Метаморфоза

День без Олега был кошмаром. Даже в аду́ время, казалось, не могло идти медленней. Даже похмелье и абстиненция не могли сравниться с пыткой, какой было его отсутствие, сравниться с болью, какой был каждый вдох, когда Сережа не дышал с ним одним воздухом. День без Олега сменился ночью без сна, а ночь — безрадостным, бессмысленным утром, будто назло Сереже ясным и солнечным, словно бы летним, хотя стояла середина октября. Впрочем, Сережа уже не ощущал хода времени, мечась по дому загнанным зверем, сходя с ума, не понимая, для чего себя мучает и есть ли толк в этой аскезе, есть ли смысл. Ради чего он, устыдившись своей похоти, не навестил Олега вновь и не впустил его в свой дом, когда вчера тот приходил, как обычно, чтобы пойти на берег вместе? Ради чего он передал через Василия, что утомился и хочет некоторое время побыть один? «Ради чего?» — Сережа спрашивал себя снова и снова, но всякий раз ответа не было. Всякий раз память о принятом решении ускользала, а мысли полностью занимал лишь Олег. Вспомни Сережа, как, вытирая ладонь о простынь, он испугался нового чувства, захватившего его целиком, как посчитал, что, отдалившись от Олега, он перестанет желать его столь исступленно, столь отчаянно, он бы влепил себе пощечину и обозвал себя последними словами, но он не помнил. Он был раздавлен и разбит, он истязал себя скорее по инерции, чем отдавая себе отчет в происходящем. Он устал и, как ребенок, нуждался в помощи взрослого, который понял бы его даже тогда, когда он сам не понимал себя. — Уходите. Барин хворает, и ему нынче явно не до гостей. Мне каждый день вас выпроваживать? — донесся снизу голос Василия. Сережа опрометью кинулся к окну и на крыльце увидел Олега. Сердце, как птица, вспорхнуло вверх, застряло в горле, забилось так, словно и впрямь хотело выскочить. И он немедля сбежал по лестнице, толкнул плечом дверь, выдохнул сипло в лицо Василию: — Вы идите. Я дальше сам. — Чего вы сами-то? На ногах не стоите, а все суетесь, куда не надо! — Я дальше сам. — с внезапной твердостью припечатал Сережа. Василий шепотом чертыхнулся и ушел, забрав с собою всю решимость Сережи, всю его смелость. Без нее тот поник и оробел, словно мальчишка. — Ты в порядке? — прервал молчание Олег. Это «ты» было волнующим и искренним, было впервыйным, и от него Сережа вспыхнул, как маков цвет. Олег, по-видимому, тоже смутился, слегка замялся: — Я просто хотел… Собрал немного и вот, принес. — и он поставил перед Сережей две корзины, полные яблок и винограда. — Там внизу еще мед, травы целебные, вино… — Олег, спасибо! — Сережа счастливо заулыбался, просиял: — Мне уже лучше, я так рад тебя видеть! Ты проходи! — ему хотелось сразу тысячу раз повторить «ты» на все лады, понять, что можно быть откровеннее, быть ближе. Олег тотчас поднял корзины, вслед за Сережей дошел до кухни и принялся́ доставать травы, вино и мед, попутно спрашивая, как себя чувствует Сережа, чем он лечился и хорошо ли ему спалось. Тот невпопад, полушутливо отвечал на вопросы, стараясь скрыть трепет ресниц, влажность глаз и дрожь ладоней. Это было впервые. О нем впервые позаботились, для него сделали что-то просто так, не из корысти, не из расчета на благодарность, как делал Поль, а с чистым сердцем и из любви, как раньше мама… Мысль обрывалась. Сережа чувствовал — она ведет его куда-то не туда, собственный разум его обманывает. Лопаток Сережи коснулась теплая рука, и его кожа покрылась сотнями мурашек. — Все хорошо, — раздался ровный голос Олега. — Держу, не падай. Ты в самом деле едва стоишь на ногах. «Слова Василия,» — подумал Сережа, и от тревоги потемнело в глазах. Голова резко закружилась, он оступился и непременно растянулся бы на полу, когда б не сильные, надежные руки, что удержали его. — Спасибо, — Сережа не без труда доковылял