Ghost

Утро началось с внезапного звонка. Николай подскочил в кровати, сердце быстрыми ударами начало разгонять кровь по телу, как во время тахикардии, в то время как рука нашарила телефон и разблокировало звонок. — Алло? — Вас приветствует телекомпания ***. Скажите, у вас сейчас включен телевизор?.. Николай не дослушал до конца и повесил трубку. Ему показалось, что из-за резкого пробуждения поднялась температура, нельзя так быстро вытаскивать людей из сна. На часах в телефоне еще не было девяти, а Гоголь лежал в кровати и думал о том, когда вообще последний раз он смотрел что-то по телевизору. Наверное, на даче у бабушки, вспоминал художник, да и то больше кассеты, так как очень часто каналы слетали и заполняли черный ящик белым шумом. В голове всплыл темный деревянный шкаф с дверцами внизу, за которыми лежали кассеты, и стеклянными верхними полками, на которых стояла посуда, давно забытые фигурки и фотографии. Вслед за тем, Николай ощутил теплый летний день с чистым небом и зеленой травой, солнце врывалось в комнаты, освещая ковры на стенах и на полу, сотканные в ручную, телевизор с вязанной белой салфеткой, старые шторы и цветы за ними, старые светлые рамы, которые не меняли, а все время перекрашивали, из-за чего слои краски уже начинали отслаиваться; где-то у соседей кричал петух, бабушка варила суп на газовой плите, скрипела дверь у предбанника (все всегда так называли этот небольшой коридор, где стояли ведра с водой и обувь), а впереди целое беззаботное лето полное, казалось бы, одинаковых дней, но в детстве каждый день казался особенным и очень ярким. В детстве ты никогда не удивишься тому, как быстро прошло время, это взрослые всегда так делают: собираются и ностальгируют по прошлому. От воспоминаний стало уютно, а потому Николай написал матери, спрашивая, как у нее и у бабушки дела. Он старался каждую неделю писать или звонить ей, но прошлая была слишком уж полна событиями, а мать не писала ему, наверное, потому что думала, что ее Коля очень загружен, а потому и не хотела его отвлекать. Бабушка же плохо разбиралась с подаренным ей мобильным телефоном, она могла лишь прочитать эсемеску или сообщение в соцсетях, когда приезжала в город, поэтому Николай всегда спрашивал все через мать и пересылал через нее приветы. Нужно отправить им открытки из Питера, подумал Гоголь. Живя в другом городе и в другой стране, начинаешь ценить такие короткие разговоры, хотя раньше они часто не могли найти общий язык, да и в подростковые годы все портили друг другу нервы. Было много претензий, которые сейчас кажутся мелочами. А ведь Фёдор тоже проходил через это бунтарство, думал Николай, интересно, какие у него были отношения с родителями. Может быть, из-за его холодного характера и не было скандалов. Гоголь подумал о том, что ни разу не видел родителей Достоевского, а потому и не мог судить об атмосфере в семье. Сейчас хотелось узнать о Фёдоре все, проникнуть в его прошлое, в увлечения, в мысли, стать частью его мира. Даже та встреча в квартире Петра лишь капля в море. И все эти размышления — это, конечно, хорошо, но надо еще немного поспать, было еще совсем рано для выходного дня; но от этих мыслей становилось очень тепло на душе и, совсем немного, хотелось взять в руки кисть и по памяти нарисовать привидевшуюся картину лета. А еще хотелось поделиться этим кусочком лета с Фёдором. Почувствовать одинаковость ощущений. Но только после короткого сна. Николай зевнул, повернулся к стенке и спрятал лицо в одеяле. Фёдор тяжело вздохнул, когда преподаватель по Логике снова на лекции начал спор с ученицей. На самом деле его всегда было тошно слушать, благо это был последний семестр. Началось это все с полушутки преподавателя об умственных способностях женщин, почему-то всем пожилым мужчинам на этом факультете очень нравилось делать неуместные замечания, они еще не совсем смирились с тем, что в университетах тоже способны учиться девушки. Такое часто случалось не