The Eighth of BTS

      Апрель-август 2020, Сеул       – Мальчик, ты куда? Отойди с дороги!       – Я их менеджер.       – Прошу прощения, Минджин-ши. Выглядите очень молодо.       – Маленький мальчик сел на диванчик, – глумливо тянет Джин нараспев, воспользовавшись заметной разницей в росте и наваливаясь на плечи хённима всем своим немалым весом. – Ножку поднял, фууу – навонял.       – Отличный вкус на поэзию, worldwide princess-shi, – хмыкает хённим, слегка сгибаясь, но не пытаясь стряхнуть тонсена с себя. У него кривая улыбка половиной рта и почти нет акцента. – В детсаду бы оценили.       Минджин-ши доводит Джина до нервного тика и словесного недержания одним фактом своего существования.       Если бы Намджун не был свидетелем тому, как медленно отъезжает крыша хёна с самого начала карантина, предположил бы, со всей серьезностью, что Джин тупо и банально влип с первого взгляда. Ему нравятся такие – миниатюрные и острые на язык. Чтобы, с одной стороны – умиляться, опекать и заботиться, а с другой – пошлить вместе напропалую и не бояться ляпнуть лишнего.       Хённим в типаж вписывается идеально. Возможно, это и сыграло с ними обоими злую шутку.       Джин бесится – хённим не мешает ему это делать. Джин провоцирует – хённим поддается каждый раз, послушно отбивая мячик. Джин набрасывается, не особо стесняясь в выражениях, – хённим спокойно терпит, обезоруживая прямолинейной честностью и только изредка, почти беззлобно, подкалывая в ответ. Будто ради того, чтобы Джин не терял запал продолжать свои бесконечные атаки.       Прозвище “единственный Джин-ши” прилипло намертво, аккуратно приглаженное рукой хённима прямо по свежему слою клея.       Джин в отместку дразнит Минджина мальчиком.       Минджин, почти ласково, зовет его принцессой.       Намджун отлично понимает, что бесит Сокджина на самом деле отнюдь не новый менеджер и уж точно не посягательства на несчастный диван, вокруг которого развели целую драму. Хватит на три сезона сопливой дорамы.       Сокджина бесит собственное бессилие, страх перед ситуацией, в которой они оказались, и необходимость мириться с новой реальностью, непонятной, странной и пугающей. Джин бунтует против неё, как подросток против родительских правил, запрета на алкоголь и установленного комендантского часа.       Нельзя сказать, что хённим этот бунт поощряет, но и остановить его не пытается. Он не боится принять на себя чужую агрессию, Джин все равно начнет огрызаться, даже если поводов для этого отрицательное количество.       Постепенно до Намджуна доходит – хённим использует вечные перепалки как точку контакта, добиваясь от Джина реакции, выводя на эмоции и заставляя сбрасывать напряжение. Только после этого с ним можно более-менее нормально общаться.       С одной стороны – хённима даже немного жаль. Он Джину ничего не сделал, просто случайно оказался крайним и самой удачной мишенью для слива агрессии. С другой – это отвело прицел злых сокджиновых шуток от остальных. А то нервы уже начинали грешным делом нехорошо пошаливать.       Намджун испытывает смешанные чувства. Разбираться в них ему некогда. Прибить хёна на месте хочется через раз – и это уже можно назвать прогрессом.       Всё остальное назвать прогрессом пока сложно.       Они живут в соседних квартирах, разделенные только парой лестничных пролётов, воздушным пространством под потолком и перекрытиями между этажами. Если Минджин-ши свесится через перила своего балкона – Чимин с Хосоком могут переговариваться с ним прямо на террасе.       Остальное расстояние такая физическая близость, увы, нихрена не сокращает.       Несмотря на всю прямолинейность хённима и его явный профессионализм, метафорическую стену между ними практически можно потрогать руками. И дело даже не в агрессии Сокджина, или внутреннем сопротивлении внезапным переменам, – принять необходимость сменить одного члена семьи на другого буквально по указке – сомнительный опыт, мягко говоря, – но они просто не знают, как идти на сближение настолько быстро и настолько в открытую. Не умеют.       Это похоже на столкновение с несущимся навстречу поездом на полной скорости – слепящие огни прямо в морду, оглушающий протяжный гудок и дух вон.       И никакие аварийные системы не спасут несчастный, так и не успевший толком эволюционировать мозг от вылета в стратосферу через разбитое лобовое стекло.       Кооперироваться вместе, несмотря на всё это, худо-бедно получается только потому, что они гребанные профессионалы, и за предыдущие годы чуйка выработалась – куда там полицейским ищейкам.       На ней, и на щедрой порции удачи, как подозревает Намджун, им и удаётся протянуть практически до начала июня.       Отыграть онлайн-концерты, выпустить, существенно побившись о них головой, пару запланированных релизов, возобновить работу над замороженными проектами, как только карантин чуть послабляют и появляется нормальный доступ к студиям. К тому моменту Юнги уже готов на стены лезть, как человек-паук, лишь бы дали снова закрыться у себя и писать в темпе “Полёта шмеля”, забывая про базовые потребности в основании пирамиды Маслоу.       Сёджин-ши все ещё в больнице, но уже дышит сам и идёт на поправку черепашьим шагом.       Его перевели в обычную палату, без громоздящихся вокруг приборов, тянущих к нему свои бесконечные трубки и мигающих на все лады в рассинхроне. У хённима слабое сердце, что усугубило течение болезни и сейчас усложняет восстановление.       Лицо Сёджина на экране видеосвязи бледное, он непрерывно кашляет и говорит медленно, соображает плохо, застревает в словах и мыслях, как в зыбучих песках.       Единственное, о чём может думать Намджун – хённим жив. Все они боялись худшего.       Минджин-ши заботится о них.       Не в лоб, вопреки манере общения, ненавязчиво и не напоказ, чтобы увидели, оценили и поскорее признали за своего. Он делает это тихо, быстро и незаметно, как серый кардинал, скрытый в тенях за троном. И, что особенно непривычно, будто оно всё само собой разумеется.       Их невменяемые графики становятся менее безумными, укрощаемые умелой рукой, выезды – более организованы, интервью – упорядочены, эфиры – не такие напряженные и нервные. Никаких незапланированных переносов примерок, записей и встреч, никаких внезапных накладок.       Намджун не теряет телефон и паспорт (наушники этой магии всё ещё не поддаются), Чимин не ночует с Хосоком в танцклассе, Юнги не голодает в студии, позабыв про время, Джин не проебывает ни единого пункта личного расписания.       Кажется, что им удается понемногу, двигаясь вслепую в темноте, нащупывать под ногами твердую почву во всем этом хаосе. Восстанавливать систему по крупицам. Кажется, что все налаживается.       А потом начинается Феста и всё “кажется”, внезапно и резко идёт нахуй, словно блядский Титаник ко дну. Под музыку.       Тэхён по-прежнему много молчит и выпадает из реальности.       Джин по-прежнему шутит на грани, едва не зарываясь.       Чимин всё так же выглядит потухшим, улыбаясь одним лишь ртом.       Юнги похудел, осунулся, и постоянно трогает поврежденное плечо, даже не замечая этого.       Хосок не смеется.       Чонгук бегает от одного к другому, преданно заглядывая в глаза в попытках отыскать там хоть какой-то проблеск сознания. Безуспешно.       Многое выходит в предзаписи, когда они чувствовали себя ещё хуже, изо всех сил стараясь изображать на камеру радость и эмоции. Фанаты не дураки, умеют распознавать ложь.       Намджун не знает, сумеют ли распознать ту ложь, которой они кормят сами себя, заталкивая в глотки дрожащими руками, отчаянно желая поверить в этот самообман хоть на сотую долю.       Всё не то, всё не так.       Они должны были бы ещё сильнее врасти друг в друга, объединенные общей растерянностью, общей болью, запертые вместе, всемером против всего мира, им же не впервой. Но вместо этого их расшвыряло по углам с такой силой, что впору сломанные кости на проволоку собирать по кусочкам.       Хосок срывается четыре раза за две недели, истерики у него надрывные, до тошноты. Он не признает полумер. От последней приходится откачивать за пять минут до эфира, вливая успокоительное в таких дозах, что это уже граничит с нарушением закона и может угрожать здоровью. Глаза Хосока стекленеют, как у куклы. От пустого, застывшего взгляда продирает дрожью по спине.       Хённим, стоящий за камерами, не выпускает его из виду, готовый в любую секунду дернуться, чтобы подловить заваливающееся набок тело.       Чонгук с Тэхёном чуть не попадаются фанатам, неосторожно и абсолютно недвусмысленно обжимаясь прямо у автомобиля на выезде из компании.       Хённим шипит, что он, метр с кепкой и не особо широкий в плечах, не способен прикрыть собой двух долбоебов, которые ростом вымахали, а мозгом – видимо, так и остались на уровне пятилеток.       Через пару дней ровно в такую же ситуацию вляпывается Чимин. И тоже с Чонгуком, что характерно.       Хённим уже не шипит, но взгляд у него настолько тяжелый, что можно использовать вместо бетонной плиты. Под которой Намджуна, видимо, и похоронят такими темпами.       Последней каплей становится, кто бы мог подумать, Сокджин. Едва не пославший прямым текстом журналистку, влезшую с незапланированным вопросом в короткое интервью после окончания эфира.       Хённим, каким-то сверх чутьем отловив опасный момент, – возможно, по губам прочел начало незатейливого ругательства, – оставляет на руке Джина глубокие следы-полумесяцы от коротко остриженных ногтей. Намджун без понятия, как хёну удалось не ругнуться уже на это, лишь болезненно дёрнув бровями, когда чужие пальцы впились в его запястье.       Они будто разучились быть собой, взаимодействовать не только с миром так, как делали это все предыдущие годы, но и друг с другом.       Где-то произошел глобальный сбой системы, и они не справляются, пока реальность снова набирает обороты, угрожая прожевать их и выплюнуть, если не соберутся.       Хьюстон, у них не просто проблемы. У них, блядь, кромешный пиздец, нахуй.       Безо всякой возможности выразиться более приличными словами.       Намджун в душе не ебёт, как им собраться и всё починить.

