Land In Sight

«А знаешь, когда я понял, что начинаю влюбляться? Помнишь, прошлым летом вы с херром Александром мутили какие-то новые рецепты и кидали друг в друга этими… Как их… Рябина? Что-о-о стоишь, качая-я-ясь… Ви-и-ишенка бухая-я-я… Нет… Клюква?.. Брусника! И ты так смеялся красиво… А потом как заорешь на него — ты, блядь, еще кетчуп попробуй, долбоеб! Кровавая Мария Кюри! И я такой… Боже… Это мое… Дайте мне его… Я хочу его себе». Прослушанное в десятый раз — или сто десятый, я не считал, — экспрессивное аудиосообщение окончательно превратило меня в местного городского сумасшедшего в собственных глазах. Я ловил отражение своей не слишком адекватной, достойной маньяка, беспричинной улыбки в витринах, лужах, бокалах, окнах проезжающих машин, экране телефона… Оно было одним из последних в Инстаграме: после первого «свидания», в которое незаметно перетек, казалось бы, невинный акт сотворчества, наше виртуальное общение продолжилось в более удобном мессенджере. Вероятно, «общение» — не совсем верный термин. До прямого совета проверить «личку» в моем полузаброшенном аккаунте упомянутой социальной сети Черри около полугода изобретательно развлекал себя игрой в одни ворота — без вратаря и зрителей, на пустом стадионе и под единственным прожектором. В ту ночь я задержался в баре после закрытия, ведомый замешанным на смутном раскаянии, мучительным любопытством и до дрожи заинтригованный. С одной стороны, мне не терпелось в уединении поглядеть на обещанные фотографии своей пассии в неглиже, с другой — с головой нырнуть в январь и узнать, наконец, что стало с моим несчастным альбомом, но… Даже самые смелые предположения не способны были подготовить меня к обнаруженному. Стоически игнорируя шквал уведомлений, я с опаской заглянул в ожидающие одобрения запросы на переписку. Искомый аккаунт, как флагман во флотилии порноботов и скамеров, гордо дрейфовал там под каверзным именем «sillybenins» со знакомой хитрой улыбкой на фотографии, а под ним… Сообщения, бесконечные аудиосообщения — на беглый взгляд, не меньше нескольких сотен. Вначале они были щедро разбавлены всевозможными видео с мемами, забавными животными, грубыми шутками и интимными намеками, просроченными сториз, разными селфи, как вполне невинными, так и самыми откровенными — лица, тела и его отдельных частей, включая анонсированные дикпики. К концу февраля поток голосовых стал непрерывным. Ограничение в одну минуту обрывало их на самых интересных местах, из-за чего Черри ругался, вздыхал и начинал очередную пространную мысль заново. «Ненавижу аэропорт Манчестера… Самый ужасный на моем опыте. Я по незнанию взял последний билет в Кельн, пересадка в Манчестере шесть часов с полуночи до утра. Думал, мне не привыкать, возьму кофе в ресторане, с ноутбуком поработаю. Хуй там! Нет ресторана! И кафе нет! И розеток нормальных тоже. По крайней мере, в третьем терминале. Я дополз до первого, там одна кафешка и та не работает. Пошел к автоматам, хотел кофе взять… Заплатил. А оно так стакан вбросило, что он укатился нахуй! Я его поймал, сунул обратно под остатки кофе, кипятком руку ошпарил. Несильно. Рядом со мной такой несчастный индус стоит, грустно смотрит на автомат с шоко…» «Смотрит на меня так грустно и говорит, я три раза заплатил, а оно мне ничего не выдало… Картина маслом. Диккенсовская ночь, я, индус, сраный третий терминал. И тишина-а… А я так предвкушал, так надеялся спокойно поработать. Выхожу из самолета такой — he-e-ell, I’m in Manchester! Ха-ха… Или… Hell, ma-a-an, I’m in Chester! Это как тот прикол… I didn’t know I was gay or dyslexic, I was in Daniel… Кстати… Аэропорт Кельна — десять из десяти. Я там зашел в туалет, сел, расслабился… И остался на полчаса почиллить. Там так тихо, приятно, как в спа. Такие стеклянные матовые двери, светло-зеленые, музыка умиротворя…» Большую часть мемов я пролистывал, тогда как все автопортреты бережно сохранял, зависая по минуте над каждым новым экземпляром в своей обширной коллекции «референсов». Для личных снимков создал отдельную папку с паролем, дабы случайно никого не дискредитировать, если мой телефон окажется в чужих руках. «Ты смотрел «Южный парк»? Э-э, мужик, сюда иди... Кто мое заварное пирожное? Там Саддам попал в ад и они с дьяволом стали любовниками. Я твое заварное пирожное… А ты мой Саддам. Ты похож на диктатора с этими твоими красивыми усиками. И характером. Тебе не говорили, что ты властный? Смотришь так строго… Хочется отдать честь. That’s what she said…» На первое голосовое сообщение он осмелился только в двадцатых числах января, тогда как в начале месяца не присылал даже смешных «рилзов». Будто что-то для себя решал. Эти три недели молчания и неизвестности все еще отзывались внутри необъяснимой болью, но также приносили неутешительное облегчение, подтверждая, что я не являюсь любителем беспочвенно себя накрутить и не занимался все это время откровенным «авто-газлайтингом». В робкой надежде смиряя страх, я долистал до начала года, усилием воли откладывая все нежные признания и шутливые