Безмолвие. Ухом к земле

      Ночью всех удивила метель. Разведчики вернулись быстрее, чем должны были. Вокруг кружились в безумном вихре снежинки, били по лицу, заполняли лёгкие, не давали возможности раскрыть глаз, спокойно задышать. Но закалённые солдаты не потеряли бдительности и хватки. До этого они бывали в погоде и похуже, но всё равно были способны выполнять свои обязанности. Спасти и защитить.       Привычное волнение перед наступлением давило на душу, было страшно, что что-то может пойти не так, что они могут не успеть спасти заключённых в этом ужасающем лагере. Даже на таком расстоянии они иногда слышали чужие крики из того места смерти, пугающие до дрожи в костях. Даже самые крепкие солдаты моментами не могли вытерпеть этих ужасающих звуков, кто-то не только кривился в попытке совладать с убивающими душу волнениями, так ещё и закрывал уши ладонями, надеясь хоть немного спасти своё сердце. Они все натерпелись. Жизнь для них теперь была по-настоящему другой, для некоторых она потеряла смысл, для других — стала ещё ценнее. Особенно когда совсем недалеко от них каждый день умирали невинные, жалкие люди, не способные никак избавиться от той участи, которую за них выбрали какие-то твари.       Фронт включал множество стрелковых дивизий, две кавалерийские дивизии и несколько других подразделений. Их было две крупные армии, 22-я и 4-я танковая. Совместно они должны были освободить узников лагеря, где их народ принудительно отправляли на тяжёлые работы. Этот лагерь использовался не только как место пыток и убийств, но заключённые были размещены врагами там и для того, чтобы помогать на фронте. Поэтому, уничтожив это место, выпустив на свободу людей, они очень ослабят вражеские армии.       Данный лагерь был одним из самых крупных, они не имели права ошибиться в этой операции, в этой самой, возможно, важной операции за всю историю их армии.       Хан Джисон присоединился к армии два месяца назад, когда его наконец, выписали из больницы. Он бежал из такого же лагеря, только по размерам он был меньше. Он думал о тех людях, которые всё ещё мучаются, и сердце его сжималось в печали. Конечно же, услышав, что армия направляется на операцию по освобождению пленных, он решил отправиться с ними. Первый месяц они провели в пути, пока искали это место, а две недели они разведывали обстановку и ждали прихода второй армии.       Хан Джисон после метели сидел на снежных простынях, переводя дух. Все остальные солдаты были очень сильными, взрослыми. Молодых добровольцев тут почти не было. Только ему было здесь восемнадцать, и только он был тем, кто смог сбежать из лагеря смерти, только он был тем, кто понимал всей боли заключённых сейчас там. И каждый день он спрашивал у солдат постарше, когда же они двинутся в атаку. Потому что ему было страшно думать, сколько же невинных людей там умирает, пока они стоят на одном месте и ничего не делают.       Старшие солдаты просто трепали его по голове, сами до ужаса измученные этой тяжёлой войной. Но они находили в себе силы иногда улыбаться своему младшему.       Хан Джисон глядел вдаль, небо вновь застилал дым от огня: он знал, что горит не костёр — горят тела. А в дыму… а в дыму — души.       Метель выдалась очень сильной, холод оказался пугающим, но не для солдат. Через время генералы дали приказ о наступлении. Хан Джисон прижал к груди оружие и вздохнул, глядя на танки впереди.

***

      Ли Минхо на днях очень сильно захворал. Зима на истощённый организм действовала очень плохо, убивая все остатки жалкой жизни, которую он так трепетно удерживал за тонкие ниточки. Вставал рано утром до первых солнечных лучей, отправлялся работать в самое страшное место — лазарет, где людей невинных не спасали, а мучили. Каждый день умирало тут больше сотни человек. Ли Минхо в один момент попросту перестал чувствовать себя человеком, потому что не имел права отказаться, не имел права сдаться. Ему оставалось только обрезать в своей душе эти чувства, лишь бы остаться самому в живых. У него на руках умирали дети: их выпирающие кости со временем перестали быть причиной слёз. До самой их смерти он был способен лишь обнимать их, надеясь, что это хоть как-то успокоит их. Им было больно, их пытали, мучили, смотрели на их реакцию, учёные что-то записывали. А врачи несли смерть.       Видимо, изнурительные дни дали о себе знать во время этих морозов. Ли Минхо часто кашлял, чувствовал внутри себя ужасную пустоту, и при этом его тошнило, хотя он ничего и не ел нормально… уже столько месяцев. И он пытался скрыть это всё, лишь бы его не убили, лишь бы его не отправили умирать от голода к больным в отдельный барак. Там бы он точно не справился: здесь хотя бы иногда еда и вода были. Очень редко, но он мог позволить раз в несколько дней незаметно съесть больше, чем было назначено. Украсть из тарелок, которые несли комендантам и охранникам лагеря.       Но не получилось. Кашель заметил один из врачей-убийц, и он приказал отправить Минхо к больным, которых днём должны были убить. Ли Минхо извивался из последних сил. Других бы за это убили, но к нему именно эти охранники относились немного лучше — иногда даже кидали ему под ноги кусок чёрствого хлеба, чтобы он поел. Минхо тогда, переступая через гордость, жадно брал кусок хлебушка, даже если он был грязным, даже если было стыдно. Он перестал чувствовать себя человеком вообще. Не здесь. Не сейчас.       А ещё он каждый раз прикладывал ухо к земле, так надеясь услышать грохот военных танков. И сейчас, когда его кинули в комнату с такими же больными, как он сам, он повалился набок, и ухо его коснулось холодной мёртвой земли темницы. Он дрожал от боли, наверное, скоро должен был оказаться между костлявыми рёбрами смерти, утонуть в чёрной мантии упокоенных душ. Так прошло несколько часов: бедные люди даже не глядели на него, хотя некоторые и узнали милого мальчика из лазарета, который обнимал бедных детишек перед смертью. Этим людям было также плохо.       Время близилось к утру, но солнечные лучи не показывались. Затем стало очень громко. Комендант и охранники громко кричали что-то, заключённые визжали, с улицы даже до них стал доноситься запах крови, сожжённой плоти, смерти. Минхо приоткрыл глаза, но всё вокруг расплывалось. Затем стало тихо, только дым всё ещё проникал во все открытые отверстия их барака. Все больные, способные двигаться, резко поднялись на ноги и подбежали к проволочной сетке, закрывающей их от остальных. Они все смотрели на то, как враги кидают мёртвых людей в глубокий ров, и как они пытаются закопать всех их. Охранники делают это в спешке, почти ничего не успевая. Из открытого пространства Минхо смутно видит, как люди бегают туда-сюда, а затем понимает причину.       Ухо, приложенное к земле, наконец вылавливает тот самый грохот. Танки. Их пришли спасать.       — Это наши, — хрипит еле слышно Минхо, и его шёпот вылавливает лишь молодая девушка.       — Наши! Наши! Пришли за нами! — кричит она, передавая всем информацию от Ли Минхо.       Врагов в лагере не осталось: лишь сотни тысяч погибших душ, множество не похороненных тел, примерно пятьдесят тысяч больных и выживших. Половина из них на грани жизни. Но даже они нашли в себе силы встать на ноги, кричать со всей силы, от радости. Никто не плакал.       Люди двинулись к спасителям, стали их обнимать, целовать. Столько счастья, столько спокойствия. Минхо нашёл в себе силы подняться совсем чуть-чуть. Тело плохо слушалось, но он сумел опереться спиной об стену, и сквозь пелену в глазах стал смотреть на открывшуюся перед ним картину. Солдаты были рады не меньше самих заключённых, сами обнимали их, смеялись.       Уставшие, изголодавшие. Но всё ещё люди. Они все.       Минхо еле заметно улыбается, собираясь закрыть глаза, но стоит ему увидеть знакомый силуэт, как внутри него появляется сила, о существовании которой он до этого момента не знал. Минхо встал на ноги, еле удержался, но двинулся вперёд, расталкивая остальных, видя лишь одну цель — лишь его. В нос слишком резко бьёт запах крови других людей: на простыне снежной чужие следы смерти. Но его ничто не останавливает.       Ещё немного, думает он, ещё чуть-чуть. Делает последние шаги. А затем падает.       Падает на колени перед молодым солдатом.       Ли Минхо прижимается лбом к ногам Хан Джисона. И плачет. Единственный, кто плачет.

***

      Проходит несколько секунд, и молодой солдат приходит в себя. Его голова опускается вниз, туда, где к его грязным военным ботинкам прижимается парень. Тело его содрогается, и он просто… рыдает. Его трясущийся голос громче всех радостных воплей освобождённых. Худой, грязный, больной. Но Джисон застывает, глядя на эту макушку с уже немного отросшими тёмными волосами. Сердце сжимается так сильно, а ноги перестают его держать. Он падает прямо перед узником, и еле слушающимися руками пытается поднять чужое лицо с земли.       — Минхо? — шепчет он, и во всём этом хаосе радости из-за свободы, его способен услышать человек, которого он звал. Когда их глаза сталкиваются, кажется, весь мир перестаёт существовать. — Минхо. Минхо.       У Ли Минхо осунувшееся лицо, у Ли Минхо красные заплаканные глаза, искусанные губы. Изрезанное сердце, еле дрожащая в жизни душа. Но… он жив. Смотрит своим уставшим, но спокойным взглядом на Хан Джисона. Рассматривает, пытается понять, в порядке ли. Волнуется, всё также тревожится. Ли Минхо всё ещё помнит его, всё ещё готов бежать к нему. Ли Минхо падает пред ним, готов целовать его ноги, ту землю, по которой он ходил. А Хан Джисон…       Хан Джисон готов умереть. И решает убить он себя чужими рёбрами, так больно впивающимся в тело, когда он его обнимает. Прижимает к себе, делает больно себе, задыхается, потому что Минхо в руках может рассыпаться, потому что от Минхо ничто не осталось. Он проводит пальцами по спутанным волосам, наверное, вшей больше не было, раз их не состригли, наверное, Ли Минхо так надеялся вернуть себя прежнего. Хан Джисон обнимал его, плакал о нём, плакал с ним. Умирал рядом. Что-то шептал, пытался успокоить, но не совсем понимал кого именно. Минхо не шевелился, ничего не говорил, только плакал. Истошно.       — Я тут, не уйду. Ты тоже тут. Почему ты тут? Минхо, Минхо, Минхо… Лучше бы я умер, чем увидел тебя в таком состоянии. Тебе холодно, я тебя обниму крепче. Мне так жаль, — тараторит Хан Джисон. И в один момент понимает: Ли Минхо перестал плакать, перестал дрожать. Ему не холодно — он сам холодный.       Тогда Хан Джисон выпутывает его из своих рук. Смотрит вновь в его лицо, и издаёт болезненный гортанный звук. По подбородку Ли течёт кровь из носа, глаза закрыты — под ними залегли огромные тени, и голова стоит ровно только благодаря ладони Хана на его затылке. Трясущийся указательный палец свободной руки Джисон подставляет под нос Минхо и с ужасом понимает…       — Не дышит! — вопит он. Боль проходит по венам, Хан Джисон перестаёт дышать вместе с ним. — Минхо, очнись, пожалуйста.       Он в приступе безумия повторял одно и то же, обнимал его, плакал. Спустя время его смогли оттащить от него другие солдаты. Хан Джисон только и мог, что цепляться кончиками пальцев за тонкую и грязную одежду Ли Минхо, только и мог, что звать его, только и мог, что плакать навзрыд. Он звал врачей, молил о помощи, разрывал кожу на ладони от ужаса.       Завтра всё должно было быть хорошо. Жаль, оно может не наступить.

***

      Полтора года назад.

      Этот летний день был намного тише, чем все остальные. Горячий воздух застыл, не попадая в лёгкие, небо казалось угрюмым, и даже солнце спряталось в ужасе от этой гнетущей атмосферы смуты, засевшей также в чужих сердцах. Всё объяснилось, стоило новому дню начаться с ужасающего сообщения: началась война. Голос оповещателя был спокойным, но давящим. В волнении и тревоге прошёл целый день, где все тряслись, не понимая, что делать, куда бежать. Многие собрали свои вещи, сели в машины и просто пропали, словно их никогда тут и не было, а другие, кто не имел возможности сделать это, остались в опасном городе.       Конец этого летнего дня стал концом для задорных жизненных нитей более миллиона людей. Ближе к десяти вечера с неба стали падать бомбы, уничтожающие всё, что угодно. Больницы, школы, дома, храма, люди, люди, люди, люди. Крики разносились ужасающим эхом, отдаваясь об падшие стены зданий, отзываясь в пугливых душах человеческих. Защищаться было невозможно, потому что в их уничтожающих шагах не присутствовала логика, было лишь животное желание — убить, разрушить, стереть с лица земли, даже не понятно за какие грехи.       Затем, когда бомбы перестали падать с неба на и так почти разрушенный город, появились люди с оружием, которые стреляли даже в стариков, даже в детей. Жителей городка насильно вытаскивали из еле выживших из-под снарядов зданий, выстраивали в ряд, и… либо убивали на месте, либо отводили в правую линию, где под угрозой смерти, не давали и шагу лишнего сделать. Убивали на месте они немного отличающихся, слабых, слишком старых, слишком маленьких. Они рассматривали документы людей, и если их что-то не устраивало, то они стреляли. Хан Джисон брыкался, когда его кинули к ногам главного, которому протянули его удостоверение личности.       Хан Джисона волосы были не крашеные: родные каштановые, а всех крашеных мужчин убивали тут же. Он не был ребёнком, ему было шестнадцать лет, ростом невысокий, но и не коротышка. Он не был чем-то болен, и хоть и казался слабым, всё равно находил в себе силы оттолкнуть руки военного от себя, и со всей ненавистью посмотреть в глаза главного, словно не он валялся в грязной земле, словно не он глядел снизу. Командир армии врагов разглядывал его чуть дольше, чем остальных, а затем махнул рукой в правый ряд людей, которых он решил оставить в живых. Его грубо подняли двое мужчин и вновь толкнули в нужную сторону. Хан Джисон упал в руки людей, столпившихся там.       Поймавшим оказался молодой парень, немного старше его самого. У него было чёрные волосы, сильные руки, и не менее ненавистный взгляд, который он кидал в сторону напавших. В его кошачьих и блестящих глазах горел ужас, смешанный с самым диким чувством ярой желчи. Он словно желал напасть на всех, разорвать их. На его острых скулах остались брызги чужой крови, так пугающе ухудшая ужас от чужого выражения холодной неприязни. И лишь когда он помог Хан Джисону принять ровную стойку, взгляд его немного смягчился. Он одними губами спросил в порядке ли Хан Джисон, и тот лишь кивнул, вставая рядом с этим парнем. Их отношение к происходящей ситуации было одинаковым, и Хан невольно ощутил, что такими темпами они в случае чего смогут вместе выступить против всего этого. Хотя они и оба были подростками, которым не повезло жить в том городе, на который напали первым, для Хан Джисона не казалось это пока чем-то ужасающим. Он не хотел плакать, он всего лишь хотел разорвать глотки всем лишним, прогнать их с территории своего дома, и спокойно жить дальше. Хан Джисон был уверен, что сможет прожить остальную жизнь, словно ничего и не происходило, если эта армия уйдёт отсюда.       Но, конечно же, этого не происходит. И Хан Джисон чувствует, что сердце его разбивается, когда перед командиром врагов оказывается молодой парень, примерно его возраста, который кидает очень напуганный взгляд в его сторону. Джисон немного хмурит брови, и только после понимает, что смотрят не на него, а на того, кто помог ему. Молодой парень сбоку от него сжимает челюсть, и хочет сделать шаг в сторону, кажется, своего друга, чтобы помочь ему, сделать хоть что-то, но Джисон хватает его за локоть и не даёт возможности двинуться. Хан Джисон видел, как людей, просто двинувшихся лишний раз, убивали за секунду. Выстрелы в такие моменты казались особенно неожиданными.       Этот парень, который смотрел в их сторону, качнул головой, даже находясь на границе ужаса и безумия, остановил его от глупости. Почему-то сейчас все знали, что этого парнишку направят налево. Командир смотрел ему в глаза, пока тот трясся в страхе, и плакал. У него было очень нежное личико, сначала Джисон даже подумал, что это высокая девушка, но нет. Это был парень, точно. С янтарными глазами и светлыми блондинистыми волосами. Он был очень красивым.       А затем раздался выстрел, тело парня упало в лужу из крови, словно пёрышко, не издав ни единого лишнего звука. Незнакомец рядом вновь дёрнулся, задохнувшись воздухом в лёгких. Хан Джисон впервые слышал такой вздох боли, отчаяния. Незнакомец благодаря пальцам Хана, вцепившимся в его кожу на локте, остался стоять на месте, но по его скулам стали течь тихие слёзы, а до этого глаза, полные презрения, резко стали такими горестными. Многие заметили, что в последнюю секунду погибший парень вновь кинул взгляд на этого парня и тихо улыбнувшись, открыл губы и… извинился. И всё. После этого и последовала смерть.       В левый ряд отправлялись лишь тела, оттаскиваемые другими военными.       Город пал. Больше половины жителей умерли. Других насильно стали отводить в сторону железной дороги.

