Шершень

      Все это выедает мозги. Развинтившийся кран в душевой, из которого с одинаковым интервалом падают капли и подпадают в одно и тоже место, создавая мерное мокрое постукивание. На кухне трещит холодильник, чинившийся невообразимое количество раз, но остающийся на своем месте, потому что даже это дешевле, чем купить новый. Муха ползает по руке, неприятно щекочет и создает в голове помехи, когда в очередной раз взлетает, просто чтобы чуть-чуть переместиться и продолжить свои танцы. В стенах копошатся мыши, и слышно каждый их мерзкий писк и треск, крошащегося под их зубами бетона.        Намгю закрывает уши руками, но это не помогает, потому что этот дом он не слышит - он его чувствует. Каждой клеткой напряженного тела знает с каким интервалом упадет новая капля и снова ударит кувалдой по нервам. Если бы этот дом сейчас разрушился и все своей многотонной массой раздавил его как букашку, ему бы стало намного легче. Когда-то здесь было что-то человеческое, что-то заставляющее эту обстановку дышать и быть живой, но вот в какой момент оно испарилось, Намгю предательски не может вспомнить.        Кажется, в день, когда он впервые пришел взволнованный и дерганый, а бабушка старалась угадать, что с ним произошло. Ни один из вариантов ответа, будь тот о хорошей успеваемости или девочке, которая передала ему любовную записку, не был правдой. Правдой был только пакетик соли на дне его кармана, который он не хотел выпускать из рук, потому что боялся, что тот исчезнет. Деньги на первую дозу он откладывал долго, экономил на всем и изворачивался перед бабушкой, чтобы попросить больше карманных, чем обычно. Чувство стыда притуплялось в нем, как только он вспоминал рассказы о приходах, какие картинки показывает мозг и как на недели можно забыть про сон, подпитываясь психостимуляторами.        Первый приход никогда не забывается. Он самый яркий, цветастый и дарующий свободу, которая никогда не познается в реальной жизни, забитой разрухой, тоской и болью. Забывается всегда похмелье - насколько бы тебя не выворачивало после прихода, насколько бы мозг не старался сам себя превратить в месиво, насколько бы не хотелось собственными руками продраться под череп и оторвать каждый нерв, соединяющий тело с разумом. Так происходит каждый раз, жизнь стирается как линия, поведенная тупым мягким карандашом. Остается только пунктир, в котором хранятся воспоминания о безмятежном счастье и легкости, так что даже плохие приходы хранятся только где-то на периферии сознания и напоминают о себе лишь в моменте очередной неудачно рассчитанной дозы. Воспоминаний будто остается всего на половину прожитых лет, только тех, где хорошо и спокойно, где музыка не бьет по ушам, а разливается теплом по телу. Когда становишься чувствительным, а чья-то рука идеально ложится на твое бедро и ведет куда-то вверх, пока ее владелец пытается что-то сказать. Имя, лицо, возраст владельца остается тоже на периферии, и хорошо, когда, выворачиваясь над унитазом, в голове всплывает образ настоящей бомбиты, решившей сегодня использовать мальчика в своих интересах, а не лицо странного уродливого паренька с ходящей по всему лицу челюстью и липким масляным взглядом. Правда гарантий, что бомбита не выдумана собственным воображением, чтобы не скатиться в пучину отчаяния от никчемности всех половых партнеров, - просто нет.        Намгю свешивает ноги с кровати и старается поднять себя медленно и аккуратно, но это не спасает от пронзающей, пульсирующей боли в голове. Она всегда такая, будто пару бритвенных лезвий закинули в черепную коробку и хорошенько потрясли, а потом оставили там же, чтобы они продолжали экзекуцию, но уже медленно и ощутимее проходились по нейронам. Вставать на ноги не хочется, потому что он знает, что будет следом. Блевать над унитазом смысла нет, в желудке все равно перекатывается только вода с желчью и растворившейся таблеткой противовоспалительного, так что все это утекает в слив душевой под напором воды из крана. Пихать пальцы в рот больно, они царапают глотку, а вместо рвоты несколько раз приходится громко, натужно кашлять, в попытка избавится от инородных тел во рту. На пятый раз внутри не остается даже воды, только горькая желтая субстанция