает брови.       — Ну не бросаться на смерть уж точно, — не выдержав, он усмехается. Выходит даже весьма живо.       Хочется упомянуть о том, что это было сделано для защиты, что Галли по сути чуть не пожертвовал собой ради него, но Минхо боится этой правдой его спугнуть, а потому просто отводит взгляд в сторону.       — Повезло, что твой батя косой, — внезапно заключает Минхо, похоже, оценив всё произошедшее объективным взглядом.       — Да уж, — Галли невесело усмехается, вперившись взглядом в крыльцо своего дома.       Он наконец-то падает на асфальт, принимая лежащее положение. Усталость накатывает с каждой минутой, и даже на мгновение приходит паранойя: «а вдруг подстрелили?». Но очевидно, что нет, иначе бы Минхо тут спокойно не сидел.       Минхо переводит сжатый неуверенностью взгляд на Галли. Он даже не знает, что тут можно сказать. Всё произошедшее граничит с иллюзией и какой-то глупостью. Будто этого не было на самом деле. Его отец что, действительно предложил…       — Мне жаль, — слова из уст Минхо вырываются нагло и неожиданно даже для него самого, и азиат тут же переводит взгляд на сугробы впереди себя. Но отцепиться от ощущения пронизывающего взгляда Галли невозможно, и Минхо приходится вернуть своё внимание к нему, — Жаль, что всё вот так… что он… — Минхо не находит в себе сил произнести сказанное старшим Адамсом вслух, и покорно умолкает.       — Что он еблан без башни? — вопрос, приправленный утверждением, — Я всегда это знал, — Галли с неестественным в его положении спокойствием пожимает плечами.       — Да, но то, что он предложил… — Минхо никак не может унять возмущение и шок, бушующих внутри него с самого начала.       — А, это, — голос Галли надламывается в горькой усмешке, — Не то чтобы я удивился.       — Такое уже происходило? — как-то разочарованно интересуется Минхо, не сводя огорчённого взгляда с профиля Галли, искажённого запёкшейся кровью и распухшей губой.       — Нет, — Галли коротко качает головой, — но… — он нехотя медлит с ответом, — на меня пробовали напасть. В детстве. Его друзья, — заканчивает свою мысль со скрипом, давясь каждым словом.       Минхо будто дают в грудину наотмашь. Он не может скрыть отчаяние и испуг, отразившихся на своём лице, и не может не смотреть на Галли ошарашенно и пусто одновременно. Он замирает, боясь пошевелиться. Озвучивание предположения даётся с огромными усилиями, словно острым лезвием по глазным яблокам. Нестерпимо и тошно.       — Они что, пытались…       — Тогда я был гораздо меньше. И, видимо, не таким устрашающим, — Галли вновь усмехается, очень фальшиво.       Минхо молчит бесконечные полминуты. Все внутренности коченеют.       — Ты не рассказывал мне об этом, — совсем беспомощным тоном замечает Минхо, без упрёка.       — А с чего бы? — голос Галли сухой, ничего не выражающий. Это пугает сильнее слов, произнесённых им минуты назад.       Минхо, часто заморгав, пытается впитать обратно невидимые слёзы, что уже принялись душить его изнутри. Он растерянно оглядывается по сторонам, лишь бы куда-нибудь своё внимание деть, и не расплакаться. Кажется, он чувствует себя хуже, чем когда из него пытались выдавить внутренние органы.       — Нам пора валить отсюда, — Галли подаёт голос первым, видимо, осознав, насколько сильно его признание поразило Минхо, — Пока уёбок не проснулся, — он бросает косой взгляд на лежащего.       — Да, наверное, — Минхо всё пытается совладать со своим разумом и не спросить у Галли о чём-нибудь ещё, — Ты идти можешь?       — До тебя ведь дошёл, — Галли хмыкает весело, практически без боли в голосе, — Откуда… где он достал пистолет? — он переводит задумчивый взгляд на уже поднявшегося с земли Минхо.       — Не знаю. Он меня забил, поднялся, и в какой-то момент появился пистолет, я… — все попытки отгораживания от себя паники идут на исход, и Минхо просто качает головой.       — Ладно, неважно, пойдём отсюда.       