Fundamentally loathsome

      Больничный запах всегда веет болезнью. Разумеется, коридор приёмного отделения, залитый тёплым светом ламп и напичканный дружелюбно улыбающимися медсёстрами сложно сравнить с коридором хосписа, но вязкий, тяжелый запах спирта, новых латексных перчаток и лекарств из-за двери процедурной напоминает о том, что я нахожусь не в сраной гостинице. Оттуда тянет страхом, и ладони сами по себе непроизвольно начинают потеть — будто старый, приобретённый ещё в детстве, перед входом в кабинет стоматолога, инстинкт, внезапно оживает. Животные не знают, что их везут к ветеринару, не так ли? Но инстинктивно жмутся в самый дальний угол переноски, стоит только перешагнуть порог клиники — они тоже ориентируются по запаху. В последнее время разница между собой и животными я ощущаю с трудом. На моем лице недельная щетина и я трясусь от страха или озноба, преследующего меня последние пару месяцев, сидя напротив кабинета моего лечащего врача, как маленькая птица, которую угрожающе сжали в руке. Моё сердце разрывает грудину, будто намереваясь проломить хрупкую костную клетку, но, если смотреть с другой стороны — оно по крайней мере ещё бьётся.       Не так давно пришли мои анализы, и, судя по голосу девушки, которая убедительно попросила меня записаться на прием в ближайшее время, прогноз далеко не положительный. Я не хотел бы винить себя в происходящем — в конце концов, то, что должно было случиться, случилось бы в любом случае, но отрицать часть своей вины всё же нельзя. Я всегда пренебрегал своим здоровьем. До определенного возраста мне казалось это данностью — отсутствие отдышки при подъеме по лестничной клетке и беге, хороший иммунитет, зрение, здоровые зубы, крепкие мышцы и кости, которые не боялись тяжелой работы, похмелье в конце концов, которое никак не настигало меня лет до двадцати. Что-то произошло потом. Я не уверен точно, но я предполагал, что все выпитое и выкуренное ещё даст знать о себе чуть позже, но я не думал, что это будет так скоро. Я чувствовал недомогание долгое время. Может быть, примерно месяц я не мог вылечиться от непонятного мне недуга — я сидел на работе, когда у меня без какой-либо на то причины начала болеть голова. Я не страдаю давлением, никогда не был метеозависимым, не имел проблем с сердечно-сосудистой системой. Но из-за совмещения нескольких работ, стоит признать, я не высыпался. От слова совсем. На это и списал головную боль — с кем не бывает, к тому же, через пару дней близился выходной и я наделся наконец-то отоспаться. Я выпил аспирин, которым обычно лечился от всего, но от него не было совершенно никакого эффекта. Ни через пять минут, ни через десять, ни через час. Наоборот, мне показалось, что боль усилилась и меня потянуло в сон. Я все же смирно досидел тогда до окончания рабочего дня, еле как дополз до своей ушатанной, но безумно дешевой, съемной квартиры в самой заднице города и лег спать. На утро я чувствовал себя ещё хуже. Но снова не придал этому значения и пошел на работу. Чуть позже появились другие симптомы — озноб, как при простуде, отсутствие аппетита, что впрочем не было чем-то новым — я много курил и пропускал приёмы пищи, завтраки заменяя сигаретой с кофе, а ужины несчастной банкой дешёвого пива перед телевизором. Я был подавлен и без того на самом деле — в последнее время мое скудное финансовое положение относительно выравнилось, но лишь потому, что я пахал как проклятый, уделяя время исключительно работе. Конечно это не могло не сказаться на моем самочувствии — я был не так уж стар, но уже начинал ощущать, что разваливаюсь, что мой организм отказывается жить в таком бешеном темпе. Каждое утро перед работой я просыпался за несколько минут до будильника. Было очень холодно. Даже летом. Я лежал под одеялом, прижимая колени к груди и обнимая себя, пока меня всего трясло и будто бы сжимало, и я понимал, что причиной тому не был холод. Дело было в том, что я всем своим естеством ненавидел своё существование. Свои проклятые подработки, которые превратили мою заурядную, но до какого-то момента не такую уж плохую жизнь в отвратительную, серую рутину с символом уробороса. Это пожирало меня изнутри, в буквальном смысле, и я не мог ничего с этим поделать, пока оно не материализовалось в реальную проблему. В конечном итоге, мне было сложно различить психосоматику и реальную болезнь, возможно это стало одной из основных причин, по которой я откладывал поход к врачу. Возможно мне следовало бережнее относиться к себе, но теперь это не имеет смысла. Я уже сижу в коридоре городской больницы и жду своей очереди, трясясь как напуганный мальчишка. — Джеймс Рут? — я непроизвольно вздрагиваю. Девушка в голубоватом халате стоит в дверях кабинета, глядя на меня. Её волосы собраны в небрежный пучок, невзрачный макияж не перекрывает синяков под глазами. Сам я выгляжу не лучше — бледная кожа, растрёпанные отросшие волосы. После того, как все это началось, стало практически невозможно совмещать работу с банальными домашними делами. Все выходные я пластом лежал в кровати, кутаясь в одеяло и переодически меняя мокрые от пота простыни — встать и помыть посуду, постирать и погладить одежду казалось для меня чем-то нереальным, невозможным — настоящей пыткой, поэтому меня не особенно волновали пятна на синей клетчатой рубашке, в которой я ходил уже вторую неделю. Я думал, что упаду в обморок, если сделаю хоть одно резкое движение и я был прав. Я постоянно видел тёмные пятна перед глазами, когда куда-то шёл или даже просто пытался встать с кровати, у меня постоянно кружилась голова, и наверное, это стало последней каплей. — Да? — отвечаю немного заторможенно. Голос слегка хрипит. В последнее время мигрень давит на виски почти круглосуточно и это становится сложно переносить. Кроме того, меня постоянно тошнит. Даже сейчас я чувствую отвратительный кисловатый привкус рвоты на языке, хотя совсем недавно чистил зубы — я по крайней мере надеюсь, что от меня не несет ею на весь коридор больницы. — Идёмте, — она скрывается за дверью кабинета, оставляя ту приоткрытой для меня, и я повинуюсь её просьбе. С трудом отрываю свое дрожащее тело от стула и следую за ней, без особого энтузиазма.       