с кусочками желудка. Когда Намгю увидел их впервые, то кажется пообещал себе никогда больше не употреблять, сейчас он улыбается от этой несусветной глупости, потому что ни один кровавый сгусток больше не пугает, это происходит часто, времени привыкнуть было достаточно. Он оседает на пол, глубоко дыша, и изредка подносит ко рту руку с холодной водой, чтобы сделать глоток. Смеется еще громче, потому что всегда казалось, что главная дилемма - это принять еще одну таблетку или остаться в состоянии, не граничащим со смертью. Но выбор, когда тебе будет очень хорошо или чуть-чуть хорошо, это не муки. Это торговля с самим собой и кокетничество со здравым смыслом - повезет сегодня печени перегнать токсичные вещества или нет.        Тяжело, когда приходится выбирать - выпить воды или нет. Здесь он проиграет в любом случае, потому что желудок либо будет саднить от обезвоживания, будто приклеенный к позвонкам, из-за чего дышать получится только отрывисто и быстро, либо все-таки напиться воды и быть готовым вывернуться еще раз, возвращаясь все к тому же вопросу. Голову после издевательств над телом отпускает, и Намгю, опираясь на раковину, встает на подрагивающих ногах.        Кухня, залитая светом, встречает затхлым запахом от раковины, в которой свалена посуда, залитая водой еще неделю назад. Намгю садится на стул и лениво перебирает блистеры от триптанов в поисках хотя бы одного с таблеткой. Кто вообще придумал им название, которое будто кричит на тебя: «это наркотики! только найди дозировку и примеси!». Вообще он даже рад, что они так называются, потому что эффект от них только один - замедленное сердцебиение, тяжесть во всем теле и немеющую челюсть, которая посылает неприятные разряды по лицу и будто чешется изнутри, в корнях зубов, когда решаешь что-то пожевать или затянуться сигаретой. Если бы кто-то подсунул ему триптаны вместо реальных наркотиков, возможно, он бы никогда не начал принимать, потому что слишком эти ощущения были далеки от эйфории. Но благородного шутника когда-то давно не нашлось, а теперь злиться можно только на себя.        Школу тогда пришлось бросить почти сразу, как только зависимость начала занимать три дня в неделю из четырех, потому что денег на ее поддержку катастрофически не хватало. Бабушка причитала и злилась, что Намгю пойдет по кривой дорожке, но он уверял, что сейчас работать его возьмут в любом случае, а вот сколько они еще протянут на ее незначительные накопления, пока он не закончит школу и не поступит в университет, на который тоже нужны огромные деньги, это вопрос с одним правильным ответом. Ее плач по ночам не трогал, хотя Намгю старался выдавить из себя хоть каплю сострадания и понимания к единственному близкому человеку, но все это встречалось осознанным сопротивлением, и он как уроборос пожирал себя в попытках найти силы, чтобы выдавить очередное: «прости» и состроить виноватые глаза, пока в голове прекрасно понимал, что эти вечные извинения только высасывают из него силы. Наверное, вот это было признаком, что ее он правда считает близким человеком - перед ней отыгрывать неравнодушие было просто тяжело, хотелось, чтобы она приняла его таким - пустым к происходящему снаружи.        Запах смерти он запомнил на всю жизнь. Убитые на игре пахли иначе - животным страхом и протестом перед выпущенной пулей в лоб. Квартира же пахла отчаянием, одиночеством и смирением, а еще начинающим гнить мясом. Намгю тогда заглянул в комнату, просто чтобы удостовериться, что ему не показалось. Хмыкнул себе под нос и вспомнил порядок действий, которые совершали его знакомые, когда какой-то незатейливый торчок откидывался от передозировки. Все наркотики, что он успел перетащить себе по карманам за прошедшую неделю марафона, были примотаны к крышке бочка унитаза, потому что казалось, что даже если квартиру начнут обыскивать, то там их найдут не сразу и удастся сбежать вместе с ними.        