Пепел сгоревшего мира

      — Матиас? Ты слышишь… слушаешь, что я говорю?       Матиас не знает, день за каменными стенами или ночь, как и не знает, сколько раз солнце с луной успевают сменить друг друга с той поры, как в каждой крошечной прорехе на них взирает опасность, — да и то, где они прячутся, тоже стирается из сознания — но голос Нины вырывает его из задумчивости так же внезапно, как всегда, будто наживую сдирая шкуру с костей.       Ему не спится. Давно не спится.       Всем остальным, кажется, тоже.       Это не та война, к которой его исподволь готовят в родных краях. Не та, где в пылу битвы не остаётся сомнений, как и тупой боли в рёбрах, где остаётся лишь сражаться — и победить. Или умереть. Это та, где он прячется в тени с той, кого некогда зовёт врагом, и молчит на любой вопрос. Даже когда его не спрашивают, а просто говорят, вставляют что-то — молчит.       Нина к его молчанию привыкнет.       Матиас ведь привыкает, и она сможет.       — Знаешь, — продолжает Нина осторожно, даже несмотря на отсутствие всякой реакции от него, — все за тебя переживают. Кювей всё ждёт, что тебе станет легче.       Кювей? Кювей… имя сначала кажется каким-то чужим, будто услышанным в первый раз, но Матиас наспех штопает разъехавшиеся ткани сознания и выуживает воспоминание о мальчишке-шуханце, которому не посчастливилось очутиться в этой истории из-за неудачных экспериментов отца.       Как и им всем. Каждому.       Можно и удивиться, — они-то друг другу не родня, едва месяц знакомы — но удивительного ничего в том нет: они все, как ни глянь, в одной золе, вянут и задыхаются в одинаковом пепле, который остаётся от всего того, что они не успевают построить. И хочется сжать руку в кулак на манер когтей хищной птицы, превратить в новый пепел весь остаток, но у них и остатка этого нет: сгорает абсолютно всё.       — А остальные…       Нина всё говорит.       Она это дело любит, в отличие от остальных, потому что за всё время, что они скрываются, Матиас ничьего голоса больше не слышит.       По правде, сейчас её голос успокаивает. Возможно, только он и напоминает, что они до сих пор живы (хотя, может, от того и хуже).       — …Джеспер всё ещё пытается найти господина Фахи. Он надеется, что тот уплыл обратно в Новый Зем, но… вряд ли. Вряд ли он бы оставил сына в такой опасной ситуации. Скорее всего, Колм тоже его ищет.       Матиас цепляется взглядом в щербину на стене.       Давно не спится. Удаётся только существовать с открытыми глазами.       Кювей, Джеспер, Колм… сознание выкраивается заново, обретает деформированные воспоминания в прежнем обличье. Кто там ещё у них остаётся?       — Уайлен, конечно, беспокоится, — смято сознаётся Нина.       Сознание едва помнит, кто такой этот Уайлен.       — У них с Джеспером и правда всё серьёзно, — слегка растроганно продолжает она. — Так и знала, что Джес не просто так постоянно дразнил Уайлена на «Феролинде». Я даже рада за них. Рада… что они могут в такое тяжёлое время смотреть друг на друга с надеждой, будто всё будет хорошо. Сейчас особенно не хватает чего-то более… простого, светлого.       Матиас вспоминает.       Уайлен, кудлатый рыжий мальчишка, напоминающий скорее лопоухого щенка в окружении злых овчарок, нежели свирепого бандита — он, кажется, тот самый отверженный сын того чудака, по чьей вине они и оказываются в этой передряге. Мальца бы обвинить, напомнить, что это из-за его отца их разыскивает весь чёртов город, да вот только сам Уайлен страдает не меньше каждого из них.       Поэтому Матиас запоминает его лишь как верного наивного попутчика с лицом ребёнка.       Некоторые вещи лучше не трогать, а некоторые мысли лучше не продолжать.       — И ты… не единственный, кто молчит с того дня, как всё произошло.       Не единственный? Нет, Матиас ни разу не эгоистичен: он не смеет думать, что ни у кого из них нет права страдать так же, как ему, но неужто он не один, кого так крупно подкосило?       — Инеж тоже так и не заговорила. Только сказала, что случилось в Клёпке, да и то обрывками. Ты, наверное, и сам понимаешь: она видела, как убили Бреккера. Кажется, он ей и правда нравился, что она так тяжело отреагировала.       Матиас снова вспоминает.       Напыщенный мальчишка, которого он поначалу всерьёз, а после почти шутливо зовёт демжином — тот, помнится, однажды волочет её-раненую по всей палубе, чтобы те три дня, что она бессознательно лежит на кушетке, не додуматься и навестить, а неделями позднее не находит себе места, стоит врагам забрать её в плен.       Матиас хочет сорвать кандалы немоты и страха если и не для себя, а для того, чтобы ринуться к Инеж, потрясти за плечо и не то истерично смеясь, не то будучи в гневе, спросить: «это ты ради него так убиваться будешь?!»       Но он не посмеет.       Он и сам любит своего врага, он и сам дважды отдаёт свободу и честь ради этой любви, и кому угодно, но только не ему яростно восклицать о том, как несправедливы люди к себе при выборе того, кому отдавать сердце.       Глупость всё то: им не подходит этот траур. Не подходят молчание и безысходность. Не подходит будущее, сокрытое в туманной пелене, как и пепельный шлейф, в котором они прячутся… где и, главное, сколько они, собственно, уже прячутся? День? Пять? Два месяца? Год? И это, Джель побери, страшно, чертовски страшно: так и бороду незаметно исчеркает белилой седины, а он всё будет полунеподвижно сидеть, боясь заговорить, лишь слушая лепет Нины и напоминая себе, что они живы.       До сих пор.       Или же мертвы и давно горят в аду — есть же за что.       И горечь эта жмёт гортань. Если повезёт, то дожмёт и задушит.       — Я не знаю, где остальные.       Нина продолжает почти виновато, и Матиас вслушивается в то, как она подбирает коленки, как жмётся к холодным камням.       — Зоя, Женя — они… я не знаю, остались ли они в Кеттердаме. Ищут ли они нас?       Раздался стук: Нина подкидывает мелкий камушек во мрак.       — Или уже давно уплыли в Равку, решив, что искать нас нет смысла? Я бы хотела, чтобы мы с тобой уплыли, Матиас. Далеко. Не обязательно в Равку. Просто подальше. Подальше от этих войн и людской жадности.       Матиас, чего скрывать, тоже хочет.       Вслух не скажет. Не может или не хочет — тоже: ни себе, ни ей.       Вместо слов он, пытаясь заснуть, снова проваливается.       ...Ропот властей, наставивших против них весь город.       ...Пекка Роллинс, победоносно поднимающий до ужаса знакомую свинцовую трость.       ...Нина, пытающаяся остановить сердцебиение врагов.       Мотнув головой, Матиас с каким-то остервенением снуёт взглядом по округе и хватается за увесистый кусок валяющегося неподалёку камня. Поворачивается к безжизненно-серой бугристой стене, думает, что отсчёт проведённых в укрытии дней его хоть немного успокоит (или, напротив, сделает хуже).       И тут же вздрагивает, всем телом, всем естеством, как будто поражённый громом.       За его спиной выцарапана ватага оставленных камнем белых палок.