Кайрос

      В любой другой день… собственный подъезд казался дальше. Несмелым взглядом Кассандра сверила время на часах, что восседали на запястье Леона — тридцать четыре минуты с окончания рабочего дня. С момента, как сели в автомобиль — и того меньше.              Аломар привыкла до дома добираться за час или около того; чёртов час уходил на одну только поездку в трясущемся автобусе, едва выжимающим чуть больше двадцати пяти миль в час. По прибытии чуть ли не больше всего хотелось скинуть туфли, залезть под душ, всё тело истерев мочалкой и заснуть на ходу за ужином или просмотром старых серий «Друзей».              В пятницу это желание и вовсе кости в пыль дробило.              Но, вот — очередная пятница… Кассандра сидела в машине лейтенанта, который по двору кружил в попытке найти место, где бы мог припарковаться, и в судорогах бегала глазами, думая, что бы могло её задержать ещё на миг.              Где миг — там и лишняя минута; и, если повезёт, может, даже не на одна…              Господи Боже; если бы Кларк мог только догадываться о её планах — то сестрёнку бы из автомобиля Кеннеди вытащил.              Не исключено, что вытащил бы за волосы — чтоб вместе с патлами вырвать и лишние мысли из головы.              Леон ругался, но не словами, а выразительными выдохами и приступами сжатия пальцев на руле, пока машину теснил вдоль тротуара в попытках найти свободное место.              — Во дворе всегда столько машин?              Кассандра только кивнула. Взялась плотнее за ремешок сумки, хотя ей бы следовало плотнее взяться только за собственное горло.              Причин задерживать лейтенанта больше не было — сказать надо, чтоб не искал место, где оставить авто, просто выйти на ходу и скрыться в подъезде.              Проще простого? Да.              Но Кассандра, кажется, скорее бы вес в пару центнеров взяла в рывке, подобно тяжелоатлету.              Кеннеди повторно вздохнул:              — Ла-адно, — и с таким выражением лица, что сразу становилось понятно, — ничего не было ладно — Леон вырулил из двора в небольшой переулок между главной дорогой и домом.              Кассандра отсюда старалась не ходить — частота, с какой в тёмное время суток промеж домов раздавались не внушающие спокойствия шорохи, зашкаливала.              Проще бы в участившемся сердцебиении было обвинить страх встречи с какой-нибудь особо маргинальной личностью, нежели тому искать иные оправдания.              Остановились. Пора было выходить — Аломар знала это, как знала, что, по-хорошему, вряд ли бы должна была быть в автомобиле лейтенанта вообще. Ладони всю поездку горели кожей рук, но превратились в осколки айсберга, когда Кассандра стиснула кулаки на коленях:              — Леон, — и его позвала прежде, чем решила, насколько целесообразным было окликать, когда уже следовало каблуками щёлкать вверх по лестнице.              Лейтенант едва дёрнул подбородком, к ней оглядываясь. Кассандра напряглась уже тогда — когда губы мазнули в опасной близости от щеки.              Желание попросту качнуть головой, попросту прижаться ближе придушило. Но взгляд Кеннеди начатую мысль закончить молчанием не давал.              — Насчёт Переза…              Вдох Леона был таким выразительным, что архивистка всерьёз задумалась — если бы она не положила ладонь ему на запястье, выскочил бы Кеннеди из машины?              Это допустить можно было лишь в теории. На практике же машина так и осталась заперта, а место водителя — занято.              Его рука — под её рукой, и это, кажется, единственное, где Леон бы позволил взять вверх.              — Да, я думала, что букет от него.              О чём говорила? Чёрт пойми, Боже, какие-то глупости болтала. И будто бы надо была замолчать, — твёрдость ладони Леона, что прощупывалась косточками и венами под пальцами, тоже намекала прикусить язык…              Но она только голову запрокинула куда-то на подлокотник.              Иначе сделать было нельзя — ибо лейтенант придержал второй ладонью вдруг за щёку.              Аломар думала, как бы к ней, его руке, ненароком не прикипеть.              