Связаны

Молочная мгла была городу личным Млечным путем. Горький туман, точно сизый сигаретный дым, затравил улицы и его легкие, когда брюнет, вместо ночного воздуха, позволил себе вдохнуть отраву. Однажды, подобно этому, он впустил в себя любовь. Она стала лекарством, так что теперь курить он позволял себе чаще. Лишь бы любовь не видела. Синеватые огни под ногами, будто болтающиеся в невесомости, а на деле стоящие на болезненно ледяной плитке пустующей лоджии, мелькали в зрачках. Они были его жизненным светом, тысячей маленьких компасов, однако каждый неизменно указывал только на один путь. — Твои легкие почернеют, словно сожженные угольки, и потом их выставят на показ в пример как «легкие курящего человека», — только и послышался заспанный и вялый голос за спиной. Ким совсем не заметил его шагов. Младший зачастую ходил тихо, будто левитируя над скрипящим в отдельных местах полом старой родительской квартиры, когда те переехали в новое жилье побольше, а сыну позволили обосноваться в родном доме. Задержав внутри клубок белого дыма, он улыбнулся кончиками охладевших губ, потому что Чонин всегда вызывал в груди тепло. — Легкие не чернеют от курения, — совестно отвечает. — Это неправда. — Неправда, конечно, — Чонин спавшую меховую кофту натягивает на острое плечо и шагает к окну, на раму которого опирался старший. Он ступню на ступню ставит, ведь даже большие носки не защищают мягкую кожу от леденящей прохлады, а Сынмин все это время босиком стоит, заставляя беспокоиться. Его хотелось согреть: прижать к себе, в большую кофту заворачивая, и руки держать под своими лопатками, где они могли согреться. У него пальцы синие почти, и уши краснеют, а в глазах все равно тепло. Оно было иллюзорным для каждого вокруг и только для Чонина настоящим, таким близким, что ощущаешь, лишь стоя рядом. Мгла вдруг стала зеркалом: из-за облака в мир проник и разлился первый луч восходящего солнца. Ян вздохнул, когда все окружение, полностью поглощенное мраком, вдруг обрело розовый оттенок. Бледная полоса света на горизонте предвещала начало дня, и парень никогда бы не смог узнать, что это настолько красиво, не окажись он тут, подле старшего на бездушной лоджии. Высокие яркие столпы разрезали небо на сегменты, каждый из которых обрел разные оттенки, и именно так Сынмин когда-то описал ему любовь: разбитую на осколки, но целую, ведь она – калейдоскоп. И, даже видя солнце, что слепило прикрытые сонные глаза, Чонин знал, что оно зимой Сынмина не согреет. А пальцы все еще синие. — Что ты чувствуешь, когда я держу тебя за руку? — единственным способом спасения оказался он сам, трепетно в обе ладони обхватывая ледяную руку. Ким большим пальцем мягкую кожу потирал и впадал в кольцо безграничных мыслей, потому что ответ хотелось составить правильно. Перебрав несколько фраз, остро крутившихся на языке, парень вдруг запутался в собственных мнениях. Он хотел сказать: «тепло», но то было до жути банальным и логичным, что озвучивать и толку не было. А с другой стороны это тепло было другим: эфемерным. Оно плыло по венам и трепетно оседало в сердце. Оно было облаком, за которое вмиг спряталось восходящее солнце, что блик отбросило в глаза младшего, оставляя там свой след. Такой же след оставлял Чонин и в нем, потому единственным правдивым ответом было только: — Что мы связаны.

***

Связаны. Слыша это слово, Ким Сынмин чувствовал только одно: запутанность. Ведь в этом мире было все связано. Так или иначе, связь имел каждый элемент Вселенной, что для человечества уместилась в одну маленькую планету. Потом в маленькую страну, и в конце — в маленький город. В нем связаны были улицы, адреса и дома; магазины и рабочие корпуса; университеты, парки и люди. Каждый человек в любом городе был связан. Каждый одиночка, считающий себя изолированным от всеобщих громких мнений и людских бед, загоняющих в рамки бледного общества, к общему сведению, все равно был его частью. Один раз выйдешь из дому, чтобы купить кофе в крохотном ларьке, и вот ты уже связан с продавцом. Продавец связан с владельцем ларька, владелец — с поставщиком кофе, а поставщик — с крупной компанией. И снова ничего не меняется: каждый в мире связан. Заканчивая подобные мысли, Ким четко выделял протяжное: увы. И даже мегаполис, даже агломерация промышленных центров с миллионами людей, которые дают миру жизнь — все это по-прежнему было для него маленьким городом. Потому что всегда найдется что-то большее. Любовь. Любовь была большей. Когда-то на миг еще большим показался университет: старое отреставрированное здание, выделяющееся колоннами у фасада и высокими выбеленными потолками. В свой первый день — в день открытых дверей — Ким ходил головой вверх, направо да налево бросая «простите», плечами широкими натыкаясь на пришедших в этот же день студентов. Он не поражался красоте, что показалась его глазу чистой и нетронутой; парню более странным показалось то, что он был единственным, кто рассматривал белые колонны, картины на стенах и тонкие линии света, блестящие в панорамных окнах. Это было три года назад, когда юноша, готовившийся к выпуску со школы, пришел в место, о котором думал с малых лет. Есть, наверное, в жизни подростка период, когда родители впервые заговаривают о поступлении: у Кима это было в тринадцать, и в те тринадцать он не грезил о работе инженером, архитектором, веб-дизайнером и кем-то там еще, кем в будущем могли бы себя возомнить сверстники. Он не хотел быть как они, он не хотел быть с ними связанным. В списке всевозможных способов отдалиться, стать другим, крайне противоположным, каким он и так являлся всю свою жизнь, точно за гранью видимого для других мира, было идти за мечтой, а не успехом. Стать таким, как другие, скорее было кошмарным сном. С каждым годом этот страх рос, превращался в отвращение до подкатывающей к горлу тошноты, а в итоге закончился началом. Он не стал таким, какими были другие. Принимаясь винить ровесников в пустующих головах, Сынмин прискорбно понимал, что не обладал ни встроенным в глаза рентгеном, ни экстрасенсорными способностями, чтобы видеть, что же на самом деле в них было. Ручаться приходилось только за себя. Тут же было больше уверенности, когда юноша ни на шаг не отошел от выстроенного когда-то в тринадцать лет плана будущей жизни, а единственное, что было в его голове, в народе звалось онтологией. Он был ее частью, он был с ней связан. Как и двенадцать человек, оказавшихся в простой студенческой группе на философском факультете, куда Ким Сынмин пришел не по велению судьбы, а ногами, твердо стоящими на грунте своей мечты.