только на факультете философии, но особенно ужасными моментами делились именно девушки гуманитарных факультетов. Что бы парень ни сделал, он мог выехать на экзаменах только за счет того, что «ну он один мальчик, надо его ценить, а вас вон как много». К таким словам почему-то многие относились с закрытыми глазами, и преподаватели обоих полов незаслуженно порой ущемляли девушек. Когда-нибудь это беззаконие закончится, думал Фёдор, наблюдая за тем, как аккуратно отбивается от колких слов та девушка, вставшая на защиту своих прав. Преподаватель продолжал иронично улыбаться, отчего кровь закипала внутри. — Конечно, конечно, Вы правы, — продолжал преподаватель, улыбаясь и поправляя очки на переносице. — Разве я буду спорить с такой красивой девушкой? Преподаватели знали, что за такие шутки им ничего не будет, мало кто обратит внимание на несправедливость, а многие даже посмеются, не потому что смешно, а ради хорошей оценки на экзамене. И они пользовались своим положением. Фёдор думал дальше: затронув одну тему, найдутся и многие другие, которых было слишком много: сексизм, положение женщины в обществе, стереотипы; многое из того было так крепко вшито в сознание, что если не задумываться, то и нельзя было заметить несоответствий и ущемлений. Но слишком уж часто недалекие повторяли мантры, что им вбивали из поколения в поколение: женщины — глупые, а «женская логика» — это ее отсутствие. Вот только основания для таких высказываний были весьма хлипкими: ведь история подарила нам мало знаменитых женщин в науке, в искусстве и литературе. Какой же это бред. А знали ли они, почему так происходило? Фёдор залез в телефон, чтобы отвлечься. Он хорошо знал себя и понимал, что, если встанет и вступит в спор, то вся его холодность вмиг спадет. Гнев только внутри мог кипеть, но стоило бы ему позволить хоть на долю секунды вылиться, это было не остановить. Спящий вулкан, который только снаружи казался крепкой холодной горой. Николай прислал ему фотографии купленных открыток, которые собирался отправить: на них знаменитые виды Петербурга, нарисованные гуашью, слишком нежные краски для городской обыденности. Совсем как сам Гоголь, подумал Достоевский, заставляя себя переключиться со слуха на мысленную память, припоминая мягкие черты лица и белые вьющиеся волосы. Человек, сошедший с полотна Клода Моне, прорисованный мелкими мягкими штрихами в пастелевой палитре красок. Как водяные лилии, как кувшинки, как туманное утро на Сене в Буэ. Он написал, что пойдет на почту, затем пообедает и прогуляется. Сегодня и правда была прекрасная погода, даже солнце выглянуло, поэтому это было неудивительно. Наверняка он взял с собой альбом, чтобы сесть в парке и заполнить пустые листы новыми штрихами. А самого Фёдора в этот момент ждали пары, потому пришлось оторваться от переписки и вернуться к конечнозначным и бесконечнозначным логикам Лукасевича. Перемены между последними парами были совсем короткими, не получилось выйти и освежить голову, лишь купить в автомате кофе и изредка перекидываться короткими сообщениями с Фёдором, который прислал несколько сделанных фотографий городских пейзажей. Когда же удалось выйти из здания, Достоевский даже не застегнул пальто, торопясь достать из кармана сигарету. На улице — обманчивое тепло, многие ложно принимали его за бабье лето, но эта погода была словно келпи из шотландской мифологии, что незаметно утаскивал тебя на дно болезни. Стоило зазеваться и снять с себя шарф, как тебя тут же могло унести порывом холодного осеннего ветра и окунуть в ледяные дождевые лужи. Серый дым поднялся выше, присоединяясь к облакам в небе. Весь день сияло чистое небо, но под вечер начало затягивать. Рядом что-то двинулось, заставив Фёдора повернуться. — Привет! — произнес Николай, подходя ближе. — Ты только закончил? — Да, буквально только что, — непроизвольно улыбнулся Достоевский. Никто не сделал шаг ближе, чтобы обняться, а Фёдор не стал думать о том, долго