Потому, что миссия — из разряда невыполнимых.              Кеннеди, которому всё — вплоть до спасение президентской дочери — было по плечу, кажется, тоже справлялся из рук вон плохо.              — Но я хотела…              Только чудом не забыла, чего там хотела, когда пальцы, стёртые в мозоли от вечного трения о спуск курка, за ухо заправили вылезшую прядь. Они были всё равно, что рыболовные крючки, цепляющиеся за жабры.              Аломар попалась. Господи, давным-давно уже попалась!..              — …Чтоб розы были от тебя.              Разобраться, что там щекотало в подреберье, Леон не смог. Наученный друг от друга отличать колющие и рубящие удары, он бы скорее определил, какие рёбра у него сломались, чем бы понял, какой нерв ему от слов Аломар защемило в диафрагме — причём так сладко…              — Что сказать…              Лейтенант пальцем провёл по щеке Кассандры, что под этими движениями сразу каменела и расплывалась.              Он бы смотрел за этим вечно — просто, сука, вечно.              — Желания должны сбываться?              Неоспоримо положительным ответом венки на шее Аломар дёрнулись, когда она сглотнула.              И если это так, если желания действительно должны сбываться, Леон желал одного — сдержаться сейчас.              Не щелкнуть пуговицами её рубашки; не звякнуть пряжкой собственного ремня; не зашелестеть упаковкой от презерватива, лежащего в бумажнике.              Леон желал одного — всё с Кассандрой сделать красиво. По правильному.              Но Аломар так и сидела в соседнем кресле. Скулой прижималась аккуратно к ладони, не боясь, что на атла́се лица рука Кеннеди, грубая от завертевшихся мозолей, оставит зацепки; губы, им же и обкусанные чуть ли не в наждачку, подрагивали, когда мужское колено соприкасалось с её ногой.              Она никуда не торопилась — как убегала всякий раз до того. Сидела, ногу забросив на ногу, и голову только сильнее запрокидывала — загорелая кожа сама просилась под губы. Не иначе.              Леону оставалось пальцами зарываться в волосы, только чтоб не стиснуть его архивистку за горло до тихого хрипа.              Уйти, должна была уйти. Потому что всякий раз, когда ей следовало оставаться, Аломар убегала, что только пятки сверкали, а теперь, когда Кеннеди искал причины, чтоб себя удержать в руках, не шевелилась.              И смотрела так… Боже блядский — будто бы себя наручниками к дверце машины приковала и смотрела за реакцией, с самой собой делая ставки, сколько Леон продержится прежде, чем перетащит к себе на колени.              Кеннеди не верил, что будто бы она не догадывалась — счет шёл на секунды.              Если бы музыкальный центр разрывался старым диском «Depeche Mode», шёпот Кассандры всё равно бы оказался громче:              — Должны…              Её губы словили скулу лейтенанта и соскользнули ниже прежде, чем Леон оценил свои силы и понял — оттолкнуть бы Аломар ему не вышло.              Не сейчас, когда позвоночному столбу, как по линии электропередач, носились трескучие искорки. Не сейчас, когда она сама тянулась и себя делала кудесницей, воплощающей в жизнь желания — свои собственные, но никак не чужие.              Потому, что Кеннеди хотел её — но не так. Не в машине под окнами дома Аломар; не второпях, оглядываясь в зеркало заднего вида на всякий звук, что может отвлечь.              Хотел правильно — красиво, обходительно, внимательно. И чтоб на шёлковых простынях.              Хотел — даже зная, что не умеет правильно.              Хотел — даже зная, что шёлковые простыни — самое пошлое из всех клише.              Но Кассандра целовала мягко, почти осторожно — будто лёд прощупывала. Едва слышно друг по другу скользили губы, когда его архивистка ладонь прижала к шее — так легко, сначала Леон даже не почувствовал.              Пальцы тонкие, как спички, что лейтенант сломать их мог, если б случайно сжал в ладони её руку слишком сильно, поползли в его волосы — так красиво, обходительно, внимательно…              Так правильно.              