Переживал он зря, естественную смерть от остановки сердца констатировали сразу, а у него только спросили, где он был. Намгю, успевший перед приездом полиции выдавить из себя слезу, с бесконечной тоской в голосе рассказывал о том, как решил выбраться с друзьями в лес, а когда вернулся застал недышащую бабулю, которая всегда жаловалась на сердце. Отказ ехать со всей этой процессией в морг он оправдывал слабым здоровьем и склонностью к депрессии, так что лучше ему не видеть все то, что будет происходить дальше. Когда за ними закрылась дверь, Намгю открыл окна по всей квартире и в последний раз перерыл бабушкину спальню в поисках наличных и других ценностей, а потом закрыл эту комнату навсегда и никогда больше не обращал внимания на неприметную дверь. Кажется, прошло уже десять лет.        Мигрень наконец-то отступила, возвращая к нему ясность рассудка. Он подходит к окну, открывает его настежь и вдыхает холодный осенний воздух полной грудью. Солнце светит, но не греет, а он слишком обессилен последним происходящем в жизни, чтобы не начать зябнуть уже через пару минут, так что окно закрывается, а сам он возвращается в жилую комнату, осматривая царивший в ней беспорядок. Чистоту он любил. Педантично отмывать каждый стык деревяшек на полу, вручную выстирывать каждый предмет одежды, протирает каждую полку от пыли минимум дважды, а лучше трижды. Потому что это порядок, это штиль, который держится всегда в его голове. Сейчас там буря, отражающая все свое влияние на обстановке, и от этого хочется, чтобы невидимая рука взяла над ним власть и заставила вылизать квартиру до состояния, будто ее сейчас выставят на торги. Он даже не взял с собой вещей. Уходил в том, что было, так что домашнюю одежду приходится стирать каждые два дня, чтобы оставаться хоть в каком-то подобии чистого рассудка.        Они поссорились месяц назад. Потому что Намгю слишком расслабился - решил, что они достаточно близки, чтобы он больше не травил душу этими наигранными чувствами. Трезвый он любит, заботится, волнуется, как может - с самым беспристрастным лицом на свете. Не выламывает брови, не восклицает, не плачет и не мычит, даже когда огромным осколком полосует себе ладонь, вспарывая кожу. Только смотрит перед собой пару минут, пока чехарда мыслей успокаивается под тяжестью привычного равнодушия, а потом делает все на автомате: промывает рану, перевязывает руку, убирает оставшееся стекло и протирает пол. И так всегда.        О Субоне он начал заботиться так же. Молча, но со знанием дела - придерживал руку, когда тот сдерживался от того, чтобы заехать кому-то в рожу, писал ему длинные сообщения, где объяснял каждый возможный исход от принятых решений, и пронзительно смотрел, когда тот в порывах злости пытался задеть его посильнее. Оказывается, Субон был не готов к такому откровению. Решил, что Намгю перестал в него верить, что он больше не трогал его за душу, не вызывал ни единой эмоции, а это было сродни средневековой казне, когда крысы медленно, но верно проедают в тебе дыру, пока не останется бездыханное тело.        Он снова начал принимать, потому что думал, что тексты так станут живее, а значит деньги начнут литься рекой. Стал гиперактивным, постоянно дергал Намгю, лез к нему под руки и под ноги, разве что не стал личным ковриком. А тот все оставался таким же сухим, не предпринимал попыток усмирить энергию Субона, но и привычным способом на нее не отвечал. Будто резко закрылся от него за семью печатями и перестал выходить на связь, только взгляд не изменился. А по глазам Субон читать не умел, так что решил, что Намгю было всё равно всегда, просто он это скрывал за преувеличенными эмоциями.        Ссора вышла сумбурной. Будто показали только кульминацию, опустив завязку и финал. Намгю сейчас даже не может вспомнить, что именно он пытался ответить, потому что в голове только машущий руками Субон, с надрывом объясняющий ему, что же пошло не так и почему он снова подсел на эту дрянь. Намгю помнит отчетливо только две последние фразы:        - Но по-другому я не могу.        - Значит, научись.        Он решил, что раздражать дальше Субона своим присутствием, слишком подло даже для него. Поэтому и догадался только натянуть уличные штаны и выйти из квартиры, оставив свою связку ключей на тумбе в прихожей. По дороге пришлось быстро придумывать план по выживанию в пустой квартире, из которой он уже давно все перевез к Субону.        Оказывается, Намгю как был неприхотливым тараканом, способным выжить в любой среде, так им и остался, несмотря на год прожитый в условиях “upper middle class”, как это любил называть Субон.        