откровения на потом. Охватившее все мое существо восторженное волнение походило на знакомое из детства, но усиленное в разы чувство — словно у ребенка, которому перед зимними праздниками вручили огромный адвент-календарь с бессчетными окошками и позволением открывать сколько угодно за раз. Я встречал прохладный летний рассвет на железнодорожном мосту и слушал с замиранием сердца, как моя драгоценная муза описывает свои первые реакции на мои наброски. Рассказывает, насколько для него это сюрреалистический опыт — видеть себя одновременно изнутри и извне. Комментирует рисунки по одному и группами и… Судя по голосу, над некоторыми как будто даже слезится. Или мне показалось?.. «О-оу, ноу-ноу-ноу, я не хочу, чтоб ты слушал мои сопли, это некрасиво… Ай, ладно, слушай… Я все равно часто плачу. И нет, я не нервный. Это просто такой способ выпустить психическое напряжение. Я прогрессивный современный человек и не намерен от него отказываться из-за социальных предрассудков. Хочу и реву, идите в жопу». С поразительной автономностью без ответа с конца января и до середины июня он все слал и слал мне аудио, вероятно, забывая, о чем, и не зная, зачем, и теперь я с затаенным трепетом терпеливо слушал его дурацкие истории, философские искания, непристойные комплименты, сердитые жалобы или бесхитростные бытописания. Лежа в постели с закрытыми глазами, смаковал удовольствие от его тембра, текучих интонаций и плавной речи без пауз, в красках представлял себе все, что он описывает. Как он заваривает кофе, как пролил его себе на брюки, как купил какой-то польский карамельный гель для душа за полтора евро и не хочет с себя смывать, как траванулся «оливками» и печально восседает на белом коне, как красиво припарковался и потом изображал акробата, перепрыгивая через лужу, чтобы пробраться на водительское сиденье… В груди разливалось тепло даже от таких спонтанных глупостей. Даже от того, как он тянет свою любимую версию моего имени. «Мише-е-ель… Ты сегодня был такой горячий. Тебе безумно идет бежевый. Яркий брюнет в нюде и немного металла, идеальное сочетание. Не знал, что ты тоже носишь очки. Ты специально зачесал волосы набок? Такой сексуальный и строгий. Choke me, daddy… Когда-нибудь ты найдёшь эти сообщения и узнаешь, что я хотел с тобой сделать». Что именно, описывать он не стеснялся, добавляя красочных подробностей и заставляя меня тем самым на людях переливаться всеми тонами красного, а дома бегать в ванную мыть руки чаще и эффективнее любого сайта с видео похожего содержания. Он явно наслаждался звуком собственного голоса и фактом, что отправляет все эти непристойности мне, как в акте изощренного ментального эксгибиционизма, пуская меня в свой интимный аудио-дневник, как я пустил его в скетчбук. Позже, когда эмоции чуть поутихли, я обратил внимание, что попытки взаимодействовать со мной начались гораздо раньше января. Еще осенью он прошелся маленьким торнадо по всем без исключения фотографиям моих работ и каждую прокомментировал в своём стиле, ни разу не повторившись. Я и не подозревал, что у слова «красиво» в английском языке имеется столько синонимов. Слать «рилзы» и непристойные селфи он принялся в конце ноября, до того только отмечал меня в своих постах, словно шаг за шагом в одностороннем порядке налаживал виртуально-социальный контакт. Я и подумать не мог, что он, оказывается, фотографировал многие мои вишневые экспромты и оперативно делился ими со своей публикой. Как и другими случайными кадрами и короткими видео с моим участием — в движении, смазанными, размытыми, неловкими и… такими живыми. У него явно имелось видение сцены и умение хорошо поставить кадр, не считая, конечно, навороченного айфона, искусственный интеллект в котором доделывал за него половину работы. Но Черри сам ухватывал момент, заставляя меня подолгу зависать, разглядывая себя же — смеющегося, играющего со стеклом, неожиданно эмоционального. Он воспринимал свет как художник, ловил блики на моем лице и руках. Откровенно любовался. Прежде мне не доводилось видеть себя таким… Запечатленный им человек казался добродушным, смешливым и тайно приглашающим к чему-то… не совсем легальному. Не помню, чтобы до него кто-то пытался снимать меня творчески. Кроме Джо, когда-то давно, на курсе фотографии, но его работы немного пугали излишней сексуализацией. В отличие от него, Черри деликатно обращался с моим образом, хотя совершенно не щадил свой собственный. «Пойдем в казино напротив? Поиграем в двадцать одно очко? Ха-ха! С меня двадцать один, с тебя очко… Ладно, не буду усукаблять. Семнадцать… с половиной. Если правильно померить. Ой, у тебя же наверняка глазомер откалиброван… Хочешь, с линейкой сфоткаю? А знаешь как я понимаю, что парень гонит? Я знаю длину своей ладони и могу сравнить…» Я усмехался, ворча мысленно, что и себя дотянул бы до семнадцати, если «правильно померить», но с готовностью отдавал должное эстетичности предмета обсуждений. Исключительно ровный, приличных, но не пугающих габаритов, равномерно темнеющий к концу максимум на