ли художник ждал его у факультета, и только потом увидит в его альбоме статуи львов перед факультетом и зарисовки фасада здания, по которым будет понятно, что он провел в ожидании точно больше получаса. — Я тут зашел за пирогом к чаю. Решил взять с лесными ягодами. — Звучит вкусно, — отозвался Фёдор, двинувшись по ступеням вниз. Черные полы пальто ветер едва ли мог поднять, как бы ни пытался, а свитер с горлом изнутри защищал от холода Невы. — Съедим его за чаем. — Я как раз побольше решил взять, чтобы и Ивану Александровичу досталось. — Думаю, он будет рад. Гоголь хотел бы шагнуть ближе, но не чувствовал обратного. Все же у Фёдора целый день были пары, думал Николай, нужно дать ему отдохнуть и выдохнуть. Он хорошо понимал чужие границы и никогда их не переходил, хотя порой очень хотелось, но пока что он позволял себе только не скрывать теплый взгляд, скользивший по шедшему рядом философу. Николай наблюдал за тем, как ветер то и дело скрывал бледное лицо за темными волосами, заставляя Фёдора одной рукой их придерживать, чтобы вновь поднести сигарету к лицу. Острый взгляд художника, привыкший замечать все детали, делил все зримое на части, сохраняя их по папкам, чтобы затем, словно в конструкторе, мочь соединить всё в единое целое или добавить иные части и заставить статичную картинку двигаться, анимировать ветер, тонкие пальцы, скользившие по клавишам фортепиано, уверенный шаг и темный взгляд из темноты. Разделить, собрать, вычленить чувства, добавить свои. В мыслях он мог перейти границы, коснуться мягкой холодной щеки, чувствуя, как кошачьим движением Достоевский трется о руку щекой и сверкает его взгляд, вот-вот он зевнет и покажутся острые клыки и шершавый язык скользнет лениво по запястью. Но Николай не отпустил бы его из рук, даже если бы когти впились в кожу, оставляя кровоточащие тонкие полосы, которые после вздуются и будут какие-то время похожи на белые шрамы. Достоевский не мог не чувствовать его мягкий взгляд, который ничего не хотел, лишь созерцал. И это внимание грело душу заместо солнца, наверное, потому что человек рядом с ним ничего от него не требовал, не любил его за достижения и умения, а просто за то, что он был; и это было в новинку, а потому иногда хотелось найти подвох. Николаю он понравился еще незнакомцем, все остальные детали лишь усиливали это чувство, составляя полный портрет Достоевского. А самое главное, даже испытывая это чувство, Николай не давил на него, лишь отдавал все тепло и аккуратно показывал заботу в мелочах. Потому еще Фёдор не торопился, ведь боялся, что это легкое ощущение влюбленности ускользнет, если ответить на него взаимностью. Всегда существовала очень тонкая грань между влюбленностью и началом отношений. Может, это был страх перед неизвестностью. Ведь издревле люди боялись неизведанного, а потому и пытались всеми способами описать то, что видели и чувствовали, чтобы понимать, что у страха была почва и что он осязаем, а значит и избежать его можно. Потому острый и проворный ум Фёдора не давал ответ, так как все еще решал, сопоставляя риски, словно то была не влюбленность, а пруд с черной водой, в который должен был ступить Достоевский. Вода приятная, когда касаешься ее рукой, теплая, но что в глубине — неизвестно. И надо бы разбежаться и нырнуть, и будь что будет; но нечто внутри не давало ему это сделать. Когда они зашли в вагон поезда, наполненного студентами и работниками, у которых тоже только что закончился рабочий день, Фёдор прикоснулся к локтю художника, отчего Николай автоматически согнул руку, словно давая зацепиться за нее. В тот момент Гоголь почувствовал, как тонкие пальцы переместились и взяли его под локоть; жест из книжки, из двадцатого или девятнадцатого века, только вместо кареты длинный громыхающий поезд под землей. В вагоне не было много места, а потому их «замок» не разъединился. Николай крепче прижимал руку Фёдора к себе, удерживая его от качки в колышущейся толпе людей, а