Кайрос

      На её рабочем месте откуда-то появились цветы.              Первым делом Кассандра подумала, что это было помешательством — мозг попросту рисовал от усталости перед глазами несуществующие картины и первым делом решил изобразить что-то приятное.              И всё — ради выброса дофамина.              Возвращаясь в архив из уборной в предчувствии двух долгих выходных дней, маячащих на горизонте, но этого самого дофамина не дающих, она остановилась, едва сделав вглубь комнаты пару шагов.              Зелёно-карими глазами Кассандра вцепилась в букет.              Белые — именно белые, не кремовые — розы лежали на стойке, обвязанные такой же белой лентой.              Аломар словно случайно наступила в лужу суперклея — сдвинуться хоть назад, хоть вперёд стало невозможным.              За эту свою реакцию Кассандра себя почти было возненавидела.              Сильнее ненависти оказалось странное чувство, отстранённо напоминающее страх.              Это… всё равно, что в людном месте заметить оставленную без присмотра спортивную сумку — сидишь и думаешь, какова вероятность, что заместо кроссовок там спрятаны самодельные бомбы из гаек, винтиков и железных опилок? Аломар оглянулась за спину и думала — только б не увидеть у порога жёлто-чёрной ленты, какой обвешивали места преступления.              Кассандра старалась в сторону букета даже не дышать.              Там, на её рабочей стойке, он был важной для следствия уликой.              Вещественным доказательством чей-то вины — или, наоборот, чьим-то алиби.              — Луиза — полная сука!..              Из собственного транса вырвала Алекса. Не в характере рыжей было сдерживаться в словах и выражениях, — сколько Кассандра её вообще знала, Фишер едва ли хоть раз собиралась грубому слову искать цензурный аналог.              Тот день не стал исключением; подруга-химера влетела в кабинет, и, если б от её жгучей злобы могла загораться бумага, архив бы вспыхнул, точно облитый керосином.              Кассандре оставалось только отскочить — но она осталась на месте.              И если Алекса не обратит внимания на цветы… то Аломар точно придётся ложиться в психиатрический диспансер.              — Ты только послушай, что она опять мне сказала! Я, значит, никого не трогаю, печатаю документ в…              Ушат дерьма не успел вывалиться на седую голову мисс Шерронс. И пусть очередная склока с начальницей явно была веским поводом занудной Луизе перемыть все кости, Фишер развернулась на лабутенах.              Раньше лица Кассандры её глаза зацепились за соцветия белых бутонов.              Первая тема на повестке дня сменилась мгновенно.              — Оо-у, какая прелесть!..              Без спроса — какой бессмысленно было просить сейчас, когда Кассандра сделалась статуей, и от каменного изваяния Аломар отличали лишь сокращения венок и артерий под кожей — Фишер подлетела к столу подружки.              Глубоко вздыхая, рыжая цветы взяла в красивые своей тонкостью руки.              Как ко всем произведениям искусства подходила позолоченная рамка, букет подходил ладоням Алексы.              А у Аломар отчего-то зачесались ладони.              — Кра-со-та!..              Язык оттолкнулся от зубов под смесью надежды и разочарования:              — Это тебе?              Рыжий хвост — с каким Фишер, кажется, родилась, с каким и умирать планировала — контрастировал с чёрным платьем-футляром, что, конечно, не дотягивалось своей длиной до коленок.              Платье, в свою очередь, контрастировало с розами.              — Ну, начнём с того, что Дерек знает — я люблю яркие цветы. И не розы — слишком примитивно. Для меня.              Ладонь, украшенная помолвочным кольцом, скользнула промеж бутонов с лёгкостью руки хирурга, разрезающей человеческие ткани.              Мелькнувшая в пальцах Фишер записка на красном картоне была всё равно, что вытащенное из груди сердце:              — А закончим, пожалуй, тем, что я — не «К.