***

      Везли их в вагонах для скота, и в один вагон, где поместилось бы только человек тридцать, каким-то образом смогли уместить человек восемьдесят. Стоя в очереди, Хан Джисон очень надеялся, что попадёт он в последний вагон, ведь там будет людей меньше. Все суетились, волновались, кто-то даже плакал, но в основном все держались хорошо. Потому что было страшно, они лишь делали всё, что им скажут. Джисону стало интересно, сколько же людей смогло спрятаться от этих тварей, обманувших всех. Когда все были в отчаянии, по всему городу послышался указ: всем явиться на главную площадь вместе с документами, им помогут уехать в безопасную зону. И, конечно, многие взяли с собой и свои единственные ценные вещи, которые потом забрали вражеские войска. Наверное, кто-то спрятался очень хорошо, и потом сможет каким-то образом убежать отсюда, зажить хорошо. А этих всех людей ждала только неизведанность. Но все понимали только одно — их жизни сейчас не стоят ничего.       Хан Джисон всё ещё стоял рядом с тем самым парнем. Он по-прежнему продолжал плакать, но это было понятно только по еле заметным дорожкам слёз, текущим по острым скулам и немного красному кончику носа. Джисон не знал, стоит ли ему что-то сказать или сделать, поэтому, просто не отходил. Казалось, этот человек в ту секунду обезумел, и прямо сейчас он мог бы выкинуть что-то такое, что разозлит врагов, и они уже никого не пощадят. Даже шестнадцатилетний Хан Джисон понимал, как сейчас опасно делать лишние вещи. Конечно, он боялся, конечно, душа билась в отчаянии, очень сильно хотелось убежать. Но ещё сильнее ему хотелось жить. Видеть звёздное небо, видеть людей вокруг, дышать. Сегодня он впервые увидел смерть, и она его очень напугала. И это всё дало ему понять, как же сильно он хочет пройти через любые преграды, лишь бы зажить вновь в свободе.       — Они нас убьют? — шёпотом спрашивает за спиной у кого-то незнакомый мужской голос.       — Если бы хотели, то убили ещё там, — отвечает ему женщина. — Будем надеяться на лучшее. Хорошо? — смягчается её тон.       Незнакомец рядом замечает, что Хан Джисон подслушивает их разговор, и трясущимся голосом говорит ему в ухо, немного наклонившись, но так, чтобы это было не так заметно:       — Ещё больше половины умрёт в вагонах, до места назначения доедет только треть.       Джисон с ужасом в глазах резко поворачивает к нему свою голову, и открывает в удивлении рот.       — Откуда ты так уверен в этом? — тихо спрашивает он. — Они оставили нас в живых, чтобы затем многие умерли?       — Они так безжалостно убивали беременных женщин, инвалидов и здоровых, но не подходящих под их стандарты, — на последнем его шёпот срывается, но он продолжает: — Ты думаешь, они будут ухаживать за нами всю дорогу? Посмотри в чём они нас везут вообще. Скоту в таких вагонах хотя бы не тесно, а мы будем друг на друге сидеть. Если вообще сядем.       — Куда они нас везут? — Хан Джисон понимает, что этот человек очень умный, он точно много чего знает. Поэтому, он решает держаться всё время рядом с ним.       — Не знаю, — разочаровывает он все мысли Джисона, но Хан не расстраивается. Всё равно будет рядом с ним. Парень, всё же, продолжает: — Наверное, батрачить на их страну. После дороги останутся только самые крепкие, вот и будут они работать.       Джисон понимает, что очередь лезть в вагон доходит и до них. Его грубо хватают за локоть и толкают внутрь, и он падает лицом прямо в грязный пол, ударяясь носом. Он еле подавляет в себе свой взрывной характер, дабы не сорваться на того, кто это сделал, как вдруг чьи-то руки помогают ему встать. Этим человеком оказывается тот самый парень. Незнакомец видит кровь, текущую у него из носа, и немного хмурит острые брови, доставая из кармана платочек тёмно-синего цвета. На нём были вышиты белые лепестки, и всё это явно было работой мастера.       Он этот платочек немного грубо прижимает к лицу Джисона, но тот и не обращает внимания: тут же прикладывает его к носу. Джисону нравится хвататься за любое проявление человечности в этот момент, когда всё вокруг напоминает кошмар, поэтому, находит в себе силы даже легонько улыбнуться парню. Тот поджимает губы, и еле заметно кивает в ответ. Принимает, и, скорее всего, понимает.       В этом вагоне их оказывается немного меньше, чем в остальных, и они способны даже спокойно усесться на полу. Хан Джисон забивается в самый угол, обнимая свои колени, и уложив на них голову. Он смотрел на всех этих людей, словно пытаясь их изучить. Он просто представлял, что эта женщина, вытирающая слёзы страха своему ребёнку, сейчас просто убирала крошки шоколадного печенья с его лица. А мужчина в другом конце не от ужаса прикрывал глаза кровавой рукой, а пытался сдержать громкий смех, дабы не мешать другим пассажирам поезда. Поезда, который должен был привезти их на отдых в другой город. Или к звёздам.       Жаль, вагон был для скотов, жаль, что не к звёздам они направлялись, а ехали в ад, построенный на земле людьми.       Рядом с Хан Джисоном тихо сидел тот самый незнакомец: они больше не перекидывались словами. Не о чём было говорить, ничего не хотелось обсуждать. Хотя, Хану очень бы хотелось отвлечься. Поговорить о чём-то глупом. Например, о выдрах. Или лягушках. Или о том, почему в их городе не росли нигде ореховые деревья. Вообще, Джисон бы очень хотел поговорить про цитрусы. Он очень любил цитрусы. Особенно кислые лимоны, и зелёные-зелёные мандарины, которые появлялись в конце осени и в начале зимы. Сладкие и мягкие мандарины он ненавидел.       — О чём думаешь? — шепчет незнакомец. Видимо, лицо Джисона слишком изменилось и привлекло его внимание.       — О мандаринах, — просто отвечает он, а незнакомец удивлённо вскидывает брови. — А ты?       — О войне.       Резонно, она ведь происходит прямо сейчас. Их ведь везут в лагерь смерти. А он о мандаринах думает.       Парень смотрит на него такими глазами, словно не верит в то, что этот человек реален. Кажется, словно Хан Джисон не из этого мира. До этого готов был глотки разорвать зубами вражеским солдатам, а сейчас умиротворённо сидел и думал о глупостях. Так ещё и продолжил шептаться о том, какие именно мандарины ему нравились, а какие терпеть не мог. Ли Минхо молча слушал, даже не кивал. Просто был рядом.       Странно, но страх Хан Джисона не напоминал что-то отвратительное. Это чувство засело в сердце, и он даже успел к нему привыкнуть. Ему очень хотелось верить в лучшее, он даже думал, что прогноз незнакомца будет неверным, и многие люди, всё-таки доедут до назначенного места.       Но всё оказалось не так. Поезд ехал без остановки уже целый день. Хан Джисон не был способен даже встать, размять ослабевшие ноги, да и выпрямить их оказалось тяжёлым делом. Хотелось просто лечь на этом грязном полу и представить себя в удобной постели. Ему ещё было нормально, но многие уже стали чувствовать дискомфорт. Дети стали плакать ещё громче от голода, кому-то отчаянно хотелось в уборную, и их безумно отталкивало жалкое ведёрко в одном из углов вагона. Всем было понятно, для чего это. Больше никаких услуг вражеские войска им не оказали: никакой еды, никакого отдыха. Среди них оказались и раненные, которые уже совсем побледнели, еле дышали. Джисон смотрел на то, как медленно они отпускают нить жизни между пальцами, и поджимал губы. Неужели незнакомец, всё же, оказался прав? Неужели всё настолько ужасно?       Джисон уже сжимает челюсть от ноющей боли в ногах.       — Эй, — тыкает в него рядом сидящий парень. Хан поднимает на него свои уставшие глаза. — Уложи свои ноги мне на колени, — хлопает он по своим бёдрам. Ноги он уложил под себя, и выглядел очень спокойным.       — Тебе же неудобно будет, — как бы сильно не хотелось сделать это, Хан Джисон решает не портить и так хрупкий комфорт другого человека. — Я, пожалуй, потерплю.       — Потом я также сделаю, — предлагает он, и Джисон, вздохнув, соглашается. Становится намного лучше, и он расслабленно прикрывает свои глаза.       — Спасибо, — шепчет Хан, и даже не видя его, отчего-то уверен, что тот кивает. — Долго ещё, как думаешь? — незнакомец молчит двадцать секунд, а затем Джисон слышит его вздох и нежный голос:       — Уверен, что даже дольше, чем я думаю.       — А как думаешь, мы доживём до конца поездки? — они в вагоне для скота, их везут туда, где хуже, чем если бы пристрелили на месте.       — Я даже не могу точно сказать, хочу ли я, чтобы это произошло, — просто признаётся он. — Каждый день хуже смерти.       — Ты бы лучше умер ещё в городе? — охает Джисон. Как такое может быть? Как молодой человек может не цепляться за те нежные осколки жизни, что у них остались?       Он открывает глаза и смотрит на профиль незнакомца: острый нос, выпяченная верхняя губа, длинные ресницы, стеклянные от слёз глаза. Даже в такой грязи, даже в таком ужасе остаётся красивым, чистым, изящным. Хан хлопает глазами, не смея закрыть их вновь. Незнакомец пожимает плечами, и поворачивает к нему лицо. И смотрит. Смотрит, словно его пожимание плеч объясняет всё. Наверное, так и есть. Но не для Хан Джисона. Не для того, кто будет готов сделать что угодно, лишь бы выжить и глотнуть свободу.       — Глупости, — немного агрессивно говорит он. Незнакомца глаза немного удивлённо искрятся: перед ним точно тот самый парень, который был готов откусить руку вражескому военному. — Если тебя не убили в городе, значит, тебе дали шанс на жизнь. Если ты, здоровый и сильный, уже отказываешься от жизни, то это ещё хуже смерти.       — Выживу я этот тяжёлый путь, и что? — говорит он про этот поезд. Хан Джисону кажется, что этот путь точно не закончится, выберись они отсюда. И незнакомец говорит, словно читает его мысли: — Думаешь, туда, куда нас везут нам будет лучше и легче?       — Я так не думаю, — хмурится Джисон. — Просто… мне кажется, что если мы сегодня пережили падающие с неба снаряды, селекцию безумцев с пушками в руках, и у нас есть все шансы доехать до ада на земле, и есть хоть маленький шанс выжить и там… то нет ничего глупого в моих словах.       — Ты хочешь страдать? — искренне спрашивает незнакомец.       — Если моя свобода того стоит, то всегда — да, — улыбается мягко он.       Незнакомец не отвечает, вновь отворачивается. Через час Джисон убирает ноги, укладывая их под себя. Тогда уже незнакомец выпрямляет свои. Им двоим ещё нормально: голод в животе отзывается немного неприятными ощущениями, да и в уборную хочется, но всё пока что терпимо. Только вот попить бы не помешало… воздух тут стоял очень тяжёлый. Даже если маленькая форточка наверху была открыта. Это было их единственное спасение, которое не очень и помогало.       Во всём этом хаосе Хан Джисон умудрился уснуть, а когда открыл глаза понял, что лучше бы этого не делал. Кажется, спал он много, так как стали показываться уже летние солнечные лучи, пробирающие через ту самую «дырку» в стене. Во рту у него была пустыня, и глотать собственные слюни оказалось чем-то самым ужасным, что он ощущал. А ещё… в вагоне стоял отвратительный запах. Запах смерти и гнили.       Двое раненных умерли. Хан Джисон даже не проснулся от их криков. Не проснулся даже когда незнакомец вновь выпрямил ему ноги у себя на коленях. Видимо, все те дни до нападения на их город, которые он провёл без сна, дали о себе знать. В вагоне, на удивление, уже было тихо. Трупы оттащили в угол, чтобы они не мешали всё ещё живым. Все словно смирились, даже дети перестали плакать.       Было очень жарко, Джисон безумно хотел снять с себя всё, но отчего-то одежда дарила некоторый покой. Это была его одежда, от неё всё ещё пахло домом. Голод ощущался намного острее, чем когда он засыпал. Во время нападения на их город, Хан Джисон всё время убегал от снарядов, пытался найти укрытие, поэтому, даже тогда не принимал никакую пищу. Воду, к счастью, пил. Поэтому, смог бы потерпеть ещё.       Незнакомец совсем рядом разглядывал свои ногти, вытаскивал из-под них грязь, и словно думал о чём-то самом ужасном: так сильно было напряженно его лицо. Джисон бы хотел с ним поговорить о чём-то, но боль в горле от сухости мешала. Ему просто хотелось выпить немного прохладной воды, хоть два глотка.       Ему показалось, что если не зацикливаться мыслями на тех трупах в другом конце вагона, если не думать, что среди них умирают прямо сейчас ещё люди — намного легче. Он просто вспоминал свои спокойные дни, и не грустил по ним, так как это могло бы всё испортить. Наверное, он бы заплакал, думай он об этом намного глубже. Всё было намного проще в его видении, ведь он просто надеялся, что правда окажется не такой ужасной.       — Поезд замедляется, — говорит незнакомый парень спустя полчаса. Джисон перестаёт думать, дабы всё внимание зациклить на скорости поезда. — Заметил?       — Да, — кивает Джисон, и смотрит ему в глаза. Спустя минуту поезд вовсе останавливается. — Мы доехали? — спрашивает он, вставая на ноги, как и все остальные люди. Он вздыхает от ужасной боли, прошедшей по всему телу. Они ехали целый день и половину другого дня без остановки, и единственное, что он делал — это выпрямлял ноги на чужих коленях.       — Мне кажется, что ещё не доехали… — пожимает плечами парень. Он ведь до этого говорил, что ехать ещё долго.       Когда военные открывают им двери и что-то кричат на другом языке, никто ничего не понимает, но стоит одному из них взять за локоть женщину и толкнуть её из вагона на траву, все сразу понимают, что стоит выйти. Они в хаосе спускаются. Когда Джисон вылезает, он чуть не спотыкается, но успевает вовремя встать ровно, и повернувшись, хватает того самого незнакомого парня за ладонь, помогая спрыгнуть с небольшой высоты поезда. Тот благодарно кивает ему. Ладонь чужая выскальзывает из его ладони, словно не желая этого делать. Им обоим не хочется упускать единственные крупицы тепла и единственные осколки хотя бы чего-то знакомого.       Им что-то говорят вновь, и по их жестикуляции становится ясно: им приказывают вытаскивать трупы из вагонов, и кинуть на землю. Джисон не двигается, так как не желает прикасаться к трупам. Незнакомец также не дёргается, и даже как-то самоуверенно стоит на одном месте. На них даже не смотрят, Хан не совсем понимает, почему тот хочет казаться сильным. Другие люди, всё же, делают как им сказали.       Джисон вздыхает, когда понимает, что в других вагонах людей погибло намного больше, чем у них. Из-за жары тела стали разлагаться быстрее, и вокруг стало ужасно вонять. Особенно это стало чувствоваться, когда все трупы сложили в одну кучу. Их не собирались хоронить, это было понятно с самого начала. К ним не относились как к людям, и не считали нужным похоронить хотя бы в братскую могилу.       Незаметно для окружающих он схватился кончиками пальцев за блузку незнакомца, дабы хоть как-то успокоить бешено стучащее сердце. Он казался спокойным, но не смиренным. Словно готовился прыгнуть и разорвать врагам глотки. Но он этого не сделал. Он посмотрел на Джисона и поджал губы.       — Мы доедем, — шепчет он, и делает это не просто для того, чтобы глупо поддержать Хана. Незнакомец в этом уверен, и хочет, чтобы Джисон также был храбрее. — Давай думать о хорошем, — Джисон кивает, понимая, что он поверит во всё, что скажет этот человек. Потому что он потом еле заметно улыбается, чтобы немного подбодрить его — Хан Джисона, парня, который сейчас был готов поверить даже в самую бредовую мысль этого незнакомца.       Их оставляют на большом поле, где голодные люди начинают есть траву, пока недалеко от них лежит гора трупов их земляков. Джисон не может даже глаз с земли поднять, даже сдвинуться не способен. Но незнакомец тянет его за собой куда-то. Далеко уходить запрещено, и стоит кому-то шагнуть за границы дозволенного, как на них наставляют пушки. Не стреляют, к счастью. Солдаты равнодушны, пока пленные подчиняются, но угрожают оружием при малейшем отклонении от правил. Минхо провёл несколько минут, наблюдая за той местностью, куда их привезли, и заприметил ягоды, которые заметил мало кто.       Незнакомец хватает его ладони, поднимает их вверх.       — Держи лодочкой, — спокойно просит он, и Джисон послушно делает как он сказал. Через несколько секунд в его руки падают ягоды, и у Джисона живот завывает от голода. Он с завистью смотрит на сочные красные ягоды, и кусает губы. — Ешь, я тебе набрал.       — А ты? — хлопая глазами, спрашивает Хан.       — Я тоже ем, — он демонстративно кушает одну ягоду, которую держал в руках, и Джисон со спокойной душой съедает всё, что ему сорвали.       — Спасибо…       — Возьми ещё, — незнакомец вновь протягивает ему всё, что успел собрать, пока тот жадно жевал ягоды.       — Нет, ешь сам, — скрепя сердце отказывается он, но незнакомец со всей силой протискивает ему в рот единственную еду.       — Я ем, пока собираю, не волнуйся, — слабо улыбается.       — Спасибо, незнакомец, — серьёзно говорит Джисон с набитым ртом. От этого тот тихо смеётся. Хан не может оторвать взгляд от этих губ, от этих зубов, от этого острого носа и мягких глаз.       — Жаль, сейчас не сезон мандаринов. Я бы их тебе нарвал, — отвечает он, и смотрит в ответ также завороженно. — Я Минхо.       — Меня Джисон зовут. Надеюсь, Минхо, ты когда-нибудь, всё же, подаришь мне мандарины.       Звучит как обещание. Обещание не умереть, обещание не уходить. Не бросать, не бросаться. Не отпускать, и руки не опускать.       Названный Минхо кивает, принимая это самое странное обещание в его жизни.       Названный Минхо никогда не признается Джисону, что в тот день он съел лишь одну ягоду.