***

Маленькая комната в общежитии, далекий зов птиц за открытым окном и путь в несколько минут к университету — кажется, его жизнь застыла, точно в картонной коробке с дырками на крышке, через который только и мог пробиваться дневной свет. Из теплого золотого солнце медленно становилось в глазах белым. Ким ужаснулся, задумавшись, что в своих личных глубоких мыслях он упустил и второй месяц учебы. За спиной оказался октябрь, помахивающий напоследок рукой. Октябрь еще вернется — прожитое время, скорее всего, нет. Сынмин сумел уловить руки времени и материи в лице окружающих его событий только единожды. Единожды растягивалось на дни, после — на месяцы, ведь все оно было другим. Он был другим. Он — тот мальчик, впервые появившийся на лекции по психологии, где собирался весь поток, только в ноябре, порождая где-то внутри, где-то в солнечном сплетении, карусель чувств. И ни одно из них Ким не смог поймать. Все ускользало быстрее, чем являлось перед глазами, и все блики последних лучей золотого солнца гасли, вновь и вновь являя воображению его. Болезненно красные глаза, сухой нос с красными крыльями, румянец живой, слишком жаркий, кофта большая с капюшоном и новогодним принтом на конце рукавов. Он очки носил на воротнике футболки, а Киму все казалось, что они вот-вот упадут. Хотелось подойди и словить черную оправу, но он не находил смысла, потому как впервые в жизни парню показалось, что он и мальчик в большой кофте были совершенно не связаны. Он всегда сидел в пяти местах правее: между ними было ровно пять пустых мест, но юноша никогда не садился ближе. И дальше тоже. На большие лекции ходили не все, а Киму с каждым разом все больше и больше казалось, что изо дня в день студентов становилось меньше. Они будто были тенями, что рассеивались от света, который скоплением звезд философ мимолетно обнаружил в глазах парня в очках. Они пересеклись взглядами лишь раз и больше никогда. С тех пор стекла в черных очках стали между ними стеной. Казалось, проживая сотни лет в неоглядном конференц-зале, Ким мог наблюдать, как люди уходили, но из головы выскользнуло воспоминание о том, как он остался там совсем один. Нет, не так: он и парень в пяти местах от него. — Опять вы, — невесело, но с заметной нотой улыбки, проговорил психолог, отпустивший хлопнувшую дверь. — Идите домой, ребята. И вдруг Сынмин осознал: он не первый раз оказался здесь с мальчиков в новогодней кофте, но по-прежнему не поднимал на него глаз. Наверное, именно поэтому он был «мальчиком в новогодней кофте», когда Ким просто на просто ни разу не смотрел на него, не зная, что тот надевал. И имени он тоже не знал. — Ты тоже его не любишь? — вдруг прозвучало до боли нежным голосом, но все еще незнакомым, отчего Сынмин, не найдя сил собой управлять, замер. — Он такой серьезный. Старательно выстроенный мир рухнул на глазах. Сердце сжалось до размеров незаметной нано-частицы, которую космос захватит непроглядной темнотой. Такой же, в какой парни стояли в тот миг. Пара была вечерней, и вот ноябрьская ночь уже проникла на связанные улицы города. — Я... — только и вылетело из Сынминовых уст, когда он сумел беспрепятственно поймать чужой взгляд прямо на себе: у юноши на губах была улыбка еле заметная, а на — плечах кофта. Та же самая. — Я не знаю, мне кажется, он просто старается не казаться мягким, чтобы студенты не считали, что его предмет будет запросто закрыть. — Но разве так не лучше? Я вот вообще месяц не ходил и здоровее был. Зачем мне в биологии психология? Вот бы закрыть ее с горем пополам и не вспоминать никогда. Ким переваривает информацию постепенно. Каждое слово раскладывает по полочкам, ищет им в бесконечном словаре значение и спустя долю секунды понимает: парень в очках был с биологического. Он был о чем-то материальном. Они не были связаны. Совершенно ничем. — Мне нравится, — Ким возобновил шаг. Студент от не столь ожидаемого ответа втянул голову в плечи, скукожившись, как замерзшая кошка посреди грязной улицы. И все потому, что университет ему не нравился. И парень перед ним, с последнего момента, тоже. Он, кажется, был душным, таким неисправимо умным и жаждущим знаний, у которого на зубах все еще виднеется гранит науки, который Ким без остановки грыз. — Ну ладно, — отвечает, чувствуя особую нужду что-то сказать напоследок. Их путь расходится сразу после выхода на морозную этим вечером улицу. Миг спустя каждый уже ловит лицом и темными волосами блестки моросящего дождя, корчась от его влажности. У Сынмина в кармане сумки черный зонтик. Маленький, но спасительный в каждый день этой осени, однако сейчас он потерял смысл, когда глазами парень уловил грустную гримасу биолога. — Я только с больничного вышел, — говорит, завидев вопросительный взгляд. — Но, видимо, ненадолго... Сынмин недослушал. Он в чужую руку сунул зонт, а юноша принял, оторопев. Его губы задрожали от холода и желания сказать пришедшие в голову слова, но, только подняв голову, парень понял: владелец зонта ушел. Его силуэт остался лишь тенью на плохо освещенной широкой аллее. Мягкая кожа ладони смяла шуршащую плащевую ткань полученной вещи; взгляд опустив на нее, парень вдруг сознает: нет, все же ему нравится этот любитель психологии.