до стола и опустился на выдвинутую табуретку. Сил не хватило даже на то, чтоб солгать, и он признался: — Если честно, не помню, когда последний раз по-человечески спал: то не могу уснуть, то вижу кошмары, и те терзают меня с полуночи до утра. Я так чудовищно устал, — голос дрогнул, Сережа всхлипнул и замолчал. Закрыл глаза и не заметил, как ладони согрела эмалированная кружка. Запахло травами: мелиссой, мятой, зверобоем и чередой; душистый мед добавил запаху сладости. Сережа сделал первый глоток. Горячо. — Чтоб не обжечься, пей помедленней. — словно ребенка, предупредил его Олег. — Хорошо? Кивнув, Сережа отхлебнул отвар снова. В груди тотчас разлилось живительное тепло от согревающего напитка и от заботы, что проявил о нем Олег. Разом ушло и состояние нервозности, и тревога, и неосознанный беспочвенный страх. Сереже сделалось спокойно, легко и сонно. Пустая кружка опустилась на стол, и захотелось положить рядом голову. Олег, похоже, это заметил. — Не засыпай, — сказал он мягко. — Я схожу за Василием, пускай проводит тебя до спальни. — Проводи сам, — ляпнул Сережа, совершенно не задумываясь, как это выглядит со стороны. — Ну сам так сам, — Олег смущенно пожал плечами, и с его помощью Сережа встал, дошел до лестницы, поднялся́… Едва сдержал сдавленный выдох: «останься» и оказался в объятиях крепкого сна, лишь голова его коснулась подушки.

* * *

— Собаки лаяли всю ночь — к смене погоды, — забрав этюдник из рук Сережи, сказал Олег. — И тебе доброе утро! — тот улыбнулся: — Собаки лают — караван идет. — А я к тому, что ты напрасно легко оделся, — не разделил его веселья Олег. — Еще простудишься. Сережа лишь рассмеялся: — Ой, не выдумывай! Олег промолчал, но не прошло и получаса, как, прежде ясное, небо покрылось пеленой облаков, и поднялся холодный ветер — почти Ренуаровский*, с копной пушистых грозовых облаков, что нависали над горизонтом. Шляпка Сережи, словно сухой осенний лист, взмыла вверх и закружилась в потоке воздуха. Сережа охнул, взмахнул руками, слегка подпрыгнул… — Ловлю! — Олег, бросив этюдник и корзину со снедью, кинулся вслед за канотье, но оно уже неслось в сторону моря. — Да черт с ним! — крикнул Сережа. — Олег, не беги! Голос Сережи утонул в шуме ветра, и пряди-плети волос захлестали его по лицу. На скулах стало вдруг прохладно и влажно, но прежде, чем тот испугался внезапных слез, руки Олега накинули плед на его плечи, над самым ухом прозвучало: — Скорее — дождь. И, не пытаясь увернуться от колких капель, Олег вложил ладонь Сережи в свою, подхватил брошенный этюдник, корзину и быстрым шагом устремился вперед, к прибрежным скалам. — Ты… куда? — у Сережи сбилось дыхание от волнующего тепла, от странной мягкости уверенного прикосновения и от безумной, слепой надежды, что никогда, нет, никогда Олег не выпустит его руку. Олег, тем временем, шагал все быстрей. Не оборачивался и молчал. Смотрел в небо. Кажется, хмурился, поглядывая на облака, что неминуемо снижались, густели и уже прятали от глаз пики скал, вечно грозившие проткнуть собой небо. Сережа, впрочем, не глядел теперь вдаль — по загорелой, точеной шее Олега стекала тонкими ручейками вода. След из мурашек на смуглой коже, родинки-точки, вставшие дыбом волоски… Так легко и так немыслимо было Олега коснуться. Сережа чувствовал уже, как рука, словно магнит к листу металла, тянется к телу, что вобрало в себя весь солнечный жар, всю красоту полумифической Киммерии, взрастившей и благословившей его. — Сереж, ну что ты? — Олег обернулся, и беспокойство оттенило его лицо, сделав черты его и резче, и ярче. — Едва идешь. Сейчас ведь вымокнешь весь! — По скалам — трудно, — отозвался Сережа, не ощущая, но угадывая, что трава уже не тянется щекоткой к его коленям и под ногами теперь — сплошь камень, а не земля. — Чуть-чуть