В кабинете почти всё так, как я это себе представлял. Первое, что бросается в глаза — письменный стол, заваленный какими-то папками и прочим хламом, со скромным светильником в уголке. Слева от него кушетка, обитая синей кожей, справа — доска, на которой висят просвеченные снимки. Может быть, мои. А может и чьи-то ещё — я ничерта не смыслю во всём этом. Я никогда не лечился самостоятельно, не пил таблетки, когда болел, потому что мне казалось это бесполезной тратой денег, максимум, что я мог себе позволить — это аспирин, при сильной головной боли, чтобы лучше спать. Сейчас я жру его пачками. Но это не помогает. — Присаживайтесь, Джеймс, — девушка указывает на кресло напротив стола, которое я не заметил, когда вошёл. Я отодвигаю его и сажусь, когда доктор кладёт мою историю болезни и ещё какие-то бумаги на стол перед собой. Она открывает папку и пробегается глазами по листам, пока я все так же напряжённо сверлю её взглядом. Она не меняется в лице, совсем. Словно делала это тысячу раз и я — лишь очередной, тысяча первый пациент с такими результатами анализов. Это должно радовать меня с одной стороны — может быть, это какой-нибудь пустяк и я отделаюсь рецептом на противовирусные — но я думаю, что всё не так просто. — Джеймс, вы помните, когда обратились в клинику? — она поднимает глаза слишком резко и я вжимаюсь в своё кресло. Вопрос немного застал меня врасплох. Я не уверен, когда в последний раз ел за эти пару дней, а она спрашивает у меня такое. — Кажется, месяц назад, — говорю наобум, ориентируясь на свои ощущения, хотя, возможно прошло чуть больше времени. — Да. Знаете, вам было назначено довольно много анализов, не спорю, но их было вполне реально сделать за пару недель, — говорит она с еле-ощутимым укором в голосе. Но я, тем не менее, его распознал. — Я не могу бросить работу, потому что больничные счета тоже нужно оплачивать, не так ли? — язвлю я в ответ. Я не знаю, почему меня это так раздражает, но видит бог, я не был уверен, что когда-либо финансово оправлюсь после сраного анализа крови и нескольких снимков МРТ, не говоря уже обо всех остальных кругах ада, которые мне пришлось пройти, чтобы мой последний врач наконец-то отправил меня к ней — я потратил почти все свои сбережения, поэтому её претензия звучит почти смешно. — Я понимаю. Но в вашем случае, промедление несёт особенно ощутимые последствия, — отвечает девушка, и я хмурюсь. Мне вовсе не нравится, что она говорит, но я выбираю слушать дальше. — Джеймс, по результатам общего анализа крови у вас повышено СОЭ*. Снижено количество лимфоцитов*, а количество нейтрофилов* наоборот повышено. Вы понимаете, что это значит? — я все еще молчу. Я и понятия не имею. Из всего, что она сказала, я понял только слово «кровь». Она тяжело выдыхает и закрывает мою историю болезни, будто собирается с мыслями. Я начинаю понимать, что ничего хорошего сегодня в этом кабинете не услышу. — Мы думаем, что это злокачественная опухоль. У вас в голове. Об этом говорят результаты анализа ликвора*, — говорит она так резко, словно выстрел в висок. Я теряюсь на секунду. Что? Мне кажется, что я что-то неправильно понял, поэтому переспрашиваю: — Погодите, то есть… у меня рак?       Девушка молча смотрит на меня, и кажется, что на несколько мгновений я вижу в её глазах искреннее сочувствие, но оно тут же исчезает, стоит ей взглянуть на стопку других историй болезни. Она знает, что я не первый и не последний в этом списке, и я, как и все те люди, не заслуживаю этого дерьма, но сучка-судьба решила распорядиться со мной именно так. Она здесь бессильна, как и медицина перед раком в целом. С этого момента начинается игра в русскую рулетку и всё зависит исключительно от моего собственного везения, но судя по тому дерьму, как складывается моя жизнь в последнее время — фортуна презирает меня и обходит стороной за тысячу миль. — Я понимаю, что это тяжело вот так просто принять сейчас. Я могу дать вам немного времени, прежде чем мы продолжим диалог и обсудим план лечения, — говорит она как будто бы заученный текст. Она старается быть вежливой, но меня не волнует, что она говорит. — Какая стадия? — спрашиваю я, чувствуя подступающий к горлу ком, из злости, непонимания и чёртового отчаяния. Руки начинают трястись и я сжимаю пальцами ткань своих джинс. — Пока что сложно точно сказать, опухоль достаточно большая… — Боже, мне плевать, я спросил, какая стадия?! — срываюсь я, переходя на повышенные тона. Девушка немного пугается, вздрагивая от неожиданности, но мне абсолютно похуй, я не хочу слышать весь этот трёп про надежду и о том, что не стоит раньше времени опускать руки, я имею право в точности знать, что происходит с моим телом, как бы больно это ни было. — Предположительно, четвертая, — отвечает она, поджимая губы. — Джеймс, это ничего не меняет. Существуют примеры людей, переживших четвертую стадию, вышедших в полную ремиссию без дальнейших осложнений, вы должны понимать, что…       Я перестал слушать её в какой-то момент. Я будто бы потерял возможность распознавать человеческую речь, и потерял связь с реальностью, потому что эта новость, мягко говоря, выбила меня из колеи. Первая эмоция, поражающая меня в такие моменты — гнев. На врачей, чёртов случай, на себя, на весь мир. Потому что это не честно. Я не был готов к тому, что как только моё шаткое положение вот-вот начнёт приходить в норму, как только я немного встану на ноги, мне тут же сломаю обе. Я сидел в том проклятом кресле в том проклятом кабинете и ненавидел всё, что вижу вокруг. Меня трясло, от злости, от боли, той, которая уже два месяца не давала мне спокойно жить, и той, которую мне ещё предстоит перенести, от поганого чувства безысходности, что начинало поглощать меня все больше с каждой минутой, от ёбаного тиканья настенных часов, будто намекающих мне на то, что отчет пошел. В чем был сраный смысл прожитых мною лет? Я ничего не успел. Абсолютно, мать твою, нихрена. Я бездарно потратил прожитое мной время, так и не сумев получить образования, купить собственную квартиру, найти спутника жизни, оставить после себя что-то в конце концов. Теперь я просто исчезну, как будто никогда и не существовал. Моя никчёмная жизнь — лишь крохотная пылинка среди происходящих во вселенной процессов, в какой-то момент она решила дать мне возможность существовать, и теперь так же бесцеремонно, совершенно не интересуясь моим мнением, забирает у меня её обратно, потому что, в конце концов, всё, что гарантировано нам в жизни — это смерть, и с этим ничего нельзя поделать. Это нужно принять, как факт, но я блять не могу, просто не могу потому что моя жизнь фактически прервана. Так рано. Неестественно, уродливо и мучительно.       