***

      Воду им всё же дали. Но не всем. Даже за неё пришлось бороться. Солдаты кинули только несколько десятков металлических кружек, и сказали встать в ряд. Минхо увидел, как Джисон дёрнулся, дабы ухватить одну себе, но люди, даже больные, даже уставшие, даже голодные, накинулись на них. Хан Джисон остановился, глядя на них, и сглотнул, отчего ему стало намного хуже. Он не хотел толкаться, не хотел бить никого, да и влезать в эту драку за стаканы он не желал. Потому что там были ужасно измождённые матери, которые пытались сделать хоть что-то для своих детей. Джисон же был один, и никто не собирался ради него бороться хотя бы за глоток воды.       Те, кто получил воду, вставали снова в линию, дабы выпить ещё, ведь давали не так много, чтобы утолить эту гнетущую душу принудительную жажду. Одного из таких поймал взрослый мужик, который толкнул его в грязь, силой забирая кружку. Он очень сильно злился, что справедливость потерялась даже среди одноземельцев. Он всё время пыхтел, что сейчас они должны сплотиться и заботиться друг о друге.       Воспользовавшись моментом, Минхо легонько схватил Джисона за запястье и потащил за спину того мужчины. Они встали в очередь без кружек.       — Извините, — прошептал Минхо, тыкая мужчину в плечо. Тот обернулся, разглядывая двух детей прищуренными глазами. — Мы с другом хотели бы также утолить жажду, но не хотели драться с людьми, так как считаем их родными. На данный момент никого нам ближе друг друга не найти, — грустным голосом говорит он, пока на них не смотрят солдаты. — Если вам будет не очень сложно, передайте свою кружку нам после того, как сами попьёте. Мы будем очень благодарны. После этого мы передадим её нуждающимся.       — Не будете снова вставать в ряд? — хмурит густые брови мужчина, уже смотря на Джисона. Тот активно покачал головой из-за спины Минхо. — Хорошо.       — Спасибо, — сказали оба парня, немного наклонив голову в тихом поклоне.       Полностью жажду утолить таким жалким количеством воды было невозможно. Но и Минхо, и Джисон были очень благодарны этому человеку, который спас им жизни. Даже эти глотки были способны творить чудеса.       Когда их загнали в вагоны вновь, Джисону казалось, что он может сделать что угодно, выжить в любом кошмаре. Он хотел жить, и пройдя уже несколько ужасов, понял, что шанс построить свободу и дом вновь будет всегда. Всегда. Потом, не сегодня, когда-то. Но он будет.

***

      Наконец, поезд останавливается спустя ещё множество часов давящего ужаса и тихой смерти, нависшей над их обезвоженными и голодными дикими душами. Дорога, ведущая от железной дороги до ворот лагеря, в который их привезли, хоть и немного длинная, но проходят они её словно в мгновение ока. Как бы они все не старались оттянуть этот момент. Лето показалось совершенно душным, безумно жарким, но что-то студило сердце — морозилось и трескалось там от ужаса.       Джисон кидал Минхо частые напуганные взгляды, пытаясь понять, как он так хорошо держится всю эту дорогу. Как он по жизни идёт с гордо поднятой головой и прямой спиной? Пустыми глазами, не покрытыми пеленой страха — это ведь показатель силы? Сила. Как же Джисону иногда её не хватало. Каким же он был слабаком!       Их иногда торопят военные, слышится чей-то громкий плач, люди от потери сил, падали на землю, некоторые уже не были способны подняться. По ним и стреляли. С онемевшими ногами и тяжёлыми желудками, потерянными взглядами. Минхо был прав, не все будут способны пережить эту поездку в новую пытку. Долгую.       Встают все в ряд и громко вздыхают. Только треть. Доехала только треть пленных. Скоро умрут ещё некоторые. Их так мало. Большинство выживших — крепкие и молодые люди. И взрослые женщины, крепко прижимающие к себе детей. Еле стоящие на ногах, но продолжающие нести на руках своё сокровище. Им ведь есть ради кого жить.       Минхо рядом всё такой же тихий и спокойный. Джисон рад, что он пока умирать, судя по всему, не собирается. Он сам тоже, к счастью. Он ведь так хочет жить!       — Ты в порядке? — шёпотом спрашивает Минхо, не смотря на него. Джисон сначала задумывается, хочет пожать плечами, но лишь кивает через время.       — Столько людей… и ради чего, — он еле держится, чтобы голос не сорвался на крики.       — Держи себя в руках, Джисон. Лучше не говори ничего, — почти приказывает он, и Хан лишь кусает губы, громко глотая. Он прав. Вновь кивает.       Приходит какой-то мужчины средних лет, с аристократичной внешностью резких черт лица и блестящих светлых глаз. Он что-то кричит, рассматривая их всех, и некоторые, кто понимает его, начинают снимать с себя одежду. Паника заставляет всех остальных следовать за ними, оголяясь перед врагами своей страны. Джисон немного мнётся, потому что он никогда таким не занимался, и было как-то ему неловко, но заметив, что даже Минхо снимает с себя уже штаны, оставаясь в одном нижнем белье, тут же стягивает с себя сорочку. Хоть и жарко, но Джисон невольно дрожит от ужаса. Оставить всё, что есть от прошлого. Их заставят выкинуть эту одежду в огонь.       Затем, к ним полуголым подходят люди в белых мятых халатах, что-то спрашивают и записывают себе в чёрные блокноты. Рядом с ними переводчик, который выполняет свою работу через нехотя, и сразу видно, как он презирает всех этих людей и своё собственное знание этого языка.       Хан Джисон иногда смотрит на Минхо, который рядом с ним разглядывает ворота на свободу за спинами всех этих солдат. Он о жизни больше не мечтает. Джисон хочет, чтобы рядом был человек, который также не опустил руки. И даже если Минхо не собирался сражаться против судьбы за шанс вдохнуть воли, он всё равно заботился о нём, был сильным. Джисон был согласен и на такое. Он заставит его вновь взять себя в руки.       — Имя, возраст, — требует мужчина.       — Ли Минхо, девятнадцать лет, — холодным и резким голосом отвечает он. В глазах его нет страха, он относится ко всем словно к мусору, они не удосуживаются даже лёгкой дрожи ужаса в чужом взгляде.       — Род деятельности?       — Студент медицинского института, практикант-медбрат в санатории, — после того, как главному переводят его слова, он довольно кивает, записывая имя Минхо на другой лист, и переходит к рядом стоящему мальчику.       — Имя, возраст.       — Хан… Хан Джисон, шестнадцать лет, — немного трясущимся голосом отвечает он, сглатывая от страха.       — Род деятельности?       — Колледж… Студент, радиооператор, — всё также скованно и напугано говорит Джисон.       И его отпускают, напоследок скользнув грязным взглядом по худому юношескому телу. Это заставляет его съёжится и сцепить зубы, чтобы не сдвинуться с места, не убежать в ужасе как можно дальше.       Вновь взглянув на Минхо, Джисон наконец встретился с ним глазами. В глубинах тёмных очей было успокоение, которое невольно действовало как прохлада в жаркий день. Ли Минхо.       Ли Минхо нашёл в себе силы легонько кивнуть ему, тем самым помогая взять себя в руки. У него такое же худое тело, но оно немного крепче, сильнее — в силу возраста.       Всё ещё лето. Они потные, грязные, напуганные, потерянные, заплаканные, уставшие. Их отправляют мыться, когда заканчивают опрос всех выживших. По дороге в душ, их заставляют снять даже нижнее бельё и кинуть его в огонь. Они идут друг за другом мертвецки тихим рядом, не разделяя ни женщин, ни мужчин. Ни детей, ни стариков. Нет никого, кто сейчас бы их волновал, кроме собственных жизней.       Впереди Джисона ровно шагает Минхо, его босые ноги шлёпают по мокрому холодному камню. У него широкие плечи, крепкие мышцы, спрятанные белоснежной кожей. Хан приподнимает руку, но не касается его спины, просто сравнивает их цвета кожи. Он был загорелым, ведь очень любил остаться под солнцем, насладиться временем с друзьями у озера. А Минхо был настолько бледным, словно солнце его никогда не касалось, боясь замёрзнуть от этого даже лёгкого прикосновения.       Он кое-как заставляет себя не думать о том, что сильным напором воды одного дедулю сносит, и он умоляет остановить, но никто не делает этого. Слабый, он плачет, задыхаясь.       Но вода Джисона приводит в себя, хоть и она очень холодная, и очень больно от сильного напора. Но она приводит в сознание. Он опирается ладонью об каменную стену, убирает волосы от лица, и глотает ту воду, что попадает в рот. Силы вновь поднимаются в его теле, он вновь готов сражаться за свою жизнь, как делал до этого.       Им сразу выдают бельё и одежду, на которой вышито их имя и их номер. Очень неудобная, колючая одежда, но всяко лучше, чем голышом.       Всё. Теперь точно пленники. Узники без точного завтра и вечного «когда-то, но не сейчас».