тон, с тончайшим, почти незаметным шрамом от обрезания, судя по фактуре, произведенного сугубо по эстетическим мотивам… Он только подтверждал мою субъективную гипотезу, что Черри — это чистовик человека. Неудивительно, отчего он так легко и щедро готов был делиться интимными фотографиями. «Говорят, восемнадцать — это уже предел возможностей прямой кишки среднестатистического парня. Ты, скорее всего, не интересовался таким… Тебе нравятся тонкие кишки, да? Наружу. Красивое самурайское харакири… Я тебе на практике докажу, что это далеко-о не предел. Не бойся, я на себе покажу. Хотя я сам боюсь… Вдруг ты убежишь…» Похоже, ему действительно понравились некоторые мои картины. «А ты знал, что секс продлевает жизнь? Я хотел бы сделать тебя бессмертным. Как Кощея. Я буду твоим зайчиком, и ты поместишь в меня свою иголку… Что-то более существенное в нашем случае, да? Не хочешь похвастаться? Скинь ню-ю-юдс, Мише-е-ель… Хотя я могу дать тебе тату-машинку и ты будешь помещать в меня столько иголок, сколько захочешь. Буду твоим холстом. Набьешь мне что-нибудь? Только не ебало, please…» С непривычки у меня ныл большой палец левой руки — стоит признать, как и запястье занятой другим процессом правой — от попыток промотать весь юмор в поисках еще одного дразнящего фото ключиц, плеча, фигуры в профиль в ростовом зеркале раздевалки, пресса… Какой же феерический пресс, вздыхал я чуть завистливо, в особенности когда он специально напрягал его и позировал. Я все щепетильно скринил, чтобы не потерять среди бурного потока минутных голосовых, таких абсурдных и невозможно трогательных. «Я поехал в спа на выходные. Хотел позвать тебя, но ты работаешь. И игноришь меня. Если ты смотришь футбол, ты точно за «Динамо». Поэтому я поеду один. Буду там спа. Спа и жра. И дро. Ты draw, а я дро. Это могли бы быть мы, но ты фанат «Динамо»… Динамишель. Маленький милый моджахед. Хорошо, что ты не оборотень, а то я бы звал тебя Вермишель». Следом — не слишком художественное, преступно короткое, безжалостно провоцирующее видео из джакузи. Помимо доверчивой открытости в нем удивляла степень не то беспечности, не то фатализма: делясь подобным с плохо знакомым человеком, на тот момент только претендентом в любовники, который мог на деле оказаться не самым порядочным или иметь корыстный мотив, он нисколько не опасался риска обнаружить себя после на просторах сети, на каком-нибудь соответствующем порносайте. Хотя, судя по жалобам собственным студентам на скромный заработок преподавателя и бесчестные подработки… «Я работаю в дубовой роще… Это я про магистров, не флору. Сижу, проверяю работу, придумал себе аббревиатуру «ЛОП». Логика отсутствует полностью. Когда тяжелый случай — ЛОПАТА. Логика отсутствует полностью, абсолютно, тотально, аминь. Если бы я преподавал на русском, я бы это на работах писал. Или, когда тяжелый случай, прямо рисовал лопату…» Возмущенный шепот выдавал, что он записывает это сообщение в буквальном смысле на каком-нибудь семинаре. Разумеется, фантазия тут же неизбежно окрасила его образ благообразного ментора в самые непристойные краски. «Мы с коллегами придумали английскую версию. LOL. Lack of logic. А когда тяжелый случай, то LMFAO. Logic missing, frustration all over. Еще можно WTF, Wrong Things Found, это легкая степень бреда. Или Way Too Failed, когда совсем все плохо. И крайняя степень SHIT. Senselessly Humiliating, Incredibly Terrifying». Опыта преподавания я не имел и соотнести себя с ролью педагога, обескураженного недалекостью подопечных, в полной мере не мог, зато легко способен был представить ситуацию с другой стороны, припоминая, что за дубами были мы с Джо, да и прочие наши однокурсники. Страшно вообразить, какими аббревиатурами описывали бы наши убогие творческие потуги в универсальном жанре «Психанул И Сдал, Дедлайн Атакует». «А я рассказывал, как в Германии на стажировке накуривался? Накурвился. Не без этого… Там такой лабиринт Минотавра. В принципе, мне когда карту кампуса прислали, я уже на трезвую голову понял, что это место строил кто-то явно под спидами. Вроде проходишь КПП — все красиво, кустики, цветочки, ягодки. Дубы… и это я про деревья, а не студентов, в кои-то веки… Птицы поют, даже озеро свое есть, прямо на нем столовка стоит. Но потом ты пытаешься дойти до корпуса химиков, который в самых глубинах жопы мира, и понимаешь, что половины зданий вокруг на карте тупо нету. Идешь в одну сторону — там ремонт, в другую — там забор. В третью — там всратые статуи в поле, кустами заросли… В итоге осознаешь себя где-то приблизительно в районе физики плазмы. И не понимаешь, это про институт, или про состояние твоего моз…» Судя по окружающим звукам, делился он этой историей сугубо от скуки, застряв в пятом часу в глухой пробке где-то на набережной. «А потом тебе нужно через всю эту фантасмагорию выйти обратно, чтобы получить электронную подпись, потом в библиотеку, потом в столовую, и ты такой под вечер выходишь с работы и у тебя на шагомере уже двадцать тысяч. Думаешь — ладно, мы за здоровый образ жизни, боремся с сидячей работой… Но тут случайно поворачиваешь не туда, садишься на автобус не в ту сторону, и вот ты уже едешь не в общагу, а в гребаные Нидерланды. В кофешоп. К авторам проекта этого злоебучего кампуса… После этого я перестал жаловаться, что наши факультеты раскиданы по городу. Я еще как-то пришел туда накуренный после тусовки у ядерщиков. Под конец, когда думал, что уже все запомнил… О наивный я! И тут уже не двадцать тысяч шагов, а трид…» «И тебя охуевшего под утро находят твои студенты в кустах среди статуй… Не сразу отличив от них… А потом ты получаешь письмо: Уважаемые коллеги, электричество в корпусе восстановлено, причиной сбоя оказалась мышь-самоубийца. И думаешь, что ты такого вчера творил под мухой, что аж целый корпус обесточило…» Я не мог перестать смеяться, слушая этот негодующий монолог и представляя его, лощеного и элегантного, под музыкальную тему из шоу Бенни Хилла носящегося по лабиринту немецкого кампуса, в котором вместо фавнов и минотавров таились накуренные ядерщики и упоротые химики. Легкая непринужденность, с которой он преподносил эти мелкие злоключения, которые иного разозлили бы, навевала мысли о маленьком хулиганстве в виде шаржевого комикса… Главное, чтобы таковой в процессе не мутировал в хентайную мангу, чего гарантировать я не мог. «Твой хер Александр случайно записал меня в телефоне вместо «Черри» — «Черти». И потом переименовал тебя в «Тихий омут», ты видел? Потому что в тихом омуте… О, как бы я в тебе завелся… А Эм зовёт меня «Печенька». Потому что я хрущу суставами. Пытаюсь быть сексуальным, но шея или плечо такие — хрум! Надеюсь, это не испортит наш с тобой феерический секс. Будем трахаться под музыку. Kiss me-e-e and taste me-e-e… But fuck me like you hate me-е-е… А Джо поправляет ее, что я крекер. Потому что на крэке. Еще и соленый. Потому что на солях… Это неправда, я только на CBD». С ретроспективным удивлением от собственных реакций я вспоминал, как в первые встречи искренне полагал, что помимо «лечебного» каннабиса в его организме присутствовали куда более тяжелые вещества, и как меня это почему-то даже не напугало. Ясно, что тогда я не видел в нем потенциального партнера, но если в других подобные пагубные привычки мгновенно настораживали и отталкивали, его они бессознательно возводили в эстетическую категорию помирающих лебедей, вроде изможденных представительниц героинового шика из девяностых. В отличие от таковых, он вроде бы помирать не собирался и выглядел здоровым и энергичным. Возможно, ответ таился в самом вопросе: натренированный эволюцией мозг считывал по его лицу и речи, что по-настоящему наркозависимым он не являлся, да и тягу к зеленому змию держал в узде. Никаких отеков, ровный цвет кожи, высочайшая скорость мышления… Хоть он и упоминал в рассказах о своих былых победах и марихуану, и ЛСД, однако наверняка пользовался своими научными знаниями, чтобы избегать по-настоящему тяжелого ущерба организму. Сам я никогда не увлекался даже табаком, не находил радости в алкоголе, а из психоактивного пробовал разве что сомнительную шмаль в художке, после которой долго отходил и пообещал себе более сохранностью собственной психики не рисковать. Тогда почему моему Черри эта мнимая толерантность к саморазрушению придавала какую-то… Пикантность? «Алекс сказал, что ты горячий восточный мужчина… И я должен доказать тебе, что достоин тебя. Поэтому я пошел на курсы по лепке хинкали. Я мог бы заказать их в ресторане, но это слишком просто, а мы легких путей не ищем. Пока получается не очень… Мои хинкали как будто прошли Афганскую войну. Зато я хорошо жарю стейки. И филе. If you know…» В метафоре он не лукавил: на присланных в доказательство фотографиях руины из теста возлежали прямо на модной кухонной панели, имитирующей черный мрамор с прожилками цвета железной руды. Картина эта подталкивала меня к допущению, что на данном столе только что кого-то сожгли — возможно, ученика с самыми худшими хинкали. «Сегодня в ленте Фейсбука увидел старый пост с декабря, там написано — традиционные ханукальные угощения, латкес, пончики... Я читаю — хинкальные угощения, латекс… Сразу подумал о тебе. Какой ты у меня сочный хинкалик… Горячий гедза… О-у… Зачем, вот скажи, зачем я представляю тебя в латексе?.. С плеткой. Мишель де Сад… Дам… Саддам. Ты такой скромный. Наверняка любишь пожестче… Фак… Почему теперь я представляю тебя в костюме священника? Forgive me, Father, for I have sinned… Нет, в нашем случае — I'm sorry, daddy, I've been very naughty… Боже, опять дрочить». Почему я раз за разом в его фантазиях оказывался в роли бесславно почившего ближневосточного политика, оставалось загадкой. Логичнее было бы сослаться на какого-нибудь Сталина, если опираться на регион происхождения, или императора Хирохито, с которым я в неудачные дни имел отдаленное внешнее сходство. Первого он наверняка не жаловал, о втором мог и не знать, несмотря на заявленный интерес к Японии. «Я тут листаю твой альбом, любуюсь и думаю. Ты такой собственник, ты знаешь? Мне даже страшно. Меня