А.».              Аломар не успела осознать, как так резво вытянула руку, чтоб схватить послание.              Потянуло в левом подреберье — ей дарили цветы. Но не букеты — букеты… никогда.              Ухажёрам со школьной скамьи, боящимся лишний раз пальцем пошевелить рядом с Кассандрой, что под суровой опекой двух старших братьев заканчивала школу, смелости хватало только для того, чтоб сорвать ей одуванчики да ромашки, и даже этого было много.              Потому, что смелости принести худой самодельный букетик не хватало уже самой Аломар.              Всегда выбрасывала их до того, как подходила к порогу родного дома в Канзасе — чтоб лишних вопросов не было уже к ней.              Цветы — это одно. Букеты — совершенно другое.              Попытка вырвать из цепких пальцев Алексии записку оказалась неудачной. Кассандра чувствовала себя не то, что глупой, когда едва не прыгнула на ушедшую в сторону Фишер…              Она попросту была полной дурой.              Рыжая будто дровишек подкидывала в топку, когда на весь архив зачитала:              — «В знак извинений за нелицеприятное зрелище», — и выразительно оттопырила накрашенную губу, неловкость выкручивая на максимум: — Во как!..              Оставалось только Богов благодарить за то, что Аломар от услышанного на ровном месте не споткнулась.              И снова отдало под рёбра — словно там надрезы делали, проверяя, как глубоко может царапнуть лезвие прежде, чем заскулит. Кассандра не знала, почему молчала; если б можно было списать всё на болевой шок, какой не даёт чувствовать, чтоб не свихнуться в край, она бы им, этим шоком, воспользовалась, как железнейшим алиби.              Стул на колёсиках, казалось, куда-то поехал.              Кассандра вместе с ним поехала — и телом, и головой.              — Ты видела, кто их принёс?              Алексия, прекратив нос топить в тонко пахнущих бутонах — что для неё были слишком примитивны, да-да, — с осознанием, что не она была «К.А.», букет положила на колени архивистке.              — Нет, — пальцы взялись за стебли раньше, чем Аломар вспомнила, что на розах росли всегда царапающие шипы.              Но стебли были гладкие — колючки заботливо срезали.              От страха спутать желаемое с действительным кончики пальцев похолодели до покалывания.              — Да я, чёрт возьми, на секунду-то из архива выскочила — у меня в принтере картридж сдох, пришлось идти документы печатать к Еве. А там меня наша ханжа поймала — чтоб ей…              Подруга вернулась за рабочее место; едва букет оказался в более, чем двух метрах от Фишер, желание смотреть, трогать и нюхать у Алексии пропало.              Аломар выдыхала — накативший приступ собственничества прекращал выкручивать пальцы:              — …Ну, и очередной выговор выписала. Ещё на «разъяснительную беседу» оставила. Сука старая.              Глаза Кассандры были не на лице Фишер, когда спросила — никак не своим голосом:              — И что тебе сказали?              Алексия вопросу возмутилась, кажется, сильнее, чем стотысячному замечанию мисс Шерронс.              — Можно подумать, что это сейчас — главная тема для обсуждения!              История сослагательного наклонения не знала, да, но тогда Аломар знала — если бы всё-таки приносила домой маленькие ромашки, начинающие гнить уж к вечеру, то обязательно бы от Кларка словила тот же взгляд, каким сейчас на неё смотрела Алекса.              Рука сама потянулась к волосам. Щёки огнём просились о возможности спрятаться.              Кассандра не знала, по какой причине Фишер дала ей передышку и шанс не сгореть на месте, но подруга на время затихла.              Аломар пользовалась этой форой сполна — держа на коленях букет, под нос считала количество роз и всякий раз сбивалась, едва промеж бутонов мелькала краснота записки.              