***

      И сразу мучения. Почти всех распределили на работу под палящим солнцем, на полях. Сажать картошку, нести воду, поливать, сажать вновь. Некоторым повезло больше, ведь их отправили работать на кухне, а некоторым не совсем — их посчитали больными и отправили в камеры, где они должны были ждать либо смерть от рук врагов, или умереть самим. Джисон и Минхо оба оказались на поле.       Уже был день, солнце стояло высоко на небе. Земли были плодородные, хорошие. Джисон знал, что картошка здесь вырастит крупная и сочная. Удобрения, которые им выдавали, заставили Ли Минхо нахмурить брови, поджать губы. Когда Джисон спросил у него, что случилось, тот открыл рот, но не сказал ничего, лишь покачал головой.       Атмосфера была ужасной. За весь день их накормили лишь два раза скупыми буханками хлеба. Хотя бы воду давали. Какой бы она грязной и невкусной не было, Джисон радовался и ей.       Он был весь в поту, так как тащил много тяжёлых вёдер. Руки дрожали, до этого не привыкшие нести такие тяжести, но он не давал ни намёка на слабину. Потому что слабые тут не выживали.       В один момент, пока он работал, он пришёл к выводу, что если всё так продолжится, то он сможет… он точно справится. Конечно, ему было страшно, тряслись кости, когда слышался звук выстрела, крики других людей, когда он понимал, что он — узник. Конечно, ему хотелось поесть чего-то вкусного, выпить чистой прохладной воды, горячего чая. Конечно хотелось очутиться дома. Но… и это было не так страшно.       По крайней мере, он думал так до тех пор, пока не наступила ночь и их, наконец, не отправили в барак, выделенный для мужчин. Минхо шёл рядом. Тихо, не издавая ни одного звука. До этого он ничего ему не говорил, лишь иногда помогал с работой, так, чтобы никто не заметил. Лишь кивал, когда Джисон шёпотом благодарил.       Пока они шли к бараку, они заметили и другую толпу людей, которых загоняли в стройку чуть дальше. Люди дрожали, плакали, держались за руки. Джисон остановился, почему-то напугавшись этой картины. Что? Почему это заставило его так волноваться? Почему они так сильно боятся? Чего они боятся? Тут всё страшно, он понимал, но почему именно эта группа людей была в таком глубоком состоянии отчаяния и ужаса?       Прежде, чем его толкнули солдаты, Минхо схватил его за рукав тёмной рубашки пленника, и потянул вперёд. Джисон посмотрел на него с большими глазами, а тот только и покачал головой.       — Не думай об этом, — еле слышно сказал он, а Джисон, сглотнув, пошёл вперёд, пытаясь не слушать этих воплей и мольбы. Хотя некоторые и говорили на другом языке, Хан был уверен, что они просят о пощаде. Родители поднимали на руки детей, прижимая их к себе. Так идут только на смерть.       В бараке очень тесно, душно. Кроватей нет, только двухэтажные постройки из деревянных досок, на которых они все вместе пытались уместиться.       Минхо, зашедший в барак один из первых, тут же поднялся на второй этаж, и уселся ближе к стене, где спать было удобнее всего. Другие тоже стали искать, куда пристроиться. Они тихо переговаривались между собой, но Джисон их не слушал.       — Минхо… — немного неловко начал Хан, почесав всё ещё мокрую голову. — Можно я лягу рядом? Я никого тут…       — Иди, — перебил его Минхо, и кивнул на пустое место рядом. Ли лёг лицом к стене, подложив под голову ладонь, и затих.       Сам он тоже был не в лучшем состоянии: волосы его запутались, торчали по разные стороны. В его глазах не было блеска, он словно уже устал, и не хотел ни о чём думать. Они были пыльными, грязными, уставшими.       Джисон лёг рядом, а другие мужчины, теснившиеся с ним вместе, прижали его к Минхо. Минхо, не удивившись, чуть сменил позу, чтобы Хан удобно уткнулся носом ему между лопаток. Так было лучше, нежели смотреть в лицо незнакомому мужчине, который громко дышал ему в волосы.       Он не мог никак уснуть. Всё думал о своей прежней жизни, и был уверен, что Минхо тоже не спит. Ли словно засыпал на некоторое время, а затем вновь приходил в сознание. Кто-то из других мужчин громко храпел, сильно толкался во сне, кто-то разговаривал между собой в беспокойной тишине.       — Не спишь, да? — прошептал Джисон, тыкая Минхо в плечо.       — Нет, — еле слышно ответил он.       — Почему? — глупый вопрос, Хан знает. Ответ он тоже знает. Ему просто нечего больше спрашивать.       — А ты?       — Не могу никак… ты слышал крики тех людей? — его голос немного ломается, словно он готов начать кричать в любой момент. Как бы сильно ему не хотелось жить, всё равно было страшно, что он с этим заданием не справится. Не вернётся домой, или не построит новый.       — Да. Не думай много об этом. Не думай о других тут, Джисон, — уверенно произносит Минхо, всё также лёжа к нему спиной. — Только ты сам.       — Поэтому ты обо мне заботишься?       — Это другое, Джисон. Обо мне ты тоже не думай.       Хан Джисон сглатывает всё, что хотел сказать, и больше не способен открыть рот вновь. Другое?

***

      Каша была безвкусная, неприятная, отвратительная. Джисон просто давился ей, понимая, что лучше ничего не будет. Не умирать же ему здесь от голода. Это будет выглядеть так, словно он сам опустил руки, и не захотел жить. К его счастью, с каждым днём это желание быть и в будущем отсюда освободиться, становилось ещё сильнее. Джисон очень боялся, что столкнувшись со смертью других каждый день, с тяжёлой судьбой, с грязной работой, всякое человеческое в нём станет потухать, но нет. Всё пока что было… хорошо.       Наверное.       Его не били, над ним не издевались. Он лишь выполнял ту работу, что ему поручали, иногда даже чистил уборные, где его чуть не стошнило три раза за полчаса. Если ему говорили сделать что-то, он делал это, не желая думать о том, как хорошо жилось до всего этого. Джисон даже пытался выполнять поручения с особым рвением, что заставило военных поглядывать на него и смеяться над ним. По крайней мере, его не трогали.       Он ни с кем не сблизился, всюду ходил за Минхо, только с ним мог проводить время, ночью только ему в спину утыкался носом. Странно, но Минхо словно до сих пор сохранил запах того дома, что они все потеряли. Судьба к ним стала добрее, и их на все работы отправляли вместе.       Ли Минхо совсем затих. Лишь иногда что-то говорил Джисону, помогая ему, и очень редко начинал разговор по своей инициативе. Зачастую говорил сам Хан, рассказывая о глупых детских историях, которые его заставляли читать.       Сегодня, вновь работая на поле, он начал говорить, когда Минхо оказался вблизи. Так, чтобы эти слова, тихие и пустые, остались между ними двумя.       — Деньги на мандарины, Минхо… их никогда не было у приюта. У меня в карманах были лишь конфеты, что я собрал на кладбище, но я никогда не любил сладости. Всё пытался попросить людей на улицах в обмен на них взять мне мандарины. Зелёных, только сорванных. В конце сентября, в начале октября. Но очень редко кто-то соглашался.       — Конфеты с кладбища? — немного удивлённо хмурится Минхо в ответ.       — Это был целый бизнес, — весело хихикает Джисон, словно не находится в лагере смерти. — И цветы.       — Духи не злились? — фыркает старший.       — Я всегда извинялся!       Минхо впервые за это время легонько улыбается. Качает головой, всё также сажая зёрна. Его руки все в грязи, волосы от пота липнут ко лбу, но он продолжает выполнять работу. Одежда узника неприятно саднит кожу — слишком жёсткий материал. Ужасно неудобно, он чувствует себя хуже свиньи, но не может ничего поделать. Их не отправляли мыться вновь с самого приезда. Тут они уже пятый день.       Джисон считал, Минхо — нет. Его не волновало почти ничего, кроме как того, что от него ужасно несёт. Это его даже раздражало, и когда Джисон касался его, он дёргался. Хан тогда пытался уверить его, что сам в состоянии не лучше него, но ничего не работало.       Ли Минхо с самого начала был злым, горделивым, потерянным, но сильным. Но тут он загнулся, не хотел стараться, делал просто потому что сказали делать, и каждую ночь мучился с кошмарами. Джисон просыпался от того, что чужое тело дрожало в ужасе.       Они хотели свободы. Один готов был принять её и в лице смерти, а другой отчаянно цеплялся за любой шанс спастись из её лап.

***

      — Расскажи о своём доме, — просит Джисон его, когда они лежат уже на полу, вместо второго этажа постройки. Их место сегодня заняли раньше, пришлось устроиться хоть где-то. Тут было холоднее, влажнее. — У тебя есть семья?       — Да, но она осталась в другом городе, — отвечает он, всё ещё лёжа к нему спиной. Минхо никогда не против поговорить, только моментами он словно не знает, что говорить. Он иногда открывает рот, но не говорит ни слова, и лишь может промолчать. Но на заданные вопросы отвечает. — Мама, папа и я. Дом… дома у меня не было. Я оставался в общежитии с… тем другом, — Джисон понимает, про кого тот говорит. Тот самый красивый парень, которого убили ещё в павшем городе. — Он учился на факультете психологии. Очень умный, проницательный. Все говорили, что у него будет светлое будущее, но…       — Мне жаль.       Ответом ему служит печальная тишина. Они молчат несколько минут, затем вновь слышится шёпот Минхо:       — Ты в обиде на родителей?       — За то, что они меня не воспитывали? Конечно, — просто отвечает Хан. — Я видел иногда маму, и чуть реже — отца. Они приходили ко мне с игрушками, сладостями. Но никогда и не думали забрать меня. Словно навещали простого сиротку, дабы порадовать его подарками. Я желал дома, свободы. До сих пор желаю.       — Ты бы простил их?       — Если они живы, и… если они поговорят со мной, то может быть, — он правда спокоен. Минхо понятия не имеет, как такой человек, не имеющий ничего во всём этом мире, продолжает сражаться за свою жизнь.       — А что бы ты хотел услышать от них?       — Причины. Оправдания. Извинения. Что угодно… Когда я вернусь, и они будут в порядке, то я дам им шанс. Если они захотят им воспользоваться, конечно. Выжить здесь, оказаться дома, чтобы всю оставшуюся жизнь быть хоть на кого-то злым, скучать по кому-то. Бессмыслица.       — Наверное, ты прав, — вздыхает Минхо. В словах Джисона есть смысл, но Ли удивлён, что Хан вообще хочет верить в то, что люди, давшие ему жизнь, но не любовь — живы.       — Тебе тоже нужно во что-то верить и чего-то желать, — вдруг произносит Джисон, и Минхо хмурит брови, чего тот всё равно не видит. — Если иметь дорогу, по которой идёшь к цели, то и жизнь находит смысл.       — Смысл?       — Да, Минхо. Какое-то значение, — улыбается через боль Джисон. — То, что держит на ногах, толкает вперёд. Например… думай о жизни. О самых хороших моментах своей жизни…       — Не хочу, — тараторит он, перебивая Хана. — Не хочу вспоминать то, чего больше иметь не буду. Зачем мне это, Джисон? Зачем мне мучить себя такими воспоминаниями?       — Что?.. — удивляется Джисон. — Не думай об этом как о чём-то ушедшем навсегда. Это всё временно. Всё временно, Минхо, я это точно знаю!       — Как мне думать по-другому? Как заставить себя во что-то поверить? — в один момент он просто не сдерживается, и наконец всем телом поворачивается к Джисону. Заглядывает ему в глаза, хмуря свои красивые брови, сверкаю обидой и болью в своих бездонных глазах. В страдании и печали трясутся его аккуратные пухлые губы.       Он не в порядке. Он никогда не был сильным для себя. Казался таковым лишь для окружающих. Он тоже хочет домой. Он устал. Устал также, как и Джисон. Как все остальные тут люди. Но разве обязаны они все реагировать на всё одинаково? Разве обязан этот человек надеяться на спасение? На новую и счастливую жизнь? Без оглядки на прошлые боли. Разве должен он как Джисон относиться ко всему с таким рвением?       Он заботится о Хан Джисоне. Сам Джисон не понимает, чем заслужил такого ангела-хранителя в этом хаосе и в этом кошмаре, который освещал дни, который дарил силы и был рядом. Но его ангел-хранитель мучился от кошмаров. Потому что он ночами дрожал и плакал. Потому что у него есть семья, к которой он мог бы вернуться, но думает, что никогда не сможет. И Минхо не совсем понимает, как Хан так борется за жизнь, когда не имел ничего и никого. Наверное, этот огонёк в чужом взгляде заставил Ли Минхо остаться рядом с ним.       Наверное, он просто захотел хоть какую-то частичку рьяной жизни при себе. Только для себя.       Минхо потерян, напуган даже больше, чем Джисон.       И это Хан Джисон понимает лишь увидев его глаза в ночи, полные слёз и страха. Рука невольно дёргается, и он медленно, еле заметно, касается скулы Минхо, проводит большим пальцем по острому кончику носа. Ладонь, холодная и дрожащая, ложится на его щёку, принося некоторый покой в чужое сердце и в собственную душу. Минхо принимает это как должное. Что-то тихое есть в этом удушающем покое, когда понимаешь, что завтра будет также, как сегодня, если завтра вообще будет.       — Прислушайся, — шепчет Джисон. Так, чтобы слышал лишь Минхо. И больше никто и никогда. Минхо закрыл глаза. — Слышишь?       — Что? — не совсем понимает он, но он спокоен. Стало чуть-чуть легче.       Что? Слышит ли он плачи взрослых мужчин, спящих с ними в одном бараке? Слышит ли крики умирающих прямо сейчас людей совсем недалеко от них? Слышит ли собственное сердце, бьющееся слишком быстро? Слышит ли голос матери в голове? Слышит ли мольбы собственные во снах?       — Землю. Ты слышишь, как она гремит?       — Нет…       — А вот когда услышишь, это значит, что всё хорошо. Это значит, что свобода. Прикладывай ухо к земле, и слушай. Танки если гремят, то это за нами. Это нас спасать пришли наши.       Морозные от страха пальцы Джисона опускаются на плечо Минхо, еле задевают жёсткую ткань одежды, и в конце концов, обхватывают его ладонь. Минхо рука мозолистая от тяжёлой работы, но маленькая и тёплая. Его глаза всё также сверкают ужасом и обидой на весь мир. На весь мир. И на всех. Но не на Хан Джисона. Его короткие пальцы сцепляются с чужими холодными. Всё уходит на второй план.       Их ведь могут спасти. Минхо в этот момент думает лишь о том, что жизнь, возможно, имеет смысл, если верить в лучшее. Всё-таки, он хочет стать свободным. Вернуться к прошлому, вернуться к родителям. У него ведь есть они. Те, ради кого он будет стараться выжить. И Джисон будет в порядке, потому что они выберутся отсюда вместе.       Потому что у Хан Джисона красивая душа, милое лицо, глубокий ум, крепкая вера. И полное любви сердце. Любви к жизни и к другим людям.       Он отчего-то уверен, что если он будет каждый день прикладывать ухо к земле, то когда-то точно услышит грохот танков. Он очень хочет жить и будет придумывать сотню возможностей восстановить те частички надежды, что сломались и отцепились от души.       — Хорошо, я буду, — шёпотом отвечает Минхо.       И это заставляет Джисона обрадоваться. Наконец, он широко улыбается, и радостно кивает. Потому что он хочет, чтобы Ли Минхо также надеялся на хорошее. Тоже знал, что всё будет хорошо.       А Ли Минхо лишь хотел обрадовать Хан Джисона. Потому что он — единственная надежда.

***

      — У меня сегодня день рождения, — шепчет в одну из ночей Хан Джисон. Минхо смотрит ему в глаза, и медленно кивает.       — Что хочешь в подарок? — ещё тише спрашивает он.       — Просто обними меня крепче, мне так страшно.       Конечно, он делает как его просят. Холодный и мокрый нос Джисона утыкается ему в ключицы, и он иногда фыркает, пытаясь удержать поток слёз.       — С днём рождения, Джисон, — еле слышно говорит спустя время Ли Минхо. — Пусть тебе приснится свобода сегодня.       В этих словах кроется всё, что они оба могли бы мечтать.