Мы обсудили план лечения, в конечном итоге. Причина, по которой я скоропостижно отброшу коньки имеет более конкретное название, нежели просто рак мозга — это глиобластома, и хоть название не дало мне ничего конкретного, в кратком «описании», которое мне любезно предоставил мой онколог, прозвучали такие слова как «распространенная», «агрессивная» и «быстрая форма рака мозга», что, в общем-то могло значить только одно — я в полной, беспросветной жопе и выхода отсюда попросту нет. Её невозможно полностью удалить хирургическим путём, нет никаких гарантий, что химиотерапия поможет, но даже если и так, в их сраном учреждении при полном обследовании и должном лечении жизнь пациентов с таким видом рака удавалось продлить максимум до года. Как и везде, тут тоже существуют исключения, когда пациентам удавалось выжить, но гарантия в приблизительно пять процентов не сильно успокаивала меня, это все звучало как ёбаная шутка. Девушка ясно дала понять, что мне нужно в срочном порядке ложиться в стационар, но у меня нет страховки, а потянуть лечение и нахождение там, при этом не имея фонового заработка я банально не могу себе позволить, у меня нет этих чёртовых денег. Поэтому я отказался от стационара, настолько вежливо, насколько это возможно, и она не стала спорить. Она предложила поставить меня в очередь, подать документы в фонд, который занимается помощью людям с онкологией, даёт возможность получать бесплатное лечение за счет государства, но если быть честным, разве это имеет смысл? Без должного лечения мне осталось два или три месяца, четыре в лучшем случае. Я просто напросто не успею и займу место человека, который мог бы выжить. Тем не менее, она настояла на этом, а я не стал сопротивляться — я был не в себе, просто сидел на том стуле и думал о том, что будет дальше, отвечая на её вопросы скорее автоматически, чем действительно осознавая, что происходит. Всё как сквозь толщу воды, но как я понял, она прикрепила меня к этой больнице и внесла в список наблюдаемых пациентов. Прописала огромный лист колёс. Противоопухолевые таблетки и ряд поддерживающих препаратов — она сказала, что важно следить за побочным действием, потому что такого рода лекарства подбирают исходя из индивидуальных реакций организма, так что эти таблетки могут не подойти мне, и тогда их придётся менять. Так же она выписала мне рецепт на налбуфин* — анальгетик, который должен был стать моим постоянным спутником до конца «лечения», какие-то витамины и прочее дерьмо. Я перестал вникать, когда представил, во сколько мне всё это может обойтись, и, честно, даже не собирался покупать ничего, кроме анальгетика, который мог бы наконец прекратить эту блядскую головную боль, от которой я постепенно начинал лезть на стену. Но, по итогу, так и не сумев затолкать куда поглубже оптимистичное, навязчиво рвущее нутро, застрявшее комом где-то в глотке и вырывающееся наружу адреналином из коры надпочечников желание всё же блять выжить, приполз в аптеку этим же вечером, скупая всё и помногу, потому что после нескольких часов настоящей и первой в моей жизни истерики такого масштаба, размазало меня знатно. Я сомневался тогда, что вообще был похож на человека, а когда вернулся домой, в свою мрачную неуютную однушку и поставил пакет с лекарствами на кухонный стол, то понял, что совершенно пустой. Теперь я остался с ней один на один и не могу заглушить поток мыслей, преследующий меня от самого кабинета онколога.       Хуже было только то, что это не прошло бы со временем, как боль по внезапной утрате или новость о расставании с человеком, которого ты любил больше жизни. Это до самого конца останется со мной, потому что конец куда ближе, чем кажется, и на самом деле вряд ли это вообще возможно осознать и спокойно принять, невозможно полностью свыкнуться с этой мыслью. Всё, что я могу делать — это пичкать себя таблетками, как будто так было всегда и это нормально, колоть налбуфин, словно это не опиоидное обезболивающее, и чувствовать, как с каждым днём разваливаюсь на части. Кроме того, мне предстояло увольнение с работы, что поднимало новую, но на деле старую как мир проблему. И если опустить тот факт, что меня скорее волнует пыль на холодильнике, чем перспектива вылететь со всех своих грёбаных подработок, которые циклично прошивали мою жизнь как все девять кругов по Данте последний год, то я выбрал послать всё нахер и пропал со всех радаров на несколько дней. Не отвечал на звонки, сообщения, не появлялся на улице, полностью задёрнув шторы и как-то совсем тупо и апатично проминая матрас сутками, пялился в телевизор без желания что-либо там увидеть. Мне нужно было прийти в себя для начала и набраться сил, я даже не отдохнул за всё это время, честное слово, но моё физическое состояние выравнилось, насколько это было возможно. По крайней мере я мог нормально передвигаться, поэтому мне пришлось отодвинуть своё нытьё на время и вернуться во внешний мир.       