Взяла в руки; всё, что Алекса зачитала вслух ей и любому, кто мимо архива проходил в тот миг, осталось на вырезанной картонке словами, какие уже нельзя будет переписать — и хотя бы оттого дыхание становилось рваным.              Почерк был незнаком. Только отголоски здравого смысла удержали Кассандру от затеи принюхаться к записке.              — И кто это может быть?              Кассандра молчала. Когда на себе вдруг почувствовала сомневающийся взор Алексии, что был из разряда: «Ты у меня спрашиваешь?», то осознала — вопрос этот задать мог кто угодно, кроме самой Фишер.              А в архиве их было всего двое.              — Я не знаю.              Перекат плеч Алексы был мягким, но для Кассандры напомнил толчок цунами, становящийся смертоносным у берегов. Лицо Фишер до того едва ли было когда-нибудь таким язвительным, когда она, откидываясь на спинку стула, пронзила Аломар глазами-иглами.              — Вспоминай лучше, кто недавно перед тобой косячил.              Всеми силами она не огрызнулась — потому, что и без того об этом думала.              Голодные, чуть ли не отчаянные от надежды рассуждения Кассандру выводили лишь на Кеннеди.              Голос трезвой логики звучал, как из-под толстой корки льда — тихо и холодно.              Подумать можно, Леону заняться настолько нечем, чтоб сидеть и срезать с роз шипы, записки вкладывать в букеты, подкинутые втихаря — пока в архиве пусто…              Глупость какая — пусть и такая сладкая.              Кассандра бы умерла, вероятно, на месте от этого самообмана, если б была диабетиком — настолько приторными были её фантазии.              Аломар старательно эти мысли отбрасывала подальше — чтоб потом ненароком не разочароваться.              И, если не Леон… единственный, кто перед ней прощения мог просить за всякие «нелицеприятные» зрелища, был тем, от кого Кассандре не хотелось ничего — после тихих рыков в лицо «тупой, маленькой суки» и тисков на левом запястье — получать даже даром.              — Я надеюсь, ты не на Переза мне намекаешь.              Миг, на какой Алекса задержала дыхание, на висках отбил сильно пульс.              — Я вообще ни на кого тебе не намекаю, Кэс.              Желание удержать вставшую на ноги Фишер едва не выкрутило Кассандре руки. Но пальцы запутались в неаккуратном узле белой ленты раньше, чем архивистка Алексу стиснула за ладонь.              — Но, если тебе первым в голову пришёл этот утырок…              Тяжелым вдохом Алексия будто бы хоронила Аломар заживо, когда на каблуках, своей длиной волнующих мисс Шерронс сильнее, чем волновать могли любого другого работника — особенно, мужчину — в департаменте, прошлась на выход:              — …Это о чём-то, но говорит.              — Куда ты? — вопрос вырвался прежде, чем Кассандра осознала, насколько сильно её это интересовало.              Фишер остановилась у порога; пальцы-спички обхватили дверной косяк, когда Алекса глаза спустила по Аломар сверху-вниз.              И, как бы харизматично не улыбалась бестия, Кассандра чувствовала себя не той, кому она смеялась.              Кассандре более правдоподобным казалось, что в тот миг была той, над кем смеялись:              — Цветы обычно в воду надо ставить, — и мягкий подбородок качком указал на цветы; Аломар за их стебли держалась, как за соломинки. — Если ты не знала.              — А ты думаешь, — внезапно вспомнилось, что розы любили холод. И, раз так, Кассандре не надо было думать о том, чтоб их в воду поставить — можно было бы в руках попросту держать. Они всё равно были, что кубики льда. — Мы где-то найдём вазу?              У Алексии — не усмешка, знойное марево.              От контраста задорного взгляда и ледовитости нутра Аломар послышался треск. Кассандра не смогла найти источник звука — боялась, что это собственный хребет щёлкнул напополам:              — Ну, вазу я тебе не обещаю… А вот ведро точно будет.              