С работы он уволился одним днем, удостоив начальство всего одним сообщением, а в ход пошли крупные накопления, которые он сберегал на что-нибудь «классное». Он даже не задумывался, что именно он видит «классным» - технику, одежду или какие-то безделушки, просто хранил деньги, чувствуя, что однажды сделает Субону хороший подарок подстать ему. В принципе план до сих пор оставался потенциально рабочим, потому что при всех возможностях продолжать жизнь в том же ритме, что и до этого, желания у него просто не было. Раз в несколько дней он забивал холодильник упаковками готового риса и покупал несколько пачек триптанов. В роскоши и излишестве он просто не нуждался, аппетит был ресурсом ограниченным, появлялся резко и ненадолго, так что стоило успеть съесть хотя бы рис, чтобы таблетки совсем не разъели желудок, оставив в нем язву. Да и постоянные мигрени делам не помогали. Спать по пятнадцать часов в сутки он бы не смог даже при самом сильном желании, так что все оставшееся время проклинал все те адские смеси, что вкалывал в себя, когда был малолеткой с четкой уверенностью, что высшие силы не просто есть - они еще и благосклонны к нему и простят все на свете. Не прощают они никого.        Субон, почему-то, всегда замечал, что Намгю вот-вот сляжет мертвым грузом и предлагал ему таблетку еще до того, как Намгю успевал почувствовать первые признаки ауры и ряби перед глазами. Сейчас он и сам знает, что это отражалось на нем самым незатейливым образом - он просто начинал часто зевать, не жалуясь на сонливость, и смаргивать слезы после глубоких зевков. Такое простое будничное действие, а Субон сразу связал его со странной головной болью, которая обычно наступала через пару часов после этого.        Субон вообще легко находил суть там, где она зарыта глубоко внутри. Как-то подмечал эти незначительные детали и всегда угадывал о чем думает Намгю. Однажды притаранил ему аквариум с живым гигантским шершнем, от чего Намгю действительно впал в ступор и не мог сообразить, что вообще происходит.        - Я же их боюсь до слез, - он переводит взгляд на улыбающегося Субона, - Ты сам надо мной смеялся, когда я за твоей спиной от осы прятался.        - А еще ты из реальности выпадаешь, когда тебе видосы с ними попадаются, - он стучит по аквариуму, так что шершень начинает агрессивно жужжать и биться о стекло, - Я тебя дозваться не могу, потому что ты че то где-то в облаках витаешь.        Намгю улыбается и думает, что это очень в стиле Субона. Он бы мог подарить игрушку, картину или может конструктор, но умудрился раздобыть живого шершня, еще и посадив того в красивейший аквариум, обставленный живой зеленью. Тогда-то Намгю и расслабился, подумал, что если его партнер не просто принимает, но еще и поддерживает такую странную одержимость теми, кто его пугает, значит и примет его самого.        Не принял и имел полное право. Намгю это даже не испугало, он всегда понимал, что люди об него учатся - становятся увереннее, сильнее, амбициознее. Наверное, поэтому он сам был таким безучастным к ним, словно кисточка, которая помогает переносить краски из внешнего мира на себя. Не всегда заканчивать картину, но хотя бы добавлять новые детали или набраться смелости сделать первы мазок. Вот и Субон научился. Научился угадывать, понял, кто действительно ему нужен рядом, чтобы жить дальше. Это все не в новинку, и Намгю давно знал, что партнерские отношения это что-то от него далекое, неподвластное холодному разуму, а в этот раз еще и почему-то совершенно выбившее из колеи привычной жизни. Будто с годами он не заматерел, как случалось со всеми остальными, а наоборот размяк, слишком мало обдумывал все это в своей голове, только после ухода понял свою роль в жизни Субона, поэтому так подкосило. Потому что не думал, когда потенциально он наконец-то выполнит свою функцию, и останется только ждать ответной реакции.        