Поскольку я приобрёл достаточно серьёзное заболевание, это автоматически делало меня нетрудоспособным и присваивало определённую группу инвалидности. Так что мне предстояло пройти ряд унижений и мучительных пыток в большом количестве государственных учреждений, чтобы собрать все грёбаные доказательства того, что я и правда смертельно болен и действительно не могу работать, а так же, что мой рабочий стаж соответствует количеству необходимых лет, чтобы я мог остаток жизни получать свою тысячу долларов в месяц и ни в чём, блять, себе не отказывать. Одна только мысль о том, на сколько на самом деле может всё это затянуться приводила меня в ужас, и сидя в очередной приёмной с талоном в руке, я чувствовал, как у меня нервно подёргивается глаз. Вся эта возня с документами всегда нехило раздражала меня, но я никогда не чувствовал внезапных вспышек агрессии из-за каких-то мелочей — сейчас же, я воспринимал всё настолько гипертрофированно, что мне самому порой было сложно распознать логику своих претензий и то, с какого конкретно момента началась моя «вспышка». Мой лечащий врач предупреждала меня об этом, ведь опухоль, по мере своего роста, может давить на разные отделы мозга и из-за этого моё поведение может меняться, но даже несмотря на то, что я помнил об этом, я чувствовал себя мерзко, изнутри и снаружи, настолько нетипично и погано, что в принципе не хотел выходить из дома, как будто заранее строя себе гроб в этой проклятой квартире, и ёбаная бюрократия становилась последней каплей. Кажется, к моменту когда весь процесс дошёл до финального этапа — комиссии, где мне официально должны были дать инвалидность, мою фамилию уже знали все. Я постоянно скандалил, как ненормальный, выходил из себя при малейшей проблеме, которая возникала при поиске моих документов или ещё чего-то, касающегося человеческого фактора, что пару раз меня под руки выводила охрана. Я никогда не вёл себя так и искренне ненавидел себя за это. Но в то же время, такой расклад сыграл мне на руку — благодаря своей крайней настойчивости мне удалось сократить процесс оформления всех необходимых документов до четверти месяца, что было буквально в три раза быстрее, чем я ожидал.       Это вселило в меня надежду на какое-то мгновение, потому что окончание процесса ощущалось как маленькое выигранное сражение в чёртовой войне, но буквально в тот же вечер, сидя на краю обшарпанной ванны и сосредоточенно вводя себе налбуфин, я понял, что по сути, заведомо её проиграл. Теперь моя жизнь не имела абсолютно никакого смысла, кроме того, я весьма бездарно потратил часть оставшегося у меня времени на бесполезные вещи — эти деньги, по сути, ничего не решают. Даже не смотря на то, что они есть, и теперь я имею огромное количество свободного времени, ведь мне больше не нужно работать, чтобы обеспечить своё существование, это всё равно не имеет смыла, а всё это время не имеет ценности. Я не хочу обманывать себя и надеяться, что всё разрешится наилучшим для меня образом, ведь я прекрасно знаю, что это не так, а четыре месяца настолько мимолётны в масштабах человеческой жизни, что я не уверен, что за это время вообще возможно что-то успеть. Да и что мне успевать? У меня нет семьи, близких друзей, дела всей жизни, которое я мог бы кому-то передать после смерти. Я ничтожен и совершенно одинок. Это не плохо, до какого-то момента меня, можно сказать, даже устраивало такое положение дел — я пахал на своих подработках, переодически откладывая какие-то небольшие деньги, которые потом тратились на внезапно возникающие потребности, иногда встречался со старыми знакомыми, заводил пассий, но отношения почти никогда не складывались — я не эмоционален и нетерпим ко многим вещам, слишком ценю личное пространство, что в совокупности довольно быстро отталкивало от меня людей, но всё это происходило в настолько быстром темпе вперемешку с работой, что я даже не замечал, как из моей квартиры постепенно пропадали их вещи, а телефонных разговоров становилось всё меньше, пока они в итоге не сходили на нет. Меня не особо волновало это, я думал лишь о том, как встать на ноги и выровнять свои финансы, но теперь я совершенно один, в герметичной камере, выстроенной мной самостоятельно, так что при сухом и тёплом климате Де-Мойна, мой труп найдут через несколько месяцев, почти полностью мумифицированным. По крайней мере я не начну уёбищно лысеть, потому что химиотерапия мне не по карману. Но кроме этого вопроса, меня ещё слегка беспокоила перспектива сойти с ума перед смертью. Я и раньше задумывался над тем, что со мной будет после шестидесяти, скажем. Не передалась ли мне деменция или что похуже от каких-то дальних родственников и стоит ли моим гипотетическим детям готовиться к персональной маленькой войне, потому что в какой-то момент я перестану контролировать количество слюны у себя во рту, начну шататься по дому ночами напролёт, отрывать обои и мазать стены дерьмом, пока они будут вынуждены терпеть всё это, с жалостью наблюдая за тем, как некогда их любимый человек необратимо превращается в животное, которое даже не узнаёт их, и одновременно глубоко на подсознании желать мне скорейшей смерти, потому что это всё невозможно выносить. Я не осудил бы их, если бы они сдали меня в дом престарелых, но кажется, что когда за твоим безумием наблюдают совершенно незнакомые люди, это делает тебя еще более жалким и отвратительным, поэтому, вероятно если бы я понял, что начинаю ехать крышей, то покончил бы с собой в тот же день — я просто не вынес бы всей этой жалости и унижений, которые совершал бы уже не я. Сейчас ситуация могла бы повториться, и хоть это маловероятно, но моя опухоль находится не в лёгких, не в печени, не в желудке, не в прямой кишке, даже не в чёртовой простате, а в мозге. Это может запустить абсолютно любой процесс, и тогда это станет не только моей проблемой. Я не хотел бы докучать соседям и таскать в квартиру мусор, к примеру, или бездомных собак, чтобы они постоянно лаяли и гадили где попало, превращая жизнь моих соседей в бесконечную череду борьбы со мной и различными социальными службами, но я попросту не смогу контролировать себя, я вообще вряд ли буду собой на том этапе моей болезни, и мысль о том, что всё это вполне себе может стать