Кеннеди языком с Аломар переплетался тягуче, лёгкие забивая плотно её духами, когда вдруг у себя спросил — а что вообще есть это «правильно»?              Ответа было не найти. Когда под рукой лейтенанта оказалась выгнувшаяся от прикосновений спина, а под пальцами Кассандры — напрягшийся пресс, казалось, уже всё стало одновременно порочным и правильным.              И не надо было ответов — как не надо было и вопросов.              Под ресницы скользнул свет с лампочки над передними сидениями. Глаза резало даже под опущенными веками.              Оторвать руку от спины Аломар было пыткой.              Кеннеди, выключивший всё-таки над ними свет, то мучение вытерпел стойко — как терпел давление в груди, что хрустело рёбрами.              Мужская ладонь вернулась, опускаясь ниже — по спине к ягодице, оттуда — к бедру и колену.              Подсказкой лейтенант потянул ногу в остроносой туфле через собственные колени.              — Иди ко мне…              Кассандре едва бы вышло не послушаться — слишком, слишком дёргало нервы, что вокруг конечностей оборачивали узелки шелковых лент.              Она никогда прежде не радовалась тому, что не пристёгивалась в машине.              Пальто сползло с плеч, пока Аломар перебиралась на его место, стукаясь коленями и ступнями об опущенный ручник. Было на водительском кресле тесно, вдвоём — даже очень тесно; выбора не оставалось, кроме как опустить бёдра на колени Леона, что откинулся на кожаную спинку сидения.              Стеснение потерялось на фоне распирающего чувства, которое рёбра выворачивало в обратную сторону от взгляда лейтенанта, ладонью сжавшего её бедро.              Беспокоиться за зацепки на капроне колготок не получилось — а ещё не получилось не поддаться руке, что вдруг наклонила Кассандру вниз. Чудом не расшибая лоб о голову Кеннеди, она прогнулась чуть ли не с испуганным вздохом.              Под звук, с каким расстёгивающиеся пуговки рубашки оголяли женские плечи, подстроился шёпот Леона:              — Твою мать, — даже воздух в машине завибрировал. — Какая ты красивая…              Кеннеди не поверил, что говорить мог такими банальностями — «красивая» … Будто это была новость.              Но это действительно было красиво: мурашки, раскиданные по коже — всё равно, что маршрут на карте; тело на его бёдрах, напряжённое и такое послушное в одно и то же время; и полумрак салона, вынуждающий прижимать вплотную, чтоб видеть каждую микро-эмоцию, проскальзывающую на лице Аломар.              Картинка на периферии сознания кружила с момента, когда Кассандра впервые в его машине оказалась, и головы не покидала.              Поцелуи начали эстафету — от впадинки за ухом к горлу, от изгиба плеча к ключице и назад, в обратную сторону, чтоб маршрут повторить по левой стороне шеи. Как бы не хотелось быть медленным, вдумчивым в своих ласках… Не получалось; слизывая с женской кожи запахи, — духи, кровь, бегущая под жилами, пыль архива — Кеннеди силой губ на квадратных сантиметрах шеи не мог удержать, даже когда ладонью стискивал бедро, притирающееся к его ноге сбоку.              Мало, мало — кожи мало, тела мало, дыхания мало… Всей, чтоб её, было мало.              Леон хотел ей это рассказать. Но не хотел, чтоб Аломар знала — это было ещё хуже, чем его архивистке пересказывать хронологию проклятых сутки под Барселоной.              А если всё-таки расскажет, то в его откровенностях будет больше священной грязи, чем в речах повёрнутого Садлера.              И потому только Леон себя затыкал поцелуями в её шею. Молчал, зная — Кассандра попросту испугается, если узнает, сколько раз он себе представлял это.              Лейтенант только глубже зарывался в рассыпавшиеся волосы; что уж говорить, он сам себя натурально боялся — девочка, решившая быть честной, этим стоп-кран сорвала там, в четыреста двадцать пятом кабинете.              И, всё — желание перемешалось с необходимостью, как металлы кипели в единый сплав. Не отделить.              Новая расстегнувшаяся пуговка — новая сотня в печи.              