осталось. Извини, — тон Олега из напряженного стал мягким, а взгляд — отчаянно, невыносимо виноватым. — Все хорошо, — Сережа стиснул его руку. — Идем же. Путь в самом деле был недолгим. Когда с небес, будто из кубка Тютчевской Гебы, хлынул потоком от нетерпенья обозлившийся дождь, Олег свернул с горной тропы и, пригнувшись, нырнул в темнеющий между кустарников грот, вслед за собою утянув и Сережу. Тот тихо выдохнул: — Пришли? В полутьме взгляд выцеплял лишь очертания сводов, напоминающих разверстую пасть доисторического чудовища. Сталактиты, будто огромные зазубренные клыки, низко свисали с окаменевшего его нёба, и, словно глотка, узкий каменный коридор вел не иначе как в драконью утробу, в которой ждали только холод и смерть. Сережа мелко задрожал. В горле комом встал страх, рожденный ощущеньем беды, что притаилась в черной пропасти грота. Вымокший плед медленно сполз с его плеч и с шумом бухнулся Сереже под ноги. Тот, испугавшись, слабо вскрикнул. Дернулся вбок и почти врезался всем корпусом в стену, но вместо боли от удара грудь обожгло теплом и близостью чужого тела. Тела Олега — понял Сережа, и весь ужас пропал, все напряжение в момент испарилось, только предательская дрожь не прошла. Только сильней забилось глупое сердце, а руки сами по себе обвились вокруг горячей, мокрой шеи Олега. Сомкнулись веки, запылало лицо, сбилось дыханье, и Сережа прижался к Олегу крепче. Тот шепнул: — Ты замерз, — и побежали по лопаткам его ладони, стали тесней его объятья. Его глаза — черные угли — выжгли начисто из Сережи остатки робости, здравомыслия и стыда. Сережа, жмурясь, откинул голову: — Поцелуй меня. В ту же секунду на его влажных от дождя волосах, на лбу, на скулах и на кончике носа осели бабочками поцелуи. Коснувшись губ, один из них смешался с вздохом и замер, а вместе с ним и время, кажется, замерло, и зыбкой дымкой растворилось пространство. И целый мир сжался до точки — до них двоих, застывших в трепете неуловимых касаний, забывших, кто они, откуда они… О том, что прежде не терпел поцелуев, что отворачивался, повторяя «не надо, Поль», что с отвращеньем крепче стискивал зубы, Сережа тоже позабыл. Он теперь сам льнул к Олегу, сам распахивал губы, сам задыхался и хватал воздух ртом, не отстраняясь, не отталкивая, не отпуская. Намереваясь провести так всю жизнь — на краю света, посреди скал, в темном гроте… в руках Олега, обнимающего его. В таких надежных, в таких сильных руках Олега. Нехватка воздуха, однако, взяла свое, и Олег сделал шаг назад. Взгляд Сережи выцепил дрожь его ладоней, припухлость губ, багрянец щек, горящих пламенем в полумраке, и неестественную черноту его глаз. Олег смотрел в ответ взволнованно, потрясенно, всем своим видом выражая не то восторг, не то смятение и ужас. — Прости! Сережа заговорил речитативом: — Нет-нет-нет-нет! Не извиняйся — это я… Ты не должен… Олег, не дав договорить, вновь обнял, прижал к себе едва не плачущего Сережу и лишь спустя целую вечность сказал: — А дождь закончился. — Закончился?.. — Да, закончился. И солнце вышло, — улыбнулся Олег, целуя замершего Сережу в макушку. — Рыжее-рыжее. — голос его смеялся. Дождя и вправду как не бывало — покинув грот, Сережа то́тчас был ослеплен ярким солнцем, что так спешило поделиться теплом, словно боялось его истратить напрасно и не утешить, не согреть никого. Сережу, впрочем, грели крепкие руки, ни на минуту не отпускающие его, но направляющие осторожно по тропам, которых сам он или вовсе не знал, или забыл. Себя он тоже не помнил. Не помнил и не понимал ничего, кроме того, что Олег с ним, Олег рядом, Олег отныне будет рядом всегда. — Олег! Олег, ты отведешь меня к морю? — спросил Сережа или через него спросило робкое новорождённое нечто, едва размежившее веки. — Домой. Я отведу тебя домой. — Нет же, к