реальностью, а не просто является плодом моей параноидальной фантазии, добивала меня окончательно, как контрольный в голову. Поток мыслей впервые казался мне настолько неукротимым, что мне было сложно оставаться наедине с самим собой. Это становилось таким же некомфортным и раздражающе-болезненным, как читать прощальную речь на похоронах, как тот самый разговор с родителями или как подъём в шесть утра холодным февральским утром. Впервые я почувствовал нужду в том, чтобы заглушить воющий в голове ветер, и, наверное, именно с того момента я начал пить. Я делал это и раньше, но всё ограничивалось бутылкой вина по праздникам и банкой пива по вечерам, после тяжёлого рабочего дня — с тех пор, как я перестал работать и начал получать социальные выплаты, пить я начал каждый божий день. Я покупал бутылку чего-то крепкого, чтобы мне не приходилось долго добираться до состояния приятной расслабленности, когда проблемы, вроде как, всё ещё есть, но волнуют уже намного меньше, чем раньше, и растягивал её на несколько дней, выпивая, в основном, по вечерам. Но это достаточно быстро начало выходить из-под контроля. Я упустил тот момент, когда смог прикончить почти литр виски за вечер и всю ночь блевал как сволочь, переодически сворачиваясь в ком от судорог и хронических болей, ведь в таком состоянии я не мог ввести себе налбуфин. Но на утро я, хоть и проснувшись на холодной плитке в обблёваной майке, не чувствовал и не помнил практически ничего, что так волновало меня прошлым вечером. И не мог думать ни о чём, кроме того, что хочу опохмелиться. Я прекрасно понимал, что качусь на большой скорости на самое дно, но честное слово, я сдохну так скоро, что этого времени даже не хватит на то, чтобы полноценно спиться, поэтому я мог делать всё, что хотел. Но даже эта стратегия перестала быть верной уже через пару-тройку таких повторений. В один из дней я, пройдя через весь спектр мучений и, по ощущениям, едва ли не выблевав какой-то из своих органов, уже приготовился к сладкому забытию, как вдруг понял, что не могу заснуть. Мне всё ещё отвратительно плохо и больно, я чувствую как отросшие волосы липнут ко лбу, покрытому холодным потом, и практически каждый вдох даётся мне невероятными усилиями — это как внезапно проснуться от общего наркоза во время операции и начать чувствовать все манипуляции, производимые врачами в твоём теле. Это, наверное, была одна из самых худших шуток, которые проделывал со мной мой же собственный мозг, и я откровенно растерялся тогда. Меня всего безбожно херачило ознобом, я еле как дополз до кровати, а когда смог подняться на пару минут, чтобы лечь, словил такие вертолёты, что думал снова потянет блевать. Но всё обошлось. Я проворочался до самого утра с чувством того, что умираю, и когда первые оранжевые лучи солнца потянулись по полу сквозь тонкую щель между закрытыми оконными шторами, я наконец-то отрубился, и выпал из жизни на следующие четырнадцать часов.       Я проснулся под вечер из-за шума на улице. Голова раскалывалась, а визг сигнализации чьей-то машины, по ощущениям стоящей прямо под окнами моей квартиры, напоминал звуки из Ада. Я долго не мог пошевелиться и сделать с этим что-нибудь, хотя бы закрыть уши, потому что слабость во всём теле сковывала меня как невидимые цепи, поэтому я просто лежал и слушал этот визг, думая, что постепенно схожу с ума, но спустя минут пятнадцать всё прекратилось. Ещё через пару часов мне стало легче и я нашёл в себе силы доползти до ванной. Я умылся и принял душ, чтобы снова почувствовать себя человеком, а потом укололся налбуфином, поел и вернулся в адекватное состояние. Но старые мысли и чувство вины за выпитое снова начинали понемногу лезь под череп, и мне хотелось проломить его пикой для колки льда, что лежала в столешнице ещё до момента моего заезда в квартиру. Я всё думал для чего бы ещё можно было её использовать, но это всего лишь пика для колки льда — у неё есть определённая функция и глупо спорить с тем, что в остальных хозяйственных делах она была бы бесполезна, разве что, ей можно попытаться вскрыть какую-то консерву, или, к примеру, человеческий череп — по крайней мере у Кэтрин Трамелл* это отлично получалось. Впрочем, я забыл об этом спустя несколько секунд — человеческий мозг не может концентрироваться долго на одной и той же мысле, и все эти воспоминания, о прошлой бессонной ночи, о том кабинете городской больницы, о запахе из процедурной, о диагнозе, который перевернул мою жизнь с ног на голову, переключались в голове с бешеной скоростью. Как будто я катался на карусели, сидя на красивой, расписанной, цирковой лошади, и скорость с каждым разом всё увеличивалась, картинка вокруг превращалась в однородное цветное месиво, а музыка превращалась в отвратительный скрежет — возможно, это соседи ремонтируют батарею — пока в конечном итоге меня не начало тошнить. Я выблевал весь свой импровизированный завтрак, после чего ополоснул лицо водой. Я накинул на себя свою кожанку, обулся, и покинул квартиру, дрожащими руками пытаясь попасть ключом в замок. Я больше не мог находиться наедине с собой.       Поэтому потащил своё тело в бар. У меня никогда не было потребности окружать себя людьми, но я не горел желанием скитаться по Де-Мойну ночью, тем более прогулки в тишине всегда наводят на мысли, и хоть в любом баре этого вшивого города нисколько ни безопаснее, чем на улицах, я всё равно направился туда. Наверное, в надежде заглушить собственный внутренний голос громкой музыкой и алкоголем, хоть это и добавляло мне проблем. Я не видел другого выхода, поэтому приполз в самую поганую дыру в мире, которую было даже тяжело назвать баром. Сомнительный контингент, палёный, но соответственно дешёвый алкоголь, неприветливый бармен и затёртая, прожжёная барная стойка в непонятных липких пятнах — это место однозначно не было достойным, и хоть в Де-Мойне всё равно есть альтернатива в виде других баров, я выбрал именно этот, не имея особой мотивации. Не знаю почему, но в этих заплёванных стенах я не чувствовал себя