Zero

      — Назови мне хотя бы одну причину, почему я не должен.       Голос в трубке был хрипловатый, но молодой — скорее прокуренный, простуженный, уставший, — и Саша в панике принялся хвататься за всё, что попадалось ему под руку: чашку, ручку, листы-конспекты…       Потом опомнился, бешено заозирался по сторонам, но Марья Владиславовна заваривала себе кофе, попутно зажав между ухом и плечом сотовый телефон, так что ее широкая спина в поношенном брусничном свитере, обычно успокоительная и надежная, заслонить и спасти его сегодня не могла; девочки-коллеги — те немногочисленные, что еще не уволились из их нищебродской благотворительной конторы, — были заняты на линии, каждая со своим собеседником, и первая же рабочая смена Саши началась с такого полноценного кошмара, как зрелый мужик-суицидник.       Конспекты рабочие путались с конспектами учебными, которые он читал в промежутках между не такими уж и частыми звонками — люди в России психподдержкой пользоваться не спешили, опасаясь попасть в какой-нибудь тайный «чумной список» и предпочитая решать свои проблемы самостоятельно, — листы бумаги выскальзывали из рук, валились на пол, а в довершение всех бед неловко задетая чашка хряпнулась набок, покатилась и радостно потекла на стол своим содержимым, устраивая чайную запруду.       — Я… сейчас… — промямлил он, запуская пальцы в кудряшки светлых волос, путаясь в них и едва не выдергивая с корнем; на фразы «Всё будет хорошо» и «Жизнь прекрасна» было наложено строжайшее табу, ему это вбили еще в первый день с инструктажем, так что он отмел их сразу, хотя они и попытались подвернуться под горячую руку. — Подождите, только не убивайтесь, пожалуйста…       — Ты что, стажер? — помолчав немного, задумчиво отозвались в трубке.       Саша оторопел. Вдохнул-выдохнул, покосился по сторонам снова — девочки-коллеги надолго зависли на параллельной линии, Марья Владиславовна намертво застряла у кулера, — и не нашел ничего лучше, чем беспомощно признаться:       — Ну… да. Сегодня мой первый день.       Человек на том конце провода замялся, а затем философски произнес:       — Что ж, может, это и хорошо. Может, ты как раз убедишь меня, что причин цепляться за жизнь на самом деле нет. Давай, стажер, валяй! Скажи хоть что-нибудь, и лучше уж — что-нибудь честное, а не эту успокоительную муть, которой вас там учат. Причины? Почему бы, по-твоему, мне не сдохнуть прямо сейчас?       Саша вздрогнул под гнетом чужого голоса и вспомнил, о чем спрашивал его клиент, если можно так было назвать бедолагу, находящегося на грани самоубийства и позвонившего лишь затем, чтобы другой, совершенно незнакомый человек сказал ему что-нибудь успокоительное, чтобы убедил его: жить нужно, в жизни есть смысл, каждый из людей важен, каждый действительно важен и действительно должен жить, вот только…       …Вот только что он по-настоящему мог ему сказать?       Насквозь промоченные чайным питьем конспекты слиплись, склеились, и Саша, безуспешно пытаясь стряхнуть с них на пол излишек жидкости, отчетливо осознал, что никто ему сейчас не подскажет, никто не поможет, и если связь вдруг оборвется и трубка замолчит, то виноват в этом никто не будет, поскольку психолог не несет ответственности за жизнь клиента и ни в коем случае не должен принимать его проблемы близко к сердцу.       — Вам не следует этого делать, — твердо и решительно произнес он, надеясь, что выбрал верную тактику с этим хамоватым великовозрастным типом. Раз уж тот хотел правды — так пусть ее и получит: — Потому что у вас, скорее всего, ничего страшного не случилось. Я хоть и впервые сам отвечаю на звонки, но до этого много слушал, как звонили люди, у которых приключилось горе. У вас спокойный голос, значит, никто не умер и сами вы тоже в порядке.       — Ну и что? — ничуть не впечатлившись, откликнулся человек в трубке. — А люди разве кончают с жизнью оттого, что у них кто-то умер? Если бы так, то все вокруг уже давно должны были совершить массовый суицид: каждый день кто-нибудь да мрёт. Дурацкая причина, и меня она не трогает. Я всё еще не понимаю, почему это осознание мнимого благополучия должно остановить меня и не дать переступить черту.       — Вы что, на крыше?! — перепугался Саша. В динамике что-то фонило, слышались помехи, и он, начисто позабыв о том, что у них всегда безнадежно барахлящая казенная связь — не иначе как от родного «Ростелекома», — решил, что это ветер, пришел в ужас и запаниковал. Ему совсем не хотелось по итогу первой же попытки оказания психологической помощи получить на руки труп, этой же бездарной попыткой и спровоцированный.       — А есть разница? — с легким любопытством уточнил человек. — Я, вообще-то, повеситься думал или наглотаться таблеток каких-нибудь. Побаиваюсь я высоты, это с детства. Или ты советуешь все-таки спрыгнуть?       — Я советую вам прекратить об этом думать! — в отчаянии взмолился Саша, напрочь позабывший всё, чему его учили, и проклинающий: залитые конспекты, занятых по другой линии коллег и Марью Владиславовну, после кулера беспечно скрывшуюся за облезлой офисной дверью в неизвестном направлении. — Вы же наверняка любили жизнь еще совсем недавно! Лучше вы расскажите, в чем причина вашего отчаяния, а я попытаюсь разобраться и вам помочь!       Человек на его короткую тираду только невесело и уклончиво хмыкнул, а после спросил:       — Что, уволят тебя, если я убьюсь?       — Не уволят… — оторопело проговорил Саша.       — Ну и дурень ты. Мог бы сказать, что уволят — у меня была бы как минимум причина не доставлять никому дискомфорта и неприятностей своей смертью… А так, оказывается, тебя даже не уволят, если я суициднусь. То есть ты можешь особо и не стараться и меня не отговаривать…       — Но я буду отговаривать! — громким шепотом взвыл Саша, у которого ускользала из рук и так ни секунды не находившаяся под контролем ситуация. Он представил крышу, представил у самого ее края незнакомого и чужого ему человека, представил ветер, терзающий куртку или полы его пальто, толкающий в бок и в спину, представил серость распахнутого города под его ногами, квадратные пятна крыш, окна-слепыши многоэтажек, линии дорог, череду снующих по ним машин и плаху асфальта под самым бетонным краем — но это было где-то далеко, за линиями эфиров, за башнями связных вышек, за мириадами сотовых ячеек, в огромном улье мегаполиса, а он сидел в коробочке с телефоном и мог только говорить заводным попугайчиком красивые и лживые сказки.       — Ладно, психуёлог, — миролюбиво произнес незнакомец с того конца виртуального провода. — Я понимаю, что не плачу тебе ни копейки за то, что ты тут болтаешь со мной, зажратым дураком, да и те, кто тебя нанял, наверняка не платят особо тоже… И причина у меня как будто бы смехотворная, можно сказать, что ее и нет, но зачем жить дальше, для чего — я не понимаю, совсем перестал понимать. Устал, заебался, настолько заебался ото всей этой бессмысленной круговерти, что сил никаких нет…       — Вы… отойдите только от края, — побелевшими пальцами впиваясь в трубку, пробормотал Саша, ни живой ни мертвый от мысли, что еще секунда — и ему доведется услышать предсмертный удар чужого тела об асфальт и звук разбивающегося на мелкие детали мобильника. — Это небезопасно, можно покачнуться или оступиться.       — От какого края? — не понял человек. — От кроватного, что ли? — Усмехнулся, шумно вобрал воздух — кажется, сигаретой затянулся, — и с отменной сволочистостью сообщил: — Я в квартире, вообще-то, сижу. У себя дома. Окна у меня, конечно, имеются, но вряд ли я убьюсь, вывалившись с третьего этажа. Очень велика вероятность, что выживу, только покалечусь и стану инвалидом, а это в мои планы не входит, это привнесет еще меньше смысла в мою и без того дерьмовую жизнь.       — Вы могли бы найти смысл… да в работе хотя бы… в близких людях… — окончательно растерявшись и понимая, что мелет сущую картонную ересь, произнес чуточку успокоившийся Саша.       — Глупый ты, — чуть помолчав, снисходительно сообщил ему человек. — Хоть и старательный, но глупый. Нет у меня таких близких, которым я был бы нужен, а в работе смысл только один, чтобы деньги приносила. Но тут возникает другой вопрос: на кой черт эти деньги нужны?.. Не то чтобы их чрезмерно много, а все-таки, что мне с ними делать — непонятно… Ладно, скажи-ка лучше, для чего ты сам живешь?       — Не знаю, — впервые вживую столкнувшись с тем, кому по долгу будущей профессии должен был оказывать моральную поддержку, и обнаружив себя к такому столкновению совершенно не готовым, ответил Саша. — Я просто живу. Мне нравится жить. Я как-то… не ищу причин. По-моему, это само по себе здорово. Встаешь утром, а за окном у тебя — вот прямо как сегодня, — такая мрачная осень, всё водой блестит, но ветер теплый и дождь моросит редко-редко.       — Ну-ну, — подхватил издевающийся голос. — Еще давай про летнее солнышко мне расскажи, как оно, сука, ласково с неба припекает, что аж дышать в этом сраном пекле нечем, особенно когда пробки на кольце.       — Я про зиму рассказать хотел, — испуганно возразил Саша. — Я ее больше люблю, чем лето…       — Слушай, вот серьезно: тебе не похуй, сдохну я или нет? — с легкой ноткой обиды спросил человек. — Тем более раз уж тебя за это никто не уволит.       — Не похуй, — одеревенело возразил Саша, который даже не успел уяснить за свой короткий рабочий вечер, подкарауливший после длинного университетского дня, позволительно ли ему выражаться в разговоре с клиентами-суицидниками или же строго-настрого запрещено. Осенняя темень густела за окнами, люминесцентные лампы жужжали под потолком, невротически подмаргивали, провоцируя мигрень, отражение света плясало в стеклах, ветер трепал по ту сторону ржавые листья тополей и хлестал голыми гибкими ветками по стеклу.       — Ну, раз не похуй, продолжай. Расскажи, как прекрасен день сурка.       — Почему обязательно — «сурка»? — разозлился Саша, которого задевали чужие насмешки. — Каждый день что-то да случается или может случиться, если чуточку изменить привычные поступки и привычный маршрут.       — Положим, я пытался, — произнес человек. — Всё, что я мог попытаться сделать, я уже попытался и сделал. Ничего не поменялось. Дальше что ты мне предлагаешь?       — В каждом дне есть какие-то маленькие простые радости… — напомнил прописную истину Саша, в ужасе подхватывая стекающий со стола чай опустевшей кружкой и вкушая отчаяние ничуть не меньшее, чем недосуицидник по ту сторону провода, когда важные документы расползались под пальцами использованной промокашкой. — Хоть любимая музыка в плеере, хоть новый фильм, хоть… да хоть тот же бургер с колой из «Макдака».       — Бургер с колой? — переспросили с другого конца линии, точно не вполне понимали, глумится над ними блаженный мальчик-психолог или же всерьез несет всю эту чепуху, и Саша почти воочию увидел, как говорящий с ним безликий человек скептически приподнимает одну бровь.       — Или кофе и картошку-фри, — поправился он, уперто игнорируя сочащийся из трубки сарказм. — Утром лучше кофе. А вечером можно… ну, не знаю… хоть с друзьями куда-нибудь пойти…       — У тебя самого друзья-то есть? — уточнил чересчур эмпатичный клиент-самоубийца. — Почему мне кажется, что их и нету?       — Ну и что? — резко и по-дилетантски среагировал Саша. — Я же вот не иду из-за этого убиваться! И вообще не вижу в этом никакой катастрофы. Я ведь есть, а это самое главное!       — И что же ты один, такой распрекрасный, с жизнью своей делать будешь? Вот представь себе, что ты вечно один, а окружающие тебя люди — что-то вроде телевизионных помех, с каждым днем они становятся всё дальше и дальше, и однажды ты обнаруживаешь себя в вакуумном коконе. Что бы ты стал делать в такой ситуации?       — Я нашел бы себе занятие или увлечение, — убежденно ответил Саша. — И рано или поздно появился бы человек, который захотел бы разделить со мной мои интересы. Ваша проблема в одиночестве? Скажите, вы увлекаетесь чем-нибудь? Есть у вас хобби?       — Не совсем, — осторожно и уклончиво произнес клиент, избегая прямого ответа на первый вопрос. — И конечно же, увлекаюсь. Как и почти любой из нас. Только это в моем случае не спасает. Это всё сублимация. Учили вас такому?       — Учили, — сердито огрызнулся Саша, у которого первый опыт психологической консультации с треском и грохотом проваливался в тартарары. — Но у каждого в жизни иногда начинается черная полоса, и тогда сублимация порой становится единственным средством, чтобы без потерь преодолеть этот кризис.       Человек хохотнул; в трубке что-то звякнуло — как будто бы пепельница, — прошуршали газеты, послышался приглушенный звук глотка и стук отставленного на столешницу стакана.       — Знаешь, — вдруг сказал он неожиданно развеселившимся голосом. — Не понимаю, как это работает: ты вроде и чушь наболтал, а полегчало. Я же сюда так, от безнадеги позвонил. Доставал мусор из почтового ящика, а там газета была с вашим номером. Я-то сам не верю в психологов.       — Я тоже не верю, — признался ему как на духу окончательно разбитый и вывернутый наизнанку своим боевым крещением Саша. — Но кто-то же должен говорить с людьми, когда им не с кем больше поговорить. — И торопливо прибавил, пока незнакомый человек не успел нажать кнопку и разъединить сбоящую связь: — Вы только, пожалуйста, берегите себя и не делайте глупостей. Если вдруг что — всегда можете позвонить сюда.       — Спасибо, что ли, — с задавленной искренностью поблагодарил человек. — Не переживай, не убьюсь. Хотел бы по-настоящему — и звонить бы не стал. Сам будто не знаешь.       — Знаю, — с облегчением кивнул Саша. И, дождавшись в трубке ровных гудков, бросился приводить в порядок свой стол после чайного наводнения.