Дикая охота короля Мефилеса

            Последующий день был обычным серым днём, который часто бывает осенью в Беларуси. Утром я не видел госпожи, мне сказали, чьо она плоха спит по ночам и тому встаёт позна. Лицо эканомки, когда я сидел за завтраком, было нейкое уксусно-кислотное и такое надмутое, что неприятно было глядеть. Потому я не задержался за сталом, взял в комнате свою большую зашарпаную тетрадь, пять карандашей, накинул сухой плащ и, распросивши про дарогу до ближайшей стоянки, вышел из комнаты.             Мне сразу ж стала некак легчей, хоть окрестность не могло похвастаться веселостью. Только тут, на мокрой тропинке, я смог добро разгледеть этот дом-дворец. Вночи он казался мне меншим, ибо оба его крылья надёжно прятались в парковой гуще, весь первый этаж полностью зарос одичавшей, огромной, как дерево, сиренью. А под сиренью расли высокие, выше за человека, жёлтые вергинии, месистый репей, глухая крапива и иная дрянь. Высовывался там-сям, как во всех влажных местностях, сваи лапчастые стебли честотила, буяли медвежая дуда, шиповник, лесник. И на чёрнай от влажности земле среди этого разнатравья лежали белые от плесени, видно, обламанные ветром, коренастные суки деревьев.             Следы человеческой руки были видны только перед входом, где мрачным пурпуром горели на великой куртине позние астры.             И дом выгледел так мрачно и холодно, что сердце сжало. Был он двухэтажным, с огромным бельведером и не большими башнями по краях и выделялся тем отсутствием архитектуры, какая была типичной для белорусских дворцов в те времена, когда наши предки кинули строить замки, но ещё нуждались от зодчих, чтобы они делали дворцом похожие на эти замшелые старые берлоги.             Я решил идти на остановку не раньше, как огледевши всё тут, и пошёл по аллее. Чёрт ведае, какой дурак решил насаждать в таком мрачном месте ёлки, но это было зделано, и деревья, которым было никак не меньше за сотни лет, зделали местность только трошки больше приятной, чем знаменитый лес у Данте. Ёлки, толстые — двоим не обнять, — подступали до самых муров дворца, заглядывали лапами в окна, возвышался сине-зелёными конусами над крышей. Вершины деревьев затянула седая борода мхов и лишайников, нижние ветви свисали до земли, как шатры, и аллея походила на узкое межгорье. Только у самого дома видны были там-сям пасмурные, чёрные от дождя, почти голые великаны липы и один коренастный дуб, видно, запаветный, ибо возносил свою макушу на несколькл сажней выше за самые высокие ёлки.             Ноги мои бесшумно ступали по игольнице, после я почувствовал, что слево потянуло дымком, и пошёл на запах. Быстро деревья раскинулись, только чтоб показать такой ж заросший флигель с поваленой верандой и разбитыми окнами.             «За половину версты будет до дворца, — подумал я. — Если, скажем, господинов надумуються резать — тут не услышат, хоть с пушки стреляй».             У самых окон стоял на двух кирпичах чугунок, и нейкая седая горбатая женщина помешивала в нём ложкой. Наверное, в флигели дымили печи, и тому хозяева до поздней осени варили еду на свежем воздухе.             И снова зелёный мрак аллеи. Я очень долго шёл ею, пока не добрался до того места, через которое мы прошли в парк. Тут видны были свежые следы нашего возка, и огрождение, чугунная, старая, исключительно тонкой работы, была повалена, разбита на куски и одтянута в бока. Через её ветки прорасли давольно великие берёзки. А за ограждение (тут аллея поворачивалась налево и тянулась непонятно куда) лежала бурая нетронутая равнина с скарлючеми редкими деревцами, зелёными окнами (у адного из них мы, видно, вчера чуть не попали, я я задним ликом похододел от страха), редкими огромными камнями.             Грустливая варона крутилась над этим гиблым местом.             …Когда я явился подвечер к дому из остановки, я был так намучен этим мрачным местом, что еле взял себя в руки. Мне начиналось казаться, что это навсегда, эти бурые равнины, топи, наполовину живие от тряски люди, вымирающий от старости парк — вся эта безнадёдная и всё ж родная земля, над которой летят тучи, а вночи светит волчье солнце или льёт бесконечное ведро.             Крим Инфинит ждала меня в той самой комнате, и снова было то самое удивительное выражение на её перекривлёном лице и та самая невнимательность до одежды. Только на столе, где стоял поздний обед, были изменения.             