Так мало вещей

      Она отвлекалась в этой жизни лишь на две вещи: на перезарядку барабана и на свою любимую женщину. Влюблена она была крепко, невозможно и до беспамятства, хотя по ней такого и не скажешь. Всё же в особенности своей она была бесстыжая. Мало кто мог выбить из неё спесь, а желающих обнаруживалась масса такая, что счёт вести бессмысленно: свирепые бесчинства оказывались опасны для всех, но не для неё. Шальна, как пуля, остра, как бранное слово — она не останавливалась ни перед кем. Самых упрямых умело подчиняла своей воле путём бесстыдного вранья или откровенных кровавых угроз; то, что у других крутилось в зашуганном разуме, у неё тотчас же оказывалось на языке. Безрассудна она тоже была и говорила, что к счастью. Безрассудная, очарованная, жадная — даже авантюрная работа не приносила ей столько страсти, сколько женщина с ласковыми глазами и безвинной душой. И никакие риски не могли осадить её буйного характера, нельзя было остудить горячую кровь, только если Охотница не будет разнежена и избалована правильными руками, аккуратными жестами.       Охотница никогда не любила светских мероприятий и неясно ей было целей их проведений, а всех, кто их посещал, она со всей ей доступной экспрессией нарекала в лучшем случае разгилдяями. Ругалась она страшно: иной раз прислушаешься и задумаешься, существуют ли подобные слова и словосочетания вообще. А всё потому, что фланирование по праздному золотому залу вызывало у неё отторжение, пышные бальные платья слепили её взор и за ними тяжело разглядеть цель, а ритмичные танцы заставляли её медленно задыхаться от глухой ненависти. Никогда бы Охотница не отказалась от своих слов, что самое лучшее платье это то, которое можно запросто стянуть. Лучший корсет тот, в лентах которого невозможно запутаться, а совсем не имеющий равных вариант — отсутствие корсета вовсе. Тканевое чудачество — так она отзывалась об одеяниях, отличных от её собственных. Лишь одни перчатки лелеяла и почитала: светлые, с аккуратным кружевами на краю платка, до середины предплечья и обязательно шёлковые. Как известно, шёлк не собирает грязи. Именно в них были упрятаны холодные руки её любимой женщины, когда они познакомились. С того дня Охотницу эти перчатки не отпускали ни на миг, расширяя тесное душевное пространство и наполняя его сладко-томными волнениями.       Сегодняшним сумеречным вечером долго томиться не приходится: с тихим скрипом отворяется деревянная дверь и её возлюбленная проскальзывает в комнату; она пришла и весь мир моментально приобрёл новый смысл. Её Любовь — единственная личность, которую не карал выстрел её револьвера, но, признаться честно, дуло угрожало — первый и последний раз. Холодная туманная ночь, россыпь алых капель на листьях и белых орхидеевых лепестках, они и, как оказалось, общий враг. Ах, вампирша! Несравненная изысканность в обществе и абсолютная губительность в ночи: подобные ей привлекали внимание Охотницы и становились мишенями. А здесь она повелась. На правильные и ровные черты лица, на крепкий стан, прикрытый пластичностью белой ткани и на цепкую хватку рук в аккуратных перчатках. И, конечно же, на то, как от страха в застывших телах противников не двигалось ни крови, ни слёз: даже плакать от ужаса не оказалось сил. Всегда в подобные картинные моменты хотелось присвистнуть. Как же её женщина была хороша, когда с грацией отрадной лани она стремительно нагоняла провинившихся перед ней. И как же её женщина была хороша, когда доверчиво льнула к рукам, знавшим смерть.       Сейчас ничего не изменилось: пока все опасались наступать на тень Охотницы, её женщина наступала на тёмный силуэт, толстыми низкими каблуками упираясь ему в метафорическую грудную клетку. Луна ореолом подсвечивала полы кожаной шляпы, непослушные серебристые волосы и чёрные пряди в низком хвосте. Мрак скрывал её перед, лик терял черты, но Вампирша их знала наизусть: даже с повязкой на глазах отличила бы от других. Потому что к Охотнице она неизвестным и неожиданным для себя образом прикипела.       — Здравствуй, дорогая, — прозвучал мягкий тембр, плотный, густой и уютный, заполняя собой сколы и трещины, — Встретить тебя и правда сродни везению.       — Боюсь те, кто сказал тебе об этом, говорили с сарказмом, — сделала шаг навстречу Охотница и глаза её довольно прищурились, проскользив взглядом по спутнице.       Время идёт, а Вампирша неизменно хороша, что неудивительно: была прозрачна в намерениях, как виски, весела характером, как шампанское, с локонами красными, как вино. Шармом своим она мгновенно охватывала всё доступное пространство и Охотница, из-за накалённых до бела сердечный склонностей, всегда безотказно увязала в нём.       — Разве не мы придаем словам смысл? — Вампирша аккуратно переплела пальцы, приглушенный лоск перчаток потух под опустившейся на них тенью Охотницы, что подошла вплотную.       — Ты забралась в этот гадюшник только чтобы комплементы мне высказать? Поцелуй на удачу будет? — личное пространство в приоритет Охотница редко ставила; глупа не была, в неподходящих ситуациях не приставала, но когда между фалангами Вампирши и телом Охотницы едва могло уместиться гранатовое зерно, и в комнате никого, кроме них, то ситуация более, чем подходящая, — Если да, то побыстрее, я на работе.       — Нет! Разумеется, нет, — на одном дыхании произнесла Вампирша; её неравнодушие нельзя опускать до лести — оно гораздо серьёзнее каждого произнесённого слова и звука.       — Ни одного поцелуя? Ты хорошо подумала? — Охотница оскабилась, раззадореннось шла ей к лицу.       — Ты ведь балуешься со мной, — Вампирша из раза в раз попадалась на нехитрые уловки возлюбленной и не сказать, что делала это по наивности       Вампирша не жаловала обмана, интуиция помогала не поддаваться на провокации, но таилось нечто дразнящее и приятное в жульничестве Охотницы. На такой простой и соблазнительный изворот было грех не повестись.       — Конечно. Удача — только для неудачников, — не без нотки гордости проговорила Охотница.       Места между ними не осталось, любовь торопливо сокращала и без того скудное пространство, холодная ладонь, обтянутая шёлком и гипюром, скользнула по спине и зашуршала грубая ткань рубашки. Они всегда обнимались так: страстно, самозабвенно, едва доходя до пылкого исступления. Словно завтра не настанет; внезапно оборвётся вечная жизнь, никогда не наступит душистая ночь, никогда не разделить её с той, кто дорога. Поэтому Вампирша упоённо нежилась, доверяя свою непятнанную шею её вниманию. Могла ли любовь уместиться в одном жесте? Никогда, ведь в их случае не проявить любовь — погубить себя. Охотница, оставив один поцелуй на коже, тут же оставила второй, а затем третий, отстраняясь лишь потому, что засуетилась неизвестность за дверью, послышались шаги вперемешку с недовольными воскликами. Опасность, отделённая небольшим расстоянием, древесиной и металлическим замком, Охотницу заставило отвлечься, но не остановиться; рука Вампирши тут же оказалась в её ладони. Несмотря на весь любовный трепет, Вампиршу заставила напрячься возможная угроза.       — Тебе нужна... — начала Вампирша, но тотчас смолкла; губами Охотница проскользила по шёлку, оставляя на ткани короткие поцелуи.       — Договаривай, — потребовала Охотница.       — Помощь.       Нежелательное движение миновало так же спешно, как и появилось: шаги и возгласы впитались в ворс ковров, осели на гардинах и наконец наступила тишина.       — Помощь? — губы Охотницы растянулись в усмешке, — Нет, красавица, себе лучше помоги.       Свою возлюбленную она отпускать не желала: щипками прошлась по кончикам пальцев левой руки, до невозможности обласканной, и потянула ткань. Перчатка съехала с ладошки, а вместе с ней пала вся небогатая сдержанность духа. Обольщение любимой делало Вампиршу мягкой телом, а характером — подавно.       — Хочу встряхнуть это место. Из движения здесь останется только пыль в воздухе, — вполголоса произнесла Охотница, исподлобья смотря на возлюбленную, и взгляд вобрал в себя все необходимые моменту чувства. Те, от которых у людей сердцевина стискивается любовью. Ведь она, любовь, многогранна и всеобъемлюща.       — Мне стоит покинуть тебя? — уточняет Вампирша, заведомо зная ответ.       — Да, пожалуй.       Было нечто ласковое и абсолютно наивное в заботе человека о нечеловеческом существе. Охотница говорила на языке нежных жестов: приоритетом стал уход за её женщиной и то, каким воздушным, сладким и сентиментальным могло стать её довольство. Воркующая и до безобразия влюблённая хищница — может ли случиться что-то прекраснее? Вот и Охотница считала, что ничего; с этими же мыслями она выпускала свою женщину из ласк и не сказать, что ей давалось это просто. С каждым разом всё тяжелее, даже если шагает она так, словно не отягощена муками разлуки. Гордость не позволяла разойтись по швам всей её личности от уныний, не той Охотница масти, чтобы открыто горевать. А грела сердце и спасала разум простая привычка: они никогда не прощались.       — Постой, — окликнула Вампирша, — Не хочешь вернуть мне кое-что?       — Это? — Охотница легко подбросила перчатку вверх и резко перехватила её в воздухе, — Нет, не хочу. Как-нибудь в следующий раз.       Когда закончится спешка и стихнет раж. Ведь где бы не разошлись дороги, любовь всегда влечёт к любви. Они непременно встретятся вновь. И продолжат там, где остановились.