так заводит, когда ревнуют. Я сам не ревнивый. Хотя… На самом деле очень ревнивый. Но это единственное, что я в себе давлю. Как будто мне с детства запрещено чем-то единолично владеть. А я бы хотел. Но людям такое не нравится. Поэтому я не ревную… И не буду тебя этим мучить. Но если ты будешь ревновать, у меня сразу встанет. Лайфхак. Инструкция к твоей Черешенке». Собственный образ в глазах Черри и его восприятие интриговали. Действительно ли он высматривал во мне девианта или садиста? Или просто шутил? Флиртовал? Провоцировал? Намекал на собственные желания или даже потребности? Тайные фантазии? Размышляя о степени своей готовности потворствовать им, я вдруг вспомнил его собственные слова в ответ на интерес Эмилии, относит он себя к «топам» или «боттомам». Обыкновенный парень из гей-среды воспринял бы вопрос буквально и назвался «универсалом», он же в англоязычном интернете «versatile», выражая готовность меняться ролями. Этот аспект терминологии я на всякий случай уточнил, наслушавшись их подкаста. Но Черри выбрал слово «switchy». Как в той самой субкультуре любителей… пожестче. Что-то в желудке сжалось от этого допущения, и я почувствовал, как разрываюсь разом на три части: первая, рациональная, опасливо пятилась; вторая, телесная, отреагировала юношеским по крепости, скорости и болезненности стояком; третья, творческая, закружилась стремительным вихрем по мастерской-гостиной, восторженно вопя, какой у нас вырисовывается неохватный творческий потенциал, если только он позволит… Если он разрешит… Главное теперь — не разочаровать его прискорбным фактом, что связался он с тихим задротом, весь небогатый интимный опыт которого мог быть описан одним емким термином «ванилька». Насмотрелся я, разумеется, в свое время всякого, искренне уверяя себя, что все сугубо ради искусства… Хотя, чего стоила одна Келли, эта знойная подруга Эмилии, вселившая в меня во взрослом возрасте легкий страх темноты. Понервничав недолго, я решил в любой непонятной ситуации загадочно молчать и импровизировать, производя непонятные бессмысленные действия и ссылаясь на тонкую восточную натуру. В художке периодически прокатывало. «Я когда-то с… одним человеком спорил. Он говорил, что не хочет, чтобы его дети смотрели всякие дрэг-шоу и это влияло на их… будущие предпочтения. А я ему говорю — сладкий, на меня повлияли не трансушки и радужные перья, это же гротеск. Мое юношеское откровение — это Премьер-лига. И Бундеслига. И Серия А. Особенно Серия А. Особенно моменты празднования голов и побед, когда все мокрые, снимают футболки и запрыгивают друг на друга. Запрети им тогда в принципе командный спорт смотреть. И плавание. И атлетику. И теннис со зву…» Я слушал его ленивые рассуждения и с улыбкой припоминал академический рисунок, отучивший тело реагировать на заурядную наготу, лишенную личного отношения. Наверное, похожим образом относились к «исследовательскому материалу» антропологи или врачи. «У меня был, как это сейчас называется, краш. Неста. Защитник в «Милане». Черненький такой, губастый… Ты даже не можешь себе представить, как я помешался на твоих губах… Я тут молился на днях. Встал на колени… Сжал самое ценное и говорю — dear Lord, пожалуйста, пусть у него будет оральная фиксация. Я за тобой такого не замечал, но не теряю надежды. Ты иногда нижнюю губу так прикусываешь. Как эта, с челкой, из «Оттенков». Дурацкий фильм. Но мне понравилось. У тебя тоже челка отрастает. Такой же бесстыжий манипуля…» «Короче, я молился, чтобы ты так же любил сосать, как я люблю твои губы. Хотя бы конфетки какие-то. Ты думаешь, я просто так руки под стойкой держу? Потом думаю — вот я наглый. Если ты просто любишь какую-нибудь длинную еду — мне уже хорошо. Как насчет эскимо? Будем гулять по парку и держаться за ручки, как в школе. Хм? Я приглашаю тебя на свидание, Мишель. Нет, серьезно. Хочу пойти с тобой в итальянский ресторан и заказать тебе спагетти в сливках. М-м, соус бешамель на таких губах… Как ты считаешь, насколько это странная фантазия — трахать чей-то рот морожены..?» От этих обезоруживающе честных и живописно откровенных пассажей было в равной мере смешно и жарко. Я переслушивал их в случайном порядке, раз за разом убеждаясь в реальности закона подлости: самые непристойные звучали в наушниках исключительно в социальных, конфузящих ситуациях. Я запоминал их по датам и позже возвращался к ним в комфортном уединении, но на некоторое время вынужденно исключил из гардероба все узкие джинсы. «Все так переменчиво в этом мире, так ненадежно… Вот знаешь, почему мне так нравится мастурбация как идея? Потому что результат всегда гарантирован. Я тут увидел в Инсте лайфхак. Ем «Сникерс» вверх ногами. «Венами» на язык. Думаю о тебе. If you know what I mean…» Не уверен, что заставило меня в тот день купить этот проклятый батончик и проверить эмпирически эффективность начинания. Затем до истерики смеяться над собой и перенаправить информацию Джо, как ценителю всякой околосексуальной дичи. Вскоре тот прислал в мессенджер видео с собственными