***

      В один момент всё стало ужасно, когда Джисон понял, что они использовали как удобрение. Прах. Человеческий. Кость не сгорела полностью, попала в руки Хана, и он несколько секунд рассматривал её, пытаясь понять, что это. Но стоило Минхо выхватить эту маленькую косточку из его рук, как до него, наконец, дошло. Всё его тело стало дрожать, и он поднял напуганные глаза на старшего. Тот уже выкинул кость как можно дальше и спокойно глядел в ответ, словно ничего и не происходило.       Ещё в эту секунду Хан Джисон понял ещё одну правду: Минхо давно знал.       Наступающая осень стала ещё одной причиной страха. С каждым днём становилось всё холоднее.       — Минхо, это… была…       — Да, — серьёзно отвечает тот ему. — Работай, Джисон, они наблюдают, — его тихий и спокойный голос заставляет Хана продолжить.       Волосы на голове встали дыбом, спина прямая, ровная-ровная, и руки деревянные. Морозные, трясущиеся. Это была кость той женщины, которая крепко прижимала к себе плачущего ребёнка? Или кость ребёнка самого? Тот самый дедуля, который умолял его не убивать?       Их сжигают? Они идут на смерть?       Каждый день… те самые толпы людей… они…       — Джисон, — вновь холодный и ясный голос. Минхо знает, что происходит в душе Хана. Он хочет помочь, но если он попытается сделать что-то лишнее, то их двоих накажут.       Джисон совсем не хочет наказания для себя, и для Ли Минхо. Он смотрит на него напуганными глазами, в поисках помощи, и тот лишь смотрит в ответ своим уверенным взглядом. Хан Джисон хочет услышать, что всё хорошо, что ему показалось. Но это не так. Минхо никогда ему не лжёт, не пытается приукрасить правду, дабы его успокоить. Ведь он понимает, что дальше Джисон может увидеть что-то ещё более ужасное, так что, ему уже нужно готовиться морально.       — Работай, мальчишка, если не хочешь стать этим же удобрением, — подаёт свой сломленный глубокий голос мужчина, который наблюдал за всей этой картиной. Джисон переводит с мужчины взгляд на Минхо, и тот лишь еле заметно кивает.       — Это не огород. Это кладбище, — шепчет Хан со слезами на глазах.       После этого уже Джисон перестаёт красть овощи, чтобы хоть как-то поесть. Зато Минхо продолжает, и почти насильно заставляет его глотать не совсем спелые продукты. Хан плачет, вспоминает ту кость в руках, вытирает ладони об свою одежду, словно это поможет избавиться от этих ощущений, и через боль и отвращение сглатывает. Потому что Ли Минхо чуть ли сам не проталкивает еду ему в глотку.       — Давай. Джисон, — шепчет еле слышно он, пока Хан качает головой, отказываясь это есть. Картошка чуть сырая, Минхо не успел полностью выдержать её на огне, так как солдаты пришли раньше на проверку. Но всё равно, употребить её в пищу было можно. — Ты ведь не хочешь умереть.       Эти слова заставляют его глотнуть твёрдые куски еды, пока слёзы текут по его щекам. Никто не должен услышать или увидеть их, поэтому, Минхо успокаивает его, гладя ладонь своими холодными пальцами. Лето закончилось давно. Была середина осени. Они провели здесь больше одного сезона. Но каждый день сталкивались с новыми ужасами, которые совершали их мучители.       Их отправляли помыться только два раза в три недели, хоть они много и работали в грязи. Иногда шли дожди, и лишь тогда Джисон набирал капель в ладони, чтобы очистить лицо. Хоть так. Лагерь был обгорожен в несколько рядов колючей проволокой с подведенным электрическим током. Установлены наблюдательные посты, усиленная охрана с собаками, сбежать было бы почти невозможно. К тому же, некуда было бежать. Дальше только пустынные поляны и единственной возможностью оказаться на свободе — поезд. Но поезд этот лишь привозил провизию и… заложников. Никого не забирал с собой обратно в мир.       Относились к ним плохо. Не кормили, лишь поили странной водой. Тех, кто болел убивали сразу же, чтобы не было вспышек заражений, и чтобы мученики продолжили работать. На полях работать оказалось сложнее, чем казалось. Выдавали лопаты, кирки, но не на всех. Приходилось выполнять всё руками: под ногти забивалась грязь.       Отправляли копать шестиметровые окопы, морили голодом.       Затем появились вши. Стригли налысо, не смотрели у кого они вообще есть. Минхо хмурился всё то время, пока его красивые волосы спадали под ноги, на грязный пол. Джисон смотрел на него, и пытался перенять его спокойствие на себя.       Это его очень расстраивало. Он и так не был похож на себя, ещё не хватало головы ёжика. Когда он увидел своё отражение в луже недавно, то ужаснулся. Пропали щёки, под глазами появились ужасные синяки, мешки, в которых пряталась вся его скорбь по прошлому. Кожа обтягивала его уже сильно ослабевшее тело. Тогда он лишь стал понимать, что если не Минхо, то он бы давно умер от голодной смерти.       Сам Ли Минхо выглядел ничем не лучше, даже хуже. Каждую ночь он засыпал, прижавшись ухом к холодному полу, и легонько касаясь морозными пальцами ладони Джисона. Так было проще. Легче.       Ли Минхо исхудал, выглядел болезненно. Цвет кожи стал почти синим, ему всё время было ужасно холодно. Он дрожал, но крепко стоял на ногах, помогал Джисону, заботился о нём. И эта… одежда… серая, страшная, делающая больно — она картину лишь ухудшала. Красок никаких в мире не осталось. Даже иссиня-чёрных волос Минхо.       — Тебе так тоже подходит, — говорит Джисон, смотря на него.       — Мгм, не ври, — качает головой Минхо, кидая горсть земли с лопаты за спину. — Я похож на ежа.       — Ёжики милые.       Эти глупые разговоры тоже держат его на ногах.

***

      — Что? Нет, я против, — Минхо делает несколько шагов назад. — Мы не будем в этом участвовать.       — Минхо, это ведь такой шанс! — пытается добиться своего Джисон.       — Как эти люди хотят отсюда убежать? — он удивлённо хлопает глазами. — Их план ужасен!       — Если нас будет много, то мы точно справимся, Минхо.       Они вновь делают окопы. Небо пасмурное — скоро начнётся дождь конца осени. Они здесь уже слишком много. Снега нет, его, кажется, не будет. Небеса здесь могут лишь плакать. Нет снега — и хорошо. Такой мороз пережили бы не все.       Солдаты по отношению к ним стали чуть спокойнее, не мучили таким наблюдением как в самом начале. Вот и решили заложники одного барака сбежать. Джисон так воодушевился, что не обратил внимания на то, как много дыр в этой идее. Зато Минхо сразу понимает, что это ни к чему, кроме лишних смертей, не приведёт. Хан так смотрел на него, с искрами в глазах.       — Сколько больных и слабых людей нужно, чтобы противостоять здоровым солдатам с оружием? Хоть тысячи, Джисон, в любом случае идея провальная. Вновь повторяю, мы с тобой не будем в этом участвовать. Пусть они делают что хотят, — Минхо вновь хватает лопату, и продолжает работу, чтобы им ничего не сказали.       — Ты просто не хочешь, чтобы я отсюда выбирался, да? — фыркает Джисон обиженно. Ли резко поднимает голову, и давится всеми словами, что он хотел сказать. — Надо попытаться, Минхо. Разве ты не понимаешь? Как я буду спать спокойно, если у них получится и они…       — Тебе не хватает, да? Ты правда считаешь так? Правда так думаешь обо мне? После всего ты говоришь такое.       — Нет, — вдруг меняет свой тон Хан. — Мне жаль. Если честно, я так не считаю. Ты столько для меня делаешь. Но всё это так сильно давит, мне так печально.       — И ты готов умереть ради невозможного?       — А когда это станет возможным? — опускает уголки губ парень. Он такой ребёнок, такой жалкий, грустный.       — Джисон, — шепчет Минхо. — Это ты говоришь мне верить в лучшее, это ты научил слушать землю. Надеяться на грохот. Благодаря тебе я вообще стою на ногах живым, а не моим прахом усеяно поле. Ты понимаешь?       — Да, — кивает он, и смотрит ему в глаза. — Понимаю.       Он понимает. Поэтому больше не говорит насчёт этого. Какой-то другой напуганный заложник рассказывает охранникам про план его братьев по страданиям, надеясь, что его повысят в должности и будут относиться к нему чуть лучше. Он называет номера тех, кто собирался принять в этой забастовке участие, и тогда Джисон с ужасом наблюдает как почти всех, кто жил с ним в одном бараке, отправляют на смерть, как их пинают, бьют палками, пока они кричат.       — Не смотри, — говорит Минхо, отталкивая его назад, потому что тот сделал несколько шагов к бедным людям. — Джисон, не смотри.       — Из-за желания быть свободным, — его глаза слезятся. Он фыркает носом, и смотрит на того самого, кто предал своих. — Чудовище, — одними губами говорит он, а тот человек, поймавший его злой взгляд, стал трястись ещё сильнее. — Трус! — злобно шепчет Хан Джисон.       По прогнозам Ли Минхо конец этих людей был таким же, но как же его разозлил этот человек, сдавший всех своих собратьев! Он разделял эмоции Джисона в этот момент, но получше него сдерживал свою реакцию. Его раздражало, бесило, обижало, но он не мог ничего поделать. Главное, что ни он, ни Хан Джисон не были там.       Если появится шанс убежать, спастись, то он обязательно это поймёт и воспользуется им. Но тут всё было потеряно ещё с самого начала. Среди восстающих не было сплочённости, идей или чёткой цели. Кто-то хотел убежать, кто-то хотел устроить нападение, кто-то хотел отомстить определённому врагу за смерть родных и любимых. И вот к чему всё привело. В начале Минхо тоже постарался послушать их план, но сразу махнул рукой на это. Он, кажется, даже попытался объяснить некоторым мужчинам, но они не собирались его слушать.       Ему было очень жалко всех этих людей. Они страдали только из-за того, что хотели спастись и спасти.       Но после этого дня всё стало намного хуже. Потому что к ним стали относиться отвратительно. Били, толкали. До этого они без лишней надобности не трогали заложников, а сейчас стали делать это от скуки и в любую свободную секунду. Людей после того, как убили тех мужчин, словно стало меньше. Ещё из-за холодов и частого насилия каждый день умирало большое количество людей.       Джисон и Минхо уже так часто разговаривать не могли, потому что по ним били палками, если замечали, что они общаются между собой. Они и так были в ужасном состоянии, и даже когда редко отправлялись мыться, было тяжело устоять на ногах под таким напором. Ещё было страшно, что идут они не мыться, а на смерть.       Спустя несколько месяцев ужасов, крики перед смертью других, стали такими привычными, что даже ранимый Хан Джисон перестал хмуриться и тревожиться так сильно. Ли Минхо всё ещё не совсем верил в то, что помощь может прийти, но засыпал лицом к Джисону, всё также приложив ухо к земле. Так было проще.       Каждый день казался кошмаром, который становился всё хуже и хуже. На их телах стали появляться порезы, синяки. Было больно. Наказывали за любую оплошность. То им не нравилось, как кто-то держит лопату, то побьют за лишние взгляды, которые им не понравились. Минхо так несколько раз получил за то, что Джисон с ним разговаривал, из-за чего Хан вообще перестал поднимать голову во время работы, чувствуя ужасную вину за раны Минхо.       Холодно. Им было холодно.       Кончики пальцев горели морозом, сердце слабело, ночи становились бесконечными. Все опечалились и потерялись. Уже некого было спасать, все словно давно умерли. Умерли в тот момент, когда их имена заменили номерами. Многие уже считали, что лучше бы умерли сразу без мучений, чем выживали в таком состоянии. Находились они в аду.       Их собрали всех в несколько рядов. Никто не понимал, что происходит. С их прихода сюда пришло несколько месяцев, хоть и каждый день умирали люди, их всё равно стало намного больше.       Звали по номерам, кто не нравился — стреляли. У Джисона заныло сердце, он еле стоял на ногах, и лишь стоящий впереди него Минхо хоть как-то приводил мысли в порядок. Он еле заметно схватился за жёсткую ткань одежды Ли, успокаивал себя, молился. Они записали всех в листочки, вели точный подсчёт, сколько живых, сколько полегло. Джисон всё думал, как у человека может быть такое, что он будет способен держать в руках ручку, и чиркать на листках смерти с таким нейтральным лицом, словно он писал рецепт пирога.       — Убьют? — шепчет Джисон. Минхо молчит. Он всё ещё стоит уверенно, но не так как в самом начале. Он сильно исхудал, ослабел, и было видно, что держится из последних сил.       — Ну и слава богу, — отвечает Ли Минхо еле слышно. В этот момент ни один мускул не дёргается на его когда-то красивом до одури лице. Сильная худоба его совсем не красила. Смерть залегла под его глазами тёмными мешками. Джисон выглядел чуть лучше: может, потому что в нём осталась надежда, а может по той причине, что Минхо часто делился с ним едой. Он даже со временем перестал плакать при виде мёртвых женщин, детей, стариков и мужчин.       У него начались странные иллюзии. Когда он видел подростков своего возраста, начинал видеть вместо них себя самого.       Некоторых не убивают. Отпускают обратно, но уже в другую сторону. Наверное, проверяют на дееспособность. Скоро будут сильные холода, нужны сильные и способные. Опять буду мучить глупыми работами, грязными заданиями и тяжёлыми наказаниями.       Когда называют номер Минхо и Джисона, они вдвоём проходят вперёд. Им осматривают, больно прощупывают кости, с силой открывают рот, рассматривают каждый открытый участок, спрашивают короткие вопросы, а затем смотрят листки, где, скорее всего, написан их возраст и род деятельности, которые они говорили ещё в самый первый день. Он казался таким далёким.       — Этого отправить на стройку, — показывает на Джисона мужчина в маске и перчатках. У него пустые глаза, тяжёлые морщины, и хриплый голос настоящего мучителя, косящего под мученика. Хан хмурит брови, но вздыхает. Не на смерть отправляют, слава богу.       Он взволнованно отходит в другую сторону, и ждёт, пока Минхо определят. Джисон не тревожится, что его захотят убить, ведь Минхо всё также способен выполнять работу, несмотря на то, что несколько ослаб. Его рассматривают ещё несколько секунд, спрашивают несколько вопросов, на которые тот спокойно отвечает.       Мужчина что-то говорит, и рядом стоящий молодой парень переводит, обращаясь к Минхо:       — В лазарет. Медбрат нам нужен.       Брови Джисона в ужасе поднимаются вверх. Волосы их уже чуть отрасли, вшей больше не было, но это не было причиной для покоя в сердце. Без волос работать стало намного проще, хоть сердце и сжималось, когда он замечал собственное отражение в грязных лужах. Ему было противно от самого себя, и он совсем не понимал, почему Ли Минхо вообще о нём заботится так яростно.       А сейчас они… их разделяют. Впервые за все эти месяцы, им придётся быть вдали друг от друга. Ли Минхо ведь был для него единственным, с кем он мог поговорить. Он был тем, кто всегда был рядом, всегда поддерживал, и помогал одним лишь своим присутствием. Каждый вопрос Джисона «почему я?» старший лишь пропускал мимо, не собираясь никак отвечать.       Ли Минхо не был сентиментальным, в отличии от Хан Джисона, который искал крупицы жизни хоть в чём-то в этом гиблом месте. Он не желал вспоминать о своих родителях, не хотел думать о прошлом. Он был тем, кто лишь признал свою участь, и если бы он умирал, то просто принял и это. Но Джисон хотел, чтобы он боролся. Он заставлял старшего рассказывать о родных, о своём доме, чтобы в нём загоралось желание поскорее с ними встретиться.       Но Минхо оставался одинаковым. Лишь с каждым днём становился всё худее и мрачнее.       Когда его распределили, он медленно поднял глаза на Джисона, и еле заметно кивнул, пытаясь рассеять все его ужасные мысли. Хан Джисон лишь кусал свои бледные губы, борясь со слезами, которые застилали всё вокруг.       — Они сказали, что в другом бараке для работников лазарета нет мест, — говорит спустя несколько часов Минхо. Луна высоко на небе, освещает кошмарное место, полное смерти. Они вновь лежат друг напротив друга, крепко сцепив морозные пальцы ладоней. Хан Джисон трясётся, часто хлопая глазами, лишь бы вновь не заплакать.       — Я рад, что ты сможешь жить лучше в этом… аду, — шёпотом говорит Джисон, хотя находится на собственной границе возможностей. У него болит сердце. Ему будет холоднее, и не по той причине, что с каждым днём погода всё хуже и хуже, а по той причине, что его единственное тепло скоро уйдёт. Место ведь скоро для него найдётся, и он будет оставаться там с другими привилегированными заключёнными.       Там, где будет Минхо, его, наконец, будут кормить чуть лучше, будут разрешать мыться чаще, будут давать больше свободы. Перестанут наказывать за любую оплошность. Конечно, он всё ещё заключённый, но теперь у него появится возможность хоть как-то спасти себя из этого ужаса.       Джисон очень рад за Минхо, но ему также печально, что он останется один. Минхо почему-то молчит. Много молчит, долго молчит. В его глазах невозможно ничего прочитать, он словно глубоко задумался, совершенно не обращая внимания на глубокую печаль, заселившуюся в чужом сердце. Хан Джисон понимает, что Ли Минхо также не желает вот так с ним расставаться. Они привязались друг к другу, хоть очень редко и обсуждали что-то помимо работы. Но были моменты, когда они оба раскрывали свои души, рассказывали главные страхи, рассказывали о родных, о своих тревогах и болях. И о радостях.       Минхо всегда был как стена для Джисона, хоть второй и не совсем понимал, как он сам держится на ногах, так ещё и позволяя младшему опираться на него. В нём была скрытая сила, которую сдерживало лишь нежелание бороться за жизнь. Хан не был слаб, никогда. Но он оставался семнадцатилетним мальчишкой, который лишь мечтал вернуть то, что у него нагло отобрали. Его сердце было хрупким, но сильным. Он каждый день… перешагивал через огромную лужу пессимизма и ненависти, вновь пробираясь через гущи ужаса и страха, наконец, добираясь до простого, но нежного — до надежды.       — Я не уйду, — спустя много минут говорит Ли Минхо, и в этот момент его яркие глаза преображаются, наконец, получая свой блеск назад. — Без тебя — не уйду.       Здесь невозможно было найти друзей, невозможно было найти свет. Здесь все возможности в общем терялись. Здесь терялись души, здесь разжигалась боль, и гневалась смерть, не успевающая забирать предыдущие души, как приходили сотни и тысячи новых. Минхо понимает, что они отсюда никогда не выберутся. Даже их тела никогда не окажутся захоронёнными на родине. Их сожгут здесь, они станут причиной быстрого роста дряхлого картофеля в полях, или их развеет мертвецким ветром всё дальше и дальше от кровных земель. До дома не доберутся его крики, мольбы. Но Хан Джисон… он словно успел спрятать в своём сердце кусочки родного очага, приносил тепло и покой в голове.       Смотря на него, Ли Минхо понимал, что, если он умрёт сейчас, ему будет не так страшно, ведь он просто подумает о нём. Подумает, что даже в таком гиблом месте есть люди, несущие в себе пламя. Или только один Хан Джисон такой.       Минхо был старше, но каждый день учился жить заново благодаря Хан Джисону. Студенту радиооператору, который никогда не мечтал ни о чём, но словно был страстен ко всему. Джисон не был для него простым глупышкой, который считал, что способен добиться невозможного. Он был словно посланником бога для Ли Минхо, который станет светом в кошмаре. Подарит желание хотя бы на секунду представить счастливое будущее. Подарит идею прикладывать ухо к холодной земле, иногда разрешая себе мысли, что когда-то он услышит грохот танков.       Его ангел-хранитель. Его последняя крупица надежды. Его сильная воля и горящее сердце. Всё о Хан Джисоне. Всё о том завтра, о котором тот грезит, и заставляет думать о нём и Ли Минхо.       — Без тебя не уйду, — продолжает Минхо, смотря в его печальные глаза.       — Нет, — качает головой Джисон. — Я хочу, чтобы ты ушёл, как только появится возможность.       — Это не моя мечта.       — Раздели мою со мной, — мягко улыбается он, словно просит всего лишь разделить мандарин на двоих. — Тоже думай об этом. Пользуйся любым шансом, что подкинет тебе судьба.       — Судьба подкинула мне ужасы, как я ей теперь должен доверять? — холодно шепчет Минхо, и Джисон нежно сжимает губы.       — Она жестока, но к достойным она помягче.       — Я достоин?       — Больше всех, — уверяет Джисон. Он ни на секунду не сомневается в своих словах.       — Хорошо.       Конечно, он соглашается. Но глубоко в душе понимает: если будет шанс убежать, уйти, бросить весь этот кошмар за спину, чтобы больше о нём не вспоминать… он им воспользуется. Только в том случае, если впереди него, на пути обратно к счастью и свету, будет шагать Хан Джисон. Если без него — он не уйдёт. Не справится с тем давлением и печалью, которые убьют его, когда он будет вспоминать, кого оставил позади. Кого он оставил в аду, в одиночестве.       Минхо знал, что без него Хан Джисон сломается. Разломится надвое. А душа его будет преследовать Ли Минхо до конца дней.       Хан Джисону семнадцать, Ли Минхо уже исполнилось двадцать. Они оба боятся, но держатся за руки, и кажется, что всё не так страшно. Завтра есть, и если будет послезавтра, то они смогут когда-то спустя много других послезавтра оказаться на свободе.