Достоевский, стоя рядом, ответил ему тем, что положил ладонь другой руки на предплечье художника. Они говорили, не обращая внимание на толпу вокруг, а пальцы сами собой отбивали мягкий ритм нажатиями, и Николай хорошо чувствовал эти импульсы даже сквозь ткань своего пальто. Похоже на азбуку Морзе. Гоголь был бы рад успокоить своеобразный нервный тик, но в другой руке у него пакет с пирогом и металлический поручень. На самом деле за свою долгую жизнь Фёдор давным-давно научился ездить в метро, не держась, это умение было сродни дыханию, оно в крови тех, кто с детства живет рядом с подземными поездами. Поэтому то, что философ взял Николая под руку было скорее помощью нежели попыткой удержать самого себя на месте. Наверное, если бы Николай был без пальто, можно было бы почувствовать гулкое сердцебиение. Уши были прикрыты белыми волосами, но Гоголь чувствовал, как они вместе со скулами начинали гореть то ли из-за жары, то ли из-за эмоций. Хотя одно не исключало другого. Нужно было срочно расстегнуть пуговицы пальто и глотнуть свежего воздуха; с другой же стороны, не хотелось выходить из поезда, потому что буквально перед их станцией, когда они пробирались к выходу (Фёдор шел впереди, образовывая фарватер, чтобы провести за собой Николая), толпа впечатала их в закрытые двери и Достоевский загородил макушкой надпись «не прислоняться», точнее корень «слон». Гоголь оперся рукой рядом с его головой, убирая теперь и частицу «не». И неловко усмехнулся, сглотнув. Прислоняться. Какая-то пара минут, показавшаяся вечностью. И в эти растянувшиеся секунды мозг Гоголя судорожно думал о том, что разреши Фёдор, сделай он хоть самый мельчайший жест, который дал бы согласие, он бы сейчас аккуратно приобнял его одной свободной рукой, забираясь под спину между свитером и пальто, но выражение на лице Достоевского было все таким же дружелюбно отстраненным, потому рука так и осталась на стекле. Хотя на самом деле сохранить такое непроницаемое выражение было тяжело; Николай нависал над ним, образовывая безопасное пространство, в котором, словно в Бермудском треугольнике, разум потерял координаты и чуть не совершил крушение в спокойных водах. Тело на секунду само двинулось к художнику, но это можно было списать на резкие повороты поезда. От художника пахло теплом, уютным вечером, новой книгой, чистым постельным бельем и рафом на сливках — тем, за что Фёдор иногда цеплялся, чтобы почувствовать себя счастливым. И сейчас он хотел зацепиться за него, но объявили их станцию. — Пирог не помял? — выходя из вагона, спросил Фёдор, понимая, что последние минуты они провели в тишине. Николай посмотрел на пакет в своей руки, словно впервые его видел. Они уже не держались друг за друга, поднимаясь вверх, к свежему вечернему воздуху, к зеркальным улицам с отражающимися светофорами и куполами церкви. Но Гоголь в отражениях на асфальте, в пустующих стеклах рекламных щитов на стенах, везде видел лишь силуэт Фёдора и больше ничего. Наверное, именно поэтому в картинах влюбленных художников всегда скользил призрак их возлюбленных: в портретах, в природе, в цветовой палитре… Писатели, музыканты, режиссеры — творческие люди будут воскрешать в своих работах призрачные ощущения, пропуская их через сердце и отдавая другим в подарок, чтобы они тоже смогли почувствовать то, что им никогда не суждено ощутить с такой силой. Дома их встретил Иван Александрович, спросил о погоде, сказал, что ужин почти готов. На кухне вместе с ним ходил и белый кот, который скользил у его ног, цепляясь белым пушистым хвостом, требуя лакомые кусочки жареной курицы. Увидев хозяина, он на секунду замялся, сделал пару шагов к нему, мяукнул, но сковорода манила куда больше. Николай занес пирог и передал его в руки Гончарову. — После ужина с чаем съедим, — заверил Иван, — а пока идите мыть руки. Художник заметил, что даже за плитой он стоял одетый в чистую белую рубашку и брюки, как в офисе, а поверх — фартук; рукава закатаны