Галли пытается подняться на ноги, но у него ничего не выходит, поэтому приходится принимать помощь Минхо. Он цепляется за протянутые в предложении ладони, впившись в них слишком сильно, потому что всё ещё слишком больно. Он хочет ощутить себя в безопасности, идти с ощущением, что сейчас под ними не провалится земля. Но этого хватать не будет, и спокойнее не станет, поэтому Галли молча забирается на пассажирское сидение. И хотел бы он сесть за руль, но сам понимает, а Минхо даже видит, что ему досталось куда больше. И Галли боится свернуть не туда из-за внезапно окутавшей паники или пришедшей вспышке боли. И тогда они разобьются. А ведь только выбрались.       Минхо, усевшись за руль, моргает медленно и грузно, призывая свой разум прийти в состояние стабильности, иначе до больницы они не доедут. В голове веретеном крутится сказанное Галли, и ему отчаянно хочется выбросить это из своих ушей. Потому что по сути тогда ничего не случилось, всё обошлось, но даже попытки откладываются в сознании больно и катастрофически глубоко, особенно когда ребёнок. И Минхо вновь косится на вжавшегося в сидение Галли, что тупо смотрит вперёд, устало и оцепенело. Минхо хочется взорвать весь мир к чертям за него.       Но остаётся только уставиться на руль пустыми глазами, потому что это давно прошло, а сегодня он вырубил монтировкой виновника разрушенной жизни Галли. Уже что-то. Минхо поворачивается в сторону застывшего Адамса.       — Так, ну и что?       Галли переводит на него недоумевающий взгляд, молча прося конкретики.       — Мы ведь в больницу?       — А куда ещё? — отчего-то весёлость в голосе Галли усиливается и становится настоящей, — Хочешь в общагу в таком виде завалиться?       Минхо только усмехается, довольный тем, что все раны перестают зудеть в одно мгновение, когда Галли дарит ему свою редкую улыбку.       — Ну погнали, — качнув головой, Минхо давит на газ.       Он понятия не имеет, как они оба ещё не потеряли сознание, но это не становится интересной темой для рассуждения. Потому что оба выжили, и возвращаются обратно.

***

      Ньют чувствует себя белкой в колесе, вынужденный повторять один и тот же сценарий своих действий пять дней подряд. Он приходит в комнату, ждёт, потом ещё ждёт, затем ложится в кровать, пытаясь провалиться в тиски сна. Последнее получается плохо, но пока вроде живой и двигаться может, поэтому бессонница становится не такой масштабной проблемой.       Последний спор с Галли врастает Ньюту в мозг и не отпускает все последующие дни. Ощущение правильности своих чувств и эмоций на даёт покоя, заставляет думать и принимать решение. Ведь это для Ньюта роскошь — отличать настоящие чувства от проделок своего биполярного мозга, искажённого ещё и наркотической зависимостью. И становится удачей, когда удаётся узнать честность и не мешать её с ложью, когда хватаешься за эмоцию, а не за чувство; когда в приоритете слово «любить», а не «любовь». Ньют становится победителем в этой схватке, но терпит неудачу в том, чтобы эту самую любовь как-то нормально проявлять.       Галли дал пищу для размышлений и критики, и Ньют этим весьма умело пользуется. Он начинает осознавать, что жизнь стреляет со всех сторон не только в его сторону, но и в сторону других. Ньют начинает понимать, что не обязательно быть больным психически, чтобы тебя ненавидели. У людей найдутся миллион причин, чтобы ненавидеть даже самого бескорыстного человека на земле. Просто чтобы критиковать и сказать, как правильно. Потому что все, конечно же, знают лучше.       Ньют цепляется за возможность сохранить хоть что-то, что пришло в его жизнь без разрушений и насилия, если ещё не поздно. Он отчаянно пытается это выяснить, но сохранять терпение даётся уже с трудом, потому что сегодня — пятый день, когда Ньют не может выловить Томаса буквально нигде. И даже в комнате тот не появляется, отчего-то теряясь в других местах. Наверное, от него. Ньют ненарочно улыбается себе под нос. Ведь может сказать, что эта ситуация — понятная и одинаковая, когда люди бегут от него. Но Ньют чувствует себя в ловушке, потому что с появлением Томаса понял, что на самом деле всю жизнь бегут не люди, а он сам.       