***

      Ли Минхо остаётся в бараке с Хан Джисоном, и каждую ночь проносит ему, ужасно уставшему, какую-то еду, которую успевает ухватить и спрятать у себя в кармане. Одежду ему поменяли, дали мягкую, и ещё был медицинский белый халат. Много работы ему не давали, он лишь следил за больными военными. Самое страшное, с чем он сталкивался за все эти месяцы работы — лихорадка у огромного мужчины, который уже бредил. Он даже помнил, как этот взрослый, высокий, крепкий мужчина извинялся перед ним, схватив за ладонь. Минхо лишь поджимал губы, не собираясь не прощать его, не отталкивать от себя.       Джисон правда уставал на стройке. Их заставляли каждый день идти в одно и то же место, дабы строить нужные для страданий новых людей места. Бараки, камеры для особых заключённых. Хану казалось, что в моменте они даже строили пыточную. Одиночные камеры для содержания людей, как наказание… Джисона пробивала дрожь, но он привык за это время, поэтому успевал вовремя взять себя в руки, и продолжить работу.       Холода были ужасные, на его глазах каждый день умирало людей ещё больше, чем до этого. Мало кто мог пережить эту зиму. Дети долго кричали, чтобы затем затихнуть навсегда. Минхо рассказывал ему о том, что мороз настолько сильный, что даже работники в толстых пальто заболевают.       Джисон и Минхо научились словно передавать тепло друг другу, сплетаясь ночами телами. Они стали совсем редко разговаривать, так как виделись лишь по ночам, когда почти никакой Джисон валился на твёрдое дерево, которое называлось кроватью, и сразу засыпал, успевая лишь обнять Ли Минхо.       Они не думали о том, что происходит между ними. Здесь не было место таким мыслям, но главное, что они оба понимали одно. Это было что-то особенное. То, что не запятнала даже грязь этого места, страх и смерть. Им было достаточно друг друга, чтобы продолжать идти вперёд. Они словно стали отдельными от всего мира, и каждый день старались только для того, чтобы в конце встретиться вновь. Даже если ничего не говорили, крепко обнимались.       Волосы отрасли, прошла почти вся зима. Скоро, кажется, должен был наступить февраль. Они справились. Зима осталась позади.       Джисон пережил её только благодаря той еде, что приносил ему Минхо. Даже если было не шикарно, всё равно спасало.       Это мог бы и кусок хлеба, и даже яблоко. Джисон съедал всё за несколько секунд, чтобы утолить голод и заполнить дыру в животе.       Сегодня Минхо как-то странно улыбался, впервые за это время, радуя Джисона своей нежностью и светом. Такой красивый, даже в таком состоянии, даже когда они оба почти при смерти, он остаётся прекрасным. Лицо его сохранило прежнюю аристократичность внешности, и за эти месяцы работы в лазарете, он явно стал выглядеть лучше, чем выглядел до этого. Чуть здоровее, чище и опрятнее.       Джисон устало садится рядом с ним, и через ужасную боль в теле, улыбается в ответ. Ему это ведь сделать легче, чем Минхо. Он привык его утешать, быть тем, кто надеется и верит. Он так утомился, так хотел спать, и только спать. Но Минхо улыбается, держа руки за спиной.       — Что случилось? — спрашивает Хан, наклоняя голову, пытаясь заглянуть, что у него там.       — Я принёс тебе кое-что, — почему Минхо такой счастливый? Джисон впервые видит его таким. Целая буханка хлеба? Джисон не думает, что осилит её сейчас. Его ведь потом стошнит, он, скорее всего, умрёт. Ему так сказали старшие заключённые, когда он сказал, что готов съесть всё, что попадётся. — Бери.       Минхо что-то оставляет в протянутых ладонях Джисона. Сердце сжимается, и Хан лишь вбирает побольше воздуха в лёгкие, удивлённо застывая в этом состояние. Его глаза наполняются слезами, он не помнит, когда правда был так рад в этом лагере.       Тяжестью в руках оказывается мандарин, уже заранее почищенный, чтобы запах не сильно распространялся по бараку, и другие не захотели забрать у него его счастье. Мандарин совсем маленький, немного высохший. Но… мандарин. Джисон так давно не думал о том, чтобы съесть его. Он вспомнил, как говорил Минхо о том, как сильно любил их. Конечно он запомнил, и конечно он принёс ему один, как только появилась возможность.       Глаза застилают слёзы, и он начинает тихо плакать, медленно поднимая взгляд на Ли Минхо. Улыбка с его лица уже пропала, и он в эту секунду разделяет все его чувства.       — Спасибо, — шепчет он. — Спасибо, Минхо.       И вот… первые слёзы текут по щекам и Ли Минхо.       — Ешь, ешь… — он вновь пытается вернуть улыбку на лицо, но получается отвратительно, он ведь так давно это не делал.       Они оба думают об одном и том же. Вот бы они впервые встретились в других условиях. Вот бы всё было не так. Тогда Хан Джисон и Ли Минхо смогли бы жить счастливо, не знали бы страха и боли. Джисон бы вёл Минхо по различным интересным местам, а Минхо… он мог бы хоть каждый день радовать Джисона мандаринами. Как мало им нужно для счастья. Только они друг с другом, и целый ящик мандаринов.       Они оба тихо плачут, потому что всё должно быть по-другому. Джисон не должен так радоваться из-за какой-то мелочи. Минхо не должен плакать перед ним из-за страха.       — Давай будем счастливы в будущем.       — Хорошо, — кивает Минхо, фыркая носом.       Сейчас, смотря на плачущего Джисона, который медленно ест мандарин, явно наслаждаясь его вкусом, Минхо понимает, что сделает всё, что угодно. А когда он предлагает ему дольку, пока глаза его горят невыносимой привязанностью и нежностью, он понимает, что вытащит его отсюда.