Воздух закрытой машины становился жаром, и становилось тяжелее дышать.              Аломар — всё равно, что обожженное стекло, слепящее и растекающееся. Леон её шею ловил губами, не думая, что мог сильно испугаться ожогов, и руки пускал врассыпную; ловя за бедро, за талию, проскальзывая под расстёгивающуюся рубашку, к пояснице, спине…              Кеннеди сам не понимал, где были его руки.              Ладони нашлись, когда бёдра на нём дёрнулись, а пальцы Кассандры — растрёпанной, в верхней половине тела почти обнажённой — скользнули по прессу Леона.              Удержать рык не вышло; и, вроде, ногти у неё были короткие, а царапали, как ножи — аж до костей.              Лейтенант от спинки водительского кресла оторвался, чтоб снять куртку и через голову с себя стащить футболку.              Чёрный кусок ткани отлетел куда-то в боковое стекло и рухнул на снятое пальто Кассандры.              Мокрые следы от поцелуев на шее архивистки должны были с шипением испариться под рукой Кеннеди, утянувшим её в поцелуй — глубокий, как Марианская впадина.              Поддалась Аломар почти отчаянно; прижимаясь лбом ко лбу, она ладони приклеила к подвздошным венам, где красным горели свежие шрамы, а мягкую грудь, приподнятую чашками белья — к его груди.              Это был блядский взрыв. Словно в сердца им впаяли железки да намагнитили их, и те, две половинки, друг к другу тянулись через два разных тела — разрывая стенки жизненно важных органов, прорезая переплетения вен и артерий, пробивая кости.              Святейшая, мягкая боль — она была только в радость.              Леон выдыхал рвано через нос — попыткой дотянуться языком до чужого нутра, лейтенант самого себя выворачивал наизнанку, ловил губы губами, всю её, каждым движением и ударом пульса, принимая на нервы…              Кеннеди плавился и плавил.              Он не думал. Не ждал определённой реакции, — всякое движение Кассандры, с ним теряющей контроль вплоть до секунды, было уже сверх всего, на что лейтенант смел претендовать, — но, Аломар сминая, хотел одного.              Только б не винила его — за то, как подле неё с ума сходил.              Потому, что Кеннеди ответственность мог взять за всё, — за жизнь Эшли Грэм; за смерть Луиса Серы; за весь остров, взорвавшийся где-то в Средиземноморье вместе с лабораторией «Амбреллы» — но не за желание зубами царапать выгибающуюся шею.              Не виновен. Потому, что ничего не выбирал.              И пусть Леон в «судьбу» прекратил верить, едва ироничная фортуна-фатум ему сравненным с землёй Раккун-Сити хребет сломала напополам, тогда, в машине с запотевшими стёклами, лейтенант всё был готов оправдать тем, что… предначертано.              Просто суждено — за них решили всё там, куда было не дотянуться, и, вообще, собственному року противиться было лишь себе дороже.              Леон и не спорил. Кассандра, вздрагивающая всякий раз, когда его пальцы касались живота под белой, чуть ли не накрахмаленной рубашкой, тоже.       Но… чёрт возьми.              Лучше бы Аломар сопротивлялась — потому, что чем больше подрагивали на нем приоткрытые губы, чем старательнее Кассандра стоны обратно заталкивала в глотку…              Тем больше ему всё казалось правильным и нормальным — таким, чего Леону хотелось больше всего; как было у всех, кто полуобнажённым целовался в авто.              И если дикость, спешка вперемешку с приступами собственничества была нормой, оставалось только радоваться — что он ещё не в край поехавший.              Чудом не искрили, когда рубашка архивистки окончательно расстегнулась напополам.              Та отлетела по траектории его футболки.              Насколько то позволяло водительское сидение, лейтенант Кассандру укладывал на себя. Сладкая ему откликалась мурашками и мягкостью бёдер, прижатых к мужским коленям.              Лёгкость тела на теле Кеннеди становилась тяжёлой по мере того, как девушка опускалась ему на пах.              Кеннеди оставалось сжимать челюсти; последний шанс, я тебе последний шанс даю, Кассандра…              — Я остановлюсь.              