***

У Ян Чонина не было зонтика. И не будет, как только он вернет тот черный, сохнущий на батарее, владельцу. Дождь зашелся короткими ударами по оконным рамам, жалостливо просясь погреться внутри, но Чонин глушил шум наушниками и свистом закипающего чайника. Там, на столе, чашка высокая с ложкой меда и заварным пакетиком, который чудом должен был стать его лекарством. На деле все это было плацебо, главное об этом не вспоминать. В комнате под крышей была отдельная Вселенная, сумевшая уместиться в простой черепной коробке юноши, случайно и с ноги влетевшего на факультет биологии, когда единственным его знанием из этой дисциплины было строение бактериальной клетки. Молодость все простит, и плохие оценки по каждому предмету, тоже. Но что-то в жизни стремительно начало меняться, когда Ян обнаружил себя восемнадцатилетнего посреди аудитории на паре по микробиологии с явным осознанием того, что молодость не вечная. Громкие планы по попытке вытащить себя на верхние ряды успеваемости были с грохотом обломлены схваченной одним вечером простудой. Там же остались попытки приходить в университет болеющим, когда как с каждым днем его состояние становилось хуже, в конце концов заставляя засесть дома. Одинокие знакомства с хорошими одногруппниками помогли ему оставаться на плаву, не умея плавать, и это наверняка единственная причина, по которой он сумел влиться в горный поток событий по учебе, выйдя в свет в начале ноября. Бурая листва и кораллово-красные деревья вокруг кампуса стали его романтизацией, когда преломили сквозь себя белый свет дневного солнца. В этих лучах он впервые увидел парня, сидящего в пяти местах по его левую руку. Как он прежде безучастно захлопывал книгу по биологии, так же просто теперь захлопнулся его мир. Ян не сумел вовремя одернуть себя, когда весьма заметно пялился на студента, что в итоге привело их к пересекшимся взглядам. Эта связь длилась не больше секунды — каждый мог в этом поклясться, но световые года и то, наверное, текут быстрее. Переливающиеся цвета какао и корицы, точно ударившие ненастоящим запахом в нос, слились в чужой радужке, но все они были прикрыты тонкой пеленой неосязаемого чувства. Очень теплого чувства, которое показалось Чонину топливом, заполнившим его и вдохновившим. Он бы в тот миг сумел взлететь до отдаленных от их мира галактик, но желание неотрывно смотреть в глубину карих глаз остановило. Прошло больше трех недель, а он так и не разузнал заветного имени. Парню ничего не стоило просто повернуть голову налево и использовать слова, которые в древности были придуманы как раз для взаимодействия, но Чонин промолчал, покусывая иссушенные ветром губы. Он рассматривал его, быстрые взгляды кидая в сторону и тут же возвращаясь в редкие записи конспекта. Студент с другого факультета был единственным стимулом опять и опять приходить на неполюбившуюся психологию, даже если она стояла в расписании на шесть вечера в пятницу. Чонин приходил, потому что знал: он тоже придет. Юноша очень здорово понимал, что его попытка завести разговор с загадочным со стороны мальчиком была ничтожной. Идея была глупой, смысл был неоправданным, а исход — признание другого в том, что психология была отнюдь не расплатой за все грехи — тут же бы ударил Яна правдой в лицо. «Он бы тут не сидел в пятницу вечером, если бы ему не нравилось, идиот» — промчалось в мыслях и закрепилось там корнями так же сильно, как и жар от мурашек, охвативших все тело, когда глазами он нашел десятки вопросов в чужих. Парень напротив был философом — это было ясно как день. Это усложняло жизнь Яна, его непонятные, неосознанные чувства, захватывающие сердце в тиски каждый раз, когда студент оказывался в поле зрения. Но Чонину нравилось, потому что он — тот единственный, из-за которого сердце пожирало пламя — был не таким, как все.

***

Ким Сынмин преломлял свет, точно сгусток тьмы. Ким Сынмин был Черной дырой, которая беспросветно захватила сердце Чонина и заполнила его вены цветами. И больше для него не существовало нелюбимой психологии, а была лишь та единая лекция, на которой они могли пересечься. Их жизни цвели на разных полюсах, их дороги никогда не пересекались в городской черте и вели в разные стороны света. Ким Сынмин жил в маленькой комнате на третьем этаже общежития, Ян Чонин оставался у родителей. У Ким Сынмина цепь из размышлений тяжелит спину и впитывается в желтую бумагу бесконечными записями в дневнике, а у Ян Чонина тысяча причин не носить с собой учебник. Они не были связаны. Грань, на которой стыкались их личности, стерлась, когда мальчик в очках пропал со своего места в пяти сидениях от Сынмина на первой неделе декабря. На столе больше не лежал его клетчатый шарф и тетрадь не шелестела от касаний острой ручки. В одну из пятниц он остался на лекции сам, в полутьме, когда свет опускался на устеленный ковровой дорожкой пол лишь у доски. Он не желал увидеться с обладателем нежного баритона, просто без него становилось необъяснимо пусто. Ким по-честному сам не до конца понимал, зачем приходил на позднюю пару в последний рабочий день недели, но на задворках сознания непрошено появлялась мысль о том, что увидеться с парнем с биологического, видимо, все же хотелось. И его пропажа с мнимых радаров сбивала с толку и расстраивала. Катастрофически сильно расстраивала.

***

Звезды, что сверкали Чонину через окно на крыше, казались огромным скоплением безграничной Вселенной душ. Но ведь на самом деле каждая из них была одинокой: от другой звезды ее отделяли тысячи да миллионы световых лет, а вокруг не находилось ничего, кроме непостоянных, разбитых миром астероидов и маленьких планет. Ему казалось, он и парень с философского были звездами. Однако, каждый из светлячков канул в небытие, как только их всех поглотило солнце. Впитало в себя, засияв ярче, будто было влюблено в каждое отдаленное от него светило. Чонина оно поглотило так же, заставив тяжело сглотнуть и открыть заспанные глаза. Тысяча мыслей с грохотом обрушилась на него, ни в чем не подозревающего студента, заболевшего перед самыми экзаменами. Душная тишина схватила за плечи, вынуждая откинуться на спину и прикрытыми глазами засмотреться в окно над собой: там витали облака. Чистые, словно его ничем не обоснованные чувства. Убеждения в том, что ему не нравится мальчик с лекций по психологии развеялись, как загоняющая в царство Морфея тьма, как только Ян стал прокручивать в голове сон, оборвавшийся несколько мгновений назад. Увиденное запомнить получилось плохо, а те редкие кадры, застывшие на пленке перед глазами были наполнены только им одним. «Вам снится связь с кем-либо? — вдруг вспоминается фраза с одной из лекций психолога. — Снится тот, кого вы любите?» В то мгновение Чонин, забывшись, взглянул на парня слева: тот внимательно слушал, поджимая губы, что стало его немым ответом. Нет, ему никто не снился.