таким ничтожным, а может быть, попросту сливался с атмосферой ущербного веселья, аккуратно скрывающей, как мягкое покрывало, мой прогрессирующий алкоголизм. Никем не замеченный я прошёл к стойке, садясь как можно дальше ото всех, и буркнул бармену плеснуть мне водки — это самая дешёвая алкогольная позиция в любом баре, и в моём случае можно лишь слабо надеяться на то, что в рюмке будет этанол, а не метанол*, хотя, на тот момент мне было настолько похуй, что в себя заливать, что подошло бы и средство для розжига. После первых двух рюмок стало полегче — я расслабился, и третью и четвёртую уже скорее потягивал, как будто пью сраный дорогущий виски, а не дерьмо, которое безбожно жжёт мне глотку и даёт в голову. К восьмой или около того стопке — я сбился со счёта — я уже начал чувствовать, что скоро оно попроситься наружу и немного клевал носом — плюсом ко всему в сон клонило безумно. Я бы так и отрубился прямо за баром, но в чувства меня быстро привёл шум откуда-то справа, было ощущение, будто что-то разбилось. Я поворачиваю голову и слышу ругань из-за двери туалета, настолько громкую, что чей-то разозлённый бас перебивает музыку, а уже через несколько мгновений хлипкая дверь распахивается, как будто бы кто-то открыл её с ноги, и оттуда лицом вперёд вылетает какой-то парень. На его коротких обесцвеченных волосах и частично на белой футболке тёмные пятна, чем-то напоминающие разводы крови. Возможно, ему разбили бутылку об голову. Он падает на пол, почти посередине зала, и пара осколков выпадают из капюшона его кофты на молнии, а из-за двери показываются ещё два парня, чуть выше и больше первого. — Иди сюда, сукин ты сын, — говорит один из них и подлетает к нему, за куртки отрывая с пола, как мешок с дерьмом. — Сейчас зубы свои будешь собирать по углам за такой базар, — выплёвывает он, но парень не выглядит напуганным, от слова совсем. — Какие-то вы слишком смелые для двух педиков, — отвечает он, слегка улыбаясь, и мне хочется провести рукой по лицу. Ему прилетает практически мгновенно и я понятия не имею, на что он надеялся. Этот парень очень молод и у него абсолютно отсутствует инстинкт самосохранения. Судя по всему, он не умеет драться, и вообще даже не пытается, потому что он практически никак не отбивается, а просто лежит на полу, принимая удары и закрывая руками голову. Его сильно пинают в живот, от чего по всему бару разносится болезненный стон, и кажется, что он начинает задыхаться, но те придурки даже не думая останавливаться, продолжают садистично выбивать из него дерьмо будто бы с ещё большей силой.       Я залпом опрокидываю остатки своей водки и с шумом ставлю стакан на барную стойку. Что-то просто ударяет мне в башку. Я не хочу делать из себя героя, обычно я не ввязываюсь ни в какие конфликты, тем более, до поры до времени алкоголь никогда не пробуждал во мне агрессию, но сегодня я, откровенно говоря, искал себе проблемы и эти ребята удачно подвернулись под руку. Даже если они вдвоём изобьют меня до полу-смерти, я всё равно получу то, что хотел и мне честно говоря нечего терять. Я встаю со своего стула, как и ещё пара неравнодушных, единственное — разница между нами заключается в том, что я не пытаюсь разнять драку. Я просто оттаскиваю того парнишку за шкирку прямо из эпицентра куда-то назад, как бездомного котёнка, и со всей силы въёбываю одному из тех парней, которые били его. Из-за алкоголя и анальгетиков я почти не чувствую боли, скорее, факт самого удара, тем более, я всегда был высоким и крепким мальчиком, поэтому мог постоять за себя, и хоть в последнее время я чувствовал себя погано в физическом плане, сейчас во мне как будто включается какой-то глубокий инстинкт. Во мне говорит рептильный мозг — я просто превращаюсь в чёртово животное. Мои оппоненты не успевают среагировать, и мне удаётся повалить одного из них на пол, садясь на него сверху, и я понимаю, что не успокоюсь, пока не превращу его лицо в кровавое месиво. Злоба застилает мне глаза и я просто не могу остановиться. Люди вокруг шумят, пытаясь остановить меня, но я даже не понимаю, на что именно злюсь, и просто продолжаю избивать этого парня, одной рукой вцепившись в его волосы, пока в моменте не слышу, как вылетает его окровавленный зуб. Он пару раз звонко подпрыгивает по полу, а затем прокатывается несколько миллиметров под чей-то стул. Я чувствую своё тяжёлое дыхание и чувствую, как меня пытаются оттащить несколько человек — я вижу кровь на своих руках и меня на мгновение передёргивает. Я останавливаюсь. Мне не нравится вид крови, тем более не своей. Я отвлекаюсь и теряю бдительность на несколько мгновений, а потом внезапно чувствую сильный удар чем-то твёрдым, металлическим. Падаю на пол, хватаясь рукой за правую бровь, из которой начинает сочиться что-то тёплое. Я не сразу понимаю, что у второго парня был кастет — лишь тогда, когда замечаю, как он слетает с его руки, пока кто-то из более адекватных поситителей бара скручивает его и уводит на выход. Меня тоже поднимают и тащат в ту же сторону, выбрасывая перед баром как мешок с мусором. Мне нужно несколько минут на холодном асфальте, чтобы голова перестала кружиться, после чего я поднимаюсь на ноги, всё так же прижимая руку к рассеченной брови, и вижу, что уёбок, подпортивший мне лицо, ещё в сознании. Я не хочу оставлять это так просто, поэтому намереваюсь продолжить драку, но чувствую, как кто-то хватает меня за запястье. — Оставь его, — говорит тот белобрысый парень, за которого я вступился. Оказывается он вышел следом, когда меня вывели из бара и бросили тут. Он сжимает мою руку и настойчиво тянет в сторону тёмной подворотни рядом. — Давай, валим. Они вызвали копов, сейчас уже подъедут, быстрее! — торопит он меня и я, по какой-то причине, действительно выхожу из ступора.       