Он головы инфицированным мразям о стены раскладывал с той же силой, с какой себя оторвал от поцелуя Аломар.              Лбами вплотную сталкиваясь, Кеннеди просто воздух-пар хватал губами.              От лейтенанта требовалось тогда самое сложное — удержать руки прежде, чем услышит чёткое «да» или «нет».              — Если ты хочешь. Точней, если не хочешь — я прекращу…              Сердце — комок нервов с шипами, колющими грудины — царапалось от осознания, что Леон врал.              Прекратит? Как? Только если выстрелом в собственную голову, но это — конечное фуэте, до которого Кеннеди, верить хотелось, не докатится. А если иначе как-то себя останавливать… Вариантов не было.              Кеннеди впервые, наверно, за последние года три засомневался в самоконтроле.              Выдержка трещала по швам вместе с пряжкой ремня.              Аломар услышанного поняла не сразу; приоткрытыми губами по инерции скользя по лицу Леона, архивистка только улыбнулась вдруг на его слова — «если хочет, прекратит…».              С чего бы было этого хотеть — когда рёбра стискивали вплотную нутро, что лишний раз вздохнуть даже делалось больно, а из одежды, за исключением нижнего белья, остались только юбка да туфли?              И… чёрт возьми.              Если бы Кларк узнал, при каких-нибудь самых ублюдских обстоятельствах узнал, что послужило причиной задержки возвращения Кассандры домой в пятницу вечером — то натурально бы убил сестру за то, что происходило сейчас.              И Аломар бы лично братцу сыскала крепкую арматуру.              Пусть убьёт. Но потом, потом…              — Не хочу.              Собственный голос вышел жалким скулежом — таким бессвязным, что Аломар бы ничуть не удивилась, если б Леон над её нытьём, выгибая податливую поясницу, рассмеялся.              Поцелуй был дерзостью, но Кассандра, собственной наготой приободрённая, рисковала выписать себе карт-бланш; ладони по мужской груди потянула вверх, к плечам.              Сдерживаемая под пальцами дрожь в теле Кеннеди успокаивала и будоражила осознанием — лейтенанту сейчас было не до смеха.               Приподнявшиеся над ним бёдра качнулись сами по себе, как само по себе вылетело тихое:              — Не прекращай.              Под её губами челюсти Кеннеди обострились в немой хвальбе небесам; «спасибо, чёрт возьми» угадывалось в резком движении, которым Леон откинул водительское сидение назад.              Руки сжали ягодицы почти жёстко. Аломар с ног туфли скинула куда-то под руль прежде, чем лейтенант указал:              — Иди тогда сюда…              Желание было одно– его чувствовать под кожей. Хоть как… Отползая по отброшенному сидению на задние ряды сидений, шипя от прохлады кожи салона, архивистка изогнулась, когда спиной оказалась прижата к сидениям.              Кеннеди каждое её нечленораздельное возмущение собрал губами:              — Тш-ш, ну, всё. Всё, тише… — и горячими ладонями согревал поясницу.              Аломар силилась не растечься окончательно в лужу — хотя бы до того момента, когда на ней ещё будет какая-либо одежда.              Ноги разъезжались коленками в стороны, давая Леону пространство, пока глаза опускались на пресс.              Его хотелось не столько смотреть, сколько трогать.              В полумраке салона за затонированными стёклами шрамы и тени на рельефе живота лейтенанта выглядели ещё более резкими; мышцы выступами и провалами перекатывались под силой его рваного дыхания.              Аломар не знала, как за это можно было не цепляться взглядом; столько силы и упорства в нём, Леоне, было…              Слова не нашлись. Нашлась только дерзость, чтоб рывком подтянуться в руках Кеннеди и, прикусывая его нижнюю губу, целовать…              Целовать не только ртом — но и пальцами, что прощупывали впадинки на прессе у ремня джинс.              Леон не ожидал, что ей в рот отзовётся стоном:              — Бля-ять, — вот так просто, на одно прикосновение. Языком размашисто проходясь по женским губам, рычанием спрашивал: — Ты специально, да?              