гастрономически-оральными эксерсизами и печальным комментарием, что агрегат такого темного цвета не бывает таким миниатюрным, и экспериментировать следует с шоколадкой формата «king size». Я же тем временем пришел к очередному осознанию, что Сильвестр вполне имел резон звать меня «Cherry lips», если трактовал «черри» как обозначение девственности. По крайней мере, в неприкосновенности своего рта в отношении других парней я оставался стопроцентно и неоспоримо уверен. Да и руками касался за всю жизнь, не считая своего, всего двух членов — его собственного днем ранее и Глеба, когда-то давно и без порочных намерений. Трех. Если посчитать Джо и… То, что «должно было остаться в Вегасе». «У меня мама медик, папа мент… Получается, я медикамент? Надо было учиться на фармацевта… Как же я заебался… Давай, поем! Never gone gi-i-ive a fuck… Never gonna give a da-amn… Never gonna understand, so fu-u-uck yo-ou… Почему ты не отвечаешь? Слышишь, заебал! Fuck you, Мишель. Хотя нет… Fuck me, Мишель… В свое время царевич вел переписку с Вольтером. Но тот никогда не отвечал ему. Семя дьяволово… Рыба ты моя молчаливая. Аппетитная. Ты любишь рыбу? Я обожаю. Особенно тунец. Ак, тунцинь, тунци-инь… Ну пришли хоть смайлик… Желательно персик или баклажа…» В ушах звенело от его непрерывной мелодичной болтовни со вкраплениями внезапных вокальных изощрений, исполненных тоской вздохов и томного мурчания, но я не переставал возвращаться к ним украдкой, давясь улыбками, словно подсел на этот бессовестный dirty talk в исполнении его игривого тенорка. Фантазировал о нем в постели или душе совершенно открыто, смирял в себе желание не идти, но бежать, подскакивать и подкидывать предметы от затопившей нутро, рвущейся наружу энергии; думал, что готов сколь угодно лупить его плетками, разодевшись в самый абсурдный латекс, если такая ничтожная плата окажется достаточной, чтобы этот человек отдался мне в распоряжение хотя бы на полгода или, может, год. Мы бы столько всего успели… Мой личный маленький Ренессанс на ножках. В пять утра записывающий очередное аудио, со стонами собираясь в спортзал: «Я понял, почему меня от тебя так штырит. У тебя глаза как две чашечки кофе. Добротные такие чашки… Два ведра. Мне срочно нужен кофе. Орально и ректально. Мечта моя горячая, о, Мише-ель… Я тут сказал нашему декану, что ты милый, как жопа корги. Он такой — мужик, тебе сорок, ты доктор наук, какая к черту жопа корги? Сказал, ты обидишься на такое сравнение. Я ему — ну ладно, милый, как «Мазда Миата». Она тоже фарами так — хлоп, хлоп… У нее, кстати, день рождения с тобой в один день. Но знаешь что? Ты все равно милый, как жопа ко…» — Вторые сутки слушаю твой моноспектакль, — в пятницу я не выдержал и пожаловался ему в мессенджере. — Как хорошо, что тут ты можешь слать один спич не двадцатью сообщениями, а одним двадцатиминутным. Спустя не более чем пару секунд он ответил смеющимся смайликом и принялся что-то пугающе долго записывать… Вероятно, новый монолог. Даже не пытаясь гадать, о чем теперь, заполучив своего «тунца» в жаркие объятия, он станет сокрушаться, я вернулся к старым записям, внимать его самозабвенным сценическим экспромтам. «Тали сказала, что я нравлюсь тебе, потому что я нарцисс. Что после МКБ-11 такого диагноза не существует, но я уникум. И что мне в тебе понравилось то, что я понравился тебе. Она, конечно, умная… Но мне кажется, она ошиблась в этот раз. Я понятия не имею, нравлюсь ли я тебе. Ты меня игнорируешь. Ублюдок… Я любя… Тали — это мой психолог, если что. Она меня ведет уже лет… двадцать? С пятого года. Я буквально ее ходячий диплом. Она тогда была студенткой и практиковала под супервизией, а у меня не было денег, но зато было много историй. Всяких… Смешных и стре…» Смесь шутливого ужаса, изумления и неожиданной гордости охватила меня от понимания, что это чудо, еще не будучи со мной толком знакомым — голосовые датировались началом мая, — уже великодушно разрешило себе обсуждать меня с психологом, будто нас связывают долгие, сложные, но крепкие отношения. Захотелось снова написать ему, но я не знал, что именно — что я возмущен, польщен, что он попутал берега, что это явный перегиб… Что меня снова разрывает от противоречивых эмоций. Любой в моем окружении — от ближайшего до самых поверхностных знакомств — знал, насколько закрытым характером я обладал, в особенности в отношении личной жизни, наготы и эмоциональной экспрессии. Даже с близкими друзьями, не считая Джо и иногда Глеба, я не имел привычки обсуждать интимные темы вроде деклараций Черри в духе «я отравился и сру», «я обмазался карамельным гелем для душа» или «я обсуждал тебя с психологом». Да, признаю, я сходил по нему с ума, но он все еще не был мне другом, партнером, любовником, приятелем… Формально. Парадокс заключался в том, что от его нахального вторжения в самые недра личных границ мне не было дискомфортно. Это пугало. Заставляло заглядывать в глаза собственному отражению с провокационными вопросами, давно известных ответов на которые я боялся гораздо сильнее, чем