***

Ким Сынмину не снились сны. Он был с бессонницей на «ты». Глухая ночь, накрывшая тело теплым покрывалом, впиталась под кожу. Она была длинной, не дающей спать. Кто-то украл его сон. Кто-то заставил его часами напролет читать методички и вечность раздумывать в этой духоте. Ноги привели на балкон, находившийся в конце коридора после всех комнат. Он был обставлен с каждой стороны высокими пальмами, которые давно ради их собственной жизни стоило бы занести внутрь здания. Резиновые тапки с ушками мозолили голые ступни, но Киму совсем было не до того, когда перед глазами раскинулся бесконечный город. Прямо внизу, казалось, совсем рядом, виднелся главный корпус университета, где дворовые огни давным-давно были погашены охранником. Весь двор скрылся в тени. Парень поразился, какой контраст разделил два личных его: в комнате тьму пожирала тишина, а тут, на ледяной улице, ветер врезался в дома и отталкивался, стремясь к небу, и машины даже после полуночи разрезали дороги следами от мокрых шин. И эти два мира были связаны. Только разделены при этом стеной. А может быть, так же было с ним и мальчиком в очках? Может быть, их тоже разделила стена? Может быть, прямо сейчас перестань он думать о нем, сон бы привел за руку свои сновиденья, но где-то там уже горизонт светлел, отгоняя марево. А где-то там же, в направлении иных сторон света, куда никогда не заводила его жизнь, в параллельных вселенных за стенами прятался мальчик с черными очками.

***

Затерявшись в Новогодних праздниках, что нахлынули волной, которую Ким не ожидал ни в один год, парень после экзаменов попал домой. Большой стол, родная семья, тихие рассказы о прошедшей учебе и громкий смех от шуток сестры. Каждый понял, что он не изменился: онтология все так же осталась его религией, мечтой, которая покинула только когда окончательно сбылась. Из рассказов юноша вычеркнул все слова, которыми хотелось описать студента в новогодней кофте. Странно: Сынмин прямо сейчас захотел эту кофту себе. Поэтому отсутствие безымянного студента казалось все более и более неправильным. В очередную бессонную ночь Киму хотелось узнать, а сдал ли тот психологию? Получил ли он зачет? Ведь больше ее не будет, больше они никогда не окажутся в пяти местах друг от друга, слушая пожилого преподавателя, ведь курс рассчитывался только на первый семестр, после отпуская всех по своим факультетам. А Сынмин и мальчик-биолог были совсем не связаны. Их дороги действительно разошлись в разные стороны света. И длившиеся неделю каникулы были неизмеримым столетием, во время которого он ловил глазами каждую падающую за окном снежинку и гадал, а есть ли снег там, где был мальчик-биолог. Прогноз погоды передавал в том районе влажную погоду, немного снега и солнечные дни, а значит, мир радужно окрашивался в теплый. Значит, скоро весна растопит снег. И, возможно, их сердца.

***

Только весна настала без него. Это было худшим прощанием. Сынмин не увидел мальчика с очками на воротнике футболки ни в следующем семестре, ни по наступлению весны. Горстки почек на деревьях знаменовали начало нового года для всего вокруг, но он сам будто остался там, в далеком ноябре, где они пересекались взглядами. В том ноябре юноша получил от Кима зонтик, который, по стечению судьбы, не вернулся назад в его руки, вынуждая мокнуть под дождем и дышать громкими ливнями. Но без карих лисьих глаз дышать становилось тяжело. Среди биологов, что изредка группами проходили в их корпусе, он не заметил пушистой копны чёрных вьющихся волос и новогодней кофты, только безликих молодых людей, меряющих коридоры на пути к лаборатории. Единственным местом, где их души могли соприкоснуться, был сон. Сон, который юноша, наконец, обрел. Яркие вспышки света под веками, плавные линии черт лица с утонченной красотой: тонкие губы и густые ресницы, те глаза, что заглядывают в его. Просыпаясь, Сынмину казалось, если бы они вновь увиделись в реальности, не смогли бы посмотреть друг другу в глаза. Ведь они не были связаны. Это с каждым днем все больше и больше походило на ложь. Его учили держать в руках ложку и ходить; природа научила дышать и думать; люди вокруг научили верить с подозрением и стремиться быть лучше других. Однако, почему никто не научил любить? Все безвозвратно менялось и перестраивалось, когда Сынмин хоть на миг задумывался о том, что же случилось с ним, впервые взглянувшим на того первокурсника. Зрачки расширяются, сердце же, наоборот, сжимается до болезненного страха пошевелиться. Он не дышал, не моргал, только смотрел. А теперь ловил себя на мысли, что мог бы досконально изобразить на листе маленького альбома его лицо, красивые руки, перебирающие между пальцев карандаш и очки черные, оттягивающие воротник футболки вниз. Когда они впервые встретились, было тепло, а сейчас мир только и старается позабыть о холодах, но заморозки точно норовят ударить по прорастающим в земле подснежникам. И скучать по нему было так странно. Казалось, он был ненастоящим. Будто призрак, парень с биологического появлялся лишь периодами, точно становясь видимым исключительно из-за преломления света. Может быть, он просто был маревом? Может быть, Сынмин выдумал себе идеальный образ, чтобы научиться любить? К этому было сложно привыкнуть, но тяжелая программа и долгие пары сделали услугу, не оставив для размышлений времени. Парень уже и забыл, каково это: сидеть на психологии, когда он рядом. Выполняя задания и посещая лекции, что помогали забить голову, образ студента медленно угасал на той стороне разума, но поздними воскресными вечерами что-то снова менялось. Шестеренки вдруг замирали, а мигом после начинали двигаться против часовой стрелки. Если бы вдруг на его телефон поступил звонок от неизвестного, Ким бы знал: это он. И он бы поднял трубку в любое время дня и ночи, пусть ливень или солнце, ему было жизненно важно услышать чужой голос и хотя бы на миг представить, что они связаны.