***

             Если у Кассандры была пробковая доска и моток красных ниток, блок самоклеящихся стикеров и распечатанные фотографии всех сотрудников департамента, она бы в попытке вычислить отправителя белых роз методом дедукции составила наглядную схему — всё в лучших традициях Коломбо.              Но у Аломар из всего списка были только стикеры. Потому идея с киношным стендом подозреваемых во втором часу ночи с тихим предсмертным вдохом почила на тесной кухоньке Кассандры — в компании самой Аломар, роты пустых кружек из-под чая и литровой бутылки из-под минералки с криво срезанным горлом.              В подобие пластмассовой вазы едва влезли все семь роз.              К моменту, когда свет остался гореть лишь на кухне, Кассандра их так сильно полюбила, что даже возненавидела. Подаренные неизвестным, они не могли радовать, как и не смели злить.              И она бы не удивилась, если б посреди лепестков нашла скрытую камеру.              Потому, что Аломар смотрела на них и чувствовала – на неё смотрели в ответ.       Вопрос, терзавший с того момента, когда за своим рабочим местом увидела букет, всё ещё волновал, и всё то время — вплоть до полуночи субботы и дальше по часовому циферблату — Кассандра себя держала на этой кухне, где аромат роз перебил запах кофе, убежавшего из турки сегодняшним утром, и думала…              Точнее, пыталась заставить себя передумать — так, чтоб цветы ей подбросил не Ричард Перез.              Попытки были неудачны, а с каждым новым получасом, проведённом в тишине, и вовсе делались жалкими — вот, и что ещё оставалось думать? Если всё так складывалось, что некому было, кроме солдата Переза, караулить мига, когда в архиве не окажется ни Кассандры, ни Алексии…              У него было главное — мотив.              Что было в этом мотиве — уже второй вопрос.              Может, дело было в совести, внезапно заевшей Переза, — как день назад его заело на желании утащить из архива собственное дело — или в страхе, что Ричарда попрут — и даже не из департамента Небраски и не из департамента Мичигана, а попросту сорвут с плеч погоны капрала, и Перезу станет попросту некуда идти…              Пока Алексия, одно и то же смачное «сука» через зубы пропуская, влажной салфеткой силилась оттереть с документов «Полюса» кровь и грязь чужих ботинок, Аломар по делу Переза пробежалась мельком.              В папке №I-391 выговоров за «аморальное поведение» и «нарушение дисциплины» было больше, чем отчётов о военных операциях Ричарда.              Перез, видать, понял: попытка воровства документов — «объясняемая» переводом в другой штат — для его начальства станет последней каплей. Возможно, после парочки ударов ворнета Кеннеди осознание, насколько серьёзно он влип, кровавым привкусом расползлось по ротовой полости, и Ричард принялся активно шевелить извилинами, как бы загладить вину перед архивом.              Секунды ходом часовой стрелки отстреливали по одиночке нервы. Почему букет пришёл только ей, а не двум архивисткам?              Ответ тоже нашёлся, причём не один.              Начиная от мысли, что Фишер за попытку её «заткнуть» стебли затолкает в глотку Перезу, и заканчивая идеей, что Алексия себя попросту в обиду не дала. От факта, что вряд ли бы Ричард решил на двух «тупых сук» сразу раскошелиться, до догадки, что Дерек вряд ли бы стал игнорировать букеты для его невесты от всяких сомнительных солдат…              Причин было множество. И такое же множество сходств — точнее, различий — между ней и Алексой.              Аломар вокруг пальца обвести? Запросто.              Фишер вокруг пальцы обвести? Она этот палец сломает прежде, чем потеряет его из поля зрения.              Кассандра один из лепестков отрывала и сминала. Потом разрывала. И снова сминала…              Ладонь сжималась в кулак и просилась с грохотом опуститься на стол — всё складывалось слишком хорошо, чтоб выйти ошибкой.              У Переза было всё — и мотив, и страх, и причинно-следственные связи.              А у Аломар было одно — нежелание признавать правду.              Перез? Чёрт возьми, он слов связать не мог там, в архиве, когда указал отпустить ему дело, а тут такую тактику придумал, чтоб сделать всё инкогнито? Да ещё и записка эта… чёртова.              Чтоб это всё провалилось…              С каждым утром рассвет всё запаздывал. Ночи становились дольше изо дня в день.              Кассандра стоически на кухне досидела до момента, когда на востоке показалась небесная мазня из чёрного, синего и алого цветов.              