до локтя, но Николай все еще удивлялся тому, как он уверенно двигался, не боясь запачкаться. А из небольшой портативной радиостанции, которая стояла на полке, лилась тихая музыка. — В квартире все еще прохладно, поэтому я окна закрыл. Ночью обещают заморозки. — В Петербурге очень быстро температура меняется, — заметил Николай. — Да, это из-за того, что вода вокруг, поэтому так холодно, зимой ветер до костей пробирает, особенно, когда у реки гуляешь, — отметил Гончаров. Они втроем сели ужинать, поэтому Гоголь решил поддержать разговор, так как Фёдор тихо поедал ужин, не говоря ни слова, хотя до этого с Николаем он всю дорогу переходил с темы на тему. — Да и ЖКХ, наверное, думает, что мы привыкли к холодам, а потому и не нужно нам давать отопление до ноября. — Не преувеличивайте, — подал, наконец, голос Достоевский. — Его всегда дают на второй неделе октября, а сегодня только понедельник. Его голос в такие моменты казался ниже обычного, глубже, словно поднимался из глубины его души. Он совсем ни на кого не смотрел, лишь продолжал аккуратно разрезать мясо на небольшие кусочки. — Да, Вы правы, Фёдор Михайлович, — чуть погодя безропотно кивнул Гончаров. — Наверное, у меня в голове все перемешалось, — он улыбнулся. Над столом образовалась тишина, Николай постарался выбраться из этой ситуации, которая для двух других казалась обыденностью: — Иван Александрович, Вы всегда готовите в рубашках? Это очень отважно, я бы точно уже поставил где-то пятно, — произнес Гоголь, завуалировав в вопросе комплимент. — Наверное, это дело привычки, не более того. Когда ужин закончился, а тарелки были убраны в посудомоечную машинку, Иван повернулся к молодому человеку и впервые немного замялся с началом предложения: — Фёдор Михайлович, — он подождал, пока философ повернется к нему, — на выходных Ваши родители приедут. — Зачем? — Михаил Андреевич сказал, что по делам. — Только на выходные? — Сказали, что могут раньше приехать. — Но Гончаров видел, что Фёдор требовал от него конкретики. — Скорее всего в четверг. — Хорошо. Если поменяется что-то, напишите мне. — Конечно. Когда чайник вскипел, Гончаров налил себе в кружку черную заварку и кипяток, отрезал кусок пирога и, склонив голову в небольшом поклоне, произнес: — Не буду Вам мешать, если что: я в комнате. — Спасибо за ужин! — поблагодарил Гоголь. — Вы потом себе еще пирога отрежьте. — Благодарю. Когда они остались вдвоем, Фёдор снова расслабился; движения стали мягче, а фразы длиннее, это передалось и художнику. Ему бы очень хотелось узнать, какие у Достоевского родители, и какие у них отношения, но из этого короткого разговора сложилось ощущение, что они немного натянуты, иначе о приезде Фёдор узнал бы лично от родителей, а не от Гончарова; да и странно было узнавать определенные даты, словно нужно было к этому как-то готовиться. Николаю тоже иногда хотелось бы побыть на едине с самим собой и избежать каких-то разговоров с матерью, но ведь Достоевский все это время, что они были знакомы, был предоставлен сам себе. Гоголь не совсем понимал этот закрытый характер, но он был частью философа, а потому тоже манил, особенно, когда Николай мог увидеть в нем перемену в теплую сторону, оставаясь один на один. — Мы сегодня немного поработаем, — проговорил художник, — не хочу загружать тебя после пар. — Тогда ты обустраивайся, а я пойду переоденусь. Это было логичным предложением, но хотелось, конечно, последовать за Достоевским в его комнату и понаблюдать за тем, как осенний мягкий образ превращается в по-королевски зимний. Они решили, что сегодня немного разойдутся в музыке: Фёдор хотел послушать свое, абстрагировавшись от остального. Николай не был против, он тоже надел наушники, взялся за кисть, поднял свой взгляд на Достоевского, который уже полулежал на диване в привычной позе с закрытыми глазами, наслаждаясь спокойствием, и внезапно художник утонул в потоке музыки, которая вытащила все то потаенное, что таилось в