Я слепо следую за ним, скрываясь в темноте узкого пространства между близко стоящими домами. В маленьких окошках уже почти не горит свет — я уверен, что уже давно перевалило за полночь, и я уже давно должен быть дома, но вместо этого шныряю по холоду, в попытке спасти свою пьяную задницу от пары суток в обезьяннике. Мы добегаем до тупика в виде довольно высокой кирпичной стены, отделяющей улицы, и парень так легко карабкается по ней, перелезая в два счёта, словно делал это сотни раз. — Ну же, ты высокий, перелезай, — кричит он мне с другой стороны стены, и я пробую забраться. Сил не хватает, чтобы подтянуться вверх, к тому же у меня начинает сильно болеть голова из-за последнего удара кастетом, но адреналин, бурлящий в моей крови, делает своё дело и спустя несколько попыток мне удаётся сделать это.       Я был удивлён, что он до сих пор оставался на той стороне и ждал меня, вместо того, чтобы убежать, потому что на его месте я бы сделал именно так. Он нетерпеливо улыбнулся, облизывая разбитую губу, когда заметил, что я спускаюсь, и когда я закончил, повёл нас дальше, в неизвестном направлении сквозь такие же узенькие подворотни, практически не освещаемые фонарями. Казалось, эти места были хорошо ему знакомы, потому что он практически не думал, прежде чем свернуть за тот или иной угол, избегая главных улиц города, а может быть он просто делал это наугад, я не мог знать. Просто шёл следом, доверившись совершенно незнакомому человеку, которого видел в первый раз в жизни. Мне было нечего терять, и даже если он собирался пырнуть меня ножом и забрать всё из моих карманов, когда мы дойдём до места назначения, я всё равно не стал бы сопротивляться — такая смерть была бы намного менее мучительной, чем та жизнь, которой я жил последний месяц.       Но в итоге он вывел нас на пустырь, поросший высокой травой и окружённый многоэтажками, а затем остановился, достав из кармана пачку сигарет. Он закурил и предложил мне, и я не мог отказаться. — Пришли, — сказал он, пару раз шёлкая зажигалкой около моей сигареты. — Тут безопасно. Так далеко от бара нас не станут искать. И те уёбки тоже, — он заразительно улыбнулся, глянув мне в глаза, и я улыбнулся тоже. Не знаю, почему. Зажигалку наконец удалось зажечь и я прикурил. Я выпрямился и осмотрелся вокруг, чувствуя на подсознательном уровне, что недострой, находящийся на другом конце пустыря, кажется мне безумно знакомым, как и граффити, нарисованное на заборе, ограждающем его. Я быстро понял, в какой части города мы находимся. — Ты как, нормально? — спросил я у белобрысого, выдыхая сигаретный дым. — По сравнению с тобой я, считай, вообще не пострадал, — усмехаясь, отвечает он мне. Только сейчас я замечаю, что на самом деле у него действительно разбита голова и тогда в баре мне не показалось, но я никак это не комментирую. — Тебя бы подлатать, приятель. У тебя идёт кровь, — сказал он, показывая на бровь. Я просто пожал плечами. Нам обоим по хорошему стоит обратиться в травмпункт, но я не собираюсь делать этого, я шарахаюсь больниц как огня, и что-то мне подсказывает, что этот парень тоже не планирует лечить свои раны необоснованно дорогими пластырями. — Да. Я живу тут не далеко. Можем сделать это у меня, — предлагаю я ему и без лишних слов направляюсь в сторону своего района. Я не настаиваю, но слышу шаги за спиной, поэтому становлюсь куда уверенней. В каком-то смысле, он уберёг меня от, возможно, более серьёзных последствий, нежели рассечёная бровь, поэтому я бы тоже хотел сделать для него что-то в знак благодарности.       За всё время моей болезни я организовал в своей ванной настоящий процедурный кабинет. На полке возле зеркала всегда были чистые ватные диски, одноразовые шприцы, спирт для обработки кожи, а моя аптечка, которая стояла где-то в шкафчике под раковиной, по количеству медикаментов посоревновалась бы со среднестатистической аптекой. Конечно, я утрирую, но у меня было столько разных таблеток, и я приноровился ставить уколы не хуже медсестры, так что я подумал, что вполне мог бы взять на себя ответственность и обработать раны этого парня — кроме того, он не был против, смирно сидя на краю ванной и рассматривая обстановку вокруг. Я чувствовал его интерес к шприцам, и другим не типичным вещам в моей квартире, и я догадывался, что вопросы уже назревают в его побитой голове, но пока он молчал, а я обрабатывал его ранки на макушке, всё было нормально. Мы сидели в полной тишине, и я слышал, как капает вода с подтекающего крана на кухне. Я мог рассмотреть его получше. Светлые волосы сожженые осветлителем, пирсинг, нелепые татуировки, больше напоминающие партаки, мешковатая одежда — всё это поддерживало в нём дух бунтарства, и я сделал вывод, что вероятно он младше меня. Он выглядел как подросток, но явно был совершеннолетним, раз его пустили в бар, поэтому я не мог сказать точно, сколько ему лет — это было не важно на самом деле, потому что ему в любом случае не стоило ввязываться в драку, что бы не произошло в том туалете. — Как тебя зовут? — он первым нарушает тишину, чуть дрогнув, когда я задел ватным диском самую большую ранку на его голове. Я аккуратно дую на неё. Это неприятно, но мне нужно её обработать. — Джеймс Рут. А тебя? — Сид Уилсон. Будем знакомы, Джимми, — снова улыбается он и я киваю головой.       Мне не очень нравится, когда моё имя каверкают каким-либо образом, но почему-то у Сида это получается не так уж раздражающе. Я заканчиваю с его ранками, собирая небольшую горку окровавленных ватных дисков в руку, и выбрасываю их в мусорное ведро. Я собираюсь приступить к обработке своей брови, но Уилсон перехватывает у меня инициативу, уверенно поднимается и берёт в руку хлоргексидин, поэтому я просто сажусь туда, где он сидел пару минут назад. — Что случилось в туалете, если не секрет? — спрашиваю я, когда Сид подносит пропитанную ватку к моему лицу. — В смысле… за что это они так с тобой? — Я довольно дорого продал им некачественный кокс, — усмехается он, сосредоточенно глядя на мою бровь и аккуратно прикладывая к ней ватный диск. Я лишь слегка морщусь. — Точнее, он был смешан со всяким дерьмом, и, очевидно, им не понравилось, — говорит Сид и переводит взгляд на меня на несколько секунд, затем возвращаясь к брови. Он улавливает