***

             Она знала, что не заводила будильника — привычка оставаться пунктуальной жила лишь с понедельника по пятницу.              Но раздражающий пиликающий гудок где-то на другой половине кровати не думал замолкать.              Солнце сквозь тонкие занавески лезло под глаза. Кассандра, едва ли умывшаяся перед коротким сном, — больше по времени напоминающему дрёму — хмурила под рингтон в соседних подушках брови.              Не могло хорошее субботнее утро начинаться с телефонного звонка.              Шарящая по постели рука нащупала трубку, что размером и весом по пробуждению больше напоминала чёртов кирпич. Аломар заговорила:              — Да, алло, — и, слипшиеся губы разъединяя, облизнулась; кожа на них напоминала наждачку.              — Доброе утро, соня!              Слипшиеся глаза дрогнули, жмурясь. Кассандра надеялась, что спала и видела кошмар.              Как бы легко не шли часы за совместной работой с Алексией, от мысли, что звонит она в её — и свой собственный, к слову — выходной явно не за тем, чтоб узнать, оформила ли Аломар заявку на замену картриджа, нехорошо напряглось тело.              — Если оно доброе — то взаимно.              — Только не говори, что я тебя разбудила.              — Ты сама это только что сказала.              Молчание подруги вместе с мягкостью подушки, на какую Кассандра опрокинула тяжёлую голову, было благословением, продлившимся всего пару секунд прежде, чем Алексия в трубку воскликнула сиреной:              — Ты поэтому только сейчас мне отвечаешь? — и вряд ли она услышала, как Аломар угукнула.              По крайней мере, если бы Кассандра была на месте Фишер, то за своими недовольствами бы не разобрала даже собственных мыслей:              — Кэс, чтоб ты знала — сейчас почти полдень. А я набираю тебе уже раз шестой!              Видимо, набирала за чем-то не особо важным — иначе бы вряд ли так долго разглагольствовала насчёт пропущенных звонков и половины выходного дня, потраченного зазря на неудачные расследования и беспробудный сон, каким спали лишь убитые и разбитые.              Кассандра не знала, к какой из двух групп отнесла бы себя с большей вероятностью.              — Что случилось? — подушка, казалось, подстраивалась под голову Аломар, и только оттого Кассандра была так сговорчива к неугомонной подружке.              Из телефонных динамиков тянуло, как из топки, огнём трескающихся нервов Алексии, когда она проговорила в манере, близкой к обвинительной:              — Тебе нужно платье.              Прежде, чем Кассандра сообразила, что, по-хорошему, на такое замечание можно было бы даже оскорбиться, Фишер добавила:              — До свадьбы чуть больше двух недель. А на церемонии обязательный классический дресс-код в тёмной цветовой гамме.              Упоминание свадебной церемонии, назначенной на десятое октября, стало всё равно, что ещё один надоедливый будильник под ухом.              Кассандра потянулась в кровати — затёкшее тело гулко хрустело, а мысли лениво ворочались, поторапливаемые воспоминанием, как в минувший вторник Алекса, кокетливо улыбаясь, ей на стол вместе с архивированными справками подложила приглашение — в розовом конверте с сургучной печатью.              Аломар радовалась так, что едва не прыгнула на будущую миссис Ли, её обхватывая руками и ногами.              Сделать вид, что тонкого намёка не понимала, не вышло.              — Ты думаешь, у меня нет маленького чёрного платья?              — Маленькое чёрное платье ты наденешь на или на мой развод, или на мои похороны, — её выпад Фишер отбила так, как не каждые профессиональные теннисисты отбивали технически сложные подачи. — Никакого чёрного. И, вообще — много платьев никогда не бывает.              Спорить с Алекс было сложно — так же сложно, как искать отмазки. Единственное, что могло послужить причиной сбросить телефон и не ехать ни за каким платьем, было желание дальше спать.              Ощущение, что Алекса бы скорее вызвала на её адрес отряд спецназа, чем позволила и дальше видеть сны, вынуждало Кассандру и дальше висеть на линии.              