темноты и таящихся в ней подруг Эмилии. «…разных, в общем. Если бы не она, я бы закончил петлей. Или белкой и циррозом. Я сейчас к ней тоже хожу, так, для профилактики, раз в сезон. Держим руку на пульсе, чтоб моя кукушечка не улетала далеко. Она считает, я нарцисс с чертами погранца. Говорит, я в тебе сначала увидел публику, потом личность. И если бы не первое, то мозг бы не зацепился». В чем-то я ощущал с ней солидарность. По крайней мере, здесь, в «личке» приложения, он действительно будто выступал перед пустым залом, ища глазами единственного зрителя. Не находил, но, кажется, ему это не мешало продолжать. Как завирусившемуся в сети попугайчику с зеркалом. «Есус, ты слышишь меня, Есус?..» «Тали говорит, у погранцов тяжело с видением своего «я». Что такие воспринимают себя через других и как будто под каждого подстраиваются. А как отличить это от социальных ролей? Все под всех подстраиваются. Она говорит, роли — это только внешнее, а мы подстраиваемся целиком, и внутри тоже. Может, и так. In a way. Я иногда ощущаю себя бессмысленным. Никаким. Без стержня, как будто у меня нет своих целей и желаний. Или они невозможны…» «Но теперь у меня есть твой блокнот. Я вижу там цельный образ. Картинку, которая мне нравится. Которой я мог бы гордиться. Знаешь, что самое крутое? Мы об этом тоже с Тали говорили. Вот параллельно с тем, как я влюбился в тебя, как в отдельный мир… Я заодно полюбил себя твоими глазами. Свой образ в твоей подаче. И даже если ты меня поматросишь и бросишь, то это останется со мной. Так что ты уже сделал мою жизнь лучше. И это никто не отнимет». После этих двух — особенных — сообщений я долго сидел на кухне, глядя в окно на темнеющий силуэт холма и городские огни за ним, запутавшись в собственных мыслях. Гадая, почему он такой открытый. Бесстрашный в искренности. Глупый? Его никогда не били? Били, но он не учится на своих ошибках? Он буквально дает мне поводья. Инструкцию, как пробраться в него куда глубже, чем он способен залезть в меня. Разлегся на резекционном столе и протягивает мне скальпель. Чего он добивается? Разрешает нарисовать себя таким, как я хочу? Любым? Не на холсте. В реальности. Превратить в то, что я хочу? А чего я хочу? То, что вижу. Я не хочу переделывать и дополнять. Для меня он — цельный и заполненный. Помочь увидеть себя? Разглядеть, что внутри? Найти смыслы? Или присвоить? Поработить? Связать? Или пожалеть? Согреть? Утешить? Или все сразу? Пообещать безопасность? По крайней мере, психическую. А могу ли я ее обещать? Могу, я уверен. Хочу ли? Наверное, да. Нужна ли она ему?.. Что я знаю о «чертах погранца»? Толком ничего. Что у них от любви до ненависти полшага и пара секунд, и обратно так же. Достаточно ли я уравновешен психически, чтобы стабилизировать такой маятник? Что я знаю о нарциссах? Что они идеальные модели и будут терпеть часами ради красоты. Ради моей интерпретации слова «красота». Вывернутся наизнанку, если попрошу. И понесут свои образы в массы. Что я волен подсадить его на восхищение в своих глазах как на самые тяжелые вещества. Если уже не… Может, попробовать свить его кукушечке ментальное гнездо? Или сразу добротный скворечник? Но где гарантия, что он не улетит через полгода, увлекшись кем-то другим? Никаких гарантий. Готов ли я к подобному? Конечно. Не впервой. Сам себе противоречу, но это сейчас так неважно… Из задумчивости меня вытянул его звонкий голос, когда я бездумно зашел в сообщения и нажал на одно из еще не прослушанных. «Oh Warhol's darling que-e-en, Edie-e… Ой, я же могу петь «Черри» вместо «Эди»! An angel with a bro-o-oken wi-i-ing… The dogs lay at your fe-e-е-et, Cherry-y-y… Oh, we caressed your che-e-е-ek… Oh, stars wrapped in your ha-a-air… Ой, на мои волосы особо ничего не прицепишь… Если только суперклеем. Она была музой Уорхолла, ты знаешь? Эди Седжвик. А я хочу быть твоей музой… Я для этого достаточно ебанутый». Воистину. За лето у нас сложился удобный обоим, не вредящий ничьему привычному распорядку рабочий алгоритм. У него в университете закончились занятия и сессии, а научная деятельность имела свободный график. Потому он был готов подстроиться под мою четырехдневную — со среды по субботу — рутину бармена, заполняя собой два из трёх выходных: вечером воскресенья заявлялся при полном параде, милосердно разрешал мне немного поскетчить, чтобы накалить атмосферу до предела, затем методично выматывал до полудня понедельника. Я отчаянно пытался в процессе что-то рисовать, но в моменты, когда мы не занимались непосредственно друг другом, он облеплял меня, как осьминог, и творить не позволял — щупал, мял, гладил, целовал, кусал и всячески требовал внимания. Времени едва хватало на наброски, блокноты на подоконнике множились, а я размышлял, существует ли что-то вроде OnlyFans, но для художников-графиков. Вечера, ночи и утра ему обычно хватало, чтобы насытиться по крайней мере на полдня, и он, довольный и разомлевший, заказывал еду, восстанавливал силы и только после этого готов был самоотверженно исполнять роль модели. Ровно