Кассандра всё отрицала кивком из стороны в сторону и всё подтверждала выдохами в поцелуй.              Лейтенант свободную ладонь пустил исследовать женские ноги — в одновременной мести и похвале.              От выступа косточки голеностопа до ямочек коленной чашечки, от коленки до внутренней стороны бедра. Чем выше к поясу юбки, задравшейся у талии — тем лучше прощупывался пульс под пальцами.              Слаще становились хныканья Аломар.              Судорога подтянутых ляжек бросалась Леону в глаза.              Кеннеди так польщён не был, когда ему этим днём присвоили лейтенанта.               От попыток архивистки поймать больше прикосновений, — губами и шеей, спиной и бёдрами — он только слюной заходился. Дыхание было уже не восстановить; принял это, как данность, как аксиому — и стало проще выносить скольжение ногтей и ладоней по новым шрамам.              Боже, ну, как же я хочу тебя…              Пояс капроновых колготок Леон на себя потянул так, словно не знал, как просто было их порвать.              Треск нейлона напомнил звук пенопласта по стеклу. Аломар вздрогнула то ли от кожи автомобильного сидения под собой, то ли от секундной злости:              — Они были совсем новые!..              Замахнулась над непоколебимой спиной — вряд ли бы Кеннеди хоть закашлялся, если б Кассандра всерьёз хлопнула под лопаткой лейтенанта.              Но Леон вдруг дёрнул её за бёдра.              Вплотную к своему паху — и пряжка ремня царапнула в опасной близости от края нижнего белья.              Порванные колготки упали куда-то под пассажирское сидение.              Аломар мигом проглотила язык.              — Другие тебе куплю, — рыкнул лейтенант; притираясь к его архивистке собственными бёдрами, Леон не давал возможности не чувствовать, не перенимать того состояния, докуда их занесло.              Кассандра не осмеливалась пошевелиться, чтоб податься тазом к его члену, и не осмеливалась не двигаться вообще.              Потому, что тело просило амплитуды. Тело просило его всего — губами, пальцами…              — Твою мать, — губы Кеннеди распарывали кожу на шее, слизывая испарину. Аломар не смела не подставляться под его язык-скальпель. — Ты — лучше, чем я представлял.               Кассандра не стала переспрашивать — боялась, будто бы ослышалась, и лейтенант бы сказал другие слова, если б попросила о том. Но словами о том, что он её представлял, попросту оглушённая, архивистка ногами обняла за талию Леона.              Бёдра едва не соскользнули с заднего сидения, когда Аломар потянулась пальцами к ремню лейтенанта.              Кеннеди оставалось поддаться. Оставалось стискивать зубы, шипеть всякий раз, едва она, разбираясь с пряжкой джинс, задевала стояк; оставалось сжимать женское бедро, выше на себя запрокидывая её ногу, и стягивать с Кассандры белье.              Так же рвано, как сама Аломар спускала молнию.              Это была блядская ломка. Леон отговаривал себя от мысли попросту взять её пальцами.              — Тише, всё, тш-ш… Подожди чуть-чуть…              Распрямляясь, Кеннеди руку увёл куда-то на передние сидения — куда-то, где была его кожаная куртка с кошельком в кармане. Аломар липла, будто бы облитая сладкой патокой, и дёрганными движениями бёдер тёрлась о лейтенанта.              Смазку размазывая по резинке боксёров, она вынуждала Леона забывать — и на кой чёрт ему вообще потребовалось от его архивистки отсоединяться?              В перерыве женских вздохов зашуршала упаковка презерватива.              Кассандре пальцы ног скрутило, когда она, смущаясь и наглея сразу, посмотрела куда-то промеж их тел.              Кеннеди натянул на себя защиту.              Колени сами разъехались чуть в стороны.              — Мне нужно…              Леон вряд ли догадывался, что в миг, когда с мягкой уверенностью взял её под бёдра, Кассандра бы дала всё, о чём лейтенант мог просить, и больше этого.              — …Чтобы ты сказала мне, если что-то будет не так.              За спешным кивком Аломар прикусывала язык, только чтоб не сказать, что единственное, что её не устраивало — то, что он до сих пор был не в ней.              