морю! — капризно, слабо, без расчета на то, что кто-то будет с ним считаться, что у Сережи есть право голоса, что его просьбу услышат. Ведь никогда еще не слышали. — Ну хорошо, — внезапно мягко согласился тот кто-то, чей голос не был ни надменен, ни раздражен; чьи руки бережно держали, не принуждая; чьи поцелуи были даром, а не клеймом. — Ты быстро высохнешь на солнце — день теплый. Но день был жарким. День тянулся нугой и был наполнен небывалою негой и доводящей до безумия красотой, что отпечатывалась на рисунках Сережи будто и вовсе без его ведома, сама собой. В карандаше — нервными линиями, в акварели — влажными пятнами, размывающими горизонт и раз за разом воплощающими — неизменно, неотвратимо, неузнаваемо порою — его. Его, Олега, выходящим из моря, полураздетым, развалившимся на песке, жующим яблоко или протягивающим Сереже кусок рассыпчатого, румяного пирога. Его, глядящего на Сережу с открытой нежностью, его, робеющего ни с того, ни с сего и раскрывающего для Сережи объятия. И тогда сыпались из рук Сережи листки, ломались грифели и падали кисти, и оставалось невоплощенным в бумаге то, чему свидетелями было лишь море да налипающий на их ладони песок. Где-то на фоне занялся пожар неба, солнце истлело и малиновым угольком рухнуло в воду, где мгновенно исчезло. Над диким пляжем разлилась чернота. — Звезды зажглись, — восхищенным и торжественным полушепотом сказал Сережа, допивая вино и возвращая пустой кувшинчик Олегу. — Я никогда таких не видел! — Я так и знал. — Как ты мог знать, что над столицей другие звезды? Ты не бывал там… — Никогда не бывал. — Олег прижал к себе Сережу теснее, хмыкнул неловко: — Не могу найти слов, чтоб объяснить… Ты сам как будто оттуда. — Из Петербурга? Так и есть, — глупый смех задребезжал в тиши проказливым колокольчиком, не оставляя тени сомнений — Сережа пьян, Сереже сладко и беззаботно, Сереже весело, и приходить в себя не хочется. — Я не о том. — Олег до странного серьезно взглянул в Сережино еще смеющееся, не понимающее ничего лицо. — Ты будто с неба. Удивленно моргнули звезды и, отразившись в глубине его черных глаз, затрепетали выжидающе, напряженно. И невозможно было вынести этот взгляд, не заразившись его тревогой. — А это плохо? — Сережа ломано улыбнулся, чувствуя, как веселье в нем перерождается в беспокойство, в страх, что с Сережей снова что-то не так. — Конечно нет! — Олег нахмурился. — Как тако́е может быть плохо? Ничего не умею сказать! — с досадой выдохнул он, и лицо его сделалось обреченным. — Ты удивительный. Особенный. Неземной! Я много думал, как скажу тебе это, а получилось черт-те что, как всегда. Будто я к речи человеческой не способен, как на селе все говорят. — Ерунда, — прошелестел оторопело Сережа. Олег едва ли его услышал. Он продолжал: — Всегда так было. Я всегда это знал и не совался даже к людям — пустое, они и сами чужаки для меня. Мне одному было привычней, спокойней. С тобой — не так совсем… С тобой хорошо. — Мне с тобой тоже, — отозвался Сережа, и вместо страха его накрыло теплой волной щемящей нежности. Он потянулся к Олегу, обнял за шею, ткнулся носом в плечо и замолчал на пару с ним. Долго-долго они сидели так, обнявшись. Нехватка слов сменилась будто бы их полной ненадобностью — прикосновения могли сказать все. Прикосновения — Сережа чувствовал — не обманывали и, к его радости, не забывались. Уже с утра он, приведенный домой к полуночи, дошел до ванной и перед зеркалом застыл. Тут и там: на переносице, на лбу, под глазами и на щеках цвели веснушки, и ни одна не вызывала у Сережи ни отвращения, ни прежней боли — со вчерашнего дня все они сделались напоминаниями об Олеге. О его ласке, о его взгляде и о губах, что целовали Сережу пылко и жарко; изображенных на всех эскизах губах; самых желанных, самых сладких губах Олега.