***

Заточение равнялось спасению — так Чонин утешал себя, когда понял, что из больницы не выберется быстро, и что его здесь ждет не две недели, а месяц. Это были все его каникулы и возможность учиться. Это были его последние лекции по психологии. Ненароком юноша вспомнил, как мечтал об их конце, как рисовал себе пальцами на запотевших окнах зиму, в которой он свободен от низкого голоса лектора, но сейчас время хотелось вернуть, на паре снова оказавшись. Снова взглянуть в глаза философа, который всегда писал вслед за нотациями. Только Ян забыл, что студент не был частью его жизни, а лишь чем-то мимолетным, что несомненно вскоре пройдет, как холодная зима, хотя мальчик с короткими волосами не был холодным. Да и разве зима уходит навсегда? Тяжелое воспаление легких позволило ему явиться только на экзамены, которые чудом удалось закрыть на допустимые баллы, вновь возвращаясь в стены тихой палаты. Его сосед выписался. Он остался один. Все это было образным, потому что одногруппник, с которым Чонин подружиться успел, писал часто и спрашивал о неважном, но занимательном, а по вечерам заходил брат и дразнил, соплей называя болеющей, но это грело душу. Единственном, что морозило по ночам, были мысли. Жар и кашель мешали спать, заставляли просыпаться от удушья и остальные часы вглядываться в окно, где мерцали городские жизни. А его жизнь будто угасала в бежевых стенах, и он сам словно становился прозрачным. Вернуться в курс бурной университетской жизни удалось только к концу февраля. Потоки студентов, бесконечные пары и глубокие изучения всевозможных дисциплин стали его наркотиком обратного действия, опускающим под воду, но учившим под ней дышать. Но все по-прежнему было не так. Он по-прежнему хотел вновь пересечься взглядами с первокурсником с философского.

***

Шум аплодирующих выпускников оглушил, заставляя Сынмина попятиться назад, лишь бы отойти от вскрикивающей толпы. В воздух взлетели квадратные шапочки, июньская жара подхватила их порывом ветра, но послушно вернула в руки. Запах цветов и, почему-то, клубничных леденцов заполнил воздух, сделал его приторно сладким в и без того приятный для каждого студента день. Ким не совсем понимал, что делал тут, потому что стоял ради приличия. Единственный человек с его группы, которого стоило бы, наверное, назвать другом, что философ вяло отказывался делать, потому что не чувствовал между ними той связи, которую ощущают настоящие друзья, попросил помочь ему с подготовкой к пересдаче по этике. Впрочем, Сынмин в репетиторы не нанимался, просто делать было нечего, и лишние деньги у небогатого студента тоже не валялись у обочины. Он шмыгал заложенным носом, который заработал на сквозняке, однако терпеливо ждал. Что же, пусть день был и жарким, все напомнило ему о самых первых днях здесь: пересекая коридоры, сплетенные между собой, будто паутиной, парень старательно искал конференц-зал, куда собирался весь поток ради лекции по психологии. А потом был сентябрь, закончившийся для него в ноябре, когда мир решил, что на голове, видимо, стоять удобнее. Ничего не стало прежним. Сынмин тоже. Переливающийся на солнце фонтан разбрызгивал вокруг пресные капли и отражал в себе радугу. Около него скопились дети, гуляющие летним днем и проживающие долгие каникулы в бесконечном белом дне, который заканчивался только при начале учебного года, а он сам стоял здесь, не откликаясь на голос друга за спиной, потому что вдруг солнце погасло. А в темноте сверкнули только лисьи глаза. Мальчик в очках стоял по ту сторону фонтана и неотрывно смотрел прямо на него. Брови хмурились от ярких лучей, что отражались в зрачках, которые расширились и потемнели. И сколько бы метров их не разделяло, Сынмин слышал бой чужого сердца, которое разгоняло кровь по венам и горело в агонии. Тогда вся его ложь рассыпалась, как капли, оседающие в озере плиточного фонтанчика. Они были связаны. Чонин будто совершенно не замечал плескающейся воды перед собой, когда потянулся в сумку, доставая маленький черный зонтик. Глупый. Он носит в сумке зонтик в раскаленный июнь. У Сынмина ноги приросли к асфальтированной велосипедной дорожке, и глаза заслезились на солнце, но рука стремилась из кармана вперед. Нет, вовсе не за протянутым зонтом. Просто хотелось понять эту связь наощупь. — Спасибо, — робко проговаривает, когда философ в итоге обходит фонтан и перенимает вещицу. Он не задел его руку. Чонин сглотнул. — Ты все равно заболел, — Ким, опустив голову, подмечает, комкая плащевку в руках, но после вдруг по телу ощущает ток, что пронизывает каждый капилляр. Мальчик в очках смотрел на его лицо, спрятанное за тенью короткой челки, и он мог ощущать это физически. А он сможет взглянуть ему в глаза? Парень мгновенно стал ребенком, у которого интерес к жизни был единственным стимулом выходить из дома, когда глаза сами собой нашли чужие. Глубокие. Карие. Безгранично теплые. Сынмин неразборчиво ощутил, как это тепло просочилось сквозь его пальцы, хлынуло по рукам к шее, а после сгустилось в груди. Он точно стал сплошным скоплением света, пульсирующим в такт дыханию Земли. И дыханию Чонина. Чонин. Его звали Чонин. Ким разглядел острую надпись на титульной стороне тетради в руках юноши. Ян Чонин. В груди что-то защемило. — Да, — кивает. — Я буду стараться больше так не пропадать. Не круто... совсем не круто. Мысленно разразившийся писклявый голос упрекнул его в том, что он нес необъяснимую ересь, и отвечают так только желающие убежать маленькие мальчики, но не он, мечтающий остаться в этом мгновении хотя бы на секунду дольше. Но если бы он остался, то наверняка бы утонул. — Но я сдал психологию. Оказалось, преподаватель не настолько злой, каким я его видел, — слова с его уст тянутся легче, душа находит спокойствие, а руки перестают терзать лямку рюкзака. — Ты был прав на его счет. Кончики губ у Кима приподнялись мимолетно. Пламенный жар охватил легкие и вот-вот заставил бы умереть в агонии, но рядом с Чонином дышать становилось легче. Ему хотелось предложить дружбу, скрепляя мизинцы в клятве. Тонких пальцев хотелось касаться, хотелось обводить их маркерами на бумаге, чтобы потом лист цветами разрисовать. Хотелось руки краской покрыть и к стене над кроватью приложить, а после по линиям ладони судьбу считать, сердцем трепещущим надеясь увидеть там себя. Сынмин не знал, действительно ли они связаны. Но он жаждал связать с ним сердце.