голове. Взгляд следил за телом, цветами и светом, а кисть следовала за ним по полотну, касаясь, словно вживую, тела: то ног, то рубашки, все стараясь залезть под нее, то открытой шеи и темных волос. Фёдор не чувствовал, не слышал и не видел все то, что творилось у художника в голове и на холсте, а Николай был рад, что его музыку нельзя услышать, иначе ритм или слова выдали бы с головой. Так прошло больше часа, когда Гоголь все же решил подойти к своей модели и коснуться пальцами левой руки, что держала высокую картонку, которая должна была потом стать картиной. Николай медленно провел пальцами по коже, склоняясь ниже, и как только Фёдор вытащил наушник, спросил: — Сделаем перерыв? Они решили принести чай в зал, поставив его на журнальный столик, кот прошмыгнул следом, пробежал до фортепиано и остановился, прислушиваясь, затем мяукнул, когда Фёдор наклонился и позвал его к себе. Белое облако подскочило к философу и потерлось о его ноги. — Как долго он у тебя? — Со средней школы, мне было почти тринадцать, когда родители разрешили мне купить его, сейчас ему уже… — Фёдор задумался на секунду. — Семь лет получается. У него день рождения в августе, так родители сказали, а подарили его в сентябре. Николай в голове сопоставил числа, «почти тринадцать» в сентябре, коту же семь лет. — Значит, тебе сейчас девятнадцать? — В ноябре двадцать. Как в детстве, когда мы хотели поскорее повзрослеть и говорили не наш возраст, а тот, что только будет. Так и сейчас. Получается разница в возрасте была даже больше пяти лет, если художнику в апреле исполнилось двадцать пять, а Фёдору только через месяц будет двадцать. — Да уж, двадцать звучит солиднее, чем девятнадцать, — улыбнулся Достоевский. — Я скорее поражен, что к своему возрасту ты так много знаешь; у многих в этом возрасте каша в голове. По себе сужу, — произнес Николай. — Я в тот момент не знал ничего, хотел только больше свободы, с друзьями гулять; ни о каких рассуждениях или социальных манифестах и речи не шло. — Зато ты вкладывался в свои эмоции. Гоголь хотел уточнить, что имел в виду философ, но Фёдор уже заговорил снова о живописи, ему было интересно, кто по мнению Николая опередил свое время. За разговорами они выпили чай, хотя ноги все еще немного мерзли, квартира не могла прогреться только от тепла, шедшего с кухни, и от дыхания трех человек, поэтому Фёдор предложил сделать по еще одной кружке чая и добавить Егермейстер, чтобы согреться и не заболеть в самом начале октября. Чтобы продолжить разговор, Николай последовал за ним на кухню. Речь зашла о Ван Гоге: Фёдор был равнодушен к столь яркому стилю в живописи и тяготел больше к реализму или к импрессионизму с мягкими тонами, а Ван Гог был постимпрессионистом. Они сделали пару глотков нового чая, после чего Фёдор долил в их кружки еще немного горячей воды и ликера; они вернулись в зал, где на диване покоилась белая шуба и кот, устроившийся рядом. — Просто сама история жизни Ван Гога очень печальная, — то ли из-за алкоголя, то ли из-за того, что тема была Николаю очень близка, но рассказывал он эмоциональнее обычного. — За всю его жизнь никто не верил в него, в его живопись, каждый говорил, чтобы он перестал марать листы и занялся чем-то другим, но Ван Гог продолжал работать и создал более восьмисот законченных картин, из которых за всю свою жизнь продал только две или три. — Он просто опередил свое время. — Да, это правда! Но ты представь, насколько это было обидно, что он никогда так и не узнал, что его картины хоть что-то стоят? — на мгновение Николай замолчал и сделал глоток. — Просто любой другой сломался бы и забросил. — Интеллектуальный труд самый сложный, ведь ты не можешь оценить сам себя. И писатели, и музыканты, и художники зависят от того, что им скажут, какую оценку поставят. Кто-то более чувствителен к критике, а кто-то просто хорошо скрывает обиду и продолжает идти вперед. Здесь встает вопрос: быть богатым сейчас и быть забытым в истории