Обед был очень скромен и не стоил госпоже ни шелега, ибо все блюда были из деревенских продуктов. Только на середине стола стояла бутылка вина, да и то, видно, было своё, со своих продуктов. Но все иное было просто фейерверком цвет и форм. Посередине стояла серебреная ваза для цветов, и в ней две жёлтыя веточки клёна, вместе с нею, но, видно, из другого сервиза, великая, также серебреная, суповая миска, серебреная салонка, тарелки, блюда. Но удивило меня не это, тем больше что все эти вещи были разрозненые, тёмныя от старости, там-сям трошки помятые. Удивило меня то, что эти были давней местной работы.             Вы, ведома, ведаете, что столетия два-три тому серебреная и золотая посуда в Беларуси была преубладающе немецкой работы, вывезенная с прусов. Эти предметы, богато оснащёными разными выкрутасами, рельефными фигуркоми святых и ангелов, были сладенькие и красивенькие, до того, что хотелось тошнить, но что сделаешь, эта была мода.             А эта было своё: неокуратные, трошки припущеные фигурки на вазе, характерный орнамент. И даже у женщины на салонке было простое широковатое здешное обличие.             И среди этого стояло два бокала из радужного древнего стекла, которое сейчас на вес золота не найдешь (один бокал, перед нею, был трошки надбитый сверху).             Как на грех, единственный за весь день последний луч солнца пробился в окно и заиграл в стекле, зажёг в нём десятки рознацветных огоньков.             Госпажа, наверное, заметила мой взгляд и сказала:             — Это всё последнее из тех трёх приборов, которые остались от предка, Зеро Жись-Инфинита. Но ходит неподходящее предание, будто это подарок ему… от короля Мефилеса.             Правда, сегодня она некак поживела, казалась она не такой некрасивой, видно, ей нравилась новоя роль.             Мы выпили вина и поели, всё время разговаривая. Вино было красное, как гранат, и необычно хорошое.             — Пан Прауэр, — решила спросить Крим Инфинит, — а откуда у вас появился второй хвост? Не каждый же день встречаешь лиса с двумя хвостами, если вообще кого-нибудь встречаешь, кроме слуг...             — Второй хвост у меня с рождения, пани Инфинит. Раньше он мне, особенно во время учёбы, очень мешал, за него упрекали, но я на это не обращал внимания, хоть этот хвост тогда, можно сказать, ненавидел, но потом я вдруг понял, что он меня очень сильно выделяет среди других, что он моя особенность, поэтому даже стал им дальше гордится, обсалютно его не скрывая.             — Знайте, пан Прауэр, у меня вить раньше был свой питомец, его, вроде как, звали... Чао, но он уже... давным давно умер... — она резко погрустнела, но потом, через пару секунд, снова сменилась на свою весёлую усмешку, — Но не будем об этом, можете продолжать дальше, пан Майлз Прауэр!              Я совсем развеселился, смешил госпажу, и даже у неё появились на щёчках две не очень здоровыя румяные пятна.             — А почему вы добавили к фамилии вашего предка эту приставку «жись»?             — Давняя история, — снова мрачно сказала она. — Дело как будто было на охоте. До глуховатого короля со спины бег зубр, и увидел это один Зеро. Он крикнул ему: «Жись!» — это па-нашему, местному, значит «остерегайся!», и король повернулся, но, одбегая в сторону, упал. Тогда Зеро, с риском убить короля, стрклой попал зубру в глаз, и тот повалился почти рядом с королём. После этого в наш герб дали наконечник, а до фамилии приставку «жись».             — Такие случаи мошли быть в те времена, — подтвердил я. — Извините, я профан в геральдике. Инфиниты, мне кажется, ведуться на нашей земле с двенадцатого столетия?             — С тринадцатого, — сказала она. — И лучше бы они не велись. Эти законы рода чистая тупасть, но против них не пойдёшь. Эти камины, это правило обязательно жить в этом доме кому-то из потомков, запрет продавать его. А, между этим, мы бедняки. И дом этот — ужасающий дом. И на нас как проклятие каторое ляжет. Дважды лишали герба, травили. Почти никто из предков не умер сваей смерти. Вот этого в чёрном плаще живьём отпели в церкве, вот эта женщина с неприятным лицом, наша дальняя родственница, Достаевская (между этим, один из предков известного писателя), убила мужа и еле не лишила пасерба, её засудили до убытка. Что сделаешь, потомком за всё это нужно платить, и на мне род Инфинитов сгинет. А как мне хочется иногда на тёплае солнце, под шатрами настоящих деревьев, которые тут не растут. Мне иногда снятся они — маладые, великие, пышные, как зелёные облака. И воды, такие светлые, такие полные, что дух захватывает, что останавливаеться от счастья сердце. А тут эти гадкие ёлки, трясины, мрак…             Полымя камина нарумела её лицо. За окнами уже залегла глубокая чёрная ночь, и, видно, начался ливен6.             — Ах, пан Прауэр, я такая счастливая, что вы тут, что есць рядом человек. Обычно я в такие вечера голосливо пою, но я и песень хороших не ведаю, все старые, из рукописных книг, собраных дедом. И там ужасы: человек тенёт по росянке красный след, а звон, который давно потонул в топях, звучит по ночах, звучит…             Проходят дни, отходят дни… — запела она глыбоким дрожащии голосом. — Проходят дни, отходят дни, На свет уж наплывает тень. Бьётся Сказко с Кирдяём Крысой, Бьётся и ночь и день. Кровь от напрежений и позногтей бежит, С саблей полымя мечут паны, И упал Сказко, и покличел он: «Где ж вы, други?» Не слышат они. Любка Юрьевна услышала голос его, Взяла свой сильный род. И «побегли есмо» на конях они До далёких рудых болот. — А дальше плохо. Не хочу петь. Только и хорошо, сто последние родки: И они пили один одного, И они в согласии поживали. Пока солнце сияло над грешной землёй, Пока разом в дол не поскакали.             Я был глубоко, от всего сердца расчуствован. Такое чувство бывает толькл тогда, когда человек глубоко верит в то, про что поёт. И какая чудесная старая песня!             А она внезапно уткнулась лицом в ладони и зарыдала. Дай Бог, сердце моё аблилось кровью. Что зделаешь, я вообще неодорённо жалостливый.             Не помню, какими словами я её утешал.             Дорогой читатель, до этого самого места я был, так бы молвить, суровым реалистом в своём рассказе. Вы ведаете, я не великий охотник до романов в духе мадам Редклиф и первый не поверил бы, чтоб кто-то рассказал мне такое. Тон моего резко меняется.             Поверьте мне, чтоб всё это было выдумкой — я б выдумал это совсем по-другому. У меня всё ж добрый густ, а такого ни у какого из повожающих себя романистов не осмелился б предлагать серьёзным людям.             Но я расказываю искрению правду. Мне нельзя врать, а это для меня слишком личное, слишком важное. Потому буду рассказывать, как оно было.             Мы сидели некоторое время молча; камин догорал, и темнота поселился по углах великого зала, когда я глянул на неё и испугался: такие широкие были у неё глаза, так удивительно накланено голова. И совсем не было видно губ, так они побелели.             — Слышите?             Я прислухался. У меня тонкий слух, но только через минуту я услышал то, что слышала она.             Негде в каридоре, слева от нас, трищал под нечьими шагами паркет.             Кто-то шёл длинными бесконечными переходами, и шаги то затихали, то появлялись снова.             — Слышите? Топ-топ-топ…             — Крим Инфинит, что с вами, что такое?!             — Пустите меня… Это Малый Зверь… Это снова он… По мою душу.             С всего этого я понял только то, что в этом доме водятся нейкие нехорошие шутки, что тут нейкий недоросток пугает женщину.             Не внимая на то, что она схватила меня за рукав, намереваясь задержать, я схаватил каминную кочергу и кинулся по ступеняз до коридора. Это было делой минуты, и я раскрыл нагою двери. Величественный коридор был наполтёмный, но я хорошо видел, что в нём никого не было. Да, никого не было. Были только шаги, которые слышались по-ранешнему трохи неуверенно, но громко. Они были совсем близко от меня, но по-немногу отдолялись в другой конец коридора.             Что оставалось делать? Воевать с тем, кого не видишь? Я ведал, что это бесполезное дело, но я стукнул кочергою просто в то место, откуда слышались шаги. Кочерга прорезала пустой воздух и со звоном упала на пол.             Смешно? Мне было в то время, как вы догадыетесь, не до смеху. В ответ на мой достоволнующий и рыцарский удар нечто жалостливо и глухо застонало, после послышались ещё два-три шаги — и всё стихло.             Только тут я вспомнил, что госпажа осталась адна в этом величественном тёмном зале, и поспешил до неё.             Я ждал, что она потеряла сознание, обезумала от ужаса померла, но только не того, что увидел. Инфинит стояла у камина, и лицо у неё был суровый, мрачный, почти спакойный, только из тем самым непонятным вырожением в глазах.             — Зря вы кинулись туда, — сказала она. — Вы, известно, никого не увидили. Я ведаю, ибо бачу его только я и часом ещё эканомка. Фенек видел его.             — Кого «его»?             — Малого Зверя Болотных Ёлак.             — А это что такое?             — Не ведаю. Но он появляется, когда в Болотных Ёлках кто-то должен умереть страшной смертью. Он может ходить ещё год, но дождётся своего.             — Возможно, — неумело пошутил я. — Будет себе ходить ещё лет семьдесят, пока вас не похоронят правнуки.             Она резко откинула голову:             — Я ненавижу тех, кто жениться. И не смейте шутить с тем. Это слишком серьёзнл. Так загинула восемь моих предков, — это только те, про кого записали, — и всегда в записях упоминают Малого Зверя.             — Крим Инфинит, не волнуйтесь, но нашие предки верили, между этим, и в ведьмаков так же. И всегда находились люди, которые клялись, что видели их.             — А отец? Мой отец? Это не записи, это слышала, это видела бачыла сама. Отец был атеист, но в Малого Зверя и он верир до таго самого времени, пока его не достала дикая охота. Я слышала, понимаете?! Тут вы меня не переубедите. Эти шаги звучали в нашем дворце перед его смертью почти каждый день.             Что мне было делать? Переубеждать её, что это была слуховая галюцинация? Но я не галюционировал, я вырозительно слышал шаги и стон. Говорить, что это нейкий старый акустический эффект? Не ведаю помогло ли б это, хоть половина слухов про призраклв в старых здания основывается именно на таких фокусах. Например, известный призрак дворца Любамирских в Дубровне выявился конечно сосудам с ртутью и золотыми манетами, который неизвестный шутник год за сто до аткрытия темницы замуровал в камин какраз в том месте, где он выходил на солнечный припёк. Следовало было ночному холоду начать меняться на дневную жару, как почти во всех комнатах другого этажа начинались дикий вопль и шорхот.             Но разве переубедиш в этом дурненькое девчо? Поэтому я с важным взглядом спросил:             — А кто он такой, который он, это Малый Зверь Болотных Ёлак?             — Я его видела трижды и всё издалека. Однажды это было перед самой смертью отца. Дважды — недавна. А слышала, может, сотню раз. И я не испугалась, только последний раз, может… немного. Я пошла до его, но он исчез. Это настоящий малый заерь, может, по груди мне, он худой и напоминает замученого ребёнка. У него грустные большие глаза, очень кароткие лапы и ненатуральняя приплюсновая голова, с грязно-голубой шерстью, ограменными ушами до самых колен и хвостом. Одетый он, как двести лет назад, но на западний манер. Одежда зелёная. Он обычно заворачивал от меня за поворот коридора и, пока я добегала, исчезал, хоть этот коридор совсем глухой. Там есть только комната с давно заброшеным ризмаком. Но он забитый дюймовыми гвоздями: мы нанароком после попытались окрыть — нельзя.             Мне стало очень жалко её. Несчастная, наверное, проста была на пути до безумства.             — И это ещё не всё, — осмелилась она. — Может, тристо лет не было в этом дворце Голубой Женщина — видете, вот той, что на портрете. Семейные предания говорили, что она разрешила право мести, но я не верила. Это была не такая асоба. Когда её в 1501 году тянули на убытак, она крикнула мужу: «Кости мои не успакоятся, пока не здохнет последняя змея этой пароды». И после почти стр лет от неё не было пакоя: то чума, то неизвестно кем подкинутый в стакан яд, то смерть от неизвестного ночного ужаса. Она кинула мстить только праправнукам… Но сейчас я ведаю, что она держит слово. Не так давно её видел Фенек на заброшеном балконе, видели и другие. Не видела одна только я, но это её обыкновеность, сначала показываться иным, а тому, кому нужно, только в часину смерти… Мой род исчезнет на мне, я гэта ведаю. Недолго осталось ждать. Они будут давольны.             Я взял её руку и сильно сжал, желая привести её к сознанию, чем-то отдалить от этих слов, которые она говорила, будто в сне.             — Вы не должны беспокоиться. Если на то пошло, я такде заинтересовался этим. Призракас не места в век пара. Я клянусь вам, что те две недели, что мне осталось тут быть, я присвящу этому. Ч-чёрт, несуразица нейкая! Только не бойтечь.             Она усмихнулась слабой тихой усмешкой.             — Что вы… я привыкла. Такое тут делается каддую ночь.             