Ладони прижались к коже. Леон стиснул ей ноги, делая первый толчок.              Аломар уверена была, что вскрикнет.              И на деле закричала — только немо; рот раскрылся, выпуская только глухой стон. Кассандра рефлекторно сжималась и буквально прекратила дышать, едва Кеннеди, проталкиваясь глубже в неё, рыком перевёл дыхание.              Твою, сука, мать — слишком горячо.              Тело онемело на миг — чтоб в следующие секунды застучать сердцем в попытке нагнать упущенное удовольствие.              Лейтенант начал двигаться.              Оцелованная шея изогнулась на подголовнике.              Хотелось извиваться. Хотелось помогать, подкидывать собственные бёдра Леону в такт, — вопреки и назло. Руки на впадинках тазовых косточек держали сталью; не податься назад, не толкнуться навстречу — у Аломар ни единого права не было.              Одно право на тонкой грани с пыткой — наслаждаться тем, что могла взять.              Кассандра за тело не отвечала. От запотевших стёкол отлетел прерывистый выдох; ладони, притираясь кожей о кожу, проскользнули под руками лейтенанта за его спину.              Ногти чертили на ней, как на холсте, линии.              Те сложились чуть ли не в любовные руны.              Кеннеди потянул архивистку на себя новым толчком, проникающим глубже, чем до того, и поцелуем в изгиб шеи заменил рык; на нём и без того достаточно было шрамов, какие затягивались полугодиями.              Но если б ему кожу сшивали после рук Кассандры — Леон бы ни при каких обстоятельствах не согласился на анестезию.              — Хорошая, моя хорошая… — лейтенант подавался к архивистке, снова о неё ударяясь пахом — вплоть до мокрого шлепка где-то промеж их тел, и ещё одного, и ещё…              Скрип кожи под голым телом Кассандры аккомпанировал хлюпающим ударам.              Вздохи со стонами, места не находя в этом дуэте, вплелись в молекулы воздуха.              Бёдрами Леон прижимал девушку к сидению, руки освобождая для её шеи, талии, спины — для всей прочей Аломар. В перерыве очередного толчка вдруг понял — заскучал по ощущению рассыпавшихся кудрей в его кулаке.       — Умничка… — терпкий запах духов проникал в сеточку бронхиального дерева, пока пальцы сжимались в волосах архивистки. — Ты просто умничка, Кассандра.              Аломар его собой облепила так, что сразу стало понятно — архивистке нравилось, когда её хвалили не только по работе.              Леон затормозил со стоном — чёрт. Если Кассандра сожмётся так ещё раз, то Кеннеди попросту не сможет внутри неё двигаться.              В поиске «плюсов» и «минусов» лейтенант новую партию поцелуев рассыпал на её кожу.              Аломар вся вдруг стала ему сладким ядом — тем, чем упиваешься, не осознавая, что губит изнутри, и одна на всё надежда — что организм выработает к ней иммунитет, и Кассандра прекратит мучить, а только даст всё, что приносит удовольствие на тонкой, чуть ли не бритвенной, грани с болью.              Кеннеди шёл по этому лезвию так долго, что ступни изрезал в кровь.              Леон себя не помнил. Вчера по кровотоку гулял Ла Плагас, его способный превратить в тупое существо, действующее исключительно на инерции инстинктов, а сегодня с эритроцитами мешалось бешеное желание до Кассандры.              Эффект был тот же самый — где он, что он? Не понятно.              Одно, что было безгранично легко и понятно в своей сущности — прямая пропорция: чем больше извивалась под ним Кассандра, тем сильней хотелось её взять.              Первый раз — как в последний.              Лейтенант губами по ней бегал мелко; без зла, без грубости и без апелляций, он целовал Аломар везде, где только мог дотянуться — ловил немые стоны, ловил трепыхания сонной артерии, ловил впадины ключиц и груди.              Он не знал, что ему под кожей разливало кипяток, — то, как в раздвинутые бёдра врезался собой, или то, как от каждого движения, шёпота тело под ним вздрагивало. Да и, думал Кеннеди, пальцем проходясь по месту, с какого соскользнула лямка лифчика Аломар, разницы-то и не было; что смысл — разбираться в последствиях, когда важней была причина?              