***

Прибивающее к берегу море, что заливалось в стеклянный песок, холодило кожу. Но это было сном, и Ким это знал. Сама суть сновидений казалась ему уникальной, ведь разум рисовал ненастоящие картинки, что были нужны ради спокойствия в глубине души. Его душа была морем. Ян Чонин в каждом сне был его луной. И каждое утро солнце будило, срывало маску мыслей и заставляло смотреть трезво, размышлять, в то время как ночь была ему другом, позволявшая нырнуть в себя и оказаться на той стороне сознания. Глаза темнели в те мгновения, сон захватывал любяще, не собираясь навредить. Он никогда не показывал юноше кошмаров: их и так хватало в хрупкой копилке воспоминаний. Сон приносил сердцу прозрачную иллюзию. Иллюзию, которая вдруг преломила свет из мозаичного разноцветного окна. Ким поднял голову, и глаза его засветились недовольством по отношению к тому, кто закрыл его драгоценный свет, помогающий сохранить болящие после последних бессонных ночей очи. Но воздух в легких окаменел, и голова стала тяжелой, как и челюсть, неловко упавшая на край белого стола со следами чьей-то синей ручки. По спине пробежалась напряженная дрожь, а пальцы несильно ручку сжали. Глаза, скрытые за стеклами черных очков, были ему роднее всех глубоких мыслей. Парню думалось: Ян Чонин забрал себе часть его души, и теперь его отсутствие заставляло так сильно замерзать. А если попросить, он вернет? А если поцеловать, она вернется назад? Навряд ли. Поцеловав Ян Чонина, Сынмин без сомнений отдаст себя всего. — Не осталось ли тут места? — прогоняя улыбку, что предательских норовит залезть на светлое лицо, спрашивает. Сынмин оглядывается. Вокруг и правда вся аудитория была забитой, поэтому парень сглотнул, кивая. Его молчаливость обычно вгоняла людей в смущение и порождала густую атмосферу дискомфорта, однако Чонин, будто бы, не замечал. Наверное, для него стук чужого сердца был достаточно громким, чтобы понимать Кима без слов. Наверное, они действительно были связаны. — Я не знаю, как тебя зовут, — оставив сумку на миг на коленях, Ян поднял глаза в побледневшее лицо и задался вопросом мысленно, почему парень напротив был столь нежным. — Я… — Ким Сынмин, я рад видеть вас здесь, — вдруг разносится по кабинету, а внимание обоих отвлекается на высокого преподавателя. Ким теряется, лишь кивнув несколько раз и улыбнувшись. Слишком много внимания к его персоне, слишком много людей, пытающихся увидеть его глаза, слишком много слов, что сбивали с толку и заставляли замолчать, закрывшись где-нибудь в шкафу. Мальчик в очках несомненно нашел бы его даже там, за компанию прячась между длинных одежд, вешалками шумя тихонечко и смеясь. Сынмин бы открыл свои главные секреты, увел бы юношу за собой в Нарнию и показал все коллекции воображаемых цветов. Но пока что биолог только скромно улыбался, узнав имя парня с философского, который, по причине известной только луне, заставлял чувствовать себя лучше. Говоря друг с другом во снах, они в реальности не были щедры на слова. Их секреты могла хранить только ночь, под покровом которой они встречались на берегу моря в ненастоящем измерении, за руки держась и в песке нежась, но утром жизнь все равно приводила сюда, в этот запутанный университет, где коридоры были связаны между собой пересечениями. — Для этого задания, я думаю, вам стоит объединиться в пары, — раздавая листики с темами на край парт студентов, преподаватель неспешно читал инструкцию: — К концу лекции я попрошу вас сдать мне небольшое эссе на тему, которая вам выпала, однако ее вы должны обсудить и разобрать сперва в паре. Оценка будет выставляться обоим. Чонин ловит белый лист, когда тот норовит улететь вслед за порывом ветра из мозаичного окошка. «Роль искусства в жизни человека и его влияние на общество». — Это точно к тебе, — ухмыляется, отдавая лист Киму. Глазами тот бегает по двум коротким строкам, поджав губы, но после бездумно пожимает плечами. В голове складываются мысли, образуют многогранные фигуры, превращаются в слова и инстинктивно заставляют прокрутить в руках ручку, выдавая его быстрый поток мыслей. Ему нравится эта тема, жаль только, в «маленькое эссе» Сынмину все не вместить. Его идеи, казалось, были безграничными, а желание рассказывать обо всем часами лишь помешало бы кратко изложить важное. У его таланта не было сестры, зовущейся «краткостью». Поэтому парень всегда предпочитал молчать. — Математика – это искусство. Изложенная во мгновение фраза заставила Чонин замереть. Бровь выгнулась, выдавая тот немаленький список вопросов, возникших в голове, но философу это нравилось. Ему нравились вопросы, ему нравилось искать на них ответы, ведь в мире все было интересным и загадочным, подобно космосу — неизведанной части Вселенной, в которой все было неизменно притягательным. Иногда ему казалось, что Ян Чонин был космосом. — Что? — Математику нельзя потрогать. Все синусы и примеры, сумму и дроби — это все существует только на словах. Их нельзя ощутить, их нельзя почувствовать. Все это —просто фантазия, чья-то выдумка и мнение, которое какие-то люди навязали всему обществу. Никогда не бывший почитателем математики, Чонин скривил губы. Ему понравилась эта мысль. В ее структуре была правда, самая настоящая истина, которая настолько закрепилась в мире, что перестала казаться чем-то неприродным. Все привыкли. Это был стандарт, который одинокие души пытались принять, а иные, наоборот, отрицать. Потому как все другое — биология, химия, литература — имело опору, описывая тот или иной кусочек человеческой жизни и просторы безграничного познания мира, в то время как математика была выдумкой. Просто ненастоящей. — Считаешь, что математику придумали люди для своего же удобства? — юноша щекой опирается на ладошку и, голову склонив, смотрит на старшего. — А как иначе? Численность придумали несколько тысяч лет назад до нашей эры просто потому, что это было удобнее, что и делает ее искусственной. Тоже самое происходит с традициями, культурой, приметами, суевериями и, наверное… Любовью. Дыхание