И то самое непонятное для меня вырожение на лице, которое так присылал её обличие. Только тут я понял его. Это был ужал, устаревший тёмный ужас. Не тот ужас, которые проносится на минуту встать дыборем волосы, а ужас, который настаивается годами, которые становится конечно обыкновеным станом для организма, от которого не избавляются даже во сне. Неубого была б, может, и неплохая сабою, если не этот устойчивый тёмный ужас.             А она, несмотря на то, что я был близко, аж прислонилась ближе ко мне, только чтоб не видеть спиною ждавшей тьмы.             — Ах, пан Прауэр, это ужасно. Чем я виноватая, что должна отвечать за грехи дедов? А на эти слабые плечи лёг вся тяжесть без остатка. Он липкий и тёмный. Чтоб вы ведали, сколько крови, убийствов, сирочих слёз, обычной грязи на каждом шляхетском гербе! Сколько убитых, замученных до смерти, обиженных! Мы не имеем право на существование, даже самыя сострадающие, самыя лучшие. В наших жилах не голубая, а грязная кровь. Неужели вы думаете, что все мы, до двенадцатого колена, не должны отвечать за это, отвечать ужасам, страданием, смертью? Мы были такие обыкновенные к народу, который жил с нами рядом и от нас, мы считали его скотиной, мы лили вино, а они лили кровь. Они не ели ничего, кроме плохого хлеба. Пан Работник, мой сосед, однажды приехал до отца и распел анекдот про то, как мать-селянка привела сына к пану и тот угостил их пельнемяни с мясом. Ребёнок спросил, что это такое. Мать, по деревенской деикатнастью, подталкнула его ногою и шепнула: «Молчи!» Ребёнок съел то, что было на тарелкн, после вздыхнул и тихо сказал: «А я десять молчёв съел». Все, кто слушал анекдот, смеялись, а я желала была дать Работнику пощечину. Это не смешно, когда дети никогда в глаза не видели пельменей, никогда-никогда не ели мяса. У них редкие волосы, кривые ноги, в четырнадцать лет это совсем дети, а в двадцать пять — деды со сморщеными старческеми лицами. Как их не жалей — они родят таких самых детей, если вообще родят. Они отвечали нам востаниями, лютовали в этих востаниях, ибо до этого терпели целое столетие неслыханую обиду. И мы после теряли их. Вот этот шакал, на стене, в бабровой шубе, закатал даже своего родного брата, который встал на сторону повстанцев. Прозвище брата было Агей Гринкевич-Инфинит.             Какие мы были безответственные. Такие самые двухногие, как мы, ели траву, хоть край наш, щедрый и богатый, лучший на земле, никогда не заставит человека умереть от недостатка еды. Мы продавали родиной, продавали её хитрым соседям, а селяне любили её, свою мачиху, и… подыхали от бесхлебия. И кто обвинит их, если они возьмут вилы и вобьют их нам в груди? Мне кажется, что даже через сто лет, когда все мы вымрем, когда наследники этих несчастных случайно найдут нейкого шляхтича — они будут иметь полное право убить его. Земля не для нас.             Я глядел на неё с удивлением. Этот запал, это вдохновение простым словом сделали её лицо необычным. Я только тут понял, что никакая она не некрасивая, что передо мною необычная девочка, красиво удивительная, немного безумной красоты. Ух! Какая это была красота!!! Наверное, такими были наши древние «пророчици», которые бились в отрядах Мурашки и Мужицкого Христа. Это была красота неземная, замоченная с горькими губами и большими чёрными сухими глазами.             И внезапно… всё это пропало. Передо мною снова сидел тот самый бедняк. Только я уже ведал, какая она на самом деле.             — и всё ж мне очень, очень не хочется помирать. Я так хочу солнца, иных, не виденных мною лугов, детского смеха. Я очень желаю жить, хоть и не имею на это право. Только это и дало мне возможность выдержать эти два года, хоть выйти нельзя. Тут ночные шаги. Малый Зверь, Голубая Женщина. Я ведаю, я умру. И всё это дикая охота короля Мефилеса. Если б не оно — мы, возможно, ещё жили б. Оно забьёт нас.             И она замолкла, замолкла на целый час, пока не пришло время идти по комнатах.             И если до этого вечера я был безразличен к этой замученной шляхтеначки, то после её горящих слов понял, что нейким дивом из неё получился настоящий человек. Этому человеку нужно было обязательно помочь.             И, лежа в темноте с открытыми глазами, я почти до утра думал, что если вчера я решил ехать через два дня из грязного места и подальше од родовитой госпажи, то сейчас я останусь тут на неделю, две, три, на месяц, чтоб разгодать все эти темници и вернуть настоящему человеку заслуженный им пакой.