или же быть бедняком, которого запомнят на века? Таких историй целое множество: Гауди умер в больнице для нищих, так как в лохмотьях его никто не смог опознать и оказать должное лечение; сын Сюзанны Валадон сколотил целое состояние только на том, что рисовал обычные парижские пейзажи и продавал их туристам, он был богаче всех в свое время, но разве мы помним его имя? У Маркеса, который написал самую известную книгу «Сто лет одиночества», тоже дела обстояли так себе, чтобы напечатать ее, им с женой пришлось продать последний утюг, потому что просто не было денег. — Нужно приспосабливаться не теряя себя, — подвел итог Николай. — И ценить свою свободу. Их разговоры всегда были катализаторами, заставляющими обоих задумываться. Так и сейчас они допивали чай в тишине, погрузившись в себя. — Кстати, ты смотрел «Шоу Трумана»? — Слышал, но не смотрел. — У Николая вообще редко получалось полноценно посмотреть новый фильм или сериал, ему всегда хотелось пересматривать уже давно знакомое. — Почему-то вспомнилось. Хочешь сейчас глянуть? И Николай поддался, ему хотелось узнать что-то новое о Фёдоре, и вот сейчас он сам это предлагал; отказываться было бы глупо. Достоевский пошел настраивать телевизор в комнате родителей, он так и не снял еще синюю рубашку, а потому был похож на яркий свет, который тянул к себе. В это же время Николай закручивал краски и мыл кисти, а сердце само собой стучало сильнее, бросая в жар; а все потому, что в голове непроизвольно всплыли мысли о близости. Хотел он или нет, а только потаенные мысли, вытащенные ранее музыкой во время живописи и разгоряченные небольшим количеством горячего чая с ликером, одержали победу, показывая ему умопомрачительные картинки бледной кожи под ультрамарином рубашки, выражение лица Фёдора, несвойственное ему, но от которого голова шла кругом, темные длинные волосы на подушке и легкий румянец, который точно было бы хорошо видно на белой коже, прохладные пальцы, касающиеся его кожи. Как бы он вел себя в такой ситуации, что бы сказал, взял бы верх или позволил бы делать все Николаю? Было ужасно опережать мыслями события, когда не было даже обычных прикосновений, но именно из-за этого фантазия развивалась слишком быстро, и он задыхался под ее натиском. Стараясь прийти в себя, Гоголь пару раз глубоко вдохнул и выдохнул, а затем открыл окно, высовываясь под мелкий дождь. Черное небо снова затянуло под вечер и начало холодать. То дневное тепло было явно похоже на приманку. — Я все настроил, чай сделать? — заходя в зал, уточнил Фёдор. — Да, пожалуйста, — Николай даже не повернулся, продолжая заполнять легкие свежим влажным воздухом. Да и обернуться было страшно, он не знал, как выглядит сейчас, горят ли его щеки и затуманился ли взгляд, а Фёдор и так был слишком проницательным. — Хорошо, тогда я его в комнату принесу. Гоголь прошмыгнул по коридору в родительскую спальню, следом за ним игриво бежал Лаван, словно стараясь оказаться первым. В комнате стояла большая кровать, накрытая покрывалом, напротив — телевизор во всю стену; Фёдор поставил на прикроватную тумбочку чай для Николая и отнес свой на другую точно такую же. — Здесь покрывало, поэтому можешь в уличной одежде лечь. Если еще что нужно, говори. Но Николаю уже ничего не было нужно, только выключить свет, чтобы не так было видно его выражение на лице. Достоевский когда-то давно уже смотрел этот фильм и хотел сейчас пересмотреть его, так как многое не помнил. Наконец-то выключился свет и закрылась дверь. Несмотря на то, что они оба были в одежде, атмосфера Гоголю казалась очень интимной, потому его взгляд невольно косился в сторону полулежащего философа, на его одежду, в которой он позировал для картины. Вспомнилось, как они ехали в вагоне поезда и уже тогда хотелось обнять его крепче. Кот запрыгнул на кровать и потрусил в сторону хозяина, ласково заваливаясь на его бок. Он посмотрел голубыми глазами на Гоголя рядом. Да, да, я тебе очень завидую, в мыслях