сбилось и у самого Кима, что совсем не специально проронил неподкрепленную мысль, и у биолога, когда тот нахмурился. Фальшивка, выдумка, что-то ненастоящее — разве этим в его глазах была любовь? Разве была она предметом, который стоит учить, или наоборот? Разве была любовь обманом зрения, выдуманным людьми в некий век до наших времен? И Чонин молча задумался, ощутив на сердце тяжесть. В летней рубашке вдруг стало жарко, и щеки загорелись, заставив опустить глаза в пустой лист и вопрос, лежащий между ними, чтобы спрятаться. Но Сынмин ощутил. Ощутил, потому что они были связаны. — Но на самом деле культура, эмоции и проявления человека созданы его мышлением, что веками закреплялось и формировалось. Наверное, чувства можно назвать индикатором человека. Ради чувств развязывали войны и уходили в мир иной; ради чувств не сдавались и творили новые чудеса, — блестящие глаза метались из угла в угол, искали на высоких настенных стендах и плакатах короткие слова, что могли стать ему поддержкой, но те лишь сбивали с толку и заставляли после каждой мысли делать глупую паузу. Он ощутил себя недалеким дурачком. Перед Чонином вдруг стало слишком стыдно. — Нет, вообще-то я несу ахинею, потому что мое мнение начинается и заканчивается только на одном: люди делятся на два типа: влюбленные и смертные. — Влюбленные и смертные? — переспрашивает удивленно, ощущая, как напряжение постепенно отступает за границу сознания. — Просто... — Ким взгляд снова отводит. — Влюбленные люди, такое чувство, что мыслят особенно: они стараются в каждом мгновении запечатлеть свою любовь. Ведь это муза, доверие, вдохновение и притяжение. Люди, которых однажды полюбили писатели, художники и поэты, будут жить вечно, но даже вне творческих стезей каждый оставляет частичку любви во всем, чего мы касаемся. А смертные... — плечами пожимает. — Они просто никогда не любят. Они остаются частью мира, они создают и играют важную роль, но однажды, когда наступает время уходить, после них ничего не остается. Ян впитывает слова, как дневник самых сокровенных мыслей. Он повторяет сказанную фразу в голове, откладывает в памяти и обещает себе после пары поскорее бежать записывать все на полях тетради. Биологи, что вели его в мир знаний своей науки, излагали факты о том, что любовь — это химическая реакция в головном мозге; Сынмин делился теорией, что она была единственным правильным человеческим чувством. Чонин верил Сынмину. Эссе, что ждало парней, позабылось. Уже и оценка за факультатив не играла важной роли, когда их связь ощущается столь четко. Она становится видимой, точно из них тянутся длинные мерцающие нити из золотого солнца. Она впитывается в кончики пальцев, она окольцовывает запястья и согревает грудь изнутри. Не хватало лишь касания. Легкого, почти неощутимого, но как никогда прежде близкого, позволяющего без страха переплести пальцы в замок. Чужую ладонь хотелось сжать, к губам прислонить и приложить к сердцу, доказывая, что вот оно, трепещет и бьется, веря в эту связь. Но разве нужны им были доказательства? Ким ушел в себя. Его глаза в такие моменты беспросветно темнели, нагоняли страх на окружающих и сами собой просили не отвлекать, да только мальчику в очках не были страшны ни монстры под кроватью, ни бабайки из большого шкафа, ни Ким Сынмин с черными глазами. Если понадобится, он станет в них бликом света. В роль старшего входило написание эссе, проговаривание отдельных предложений Яну для обдумывания и грызение ручки под недовольное: «фу, не делай этого, ты вообще знаешь, сколько там микробов? Сдохнешь раньше положенного!», на что Ким смущенно кидал томные взгляды и писал после спокойно. — Что же, — оказавшись в шуме широкого коридора, выдохнул Ян резко. — Я побежал на латынь, и... тебе тоже удачи. Развернувшись на пятках и чуть было не поскользнувшись, парень старается протиснуться между студентами, однако голос за спиной заставляет подождать: — Чонин, постой, — завидев, что юноша обернулся, Ким несмело подступил на шаг ближе. — Ты же с биологического, — тот кивает на утверждение. — Тогда почему ты пришел на факультатив по основам логического мышления?.. Вдруг ощутив жар стыда, Ян сжался. Он показался себе ребенком, которого в магазине застукали на краже жвачек, и вот дома мама разочарованно проговаривает, что он — хороший человек, а хорошие люди не крадут. Сжимая край потрепанной тетрадки в прозрачной обложке, он сводит брови задумчиво и мямлит нечто в ответ, а когда Ким наклоняется, дабы расслышать, младший испуганно откланяется. Взгляды вновь пересекаются. Крупная дрожь проходится по руками вплоть до самых пальцев и сводит судорогой. Сынмин влюблял в себя, в нем виделась безопасность. В глазах, пусть и зияли пустующие черные дыры — Чонин знал — было иное измерение. И больше всего на свете ему хотелось побывать именно там. — Потому что из влюбленных и смертных, я — влюбленный. И, подобно свету, что рассеивался сквозь кристаллические капли дождя, младший затерялся в толпе. Кудрявая макушка пропала в высоких безликих силуэтах, и ярко-красная рубашка слилась с черно-белыми костюмами. Сынмин будто остался один посреди всего неизвестного мира, что угрожал ему изогнутыми тенями. Его единственный свет спрятался за облаками, его бледная луна ушла в след рассвету, окунаясь в голубизну неба. Слова Ян Чонина были филигранными, без всевозможных смыслов и выдумок. Он просто произнес желанную правду Сынминовыми словами и спрятался, заставляя искать себя глазами. Глазами, полными любви. Он не был влюблен в предмет, на который пришел, не был влюблен в логику, что ни разу не была его сильной стороной, и ему не были интересны дополнительные баллы. Он просто хотел иметь возможность видеть Ким Сынмина два раза в неделю на протяжении двух месяцев. В будущем, по истечению курса, он бы, несомненно, придумал что-то еще. Он бы подходил к парню в библиотеке, находил бы его на окнах и приносил сок в пачке с белой трубочкой, выпытывая любимый вкус. Только потому, что Ким Сынмин был любимым.