***

      За все эти месяцы Намджун ни разу не видел, чтобы Минджин-ши злился и ни разу не слышал, чтобы он повышал голос.       Вывести хённима из себя до сих пор не удавалось ни язвительному, откровенно нарывающемуся Джину, ни тупящему стаффу, ни внезапным форс-мажорам и проебам, ни скандалам и грязным статейкам в интернете.       Все проскальзывает по гладкой броне профессионализма и отлетает куда-то на периферию, даже не поцарапав. Ни одной крошечной трещины, помимо кривой ухмылки и привычного пренебрежения формальностями.       В последнее июньское воскресенье Фесты вечером хённим срывается впервые. Срывается так, что пугает всех едва ли не до позорного заикания и дрожи в коленях.       Нет, он не орёт. Хотя лучше бы орал, ругал их, не сдерживаясь, и матерился, пользуя из цензурных выражений одни только междометия. Потому что к такой агрессии они привыкли. Она проста и понятна. Предсказуема. Безопасна.       Но хённим говорит тихо. Ещё тише, чем обычно, переходя на слегка шипящий, неопознаваемый сатури, из-за чего слова кажутся невероятно острыми и весомыми, падая им на головы, словно оползень в горах. Прибивают к месту прямо между прихожей, гостиной и кухней, кого всё ещё в обуви, кого – в процессе стягивания одежды или на полдороге к кофеварке. Намертво.       Что за нахрен вообще происходит?       Где, блядь, проебали свои мозги хёны?       Чем думают Чонгук и Чимин с Тэхёном?       Куда, вашу мать, смотрит лидер?       Лидер в этот момент откровенно пялится на хённима, и залипает совершенно безбожно.       Потому что выглядит тот, невзирая на свои компактные габариты, не просто угрожающе. Он выглядит подавляюще. Вкрадчивый, нарочито спокойный тон словно пригибает их к полу невидимой, тяжелой рукой.       Даже Чимин, которого во гневе боятся абсолютно все, и тот никогда не производил такого эффекта. А сейчас и вовсе нервно сглатывает, широко раскрывая испуганные глаза, и чуть подается назад в инстинктивном желании отодвинуться подальше от источника угрозы.       – Похуй на мою репутацию, на репутацию компании, но вы семья, блядь, или за хлебом вместе вышли? – интересуется хённим, обводя их прищуренным взглядом, словно гвозди в крышку гроба вколачивает. Общего, на семерых. – Взрослые мужики, головы не в задницах, вроде. Какого хуя вы даете утопить себя так быстро? Ещё и радостно, с восторгом. Восемь лет херачили вместе, как проклятые, а теперь лапки кверху и тянем друг друга на дно за рубашки, что ли? Раз ебетесь между собой, значит горой один за другого стоять должны, а не топиться всей толпой за компанию при первом удобном случае.       Звучит чертовски больно и чертовски честно.       Он злится не на них. Он злится за них. Потому что видит, как они барахтаются, хватая ртами воду, колотя руками по поверхности, глупо, бестолково, непоследовательно, и боится за них. Боится больше, чем они сами.       Понимание этого наваливается неожиданно, мешая дышать.       Хённим, – человек со стороны, практически чужой для них, – единственный из всех озвучивает то, о чём нужно было поговорить уже давно. Да только всё не хватало духу и смелости сказать вслух.       Они – семья.       Семья, которая продолжает держаться вместе хер пойми, каким чудом, потому что говорить друг с другом они перестали. И понимать друг друга перестали тоже.       Из-за этого всё и рассыпается неминуемо к чертям собачьим, тут не спасёт подержаться за ручки на соседних стульях.       – Разберитесь между собой, что с вами происходит, как нормальные люди. Словами через рот. Иначе я усажу каждого по очереди и буду тянуть правду клещами до последнего, несмотря на слёзы и сопли. Переломаю через колено, и вам это не понравится.       – Любишь пожестче, малыш? – нервно хмыкает Джин, кривя в жутковатой улыбке красивые губы.       Это попытка избежать столкновения с обнажившейся реальностью, неприятной, неприглядной и болезненной. Довольно жалкая, честно говоря, попытка.       Все понимают.       Никто не комментирует.       – Ебаться и про секс пиздеть каждый дурак умеет, – хённим смотрит на него так, что улыбка испаряется едва ли не быстрее, чем появилась. – И мне лично похуй, серьёзно это у вас или просто поразвлечься от скуки. Вы между собой разберитесь. Семья вы или чисто живете в одной квартире и потрахаться есть о чём.       В напряженной, некомфортной тишине Чимин негромко охает, прижимая ладонь ко рту, и глубоко, неровно дышит Чонгук.       – Мы,.. Спасибо за беспокойство, Минджин-ним, – отмирает, наконец, Намджун и отвешивает первый за время их знакомства поклон под прямым углом, мазнув по полу концами длинного тонкого шарфа. Шихёк-ши знатно офигел бы, застань он происходящее. – Это…       – Довольно неприятно, – хрипло говорит Юнги, ухмыляясь с каким-то мрачным удовольствием.       Звучит, почему-то, подозрительно похоже на комплимент, в присущей Юнги уникальной манере делать их крайне напоминающими оскорбления.       – Меня позвали не для того, чтобы быть приятным, – отрезает хённим, проигнорировав остальное. Разворачивается, и уходит, больше не добавив ни слова.       Всего сказанного уже более, чем достаточно.       – Так что? – Юнги бросает пиджак на спинку дивана и невозмутимо завершает своё прерванное восхождение к кофеварке. Достает чашки, включает чайник, чтобы заварить Тэхёну какао, а Чимину – травяной чай с медом. Тащит из холодильника банку Спрайта для Хосока и банановое молоко для Чонгука. Смотрит на них хитро и серьезно одновременно. – Будем говорить? Или мы правда чисто потрахаться здесь собрались?       Они говорят, хотя это нихрена не просто и дается с трудом. Словно заново учиться шевелить конечностями после того, как парализовало от и до. Может, и нужно было бы сбавить темп, но у них нет возможности растянуть процесс. Они и без того проебали непростительно много времени.       Потому приходится делать все на скорую руку, через обещанные Минджином слезы и сопли, прихватывая крупными, неровными стежками по живому и отчаянно стараясь, всё же, не переломить через колено.       Получается с переменным успехом.       Но лучше так, чем никак вообще.       – Вот ведь сученыш пронырливый, – обессиленно шипит Джин, с чувством, но уже без привычной агрессии. – Всё-то он про нас знает, умненький такой.       – Иди сюда, принцесса, – Намджун со вздохом тянет его в объятия, безошибочно распознав капитуляцию перед лицом реальности. Хён утыкается в него, обвив руками и, невероятно, не издает больше ни звука. Растекается сверху теплой тяжестью, вдавливая в диван, и выразительно сопит в ухо. – Ему и положено всё о нас знать. Работа такая.       – Интересно, у хённима есть семья? – ни к кому конкретно не обращаясь, спрашивает Чонгук, слегка опухший от слез, но спокойный и почти умиротворённый. Юнги гладит его, вместе с таким же зарёванным Чимином прилипших к нему в углу дивана, один справа, другой слева.       – Нет у него никого, – отвечает Тэхён так, будто это общеизвестный, довольно скучный факт, написанный на каждом столбе. – Он из детдома вроде. Один здесь.       – Откуда ты это знаешь? – Хосок с удивлением чуть выворачивается из-под его руки, чтобы пытливо посмотреть Тэхёну в лицо.       – Многое можно узнать о человеке, если с ним разговаривать, – пожимает плечами тот, продолжая перебирать волосы Хоупа мягкими, тягучими движениями. Мозг от такого отключается практически мгновенно. – Ты бы попробовал. Это не больно. Даже приятно, я бы сказал.