А причина в том, что красной нитью повязало в моменте, какой Кеннеди не выцепил.              И всё теперь — нить обрастала венами, аортами, кожей, нить костенела, нить жила…              И это был бы самый болезный перелом — если б она когда-то порвалась.              Потому, что такое не оперируют. Такое не лечат.              Толчки стали глубже — лейтенант двигался плавно, но до конца. Плавно, но без остановок. На тонкой грани боли с наслаждением Аломар на миг онемела; царапающие мужскую спину ладони превратились в кулаки, царапающие собственные ладони, и Кассандра стиснула их за шеей Леона.              В силах Кассандры было только изогнуться под прикосновениями к ноге, согнутой в колене, и вопросом:              — Всё хорошо? — потерявшимся в волосах архивистке, где потерялись и её ответы — немые кивки головой.              — Да, — голос был чужим. Аломар не думала, что когда-то будет звучать так. — Всё… — губы закусив в смущении, которому сейчас уж места не было, она костяшками кулака мягко пересчитала рёбра на мужской спине с шёпотом:              — Очень хорошо…              — Ускорюсь немного, — отозвалось у самого уха. Кассандра клялась — от вопроса, больше напоминающего утверждение, в низу живота затянули тугой узел, какой было не развязать — только разрезать. — Если увлекусь сильно — скажи мне.              Дрожь от укуса мочки уха прострелила нервные окончания. Искусанными губами пытаясь поймать стон, Аломар вдруг жутко покраснела — даже вопреки осознанию, что, будучи разложенной на задних сидениях машины Кеннеди, смущаться чего-либо было уже поздно.              Заместо архивистки должна была остаться чёртова лужа, когда Леон ускорился.              Без права на перехватывание темпа, Кассандра чувствовала себя чуть ли не связанной. Руки сами себе были хозяевами, когда вцепилась в плечи, что над ней — или, правильней будет сказать, под ней — напрягались, будто бы по лункам от ногтей, оставшимся на шрамированной коже, Кеннеди наживую пришьют в понедельник лейтенантскую лычку.              Нервы дёргались в такт неровному дыханию.              Что-то в Кеннеди рёбра ломало распирающим чувством, что, как губка, разбухало с толчками внутрь Аломар, с поцелуями и прикосновениями по коже. Нижнюю половину тела, напротив, будто выжимали — в попытках нагнать разрядку, лейтенант скользил в Кассандре, и это было так же легко, как и тяжело.              Проталкиваться в неё — влажную, жаркую — было сплошным удовольствием, но сжимающая бёдра Аломар каждый толчок делала пыткой на грани с изысками.              Закинутая повыше на его пояс нога — и Кассандра взвыла, будто бы Кеннеди внутри неё задел оголённый провод.              Было хорошо — и этого слова было мало. Да и всех слов, в принципе, с нечленораздельными звуками было бы мало, чтоб хоть на четверть описать, с каким удовольствием Аломар там, на задних сидениях, умирала и воскресала чуть ли не с каждым толчком.              — Я знал… — чудом не раскололось под женской ладонью запотевшее стекло, когда Леон, до онемения в пальцах сжав бедро, углубил движения.              Вслед окну трещинами пошла сама Кассандра — едва над ухом снова раздался шёпот:              — …Знал, что ты с ума меня сведёшь, — поцелуем ускальзывающий за ушную раковину.              Промеж их тел очутилась рука лейтенанта.              Большой палец надавил там, где надо было, чтоб архивистка, всхлипывая, окончательно стиснула его намертво.              Аломар рассыпалась под Леоном в мокрое, ничего не соображающее нечто с каждым столкновением бедренных косточек. Смазка высыхала, липла при толчках, оставляя следы на юбке, что так и не улетела в сторону прочей сброшенной одежды.              Кассандра в принципе не знала, как теперь носить эту юбку в департамент.              Мягким, но настойчивым движением Леон надавил на низ её живота.              Из головы рассуждения о судьбе рабочей юбки улетели вслед за собственным именем.