некоторое непонимание в моих глазах и, кажется, что на мгновение становится серьёзнее. — Осуждаешь меня? — спрашивает он. — Это не моё дело, — из всех вариантов ответа я выбираю самый безопасный. Конечно, отчасти это правда и их сделка не касается меня, тем более, я никогда не пробовал ничего серьёзнее травки, но на месте тех ребят я, вероятно, тоже был бы недоволен. Тем не менее, я всё равно не могу осуждать Сида — должно быть, у него была причина так поступить. Но даже если её и не было, мне попросту плевать. Я не заступался за него в баре. Я просто хотел выпустить чёртову злость и мы в расчёте. — Правильный ответ, Джимми, — говорит он и отстраняется, чтобы поменять ватный диск. Кровь уже не идёт, и я чувствую, как её запёкшиеся струйки неприятно стягивают кожу. Я хочу побыстрее покончить с этим и лечь спать — количество адреналина в моей крови падает и меня снова начинает клонить в сон, но я не могу ничего сделать, пока Сид здесь. На самом деле до меня только сейчас начинает доходить, насколько непредусмотрительно было приводить его домой. — Зачем тебе тут столько шприцов? Ты что, чем-то ставишься, — спрашивает Уилсон и я сдерживаюсь, чтобы не закатить глаза. Это то, о чём я говорил. Его настораживающий интерес к такого рода вещам. — Можно и так сказать, — отвечаю я. Налбуфин может использоваться как наркотик — это опиод, а значит, он стоит в одном ряду с героином и я могу получать его исключительно по рецепту. — Чем? Я могу достать что подешевле, если надо, ты только скажи. Вообще что угодно, — говорит Сид, заметно оживившись. Он вежливо предлагает свои услуги, и я понятия не имею, как на это реагировать. Я не наркоман. Никогда им не был и не планировал быть, так что Сид не может мне ни чем помочь. — Как я понял, с тобой лучше не иметь дел, — шучу я, и Уилсон тихо смеётся. Впрочем, улыбка быстро спадает с его лица, когда я договариваю фразу: — У меня неоперабельный рак. Я ставлю себе обезболивающее, когда совсем невыносимо терпеть. — Твою ж мать, Джимми, — Сид сразу же прекращает вытирать кровь с моего лица и с сочувствием переводит взгляд. Мне всё это не нужно. Не люблю жалость, она совсем уж неуместна. Я вообще не понимаю, для чего решил рассказать ему об этом — возможно во мне говорит та жалкая, слабая часть меня, которую сейчас легко выпускает алкоголь и которая больше всего на свете жаждет быть услышанным и понятым. Какая-то низкая потребность выговориться, встающая поперёк горла и раздражающая его до тех пор, пока меня не вывернет бессмысленным словесным потоком в собеседника и всё это повторится по кругу, вне зависимости от того, что за человек передо мной. — И сколько тебе ещё…? — продолжает Сид, стараясь правильно подбирать слова. — Прошёл почти месяц, с тех пор как я узнал. Значит, осталось ещё примерно три. Или два. Я не знаю точно. Никто не знает, такие вещи сложно предугадать, — на самом деле у Сида есть преимущество — я вижу его в первый и последний раз в жизни, и он так же пьян, как и я — об этом говорит запах алкоголя, каждый раз, когда он наклоняется, чтобы продолжить обрабатывать мою бровь. Он медлителен, потому что хочет сделать всё хорошо и с моей точки зрения у него нет на это причин. Но я не вынесу весь процесс в тишине, поэтому поддерживаю бессмысленный диалог, в надежде, что завтра утром водка сотрёт это дерьмо из нашей памяти. — Чёрт, мне так жаль. Не нужно было спрашивать, — извиняется он, после чего снова меняет диск и, кажется, заканчивая с бровью. Сид откладывает грязные ватные диски и садится на крышку унитаза, стоящего напротив ванны. Подгибает ногу под себя и замечает открытую пачку сигарет, лежащую на стиральной машинке, а потом переводит взгляд на меня. — Всё нормально. Я смирился, в каком-то смысле, — говорю я и киваю. Мне тоже хочется покурить. Сид тянется за пачкой, цепкими пальцами подцепляя её за приоткрытую крышку. Протягивает сигарету сначала мне, а потом берёт сам. Как фокусник выуживает откуда-то свою зажигалку. — И как, ты теперь… хочешь успеть сделать всё, что не успел раньше? Типа живёшь на полную и ни о чём не жалеешь? — спрашивает он, поджигая мою сигарету. Чтож, я могу понять этот вопрос. Кажется, все когда-то размышляли о том, что бы они делали в таком случае, но всё это фантазии, не больше, чем пустой трёп — реальность же куда суровее и она срать хотела на мои планы. — Я умираю, Сид, — говорю я, не зная толком, как ответить. Я бессилен в своей ситуации и вынужден бороться с ней один на один. Я свожу концы с концами, пока параллельно превращаюсь в живой труп, или типа кота Шрёдингера, потому что я всё ещё есть, но по факту — меня уже нет, и тот день, когда это «нет» станет материальным известен лишь одному богу.       Уилсон молчит какое-то время. Мы докуриваем в полной тишине, сидя на тех же местах, но даже когда заканчиваем, Сид не спешит уходить. На его месте я бы уже давно свалил, но он всё смотрит, размышляя о чём-то и, честно, я даже не могу предположить, что взбредёт ему в голову через несколько минут и это даже интригует. Я не собираюсь прогонять его или притворно-вежливо поглядывать на время, в надежде, что он сам всё поймёт, нет. Со стороны Сид выглядит так, как будто думает над тем, как решить мою проблему. Он стал первым человеком, который решил просто поговорить со мной о моей болезни, не придерживаясь каких-то формальностей, и я… просто хочу услышать что-нибудь в ответ. Абсолютно что угодно, потому что сам я не справлюсь. Я признаю своё поражение — я не могу оставаться один на один со своей опухолью, она пожирает мой мозг, мои мысли, не даёт мне абстрагироваться и сосредоточиться на чём-то другом, я так чертовски устал бороться со своими мыслями и хроническими болями, что мечтаю, чтобы всё это поскорее закончилось. Но одновременно боюсь не проснуться следующим утром. Я не хочу умирать так рано и мне сложно это признавать, но мне нужна ебаная помощь. — У меня есть к тебе предложение, — говорит Сид, улыбаясь. Вой в голове затихает. И я улыбаюсь ему в ответ. Не знаю почему.