Всё продумала, чертовка — и причину, и аргументы. Даже с датой подгадала.              Потому, что зарплата на карты сотрудникам департамента пришла утром в четверг.              К счастью — или несчастью — Аломар, транжирой она никогда не была.              Тяжелый вздох был признаком капитуляции Кассандры — таким же явным, каким был поднятый ввысь белый флаг. Хохот в трубке — как залпы праздничных салютов:              — Обожаю тебя, Кэс.              На вопрос, откуда в Фишер столько энергии, ответа не смогли бы дать величайшие умы человечества — что уж тогда было говорить про едва проснувшуюся Кассандру.       — Мне часа два надо хотя бы, чтоб в себя прийти.              Архивистка не видела её лица, но по отзеркаленному тяжелому выдоху поняла — Алексия тому была так же «рада», как «радовалась» бы несостоявшемуся отказу Аломар:              — Ладно…              В телефоне послышался шелест одежды; видать, Фишер уже одетая и собранная стояла на пороге, когда решила-таки дозвониться до архивистки:              — Через два часа будем тогда у тебя. Адрес скажи.              — Франклин-авеню, восемьдесят два, — отрапортовала Кассандра прежде, чем поняла, как её брови потянуло друг к другу, к переносице; это она сейчас ослышалась?              — «Будем»? Ты не одна приедешь, что ли?              — Не-а, — и слюна во рту стала напоминать пену.              Появилось желание — близкое к паническому — отказаться. Богатое воображение рисовало картины пыток, какие бы Алекса не побрезговала применить к Кассандре, если б та отказалась проследовать за ней на шоппинг, но…              Даже это не казалось столь существенным, чтоб не слиться сейчас.              — Мы с Дереком заедем за тобой, — голос Фишер в трубке звучал буднично.              Лёгкие чуть спёрло; Дерек, значит?..              Слава Богу.              Аломар, дрожащей рукой потирая переносицу, услышала на фоне мужской голос. В моменте прорвалось кокетливым шёпотом:              — Эй, ну я же разговариваю… — произнесённое явно не для Кассандры. — Это Кэс, моя подруга… Ну, постой!.. Кэсси, ты здесь?              Она не знала насчёт «Кэсси», но рискнула угукнуть, вставая с кровати.              По грудной полости липкой жижей потекло что-то, чем могла бы быть — чёрная? Белая? Чёрно-белая, — зависть, если бы была тактильна и физически ощущаема.              И эта чёрно-белая зависть — как тёплая вода. Сначала она приятно грела, что улыбка будто бы сама вырисовывалась на лице от осознания — Алекса любила и была так же любима в ответ.              Но потом тепло становилось кусающимся кипятком, нежная улыбка переходила в оскал, и под коркой мозга ожогом, шрамом тянулось одно — почему у меня всё… не как у всех?                     Минуя через коридоры в ванную, где Аломар предстояло воскреснуть и из себя сделать человека, не бодрствовавшего до самого рассвета, Кассандра вслушивалась в игривый шёпот с другого конца телефона.              А потом тень от роз, отброшенных на стену, коснулась щеки.              Она остановилась — словно перед ней выросла стена, о которую без труда бы могла разбить в кровь нос.              Это было бы не так плохо — было бы алиби для Алексы.              Оглянулась… Розы были обелиском, оставшимся на кухне в напоминание о ночи, проведённой в попытке определить, где была правда и чьи отпечатки пальцев могли найтись на стеблях цветов.              Алекса ворковала непривычно для себя, — но, видимо, стандартно для своего жениха. Даже через трубку донёсся аромат «Баккары» с ощущением поцелуя на шее:              — Ладно, давай тогда… К половине третьего подъедем к тебе. И не вздумай опять ложиться спать — я попрошу Дерека выбить входную дверь, если ты не будешь отвечать на звонки.              Кассандра только что-то согласно пробубнила — вокруг было светло, как от Солнца, так и от нежности в голосе Алексы, что всё ещё пыталась командовать.              И эти попытки, испорченные тихим смехом Фишер, могли разве что умилить.              Только тень от букета, отброшенная на стену, омрачала разговор — что был сразу ни о чём и обо всем сразу.