проговорил Николай. Фёдор не мог не чувствовать комок нервов рядом с собой, который не знал, куда себя деть; да, он мог бы дать отмашку на что-то, но было боязно начинать что-то кроме обычного флирта, который обычно ничего не требует. И все же сейчас он сам, наверное, дал лишку, решив лечь рядом. В то же время чувство было весьма приятным: ощущать огромную энергию, направленную на себя, заполняющую все уголки комнаты неспокойным ожиданием, проникающим под кожу и заставляющим тоже хотеть коснуться. Он разрешил своему дыханию немного участиться, иначе все полностью было невозможно контролировать; несмотря на свои умения он все же не был роботом или маньяком, способным вовсе отключить свои чувства. — Я на секунду, — произнес спустя десять минут Фёдор и вернулся с еще одним покрывалом. — В комнате все же пока не так жарко. Как только покрывало мягко легло на них, кот вылез из-под него и лег поверх, а Достоевский, продолжая смотреть фильм, положил свою руку под покрывало и впервые взглянул в сторону Николая, что не укрылось от него. Художник тоже просунул руку под покрывало и аккуратно коснулся локтя, провел подушечками пальцев по рубашке до запястья и пощекотал его. Ладонь Достоевского была открыта, он чувствовал приятные мурашки от легких поглаживаний, которые расслабляли. Гоголь не мог оторваться от лица Фёдора, освещенного лишь кадрами из фильма. И на случай, если я вас больше не увижу — добрый день, добрый вечер и доброй ночи! Он не хотел скрываться от этих чувств, в отличие от Достоевского, а потому не отводил взгляд, думая о том, что еще он мог бы сделать без последствий. Тогда художник крепко сжал его руку, скрепляя их в замок и продолжая с нетерпением следить за переменой в лице философа. Фёдор, чувствуя горячую хватку, сжал в ответ его руку; в этом теле, в тусклых разноцветных глазах плескалось так много любви, что она захлестывала всех. И Достоевский чуть склонил свою голову, скрывая лицо за волосами. — Ты сейчас во мне дыру прожжешь, — тихо проговорил он. Для Николая это был небольшой, но первый сигнал, что лед треснул. Фёдор решил высказаться вслух. Надо было действовать, только вот голос немного не слушался и показался гораздо ниже обычного из-за плохо скрываемого возбуждения: — Можно я тебя обниму? — Гоголь шептал это, приближаясь к Фёдору и уже почти касаясь губами его волос, отчего Лаван, прижатый с обеих сторон, сбежал в ноги. В ответ Достоевский только крепче сжал его руку, и Николай смог сгрести в охапку философа и лечь на бок на подушки. Сейчас, когда на них не было пальто, Гоголь, наконец, мог коснуться его спины, почувствовать тепло тела, зарыться носом в темных волосах, вдохнуть запах, который был ярче любого парфюма. Он старался не сжимать Достоевского в своих объятьях, чтобы тот не задохнулся, и чувствовал теплый воздух от чужого дыхания на своей груди. Большего сейчас и не хотелось. Фёдор был полностью поглощен чужими чувствами, которые, словно огниво, поджигали и его собственные. Он не помнил, когда вообще в последний раз позволял кому-то так его обнимать. Достоевский взялся пальцами за край тонкого свитера, глубоко вздохнул и закрыл глаза, упираясь лбом под ключицу. Спокойствие и тепло. Они лежали долго, пока фильм не закончился и не пошли титры по черному экрану. Николай заметил это, лениво повернув голову с нагретой подушки, Фёдор не шевелился в его объятьях, лишь мерно дышал. Гоголь решил немного отстраниться и взглянуть в его лицо. Философ мирно спал. Пролежав рядом еще какое-то время, Николай все же решил не будить его и пойти домой, так как завтра нужно было вставать рано на работу, да и не хотелось злоупотреблять данным ему шансом. Поэтому он тихо слез с кровати, укрывая свое вдохновение покрывалом, и вышел из комнаты. На часах время близилось к полуночи, но Гончаров еще не спал. — Фёдор уснул, — произнес Николай шепотом. — Я пойду домой. — Смотрите аккуратнее на улице в такой час. Доброй ночи! — Доброй ночи!