Ньют понятия не имеет, где Томаса носит, да и с чего бы ему об этом знать. Осведомлена об этом только Тереза, которая часами раннее поднималась на седьмой этаж, следуя зову ушей, в которые вливалась ритмичная музыка. Это означало одно — вечеринка на этаже. Она планировала потанцевать, может, немного выпить. Но забирать из комнаты каких-то второкурсников отключённого от реальности Томаса в её планы не входило. Она совсем такого не ожидала, тем более того, что Томас умудрится выпить сомнительного содержания и эффекта таблетки, любезно подаренные четверокурсниками.       Её это ввело в страх и возмущение, а ещё больше разозлило понимание, что снова придётся тащить Томаса до комнаты, и на этот раз до своей, чтобы его соседей почём зря не тревожить. Ну и потому, что Ньюта видеть ей вообще не хочется ровно так же, как не хочется, чтобы он видел Томаса. Скольжение вниз по ступенькам Терезе не нравится, особенно когда это делает не она, а Томас, и если это выражение принимает метафорический оборот. Терезу злит и беспокоит, что Томас себя губит, принимая что ни попадя и заливая это безразборным алкоголем. Вариант передозировки или клинической смерти Терезу не устраивают до мурашек.       Но никому она сказать об этом не может, и не может попросить других последить за Томасом до утра, поэтому приходится жертвовать сном и приглядывать за идиотом, но уже очень родным, поэтому она и не против в общем-то. Под утро ей приходится будить Томаса, просить сходить в душ и оклематься наконец, чтобы обратно к себе пошёл, иначе есть опасность попасться безумной вахтёрше, и тогда не поздоровится никому.       А Ньют снова бросает попытки ждать Томаса до безликого утра, а потому ныряет в кровать ещё заполночь, наконец восполняя недостаток недельного сна, но этого не хватает, чтобы полностью напиться. Он желает поговорить и как-то извиниться, даже если просто словами, даже если не поможет. Потому что Ньют устал давиться чувством вины, завороженно думать о том, что всё снова просрал и больше в этой жизни ничего не получит, потому что такие, как Томас, на дороге не валяются, а даже если бы и валялись, то никакие другие Ньюту не нужны.       Ему нужен Томас, который нервный и не всегда уверенный; который бескорыстный и понимающий, бесстрашный и наивный. Верный и исцеляющий, он скрылся за горизонт от взгляда Ньюта, и больше показываться не высказывает никакого желания. И Ньюту придётся это исправлять, потому что он собственными руками это солнце за горами и спрятал. И даже не зная как, Ньют должен прыгнуть выше башки, иначе потеряет, и потеряется сам.       Скрип входной двери будит запутанного во сне Ньюта, и он вынужден открыть мрачные глаза, чтобы убедиться, что Томас действительно здесь, а не он сам вытащил иллюзорную картинку из своего воображения. И это действительно оказывается Томас, правда, очень потрёпано выглядящий, усталый и бледный. Но Томас всё равно смотрит на Ньюта в упор, видимо, ощущая себя так, словно его застали врасплох. Вообще-то на деле всё так и есть. Он действительно даже не думал Ньюта увидеть, а сейчас тот смотрит на него потерянно и размыто, непохожий на себя совершенно.       Ньют мысленно кусает губы, не решаясь начать разговор и вообще рта открыть, пока Томас без всякого плюхается на свою незаправленную кровать, не подозревая о том, что Ньюту хочется начать всё сначала. Сам Ньют неосведомлённость Томаса понимает, потому что на его лице невозможно что-то прочитать, ведь никогда на нём ничего не написано. Поэтому он делает крайний вздох в попытках собраться, наконец, с своими пыльными от времени мыслями. И просит Томаса поговорить, боясь быть отвергнутым или проигнорированным.