***

      Шумно. В лазарете шумно. Комендант, который кричит всем собираться поскорее, и отправить больных в специальный отдел, кидает секундный взгляд на Минхо, а затем кричит, что и этот медбрат им нужен. Так Минхо заставляют готовиться к отъезду вместе с другими работниками. Он здесь выполнял за это время много хороших дел, правда помог многим, чтобы его за это как-то лучше кормили. Хотя он и нёс часть еды Джисону. Он старался для них двоих, поэтому, ему было всё равно, кому он помогал. Он не задавался вопросом, сколько человек погибло от рук солдата, которого он спасал. Он думал только о Джисоне, который в этот холод работал на стройке.       — Что случилось? — за это время нахождения здесь, Ли Минхо даже немного выучил язык их мучителей. Он обратился к ещё одному врачу, который подправил очки на переносице, и коротко ответил:       — Не спрашивай. Собирайся, едешь с нами.       Минхо всё бегал по сторонам, пытаясь понять, что произошло. Он видел, как военные, больные и уставшие, встают с коек, и сразу же берутся за своё оружие.       А затем он услышал. Их переводят. Потому что на них надвигается целая армия. До них дошли вести немного раньше, поэтому и собраться они успевали. Высокопоставленных людей почти сразу отвезли отдельно, а другим дали время на подготовку. Заключённых всех не могли перевезти, поэтому, поднялся вопрос, кого взять с собой, а кого убить. Решение вопроса было слишком долгим, но первое, что они приняли: больных, находящихся в другом здание, они оставят, чтобы они заразили военных, направляющихся к ним.       Минхо думал, что появилась возможность, которую он терпеливо ждал. Если он пойдёт за Джисоном… они ведь смогут убежать? Они могут воспользоваться этим бардаком, а затем спрятаться в лесу недалеко от лагеря на некоторое время.       Он выбежал из лазарета, и не чувствуя земли под ногами, направился на поиски Хан Джисона. Но его нигде не оказывалось. Людей огромным количеством ведут на верную смерть, а тех, кто лишний раз двигается — расстреливают на месте. Творится хаос, все кричат и плачут. Все конечно знали, что каждый день для них это дар, и каждая секунда — это опасность. Они знали, что могут умереть в любой момент, но так желали когда-то отсюда выбраться.       Минхо с ужасом наблюдал за тем, как людей расстреливают без разбора, как они в последний раз пытаются убежать. Людей из его барака он не видит, поэтому, приходит к выводу, что их также направят в новый лагерь. Это заставляет сердце сжаться, потому что… вывести Джисона из толпы смертников было бы легче, но тех, кто в поезде, охраняли намного сильнее.       Его самого не трогали, так как он был в медицинском халате, к тому же, он за все эти месяцы зимы и весны помог многим, поэтому, его хорошо запомнили. Он хватал охранников, которые показались за это время самыми человечными, и спрашивал, не было ли среди погибших Хан Джисона. Но все лишь хмурили брови, отталкивая его от себя. Не до него было.       Даже пытаясь не казаться взволнованным, даже пытаясь держать себя в руках, он не мог справиться с тремором в руках и ногах. Он много раз чуть не упал, но вновь набирал воздуха в лёгкие, и бежал вновь.       А затем он увидел целую толпу людей, которую заставляли быстро идти к выходу лагеря. Среди них Минхо успел выловить знакомый силуэт. Джисон осматривался вокруг, также пытаясь найти Минхо, но лишних шагов не делал, боясь, что станет одной из жертв этого хаоса. На секунду Ли застыл, рассматривая его. Живой. Словно камень, тянущий сердце вниз, наконец, упал сам.       Но стало ещё страшнее после нескольких секунд. Его везут в другой лагерь. Его везут…       Что лучше? Лучше уж умереть, так считает Минхо. Он сам готов умереть, только не идти вновь в такое же место. Может, там будет ещё хуже. Может, там он умрёт мучительнее, чем если просто попадёт под пулю. Но для Джисона он не желал ни того, ни другого. Поэтому, он решил действовать. Он вытащит отсюда Джисона, а сам…       Он подбегает к напуганной толпе, чувствуя на себе пронзительный взгляд Хан Джисона, который наблюдает за каждым его шагом. Он сам ужасно боится, но готов сделать всё, что скажет ему Ли Минхо. Он прекрасно понимает, что Ли обязательно воспользуется беспорядком. Они ведь часто обсуждали это. Они часто представляли, что может такого случится, чтобы они смогли освободиться. Любой бардак мог сыграть им на руку.       Минхо схватился за рукав того, кто был главным охранником для этой группы, и уверенно произнёс на не родном для себя языке:       — Среди узников больные, — в моменте он пользуется всей той силой, которую копил все эти месяцы. Его страдания пропали, ушли на задний план, чтобы он мог спасти тот свет, которым спасал самого себя в плену ненависти к жизни. — Больных не разрешают везти со здоровыми.       Минхо решает не говорить, что среди всех этих людей нет ни одного здорового. Все они худые, могут в любую секунду сломаться, упасть и больше никогда не встать. Он сжимает руки в кулак, чтобы не смотреть на других заключённых, в глазах которых застыла надежда, которую они все давно потеряли. Ему так жаль, так стыдно. Но он не может спасти всех…       — Тогда просто убьём их, выводи сюда, — приказывает охранник, а сердце Минхо сжимается. Нет, он не так хотел, чтобы всё было.       Джисон вздыхает, хоть почти и не понимает, что они говорят. Он так и не смог выучить этот язык.       Он всего лишь понимает, что всё идёт не так, как хотелось бы Ли. Его поза тревожная. Но Джисон вздыхает, когда замечает, что Минхо правда стал выглядеть чуть лучше. Если они отсюда выберутся, то Минхо сможет быстро выздороветь. Джисону придётся чуть дольше, но он надеялся, что в конце он будет в порядке.       — Комендант хочет, чтобы больных оставили здесь, — настаивает медбрат. Его брови хмурые, он сам пытается казаться уверенным и не напуганным. Хотя, получается не совсем хорошо.       — Не тяни время, поторопись. Уведи их, — принимает его условия охранник. Минхо спокойно вздыхает. Конечно, охранник понимает, что больных нет. Как и здоровых. Но… наверное, частички человечности в нём заставляют пойти на уступки. — Но ты едешь с нами. Вернись к тому времени, как мы уедем. Комендант ведь хотел, чтобы ты отправился в новый лагерь. Не вернёшься — всех здесь расстреляю, — нет. Даже те частички были прогнившими.       Но что он может сделать? Он всё равно сделал свой выбор. Он больше не хочет таких мучений, больше не хочет возвращаться в холодные бараки. Он ненавидел этот запах, который заполнил всё пространство, ненавидел запах смерти и грязи. Его ничего здесь не устраивало, и делал он всё лишь для того, чтобы Хан Джисон не оставался здесь в одиночестве. Смог бы он сам остаться здесь на такой длинный промежуток времени? Справился бы он без этого человека? Нет.       И не справится больше никогда.       Он не вернётся больше в лагерь. Но и не вернётся домой. Больше не за чем идти…       Когда Минхо подходит к толпе людей, все женщины толкают вперёд своих детей, с мольбой в глазах просят забрать их. У тех, кто здесь останется шанс выжить чуть больше. Надо просто, чтобы они среди больных не заразились. У них у всех и так был ужасный иммунитет, который еле справлялся и держал их на ногах. Джисон также смотрит ему в глаза, не совсем понимая, что происходит. Губы был плотно сжаты, трясущиеся ноги из последних сил сделали несколько шагов к нему.       Минхо тут же схватил его за ладонь, выбирая первым среди всех, и спрятал себе за спину. Незаметно для всех он передал ему ткань для лица, чтобы среди заражённых он спрятался за ней. Вспышка болезни была очень страшной для всего лагеря, много кто погиб от неё. Минхо хоть и боялся, но понимал, что выбравшись отсюда, Джисону смогут дать хорошее лечение. Он будет в порядке.       — Минхо, — шепчет Хан, но Ли качает головой, и тот не продолжает. Опасно. Незаметно Джисон хватается за его рукав, чувствуя, как ему сейчас тяжело сделать своё выбор.       — Быстрее, — торопит его холодный голос охранника. — Только один больной?       — Нет, я пытаясь вспомнить, кто из них был болен, — нагло лжёт Минхо, понимая, что нервы и терпение мужчины с оружием в руках уже иссякает. Он смотрит в глаза женщины, которая чуть ли не плачет. Рядом с ней стоит девочка младше Джисона и совсем маленький мальчишка, укутанный в грязную простыню. Девочка держит его в своих объятиях, пытаясь скрыть от всего мира.       Охранник понимает, что Минхо пытается вывести всех детей и подростков, поэтому на одну минуту отходит в сторону, якобы, разбираясь с другой группой, пока Минхо выбирает ещё пятерых и напоследок кидает взгляд на тех, кого спасти не смог. Извиняется. В конце концов, он всего лишь студент, который лишь практиковался, у него нет никаких прав здесь, и лишь благодаря судьбе он нашёл хотя бы такую маленькую возможности спасти хотя бы шестерых узников.       Их всего шесть, потому что когда Минхо хочет взять за ладонь ещё одну девушку примерно одного возраста с Джисоном, охранник возвращается, хмурит брови и качает головой. Больше не разрешает. Он чувствует, как рука девушки трясётся: она не желает его отпускать, хватается крепко. С ужасным сожалением, Минхо приходится уйти, слыша её всхлипы.       Получить секундную надежду впервые за это время… и потерять её.       — Поторопись, медбрат, — его легонько в спину толкает охранник, и он кивает, пытаясь скрыть слёзы в собственных глазах.       — Мне жаль, простите, — говорит он на родном, смотря на эту толпу страдающих людей, и поклоняется им. — Я вернусь, — зачем-то обещает он им, и они кивают. Если он вернётся, то скажет, будут ли их дети в порядке. Они смогут спросить, куда он их ведёт.       — Минхо… что? — Джисон, стоящий за спиной, конечно же, это слышит, но Ли останавливает его одним взглядом. Не сейчас.       Ему все доверяют, хотя сами не совсем понимают почему. Но есть что-то в его белом халате, привычных глазах, и уверенной для окружающих стойке. В том, как он говорит на другом языке с сильным акцентом, что выдаёт в нём их родного человека. И в том, как он смотрит на всех, пытаясь найти самых молодых и спасти их иАз этого ужаса. Он дарит им новый шанс, новую возможность.       — За мной, — он быстрыми шагами направляется к специальному бараку, который был построен для больных заключённых, над которыми иногда проводили различные опыты. Минхо знал, как избавиться от лишних глаз, прятался за строениями. Все шестеро послушно и молча следовали за ним, не задаваясь никакими вопросами. — Держитесь рядом, — говорит Минхо, замечая, что девочка с ребёнком на руках немного отстаёт от них. Он хочет сделать шаг к ним, но его опережает Джисон:       — Сестрёнка, давай его мне, — мягко говорит Джисон, но девочка взволнованно и тревожно хмурится. Но Джисон такой мягкий, нежный, сильный. Он тепло улыбается, словно обещая этой улыбкой лишь помочь. — Всё хорошо, — она, всё же, передаёт братика в руки посильнее собственных. Хан Джисон прижимает ребёнка к себе, словно собственного брата, и смотрит на Минхо. — Веди дальше, — кивает он.       У специальной постройки слышны стоны боли людей, которых мучили и никак не убивали. Дети, находящиеся здесь, уже многое видели, поэтому, лишь поджали губы, смотря на самого старшего, который их вывел сюда.       — Этих людей не тронут, но не подходите ни к кому близко. Все врачи и персонал уже готовы уехать отсюда подальше, поэтому, там никого нет. Двери заперли, окно же открыто, сейчас будете взбираться. Помогайте друг другу, — чётко произносит Минхо, и все слушаются его. Джисон помогает всем взобраться, пока Минхо держит ребёнка чуть дальше от всех, пытаясь понять, нет ли никого, кто увидит, чем они заняты. Но всем правда всё равно на эту часть лагеря. Предпоследним они передают младенца. — Найдите укрытие спустя время, мне кажется, им захочется сжечь это место. Оставляю их на тебя. Я помогу подняться, давай, — обращается он к Джисону.       Но тот не двигается, в упор глядя на Ли. Сейчас он кажется намного выше, сильнее, чем до этого. Словно он готов сделать всё, что угодно, лишь бы Минхо резко поменял свой план, и не возвращался.       — Нет, ты лезешь первым, потом — я, — приказным тоном говорит уверенный Джисон.       — Времени не так много, Джисон, просто слушай меня.       — Нет. Ты лезешь первым, потом — я, — повторяет он. Вся его мягкость испаряется за несколько секунд.       — Джисон, мне надо вернуться. Иначе, и вас убьют, и всё это окажется просто так… — признаётся Ли Минхо, а в носу и глазах щиплет. Он сам понимает, как это глупо, как грустно. Но он готов быть глупцом.       — Почему именно ты?! — взрывается из-за его слов Хан. — Зачем мы не можем вдвоём выбраться из этого кошмара?       — Не знаю, я не знаю, — качает головой Минхо, голос у него сиплый и уставший. Они оба вновь плачут, глядя друг другу в глаза. — Но ты выберись. Хорошо? Не жди меня.       — Нет, — Джисон хватается ладонями за острые скулы Ли. Такой худой, лишь одна кожа. Такой перетомившийся, такой печальный. — Я вернусь с тобой. Не хочу убегать, если ты останешься в таком месте.       — Не останусь, — говорит Минхо, и что-то в этом тоне заставляет Джисона понять, о чём тот говорит.       Он не убежит отсюда. Он не убежит из похожего места. Он не попробует избавиться от кошмара, он себя в нём похоронит. Умрём тут грязным, никчёмным. Умрёт без имени, лишь с глупым номером. Умрёт с пустым желудком и тяжёлыми мыслями. Он… умрёт. Не вернётся к семье, не обнимет мать, не принесёт Джисону мандаринов. Их пальцы никогда не сплетутся, их взгляды никогда не столкнутся.       Джисон больше не увидит эту нежность в чужих глазах, это восхищение. Он никогда не сможет увидеть то, как в этих глазах тоска заменяется любовью. Он не сможет больше с ним разговаривать в тишине. Он никогда не почувствует покой с ним, никогда не подарит ему радости. Они не заживут той жизнью, которую представлял себе Джисон.       Ли Минхо станет одним из миллионов погибших, но не одним из тысячи убежавших. Но он вытащит из этого плена шесть человек. Шесть молодых душ. И среди них — свой свет — Хан Джисон. Он подарит свету свободу, чтобы самому утонуть во тьме. В грязи. В холоде. В ненависти.       — Нет, — вновь говорит Джисон, но на этот раз намного храбрее и увереннее. — Нет, Минхо, ты останешься. И дождёшься меня. Я найду тебя, хорошо? Найду. Верну тебя домой, — он нервно гладит его по волосам, по лицу, по шее. — Они сказали, где вы будете? Скажи мне.       — Несколько часов езды отсюда на запад, — говорит Минхо. — Джисон, не возвращайся за мной. Живи спокойно без всего этого. Не ищи меня.       — Минхо, я клянусь, что буду искать тебя. И знай, если я найду твоё тело в братской могиле, или пойму, что от тебя остался лишь прах, я последую за тобой в самые низы ада, — Хан не шутит, не пытается дать причины Минхо жить. Он просто говорит как сделает. — Мне так обидно. Минхо. Я хочу свободу разделить с тобой.       — Иди, Джисон, — улыбается сквозь слёзы Минхо. — И не возвращайся, — он силой убирает ладони Джисона от своего лица, на несколько секунд сцепляет их продрогшие пальцы, и громко фыркает. — Мне пора.       — Ты же знаешь, что я всё равно вернусь? — с надеждой и укором спрашивает Джисон.       — Знаю, — кивает Минхо. А затем отпускает Хана и делает несколько шагов назад. — Давай, поднимайся, — он подставляет руки, чтобы Джисон об них опираясь смог залезть в окно. Джисон несколько секунд стоит на одном месте, вытирая свои слёзы. Минхо понимает, что ему лишь семнадцать, что он вообще не должен забивать голову тем, кто уже почти мёртв. Но Джисон верен себе, своим словам и своему выбору.       Он подходит к Минхо, и легонько прикладывается лбом к его лбу. Ничего не говорит, лишь закрыв глаза стоит так мгновение. Говорит своё «до встречи».       Минхо знает, что если и продолжит жить, то только благодаря обещаниям Джисона. Он хочет его дождаться. Джисон провожает его из окна долгим взглядом и тихими всхлипами.       Возвращаясь обратно, он лишь может взять себя в руки для тех, кого он там оставил. Охранник долго смотрит на него, и Минхо боится, что тот сейчас передумает, но он отводит взгляд, и кивает самому себе. Ему кажется, что он сделал достаточно перед Богом. Ему кажется, что он сможет теперь спать спокойно. Минхо просто надеется, что этот человек закрывал глаза и на много других узников. Он надеялся, что от его рук погибло мало страдающих.       Он успокаивает плачущих матерей, уверяя их, что оставил с их детьми благоразумного парнишку, который сможет в случае чего вывести их, когда все уедут. Они ему верят, к тому же, они понимают, что Джисон правда смышлёный. Женщины хотят упасть на колени перед Ли, но тот качает головой, взяв их ладони в свои, и извиняется, что не смог помочь всем.       «Вот и всё, — думает Минхо, глядя вдаль. — Зародившаяся в грязи нежность закончилась, наши дороги сошлись только тут, чтобы разойтись. Для меня Джисон — последний. Разве я глуп, если надеюсь, что он найдёт меня? Разве я глуп, если я знаю, что дни мои уже кончаются, и всё равно желаю увидеть его напоследок вновь?»       В поезде он замечает, что бараки горят. Горит и барак больных. Наверное, они не решились оставлять так много доказательств собственной вины. Но он не волнуется, он знает, что прошло много времени, и Джисон точно помог другим выбраться оттуда, и где-то запрятаться.       У Хан Джисона впереди вся жизнь. У Ли Минхо впереди — долгая дорога в новый ад.       Поезд движется вперёд, он чувствует, как другие медбратья из числа заключённых устало вздыхают, хватаются за головы и плачут. Минхо вновь чувствует себя скотом в вагоне, но на этот раз всё хуже. Его сердце ноет сильнее. Он так хотел бросить всё, уйти с Джисоном, махнуть рукой на людей, которых желал спасти. Но он просто понимал, что затем ему жить с этим чувством вины. Он бы не справился.       — Почему именно медицинский? — спросил однажды ночью Джисон.       — Людей люблю. Хочу им помогать, — просто отвечает Минхо.       — Даже после встречи с такими людьми? — намекает он на этот творящийся ужас. Минхо утвердительно кивает.       — Я бы отучился, если появилась возможность, — мягко произносит он.       — Отучишься. Буду встречать тебя после лекций, будем гулять вместе, — улыбается Джисон от собственных представлений. Минхо невольно смягчается.       — Почему именно радиооператор? — искренне интересуется Ли.       — Не знаю, — фыркает Джисон. — Понравилось как звучит.

