Блаженны милостивые

И в первый раз он приходит в ночной тишине, и старые полы дворца ни звуком не выдают его шагов. Но маршал всё равно слышит — выдаёт ли его лунный свет, неверные полосы на полу, осколки витражей или тени, виноградными лозами, клубками змей свившиеся в углах… Так ли — но когда он подходит к постели маршала, тот смотрит на него и кривится: — Вы пришли убить меня, Ваше Преосвященство? Пьер Кошон прижимает пальцы к его губам — кожа под его касанием сухая и растрескавшаяся. Он отступает, чтобы налить маршалу напиться и поднести тяжёлую кружку к его рту. Джон Тэлбот смотрит на него неотрывно, но пьёт послушно, словно ребёнок. После Пьер Кошон откидывает одеяло и осматривает повязку, наложенную на рану. Вам повезло, маршал. Что это было, алебарда?.. Удар мог прийтись ниже, и тогда вас вряд ли успели бы доставить в Бове. Однако придётся быть осторожнее. — Что?.. — начинает маршал, когда Пьер Кошон снимает с себя камизу — тоньше, чем положено священнику, но, по его мнению, в самый раз для его сана, — затем брэ и перекидывает ногу через его колени. — Ещё одно слово, маршал, — шепчет Пьер Кошон, склонившись к его уху, — и я уйду. Джон Тэлбот замолкает мгновенно, и Его Преосвященство торжествующе улыбается. Только шершавые пальцы хаотично шарят по его груди — и замирают, так и не найдя креста. Тэлбот сглатывает, но не убирает руку, ведёт ниже, по поджимающемуся от щекотки животу… Святейший Кошон мягко отстраняет его ладонь от себя. Проникнуть бы в ваши мысли, маршал. Что вы видите перед собой: сладострастно искажённые черты суккуба, посмевшего принять облик епископа Бове? Пьер склоняет голову набок. Волосы чернильными потёками ниспадают по выбеленной лунным светом коже. Джон Тэлбот пробует ещё раз: ведёт пальцами вдоль острых ключиц, но лицо Пьера Кошона остаётся непроницаемым. Нет, маршал. Вы получите многое — но не просите ответов. …это оказывается болезненно, несмотря на принесённое с собой масло, несмотря на всю жестокую медлительность его движений. Маршал приподнимается навстречу, тихо шипит — рана даёт знать о себе — и тут же задыхается, когда Пьер Кошон упирается ладонями ему в плечи, удерживая на месте. Собственная улыбка, отражённая в чужих глазах, кажется едва ли человеческой. Улыбка, и распахнутые во всю ширь зрачки, и острые, преувеличенно чёткие тени, обрисовывающие контур лица, — он едва ли узнаёт себя. Ему нравится это зрелище, и он тщеславно запрокидывает голову. Маршал горячо выдыхает, надавливая ладонью на его поясницу. Ему нравится тоже. Пьер Кошон позволяет ему это касание, прежде чем шлёпнуть по руке, заставляя её убрать. Боль гаснет, и он плавно смещается, чувствуя горячее биение под собой и… Луна стыдливо отводит взгляд. Их сплетённые тени тонут в более глубокой тьме ночи. Их судорожное, горячечное дыхание заполняет комнату. Это — словно лезвие ослепительного света, пронизавшее его вдоль позвоночника. Пьер Кошон чувствует, как трясутся руки. Там, где он впился в плечи маршала ногтями, остались красные лунки. Пьер сутулится, изламывая лунный луч, упавший между лопаток, и низко склоняется над маршалом. Его собственные волосы, завеса, отделяющая их от мира, мешают разглядеть чужое лицо, Пьер всматривается до боли в глазах, запоминая мельчайшие черты. Джон Тэлбот тянется за поцелуем. Волшебство нарушено — Пьер отстраняется мгновенно и соскальзывает с его бёдер на край постели. Ничуть не стесняясь собственной наготы, он преувеличенно долго и придирчиво рассматривает повязку: не проступила ли кровь? Нет, чудом ли, но рана не открылась. Значит, сменят утром. Джон Тэлбот, изловчившись, ловит его руки и тянет на себя. Пьер позволяет себе податливость, когда его укладывают у чужого плеча и когда пальцы маршала вплетаются в его волосы, — но по-прежнему избегает поцелуев, а в отместку прижимается ледяными стопами к ногам Джона Тэлбота, и тот коротко шипит от неожиданности, а сразу после — смеётся. Пьер Кошон касается щекой горячей, всё ещё влажной от пота кожи и жмурится от удовольствия. Одеяло спутанным комом дыбится у них в ногах. Он не спит. Незадолго до утрени Его Преосвященство Пьер Кошон бесшумно выскальзывает из объятий английского маршала. На этот раз тот не просыпается. Пьер прижимает ладонь к его лбу — горячее, чем следовало бы, но не мучительный жар, сопровождающий кризис. Сейчас, невидимый, он разрешает себе нежность, пока укрывает Джона Тэлбота одеялом, и долгий взгляд, и ещё — уязвимо, хрупко замереть рядом с ним на самом краю постели, ощутить болезненную зыбкую дрожь в кончиках пальцев, перерождающуюся в свет, и пугливо спрятать их под краем одеяла. В этом есть нечто от безысходной святости, нечто стирающее грань, и это… почти ужасает его. Потому что: вы ведь желали осквернить меня, маршал. На что теперь вам французская святыня, так легко, без боя, давшаяся в руки? Но мне жаль, маршал, что больше вы не взглянете на меня так, как смотрели этой ночью. Он уходит беззвучно, и стены сдвигаются и давят со всех сторон, и каменный пол холодит ноги, и вина его тяжела, словно крест, — и светла, словно нимб.