***

      Разобрались они или нет, Минджин-ши не спрашивает. С его наблюдательностью иногда достаточно пары взглядов, чтобы сделать далеко идущие выводы.       Видимо, он их делает, потому что в какой-то момент начинает появляться в их квартире всё чаще и чаще.       У него есть своя, также арендуемая компанией, этажом выше. Одноуровневая, и места там достаточно, особенно – для компактного хённима.       Но он то заходит к ним раньше, выпить кофе перед выездом. То остается обсудить расписание по возвращению. То забегает переговорить о чём-то в перерыве и зависает на несколько часов, посягнув на угол священного дивана. То прямолинейно заявляет, что его очередь кормить их ужином и становится к плите, невзирая на протесты.       Готовит хённим, к слову, не хуже Джина и Юнги. И если первый привычно огрызается и агрессивно защищает свои кухонные владения, вооружившись любимой тяжелой сковородой, то Юнги не имеет ничего против делить кухню с человеком, у которого руки не из задницы относительно готовки.       Такое бескомпромиссное сближение, несмотря на неприкрытую очевидность, не кажется навязчивым и удушающим. Хённим не мешается, не донимает, не отвлекает, не поучает. Наоборот, в его присутствии им легче помнить о заново обретенной, и оттого хрупкой близости друг с другом, постепенно создавать порядок из хаоса.       Будто он подсвечивает нить, которую они вместе, непомерной ценой, натянули через запутанный лабиринт, и так становится проще идти.       Хосок жалуется, что без Сондыка ему сложнее тренироваться. Нет критикующего взгляда со стороны, тычущего носом в слабые места, а потому нет и прогресса, – хённим начинает пропадать с ним в танцклассе.       Он не хореограф, но все базовые навыки на месте, а глаз хорошо натренирован подмечать детали. К тому же, оказывается, что Минджин сам танцует, когда выпадает возможность. И он в этом такой же дотошный, одержимый самосовершенствованием перфекционист, как Хоуп. Что-то кликает с громким щелчком.       Намджун стопорится на новой лирике, не может собраться с мыслями, лишенный долгих прогулок на велосипеде и пешком по набережной, – хённим предлагает покатать его на машине, чтобы развеяться. Он водит уверенно и спокойно, не лезет с разговорами, а места в его внедорожнике предостаточно даже для немаленького Намджуна.       Заметив нахмуренный лоб и зажатую челюсть, хённим каждый раз молча поднимается к себе за ключами, вносит в систему отслеживания очередную ерунду о внеплановой рабочей поездке, а потом катает Намджуна по Сеулу или отвозит за город по бесконечным трассам в любое время суток. После таких поездок в голове всегда проясняется, даже если он просто просидел два часа в наушниках, подставив лицо бьющему в окно ветру.       Растерянный, в полусонной апатии из-за обострившейся депрессии Тэхён бесцельно слоняется в поисках тишины и пятого угла в их неустанно гудящей квартире, – хённим пускает его к себе. Сначала – по несмелому стуку, потом и вовсе перестаёт закрывать двери на ключ.       Тэхён иногда приводит с собой Чонгука, или Чимина, или обоих. Хённим находит их, свернувшихся клубком в одной из спален, или на диване в гостиной, и никогда не выгоняет. Вместо этого – готовит ужин или завтрак, накрывает одеялом или пледом, и спускается предупредить остальных, что тонсены живы, целы и у него. А потом остается помочь Хосоку с лирикой, если Намджуна нет под рукой, а у того английские слова разбегаются, как тараканы, путаясь в артиклях и временах.       Джин нервно шутит, что хённим похож на ядовитый газ – он заполняет собой их жизни незаметно и неумолимо, пробираясь в самые дальние уголки. И однажды всех их отравит насмерть, пока они будут мирно дрыхнуть, ни о чем не подозревая.       Юнги, посмеиваясь, предлагает ему спать в противогазе.       Чимин начинает бросать на хённима слишком долгие, слишком заинтересованные взгляды.       Намджун смиренно прикидывает, сколько его нервных клеток падут в бесславном бою на этот раз.