***

      Их спасли. Вытащили из горящего лагеря. Когда Хан Джисон услышал солдат, говорящих на родном языке, он тут же передал мужчине маленького ребёнка, и потерял сознание. На лице была обмотана тонкая белая ткань, которую передал Минхо. До начала огня, он успел найти такой каждому, намочил их, и сказал всем закрыть ими лицо в случае пожара. Минхо доверил ему этих людей, он должен был выполнить всё.       Единственная, кто был с ним одного возраста, а не младше, всё время взволнованно хватала другую девочку и мальчика чуть младше за руку, и вела за Джисоном. Он стал невольным лидером их маленькой группы. Группы тех, кто жаждал спастись.       Они все на время успели забыть, что ослабли ужасно. Им лишь хотелось выбраться отсюда. Они выбрались из горящей постройки, и на удивление даже младенец не плакал, находясь на руках спокойного, но печального Хан Джисона.       Навстречу им вышли солдаты в знакомых военных формах. Больные, также способные двигаться, смогли выбраться. Вокруг пахло кровью, горелой плотью, все кричали, кто от радости, кто от боли и страха.       Военные подняли на руки тощего парнишку, потерявшего сознание. На лице у него сажа смешалась со слезами.

***

      Дом казался другим. По ночам горел свет в коридоре больницы. Было оживлённо. Днями люди смеялись. Умирали только старики, и то по естественным причинам. Никто его не бил за лишний взгляд, никто не заставлял работать. За ним ухаживали, запрещали есть всё подряд, но не по той причине, что хотели его замучить, а потому что его пострадавший желудок ещё не был к этому готов.       Хан Джисона здесь любили. Те, кого он помог вывести из лагеря, были с ним в одном больнице. Они часто навещали его, так как сами находились в состоянии чуть получше. Никто из них не провёл там столько времени, как он. Они рассказывали ему глупые истории, никто никогда не говорил о лагере. Но Джисон был не против поговорить. Он считал, что люди должны узнать о тех ужасах, которые творили с ними. Что до сих пор творят.       Вся спасённая группа называла Ли Минхо «ангел-медбрат». Так о нём стали говорят во всей больнице. Белый его халат был словно крылья, а красивое лицо напоминало о доме, о прекрасных днях. Он был уставшим, но ноги держали его крепко. Ангел-медбрат стал любимой историей для всех. Джисон очень хотел, чтобы люди знали его имя. Но он… не мог произнести его.       Часто сидя в своей палате, он только и глядел в окно. Наступило лето, и он не мог не вспомнить, что именно в это время, год назад, он оказался в том лагере смерти. Он не мог перестать думать о Ли Минхо. Он стал говорить намного меньше, голос всегда хрипел, так как он его редко использовал. Он чувствовал ужасную вину, так как не мог даже отправиться на фронт. Его попросту не пускали.       Все врачи пытались уверить его в том, что он ещё нездоров, и точно не справиться ни с чем. Но Хан Джисон считал себя обязанным. Ему было так стыдно, что он ушёл. Ему было так страшно. Он правда убежал, оставив Ли Минхо там в одиночестве?       Ли Минхо бы так с ним никогда не поступил.       Когда к нему пришла медсестра, он не сдержался и заплакал. Она по-матерински гладила его по голове и обнимала, пока он пытался прийти в себя. Прошло два месяца. Была уже середина лета, в палате стало жарче. Трясущимся голосом, он сказал медсестре, что ангела зовут Ли Минхо. Он сказал, что должен вернуть его обратно к родителям. Обратно домой. Он должен вернуть его к себе.       В конце лета медсестра принесла ему лист и карандаш. «Напиши о Ли Минхо», — предложила она. И Джисон долго не мог ничего написать.       Всю ночь провёл над пустым листком, кусая губы. Сумел написать первые слова только поверх следов собственных слёз. Всхлипывая, он писал о нём.       Через неделю та же самая медсестра принесла ему газету дня. И он увидел в одной из колонок свою работу.       — Ты помог людям узнать о таком великом человеке, ты сохранил память о нём. Все только и говорят о том, что ты написал, — она мягко улыбнулась, словно знала всё. Словно понимала каждую его мысль.       Он не знал, как себя чувствовать. Ему казалось, что всех слов недостаточно. Даже если он скажет всё на всех языках мира, ему также не будет достаточно. Потому что… Ли Минхо…       Но всё равно после этого он стал быстрее поправляться. Спустя время он даже смог хорошо питаться. Свой день рождения он не отпраздновал. Говорил всем, что будет праздновать его только когда рядом будет Ли Минхо. И никто ничего не имел против.       — Джисон! — та самая девушка, с которой он выбрался из лагеря, прибежала одним утром к нему, сжимая в руках газету. — Джисон!       — Что случилось? — поднял он голову со своей тарелки с едой. Он до сих пор не привык к тому, что мог нормально есть и пить, и мыться, и спать в тепле и на мягкой койке. — Что-то с младшими?       — Нет, нет, смотри, — она показывает ему часть в газете, где молодых людей призывают в армию. Джисон немного прищуривает глаза, читая, что там именно написано. — После того, как неудачно освободили наш лагерь, они собираются вновь сделать это!       Наверное, тогда он понял, что это его шанс. Ему уже исполнилось восемнадцать, и он решил, что пора. Уходя, он прощался с ребятами из лагеря. Они улыбались, но очень волновались за него, не желая расставаться. Младшие уже звали его братом.       — Если найдёшь маму, привези её ко мне, пожалуйста, — просит девочка, и Джисон кивает в ответ, но понимает, что это почти невозможно.       — Я не ради этого показывала тебе газету… — удивлённо хлопает глазами одногодка Хана, и он лишь еле заметно улыбается. — Вернись обратно с подвигами, Хан Джисон!       Они все его крепко обнимают. Им нравится видеть то, как он стал выглядеть намного здоровее. Набрал веса, но всё ещё был худым, маленьким, и оставался подростком с тонким телосложением. Зато щёки появились. Но он редко улыбался, редко разговаривал. Джисон часто уходил в свои мысли. Психолог, который работал с ним, даже не мог услышать от него несколько слов. Он не любил говорить о том периоде вслух. Лишь писал, и психолог только так работал с ним.       — Вернись с подвигами, Хан Джисон! — повторяют остальные.       Он не хочет подвигов. Ему достаточно одного Ли Минхо.

***

      — Говорят, это самый страшный лагерь. Там никому нет покоя, — шепчет один из солдат в его армии, когда они глядят вдаль. Всё в снегу. Впереди — место смерти. Джисона передёргивает, когда он вспоминает о том, где был сам. — А ты где был? — мужчина совсем не этичен. Он знает, что этот подросток прошёл через многое, но всё равно спрашивает. Джисон в ответ долго молчит, и мужчина собирается поменять тему, но младший, всё же подаёт голос:       — Далеко. У нас зимой не было снега. Дожди шли, было морозно. Но не так, как здесь. В такую зиму мы бы не выжили, — горько отвечает Хан, сглатывая после. Ему тяжело. Но он должен это сделать. Освободят людей здесь, перейдут к другому. Там, в каком-то другом лагере, его Ли Минхо.       — Вот и здесь не выживают, — кивает мужчина в сторону лагеря. — Здесь не люди, а дикие звери, потерявшие человечность под завалами снега. Видишь, какие красивые белые холсты? — он указывает на белоснежные равнины. — На них кровью нашей враги рисуют. Основа холстов — кости невинных.       Они молчат. Джисон перестал плакать. Казалось, он перестал вообще что-то ощущать, когда разговор заходил о лагерях.       — Ты кажешься мне ярким человеком, Хан Джисон, — продолжает спустя время мужчина. — Только ты свет свой словно утерял.       Джисон всё ещё молчит. Нет, не перестал ощущать. Глаза вновь заполняют слёзы, но ни одна не катится по щеке. Он свой свет оставил с другим человеком.       Минхо ведь часто называл его светлым человек? Почему он сам себя таковым не считал?       Минхо был нежен, хоть и казался серьёзным. Он мечтал спасать людей, помогать им. Он даже под страхом наказания проносил для Джисона еду. Он был тем, кто брал его за ладонь, был первым, кто помогал с работой. Он был светом, пока Джисон грелся под его лучами. Он был светом, который разжёг в Хан Джисоне огонь. Желание бороться, жить. Когда он только впервые встретил его, когда впервые столкнулся с этим взглядом…       Тогда он ведь понял, что хочет жить. Почему, в конце концов, его силой оказались чужие глаза, которые сейчас, скорее всего, до сих пор страдают каждое мгновение?       — Мне кажется, я слышу крики людей, — говорит солдат. — Они молят о помощи, хотят свободы, хотят почувствовать запах дома. Желают спасти детей. И умирают в агонии. Ты это слышишь?       Джисон слышит это каждый божий день. Он будет слышать это до конца своей жизни.

***

      Хан Джисона оттаскивают от Ли Минхо, хотя ему казалось, что он вцепился в него стальной хваткой. Ему казалось, что если он прямо сейчас не коснётся Ли Минхо, то умрёт. Просто умрёт. Умирает. Он уже умирает.       Его толкают в снег, холод никак не приводит в чувство. Это лишь заставляет его понять, что Ли Минхо также мёрзнет, находясь на земле. Он плачет, смотря на то, как Ли быстро осматривают какие-то солдаты. Истошный вопль застрял в горле, и он не мог издать ни одного звука. Почему так? Почему Минхо именно здесь? В этом аду…       — Минхо, — шепчет Джисон, и это всё, на что он сейчас способен. Кто-то из военных врачей подбегает к Минхо, и его кладут на специальный матрас, чтобы он не был на снегу. — Пожалуйста… пожалуйста… — он подползает к Минхо с другой стороны, и хватает за кончики морозных пальцев. — Я так долго. Я задержался. Я знаю. Прости меня, - он сам не понимает, что говорит в этот момент, но он прост надеется, что это хоть как-то поможет.       Ему кажется, что в один момент пальцы в его ладонях дёргаются, словно желая сжать в ответ. Но больше это не повторяется.       — Он будет жить? — с ужасом в голосе спрашивает Джисон, глядя на врача. — Пожалуйста, спасите его. Он мечтает стать врачом, он так хочет помогать людям. Пожалуйста. Он приносил мне еду, и мандарин принёс. Он спас шесть детей из лагеря взамен своей жизни. Пожалуйста… умоляю вас.       Врач молчит, всё проверяя Минхо, делая что-то. Джисон не понимает, ведь всё перед глазами плывёт. Он видит только лицо Минхо, которое стало таким бледным, таким жалким, таким… он помнил его не таким. В нём в последний раз оставалась молодость. Сейчас казалось, что он успел умереть уже три раза. В волосах он заметил прядки цвета снега. Если его острое чёткое лицо было в таком виде, то страшно было представить, что с его телом и желудком.       — Прошу, прошу, — сипло продолжает Джисон.       Проходит словно несколько часов, но судя по неизменившейся обстановке вокруг, только несколько минут. Все эти минуты Хан Джисон умоляет, не понятно кого: то Минхо, то небеса, то врача. Больше всех, конечно, врача. Тот вздыхает, и садится на снег, убирая все свои приборы.       — Жить будет, — говорит он. Словно сам испугался.       Что-то отлегает от сердца Джисона, и он, наконец, плачет, прижимая ко лбу чужую ладонь.       — Он не дышал, — всхлипывает Хан.       — Сейчас всё в порядке, — уверяет его врач, и встаёт на ноги. — Ему нужно лечение. Долгое и строгое. Он будет в порядке.       — Спасибо… — Джисон хочет благодарить этого человека без остановки, но нет сил сказать что-то больше. Если бы врач не пришёл… что могло бы случиться с Минхо?       Он его нашёл. Они вернутся домой.

***

      — Джисон вновь заснул у койки медбрата, — говорит мальчишка девушкам. Они хоть и выписались, но женщины из церкви, где они оставались, были очень мягки, и разрешали им часто навещать Ли Минхо и Хан Джисона. Да и врачи их полюбили, поэтому, были только им рады. — Может, он хоть поест. Вдруг, он опять станет… как тогда.       — Я отнесла ему еды, — говорит девочка, которая играет со своим младшим братиком. Она мягко улыбается, глядя на него.       — Он точно к ней не притронулся, — девушка постарше хлопает газетой по собственной руке, готовясь идти в бой с парнем, но вдруг к ним подбегает медсестра, и начинает быстро тараторить что-то. Когда они понимают, что произошло, то одновременно вздыхают. Мальчишка начинает плакать, а у девочек трясутся ноги. Вот и всё...

***

      Джисон играется с радио, переключаясь на различные станции. Минхо всё ещё не очнулся, но врачи обещали, что он придёт в себя в скором времени. Они говорили, что Ли Минхо большой молодец, ведь прекрасно балансировал едой, не переходил границы, не ел много, и не мало. Истощён он был из-за болезни, от которой долго не лечился, поэтому, это привело к такому состоянию. Было видно, что он пережил шокирующие психику моменты, но сейчас главное было, чтобы он открыл глаза.       Ничего интересного не было, поэтому, он отложил в сторону радио, остановившись на какой-то волне, где играла спокойная мелодия, и понизил звук почти до минимума, чтобы не мешать Минхо. Он взял его ладонь в свою, и почувствовал привычное тепло от этого. Он так давно мечтал вновь это сделать.       Спустя время он не заметил как уснул, уложив голову рядом с боком Ли Минхо.       — Я здесь, чтобы сообщить вам лучшую новость за все эти годы… — он слышит этот незнакомый голос, который идёт по радио, и понимает, что спустя несколько секунд, звук его увеличивается. — Сегодня враг капитулировал, мы одержали победу в этой войне! — Джисон слышит это, поднимает голову, сонливость пропадает за секунду.       Минхо, который другой рукой прибавил звук, чтобы не разбудить Джисона своими движениями, так и застыл, глядя на него такими же удивлёнными глазами.       — Джисон…       — Минхо…       Они одновременно произнесли имена друг друга, наблюдая за тем, как слёзы заполняют их глаза. И как в них появляется блеск. Через несколько секунд они начинают смеяться, и Минхо, даже только пришедший в себя, даже слабый, всё равно находит силы и крепко обнимает Джисона.       — Ты пришёл, — радостно шепчет Ли Минхо.       — Ты дождался, спасибо.       — Я каждый день думал о тебе, каждую секунду. Я жил мыслями о том, что ты спасёшь меня, — он говорит это куда-то в шею Джисона, опаляя горчим дыханием кожу.       Это заставляет Джисона ещё сильнее обнять его в ответ.       — Поздравляю, Минхо, война закончилась.       — Поздравляю, Джисон, мы дома. Я так… — он вдруг запинается, словно не понимает, что хочет сказать в первую очередь. Я так скучал? Я так люблю тебя? Я так страдал без тебя?       — Да. Я тоже, — отвечает Хан, потому что понимает каждую его мысль. — Я тоже.       Джисон потом расскажет ему, что нашёл его родителей, отправил им письмо, где была вырезка из газеты об их сыне. Он потом расскажет, что получил в ответ благодарности, и просьбы как можно скорее вернуть им их Минхо. Он будет рад увидеть как глаза Минхо начинают сверкать, когда он поймёт, что его мама и папа в порядке, находятся в безопасности.       Джисон потом будет слушать о том, как Минхо каждый день словно чувствовал на языке горечь полыни, которой нигде не было. Он потом расскажет о том, как из сердца жгучесть шла к губам, его часто воротило. Ему было каждый день так страшно. Они потом часто и долго будут плакать, когда будут вспоминать эти уже прошедшие дни.       Но у них есть завтра. И послезавтра.       Они научатся любить друг друга не в страхе потерять, а в радости иметь. Они научатся дышать свободно, не проверять пульс друг друга во сне, нормально питаться, засыпать в одиночестве, не боятся резких звуков.       В свободе учиться летать проще. В покое легче любить. Рядом с дорогим сердцу быстрее выздоравливаешь. Больше ценишь.