***

Проходившее сквозь часовой циферблат время было холодным: по городу ударили морозные дожди, постоянный туман, глухая тишина и бесцветные серые облака. Сначала Чонин приходил на пары в прочной броне: больших свитерах и дутых пуховиках, но даже под ними виднелась его обретенная худоба, когда организм сразила очередная болезнь. Нос его всегда был с красным ледяным кончиком, вынуждающий Кима прибивать гвоздями руки к столу, лишь бы не протянуть и не прижать к себе, согревая личным теплом. А Ян бы за это продал душу. Только в один из вторников он снова пропал. Место около Кима на факультативе опустело, а задания в паре отныне приходилось выполнять самому. Бесподобные медные деревья больше не радовали глаз, и бесподобный шоколад теперь казался приторным. Он носил его с собой только чтобы поделиться с мальчиком с биологического. С момента признания Ян Чонина в его приземленных, но одновременно абстрактных и глубоких чувствах прошло три недели, на полторы из которых юноша исчез из бесконечных коридоров. Время его пропажи стало Киму уроком, очередным и, наверное, дающим понять, что в момент их короткого разговора у двери аудитории, оба понимали, что эти чувства взаимны. Факт этот, наверное, был настолько ясным, что ни разу не нуждался в озвучивании. И тот факт, что никто из них не стал обсуждать произошедшее, никого не волновал. Любовь, что послужила им связью, была странной. Ян Чонин не стремился к громкому и ответному признанию: он видел размытые, но явные образы в полюбившихся за прошедший год глазах и знал, что ощущения у них схожие, если не идентичные. Они были совсем разными: один — творец мысли и приземленный мечтатель, когда второй — просто парнишка с биологического, который в душе и понятия не имел, куда в итоге этот путь его приведет. Единственное, что он осознавал: кривая тропинка привела его к Сынмину. Это помогало улыбнуться и понять, что терний шипы руки искололи не зря. Привычка все воспринимать в мысленной форме сделала из Ким Сынмина странного мальчика, не вписавшегося в нормы материализованного общества. Но та одна вещь в мире, которую парень представить не смог, явилась ему в теле человека. Плоть, кости, кровь и она — любовь. Ян Чонин был с ног до головы заполнен любовью, которую Ким вселял в него на протяжении бесконечных мгновений, когда их глаза встречались в том необузданном шторме темпа жизни большого города. В этом городе все дороги были связаны. Люди, высотки и касания. Ким Сынмин не был связан ни с одним из них, кроме единственного, который, казалось, был связан со всеми и всем. Чонин был сетью из чувств, эмоций и слов, был сборником фраз и романтичных фильмов, анекдотов и, может быть, научных терминов. Еще он знал много красивых слов, однако Сынмину так ни разу и не сказал, что тот был ему эвтюмией. Однако, забывчивость прощалась: старший безусловно даст ему шанс признаться во всем и даст шанс себе признать, что не все в мире было черным и белым. Ян Чонин был полон красок, а, отдавая себя той связи, тем золотым нитям, что связали вместе их запястья, Сынмин и сам впитывал желтые, синие и малиновые чернила в свою кожу. Он становился ярче. Он становился живым. Ким Сынмин был влюблен в мальчика в новогодней кофте, и это было видно, просто он, кажется, не смотрелся в зеркало. Взглянул лишь когда, выпытав адрес юноши в очках у его одногруппников, перешел ледяные улицы и устремил взгляд прямо, где в маленьких двориках искал нужный. Он на своем лице ощущал колющий холод, когда звонил в белые двери и в шарф прятался огромный, глаза прикрывая от ветра. На его ресницах оставались капли, на его волосах — последствия бурных порывов. Жар в груди заполнил собою все тело, когда дверь с тихим скрипом отворилась, а карие глаза уставились на него с удивлением через толстые линзы очков. — Ты заболел, — его не учили задавать вопросы, но Ким без труда знал людей и без них. — А ты прямо Шерлок Холмс, — утерев салфеткой покрасневший нос, Чонин горько усмехается, оглядывая высокую фигуру, сжавшуюся от холода на мокрой улице. Как вдруг вместо моросящих капель, что застыли в воздухе словно прозрачные бабочки, на темные волосы старшего приземлились снежинки. Младший засмеялся, потрепав пряди, и Сынмин, недоумевая, поднял голову к серому небу. Он ловил снежинки горящими щеками, тонкими ресницами и потрескавшимися губами, однако вмиг перестал ощущать весь их холод. — А ты знаешь, что есть примета: с кем первый снег встретишь, тот и есть твоя судьба, — заулыбавшись, проговаривает Ян на одном дыхании, но вдруг осекается: — Прости, ты же не веришь в приметы… — Приметы и традиции обозначают человека, как создание, способное к мышлению и выдумке вечных образов, но это с точки зрения логики, — не переводя глаз со своих ног в глаза юноши напротив, философ продолжил важную мысль, которую пытался сказать Яну еще очень давно. — Но на самом деле приметы — это вера, если вкратце. Не особо важно во что, это просто вера. Примета о том, что, встретив с человеком первый снег в году, он становится твоей судьбой — это вера в то, что маленькие радости приносят в жизнь любовь. И... — притупленные на холоде чувства заставили парня забыть о том, что его сердце было готово взорваться. — И, честно говоря, она до бесконечности мне нравится. Мягкая улыбка на болезненно бледном лице была будто призрачной, но Ким ощутил ее, потому что они были связаны. В груди закололо от нервов, когда вдруг его за руку притянули к себе, втягивая в домашнее тепло и закрывая дверь за спиной, чтобы в следующий миг приставить ладони к его собственным. Горячими кончиками пальцев Чонин прикоснулся к его холодным. Они ощутили эту связь. Она взаправду стала материальной. Они жаждали связать ею сердца, точно из пряжи, что согреет зимой, и плевать обоим было, что за окном лишь ноябрь в бордовых оттенках. Видя друг друга во снах, они забывали, что обязывались быть незнакомцами в реальности, и постепенно эта грань меж действительным и выдуманным стиралась, открывая глаза. Перенося за жизнь сотни простуд из-за слабого здоровья, Чонин вдруг осознал, что последний год был болен только незнанием имени студента, что сидел пяти местах слева от него, а, переплетая их пальцы, он чувствовал, как головная боль отступает. — Ты чувствуешь это? — задается он вопросом. — Что? — Сынмин смотрит в ответ нежно и дурачком прикидывается, желая ощущать подразумеваемое снова и снова, лишь бы тому не было конца. — Это тепло. Когда я касаюсь тебя, оно все растет и растет. И, кажется, будто если я буду держать тебя за руку, я всегда буду в безопасности. — Это так, — кивает. — Я постараюсь, чтобы это было так. Среди всех окутанных снегом людей в этом городе, их тепло было летом. Среди смертных, они были влюбленными. Потому что они связаны.

Ким Сынмину не снятся сны.

Он с бессонницей на "ты".

Его сны — это реальность,

Реальность — линий на руке зеркальность.

Ким Сынмин не видел снов,

Погрязнув в глубине написанных томов,

Где каждая страница – ответ, на:

"А где моя любовь?".

Любовь спит. Любовь украла его сны.

В них не было солнца, но не было и тьмы;

Был только ветер, навеявший мечты.

Проснувшись, мир обратно гаснет и чернеет,

А сердце лишь молчит да млеет.

Любовь спит. Любовь украла его сны.

Пока блуждает по Морфея царству – навеки связаны они.