Потому что рядом с Субоном о таком думать не хотелось. Намгю его ничему не учил, не проводил лекции и не читал нотации, лишь направлял в нужную сторону, все равно зная, что Субон поступит по-своему. И он поступал, а Намгю почему-то никогда на это не раздражался, хотя со всеми людьми до этого его голову никогда не покидала мысль «а я же говорил». Субон не игнорировал его, просто позволял отпустить контроль так, что сам Намгю этого не замечал. Все его длиннющие сообщения он читал, отвечал отдельно по каждому пункту, а потом Намгю наблюдал, как тот без лишних вопросов и повторений решает все проблемы. И это успокаивало, ведь он оставался в курсе всего, но будто не должен больше был правда вкладывать все свои силы в анализ ситуаций, о которых слышал только со слов Субона. Благодаря этому удавалась не чувствовать себя учителем очередного нерадивого ребенка, который старается нащупать план действий на ближайшую жизнь. И от этого он сейчас сидит здесь именно в том состоянии, которое считал для себя невозможным и неготовым к нему.        Потому что все это время болит не только голова и саднит не только желудок, что-то яростно исцарапывает его сердце, которое оказалось не из стали, а из цемента, промокающего месяцами под каплями чувств. Потому что, наверное, он врал себе все это время, когда считал, что будет счастлив только если останется один и проживет свою жизнь без подпорок отношений и привязанности. Потому что в его руках оказалась сила большая, чем обычное умение убеждать - его слушали, даже если он не настаивал, слушали, даже если он говорил бред, в котором сомневался сам, слушали, даже если он говорил прямо и без утаек, не стараясь расположить этого человека к себе своими привычными хитростями.        Стук в дверь звучит оглушительно. Намгю даже не сразу понимает, откуда раздается настолько настойчивый шум и игнорирует все правила безопасности, что выстраивал в голове годами. Он открывает так быстро, будто здесь соревнования на скорость. Субон отшатывается, когда видит его, и они замирают как звери в засаде на долгие минуты.        Намгю приходит в себя первым, разжимает руку с побелевшими от крепкой хватки костяшками и выпрямляется, испытывающе смотря на Субона.        - Ты привез вещи? - Намгю звучит глухо, связки окаменели за время проведанное в одиночестве, - Прости, я собирался забрать, но не находил времени.        - Ты конченный? - Субон заталкивает его в квартиру и закрывает за собой дверь, - Я искал тебя три дня, лег в рехаб на две недели, а потом искал еще две и только сегодня нашел, а ты спрашиваешь про вещи?        Намгю не успевает переваривать информацию, потому что перед ним стоит Субон. Осунувшийся, злой, а еще взволнованный настолько, что волосы стоят дыбом.        - Я все это время был здесь, - Намгю обводит взглядом квартиру и вновь возвращается к Субону.        - А я откуда это должен был знать? - он трет переносицу и чуть ли не стучит зубами, - Ты по-твоему хоть раз заикался, что у тебя эта халупа есть?        - Тихо, - Намгю в примирительном жесте потирает плечо Субона и чувствует кончиками пальцев, как чужие мышцы сбрасывают напряжение, - Пойдем.        Он усаживает его на скрипучую кровать, а сам пытается отыскать на кухне хоть что-то похожее на чай и фильтры для него. Хватает только на одну чашку, так что себе он набирает воду из-под крана и морщится, зная, что она не только отвратительная на вкус, но и ужасная по качеству, в чем он убеждался ни один раз за время своего затворничества. Просто не хочется выглядеть перед Субоном жалким.        Хотя эта идея с самого начала обречена на провал, потому что руки трясутся как у старика от бессилия в теле. Субон сам подлетает к нему, как только он оказывается в его поле зрения, а Намгю грустно про себя усмехается, потому что руки у того трясутся не меньше его. Он садится рядом и забирает из рук Субона кружку с водой, цепляясь пальцами несколько раз.        - Почему у меня чай, а у тебя пустая водичка? - Субон рассматривает свое отражение в темной жидкости и выдыхает, прикрывая глаза.        - Потому что я хочу воду, - Намгю отпивает и повторяет позу Субона.        - Намгю, не ври. Ты терпеть не можешь воду, тем более из-под крана, а от этой несет за километр.        Намгю отставляет чашку на прикроватную тумбочку и садится в позу лотоса на кровать, потому что вечно холодные ноги начинают невыносимо мерзнуть и ныть из-за сквозняка. Субон протягивает ему все еще горячий чай и гипнотизирует, пока Намгю не делает глоток, выдыхая после этого и возвращая руки на собственные колени.        - Почему ты ушел? - он трет контур татуировки, будто сможет так от нее избавиться.        - Ты сказал научиться быть другим, а я не смогу выкинуть из себя саму свою суть, как бы мне этого не хотелось, - Намгю делает еще глоток, - Отравлять жизнь тебе или мне не хотелось, так что я решил, что это лучший исход.        Субон смотрит на него как на умалишенного, и Намгю начинает сомневаться в том, что вообще сказал.        - Ты пропал на месяц, потому что я сказал такую тупость? - Намгю хмыкает.        - Я уходил навсегда, Субон. Другим я не стану, принимать, чтобы вернуть тебе ощущения, что тот я, под таблетками, настоящий, тоже не начну. Выбора не было, либо ты бы загнулся, либо я, - чай кажется ужасно горьким, хотя Намгю положил туда две ложки сахара, так что он перестает им давиться и убирает его к чашке с водой.         Субон откидывается на кровати и тянет Намгю за собой, чтобы прижаться бок-о-бок. Они начинают дышать в унисон, и Намгю кладет руку на грудь Субона, наблюдая, как она поднимается и опускается в такт их дыхания.        - Я не хотел, чтобы ты был другим, - он накрывает руку Намгю своей рукой, - Я просто испугался, потому что перестал узнавать тебя. Ты же не предупредил, что в один момент с твоего лица пропадет улыбка, и увидеть ее снова станет задачкой со звездочкой, - Намгю порывается что-то ответить, но Субон шикает на него, - Ты, почему-то, решил, что я - великий Танос, всё знаю и понимаю, хотя для меня это тоже впервые. И к чему я точно не был готов, так это к тому, что ты сбежишь… Нет, ты не сбегал, - Субон выдыхает, - Уйдешь так просто, не сказав ни слова. Не вернувшись за вещами, ни разу не ответив на звонок.        - Ты звонил? - Намгю приподнимается на локтях, заглядывая ему в лицом.        - А ты вообще какого обо мне мнения, раз решил, что я ни разу тебе не позвонил за все это время? - Намгю поджимает губы и падает обратно на кровать.        - Я не могу плохо думать о тебе, - он вытаскивает телефон из кармана домашних штанов и смахивает на шторку уведомлений, - Но тут, правда, ничего нет, - Субон забирает у него гаджет и открывает настройки, а потом показывает Намгю отключенные везде уведомления. Он закусывает губу, - Да, менеджер постоянно пытался до меня добраться и я решил, что не хочу слышать вечно вибрирующий телефон.        Намгю пытается спрятаться от самого себя, потому что стыдно. Он был уверен, что сделал всё правильно, рассчитал так, что претензий ни у кого не должно было быть, ушел тихо и бесшумно, когда об этом попросили, а он никогда не отказывает в искренней просьбе того, кто готов его отпустить, чтобы идти дальше своей дорогой.        - Мне не нравится жизнь без тебя в любом виде. Под стаффом или без него, все это ощущается пустым. Не то чтобы я хоть раз преуменьшал значение тебя в моих буднях, но знаешь, столкнуться с твоим отсутствием в реальности, оказалось мне не по зубам.        Намгю еще с первых слов внимательно слушает Субона, и с каждой секундой его рот открывается все шире, когда смысл сказанного доходит наконец до разума.        - Поехали домой, - Субон улыбается, - там ужасно пусто без твоих вечно внимательных глаз.        - Мне нужно помыть посуду, я почти неделю не мог до нее добраться.        Субон смеется и встает с кровати, скидывая с себя куртку. Намгю замечает насколько тот похудел за время их расставания. Он идет за ним на кухню через пару минут и, смотря на такого Субона, сердце щемит.        Его вообще никогда до этого так не сжимало, это ощущается странно и страшно, потому что тело наполняется непривычной легкостью, а голова пустеет. Остается только что-то внутри, совсем небольшое, еле теплое, но отдающее свое тепло в каждую конечность.        Намгю обнимает его со спины и укладывает голову между лопаток, удивленно замечая, что Субон ни на секунду не напрягается под его руками и монотонно продолжает отмывать каждую тарелку под струей воды.        Намгю однажды так тоже научится, сможет подставлять спину и расслаблять ее, не ожидая удара ответственности по голове. А еще научится говорить о себе вслух и обязательно научит Субона читать по глазам. Они точно справятся.