***

      Чонгук просыпается в чужой спальне.       Рядом тихо посапывает Тэхён-и, свернувшийся под одеялом в той же одежде, что надели на него для интервью. Во сне лицо хёна выглядит беззащитным, почти детским, из приоткрытого рта вырывается теплое дыхание.       За окном темно и видно край скользящих, размытых теней деревьев, слегка шевелящихся от ветра, а за ними – синеватый, полупрозрачный от далекого сияния фонарей, ночной полумрак. Окна их спален деревья загораживают целиком. Они опять уснули в квартире хённима.       Чонгук осторожно, насколько получается спросонья, сползает с постели, стараясь не потревожить Тэтэ. Трет глаза, зевает и направляется в кухню, ориентируясь в чужом доме не хуже, чем в собственном – у них одинаковая планировка.       В кухне горит свет на вытяжке, негромко бормочет ноутбук. Чонгук вылавливает обрывки фраз на английском про политическое прогнозирование и какое-то там соотношение процентной вероятности положительного исхода.       На плите что-то готовится, пахнет мясом и кокосовыми сливками.       Хённим, – часть растрепанных волос собрана в неаккуратный полухвост, завернутый петлей, – отжимается от кухонной поверхности, периодически хлопая в ладоши между подходами. Он босиком, в широких трикотажных брюках и огромной толстовке, доходящей до середины бедер, словно снятой с плеча Намджуни-хёна.       Чонгук, привыкший к черным костюмам разной степени официальности, ещё не видел хённима таким домашним. Это делает его внезапно словно более доступным. Не настолько похожим на звезду, до которой, может, и реально дотянуться, но сначала надо понять, как.       В недоступности и звездности Минджин-ши ничуть не уступает ни одному другому хёну. На них Чонгук всегда смотрит с уважением и, порой, некоторым (большим) количеством обожания, восторга и даже подобострастия.       И с любовью. В основном.       Чонгук подходит поближе, шлёпая по полу босыми ногами в слишком длинных, широких джинсах. Шансов, что хённим его не заметил очень мало, но тот даже не оборачивается, продолжая ритмичное движение.       По экрану ноутбука ползут разноцветные кривые инфографики со сложными названиями, а Чонгук, сонный и оттого небывало смелый, кладёт руку Минджин-ши между лопаток. Просто чтобы убедиться, что он настоящий, а не особо реалистичное сновидение.       – Сильнее, – говорит хённим на выдохе, теплый и напряженный под его ладонью. Чонгук офигело смотрит на него, пытаясь понять, послышалось или нет. – Нажми сильнее, говорю. Чонгук-а? – повторяет тот, поворачивая к нему голову. Тонкие, светлые пряди волос расчерчивают его лицо, похожие на полосы солнечного света.       Чонгук послушно давит сильнее, сообразив наконец, чего от него хотят.       Сам он не додумался использовать кухонную поверхность, как замену тренажеру. Надо будет попробовать.       Хённим выжимает ещё раз десять, сопротивляясь давлению и шумно выдыхая, пока не утыкается носом в ручку конфорки, в опасной близости от булькающего соуса. Чонгук убирает руку, чтобы он мог подняться.       – Хорошо-о, – тянет хённим довольно, выпрямляясь и поводя плечами, чтобы сбросить напряжение. – Сколько ты весишь?       – Семьдесят, – зевает Чонгук, присматриваясь к содержимому сковороды и втягивая ноздрями соблазнительный запах. – Позавчера точно было семьдесят.       – И жмешь примерно столько же?.. Брысь, мелочь! Руки убрал, шустро!       Чонгук дует на обожженные пальцы и зажатый в них кусочек мяса, который выловил прямо из кипящего соуса, что было не самой умной идеей. Но соблазн оказался сильнее.       Он закидывает мясо в рот, посасывая, прежде чем начать жевать, и довольно мычит. Вкусно.       – Жму я девяносто, – поправляет, слизывая с пальцев соус, и благоразумно отодвигается от хённима с лопаткой, хотя тот вроде не выглядит угрожающе. Кажется, даже улыбается половиной рта, едва уловимо. Но чем чёрт не шутит.       – Достойно, – с уважением говорит Минджин-ши, ловко шевеля мясо на сковороде, чтобы равномерно пропиталось соусом со всех сторон. Чонгук сглатывает слюну и лениво размышляет, рискнуть пальцами ещё раз или всё же не стоит. – Ты чего не спишь, мелкий? Третий час ночи.       – Ты тоже не спишь, – ворчит Чонгук, стратегически подбираясь ближе к сковороде, но его тут же останавливает вытянутая рука. Чонгук мгновенно надувается. – Жадный какой. Фу, Минджин-ним.       – Я взрослый, мне можно, – фыркает хённим и смеется. Неожиданно открыто, доверительно, очень тепло, и это почти оглушает. Чонгук не слышал, чтобы он так смеялся. Он вообще смеется редко. В основном – только улыбается этой своей характерной кривой улыбкой, так похожей на усмешку Юнги-я, но совсем другой. – Руки убери, кому сказал. Сядь и не мельтеши, имей терпение.       – В наших отношениях терпение имеет меня, – обиженно ворчит Чонгук и забирается на кухонную поверхность, потеснив задницей корзинку с фруктами, ноутбук и доску с нарезанными овощами. Разноцветные кусочки, рассыпанные вперемешку, похожи на детальки лего.       Он автоматически тянет в рот морковку и задумчиво жует, кося сонным глазом на хённима. Тот переставляет ноутбук по другую сторону от плиты, вслушиваясь в бубнёж о проседании какой-то там вероятности, и спокойно продолжает шевелить лопаткой мясо.       Такая его версия всерьез сбивает с толку и вызывает острое ощущение нереалистичности.       Чонгук привык к тому, что у них ночью на кухне можно обнаружить за готовкой или чашкой кофе Джин-хёна или Юнги-я, иногда – такого же сонного Намджун-и, зависшего над йогуртом с ложкой в зубах.       Хённим же, пусть и на своей законной территории, выглядит, почему-то, в равной мере неуместным и максимально подходящим обстановке. Чонгук все ещё не может привыкнуть к его постоянному присутствию рядом. И, особенно, к тому, что дома, – не важно, у себя или у них, – хённим разительно отличается от той своей версии, которую Чонгук видит на работе. Это, конечно, не два абсолютно разных человека, но разница все равно слишком очевидна.       – Это временно, Чонгук-а, – мягко говорит хённим, забирая из-под его бока доску и высыпает овощи в сковороду. Чонгук смотрит на него непонимающе, затерявшись в своих размышлениях. – Ты и терпение. Это не навсегда так. Постепенно учишься находить в терпении свою прелесть.       – Ты взрослый, ты знаешь лучше? – кривится Чонгук, грустным взглядом провожая тонущую в соусе морковку.       – Я тоже был золотым макнэ. В своей группе. Когда у тебя отлично получается всё, за что ты берешься, это значит ещё и что ты ничего толком не умеешь в каком-то смысле. Потому что умеешь всего понемногу и на хорошем уровне. Но зацепиться за что-то одно, что получается на десять из десяти – невозможно. Сначала ты пытаешься угнаться за всем и сразу, выбиваешься из сил и требуешь от мира, чтобы обратил на тебя внимание и любил. Потом понимаешь, что лучше делать что-то одно, но упорно и терпеливо. И результат будет куда лучше. И вообще необязательно, чтобы тебя любили все и сразу. Определенных людей вполне достаточно. Просто нужно время.       Чонгук внимательно смотрит на него, пытаясь представить в роли трейни и макнэ. Получается плохо.       Несмотря на свои компактные размеры, Минджин-ши создает впечатление, будто уже родился профессионалом. Возможно, так кажется только потому, что Чонгук знаком с ним не настолько близко, как со своими хёнами. Те наверняка со стороны тоже выглядят профессионалами с пелёнок.       – Что, не похож на макнэ? – снова смеется хённим этим своим теплым, глухим смехом и Чонгук натурально зависает, почти не реагируя на втиснутую в руки пиалу с горячей едой.       Звуки словно прокатываются по грудной клетке изнутри, как нагретая солнцем галька.       Он приходит в себя от жжения в ладонях, спохватывается, опускает пиалу на колено и натягивает на пальцы рукав толстовки. Хватает другой рукой палочки и нетерпеливо зарывается в россыпь риса, мяса и овощей, щедро залитую соусом.       Чонгук без понятия, что это за блюдо и как оно называется, пахнет божественно и ему в целом сейчас всё равно. Спросит позже.       – Ты жевать только не забывай, – добродушно посмеивается хённим, пока Чонгук жадно всасывает в себя еду, как пылесос на максимальном режиме тяги.       Сам Минджин-ши опирается спиной о край стойки напротив и ест неторопливо, следя за происходящем на экране из-под ссыпавшейся на глаза челки. Взгляд у него слегка расфокусированный, мягкий, но внимательный.       Чонгук внезапно ловит за хвост мысль, что хочет этот взгляд себе. Ощутить его на себе, узнать, как он чувствуется. Лицо подозрительно теплеет.       – Тебе правда это интересно, Минджин-ним? – брякает Чонгук бездумно и шепеляво, набив рот едой.       Хённим поворачивает голову и он, как хотел, получает себе на несколько секунд тот самый взгляд. Бойтесь своих желаний, как говорится.       Чонгук очень жалеет, что у него сейчас хомячьи щёки, потому что умереть, подавившись рисом – позорно и некруто.       Оказаться объектом безраздельного внимания хённима, даже на такой короткий промежуток времени – как внезапно и ощутимо получить по голове пыльной диванной подушкой, когда этого совсем не ждешь. Оглушает. Прибивает к земле. Ну или кухонной поверхности.       Хённим моргает, чуть склоняя голову набок, а Чонгука будто перестает размазывать силой гравитации, можно наконец выдохнуть и продолжить жевать. Медленно, вдумчиво. Чтобы не подавиться.       – Ты про видео? – уточняет Минджин-ши, глядя вопросительно. Надо же, прошло-то, оказывается, всего несколько секунд, а не часов. И Чонгук вообще что-то спрашивал. Он молча кивает, рот раскрывать тупо страшно. Без понятия, какая глупость из этого рта вылетит, когда откроет. Будет хорошо, если хоть еда не посыпется. – Да, правда интересно. Расширяет кругозор и словарный запас. Специфическая лексика, много терминов, такое невозможно выучить на курсах. Плюс беглость речи и акцент. Очень хорошая тренировка для слуха.       – Говоришь прямо как Намджун-хён, – рискует осторожно высказаться Чонгук.       Хённим хмыкает.       – Мы просто оба взрослые и скучные, Чонгук-а. Тебе не нужно становиться таким же. А с английским ты и без того хорошо управляешься.       Вот теперь он точно стремительно заливается краской от внезапной похвалы. Несмотря на всю прямолинейность, хвалит хённим нечасто.       У Чонгука лимит поводов для офигевания от одного конкретного Минджин-ши на квадратный сантиметр дня уже значительно превышен и красные лампочки горят по периметру, оповещая о скором перегрузе системы.       Может, ему всё это снится?       Каковы шансы, что таки снится?       – Если уснешь носом в тарелку, то обязательно наебнешься со своего насеста. Возможно, палочки воткнутся тебе в глаз. Объясняться с хёнами будешь сам, – доносится до него голос хённима.       Чонгук промаргивается и понимает, что снова завис, вперившись взглядом куда-то возле чужих ног, босых, с небольшими ступнями, наполовину скрытыми длинными, широкими штанинами брюк. Мягкие складки черной ткани красиво оттеняют бледную кожу и контрастируют с полуглянцевой поверхностью плитки.       – Вали спать, мелкий. Носом же клюешь на ходу.       – Я не мелкий, – автоматически огрызается Чонгук, выскребая потенциальным орудием самоубийства остатки риса из пиалы.       Ему не нравится чувствовать себя таким потерянным и дезориентированным. Не нравится, что в присутствии этой домашней версии хённима он становится таким против воли. Потому что тот постоянно делает что-то совершенно для себя нехарактерное, сбивая бедного Чонгука с толку. Быть сбитым с толку ему тоже не нравится.       Вместе с тем, Чонгук готов почку продать, чтобы такие ночные посиделки случались почаще. Но он в этом, конечно, не признается.       – Тебе всего двадцать три, – хённим скептически вскидывает бровь. – Ты младше моих сестёр.       – У тебя есть сестры? – удивленно переспрашивает Чонгук. Очевидно, лимит неожиданных фактов про самого Минджин-ши для него на сегодня ещё не исчерпан. Потому что Чонгук очень хорошо помнит, что никакой семьи у того нет.       – Две, – безжалостно прет против фактов хённим, забирая пустую пиалу. – Одной двадцать шесть, другой двадцать четыре. Младшая ваша фанатка. Это её подарок, – он трясёт рукой, на запястье которой болтается браслет с фиолетовым карабином в виде сердца. Подтягивает рукава толстовки к локтям, открывая татуировки, включает воду и принимается мыть посуду. – Так что ты мелочь, и не спорь со старшими. Иди спать, Чонгук-а. Серьезно.       – Ладно, – сдается Чонгук, сползая на пол и прилипнув любопытным взглядом к чужим рукам. По коже вьются языки пламени, или цветы, не разглядеть толком. Раньше Чонгук их не видел. Несмотря на колкие, казалось бы, слова, тон у хённима совершенно не обидный, скорее заботливый. Так ворчат остальные хёны, когда и надо бы отругать, но они слишком его любят и редко злятся всерьез. – Спасибо, Минджин-ним. Ты не жадина, я погорячился.       – Иди уже, мелкий, кыш, – смеется хённим, брызгая на него водой.       У Чонгука что-то внутри немножечко вздрагивает, дергается, обрывается и, кажется, куда-то падает, от этого звука. Самую малость.       Он даже не тянется стереть с лица капли, так и шлёпает по холодному кафелю обратно в спальню.       Когда Чонгук оборачивается в дверях, хённим, оставшийся стоять в островке теплого света мягким, слегка бесформенным темным пятном, окруженный шелестом воды и бормотанием ноутбука, снова кажется ему далёким, полустертым сном.       А Чонгук, в отличии от многих, все свои сны запоминает.