до момента, пока его снова не накрывал приступ непреодолимой страсти. Забегая вперед — только к августу я сумел реализовать посетившую меня ранее идею, что с таким чувственным партнером путь к творческой самореализации лишь один — интегрировать секс в искусство буквально и вынудить его позировать прямо между актами соития или в процессе. Мозг вскипал, другие части также дымились. Утомленный и вместе с тем парадоксально бодрый, свежий и энергичный, он уезжал по вторникам ранним утром, чтобы успеть на тренировку, я же вздыхал с некоторым облегчением, хотя и сожалел об опустевшем месте подле себя на постели. Несколько часов досыпал, оставаясь в привычном режиме, продолжая бодрствовать с полудня и до рассвета, затем принимал горячий душ и брался за масло, корпя над деталями, для которых его присутствие не требовалось. Хмурился в раздражении от подрагивающих рук и в который раз клялся себе более не стоять над ним в планке подолгу, даже ради… Фактически он занимал собой все мои выходные, и я не противился, смирившись, что помимо времени он уже оккупировал все мои мысли, мотивы и действия. Все сферы жизни. Такая тотальная потеря контроля приключилась со мной впервые, но сил и желания бороться с ней после продолжительного контакта с ураганом в человеческой форме не оставалось абсолютно. Вечерами по вторникам от него все ныло и болело в самых неожиданных местах, заставляя меня чувствовать себя то измученным олимпийцем, то разваливающимся дедом. Давали знать о себе мускулы, которые я, кажется, никогда до тех пор не использовал — глубокие слои ягодичных, вся внутренняя часть бедра, верх поясницы, косые и самый низ пресса, все мышечные ткани таза и предплечий… Далеко не в первый раз глядя на Черри, грациозно взобравшегося верхом мне на колени, я осознавал, насколько у него нетипично для мужчины гибкая, подвижная талия и насколько сам я в этой зоне статичен. Если не бревноподобен. Я не чувствовал неудобств во время близости, возбуждение глушило все болевые сигналы, но после порой прихрамывал, как подбитый: колени саднили, когда мы экспериментировали на полу, да и на диване в гостиной — жесткость не сильно различалась; шея напоминала о себе при любом длительном напряжении; губы мои Черри не жалел, любыми способами добиваясь припухлости… Все, кроме последнего нюанса, подталкивало к идее снова записаться в зал, потому как там, где мой спортивный любовник едва сбивался в дыхании, я подвергал себя полноценной кардиотренировке. Должно быть, мотивация у такого решения звучала бы забавно: «Здравствуйте, меня зовут Майк и я записался в качалку, чтобы нормально потрахаться». С другой стороны, зачем после таких нагрузок еще и зал? Конечно же, я утрирую. В совокупности активных фрикций за выходные набралось бы на час-полтора, но я настолько в последние годы отвык от тактильных контактов, что со всеми объятиями и нежностями они казались практически непрерывными. Кроме того, конец июня и большую часть июля погода стояла жаркая и влажная, порой преодолевая тридцатиградусную отметку, отчего я и в спокойном состоянии ощущал себя немного взмокшим. Однозначным плюсом, примиряющим меня с любыми температурными неудобствами, оказались капли и блики на блестящей от пота коже моей рельефной музы. Мазать его маслом и пачкать простыни и диван не хотелось, потому я завёл пульверизатор и периодически опрыскивал его, выглядывая из-за холста, в ответ слыша фырканье и жалобы, что я обращаюсь с ним, как со шкодливым котом. — Брысь со стола, — передразнивал он. — Стол для рисования, а не для ебли… Не царапайся… Не грызи меня… — Тебе же нравится, — я подыгрывал, оглаживая ладонью его поясницу. Рядом с ним было так хорошо. Спокойно. Свободно. Иногда я задумывался в полудреме, прижимая его к себе за талию и утыкаясь носом в затылок, отчего меня не покидает ощущение, будто мы вместе не неделю, месяц или два, но долгие десятилетия, и знаем друг друга телесно как самих себя. Предугадываем жесты, без труда синхронизируем движения. Потому ли, что я — старательный ученик талантливого учителя? Или он — мастер адаптации и ас парного танца? Или ключевую роль играет психологическая сторона, и все зиждется на моем тотальном принятии, целиком и без условий, и его умении настроиться на волну визави? Несмотря на порывистость и бурный темперамент, он ни разу не причинил мне боли. Не считая особенно пылких, кусачих поцелуев, но это только добавляло остроты. Не торопил, когда я не был готов, не настаивал, когда я сомневался, не ломился внутрь без приглашения… Активно намекал, демонстрировал готовность и желание, но терпеливо ждал, сколько потребуется. Отдавался так самозабвенно, будто показывал и доказывал на своём примере, как это может быть приятно и легко. Без возражений уступал, когда я неуверенно просил ограничиться касаниями. Как будто берег меня и не желал пугать. Такая бережность вылилась в странную, нетипичную тенденцию: прежде я никогда и ни с кем не засыпал первым. Ворочался в тревожных мыслях, не мог расслабиться, скучал по уединению. Но в июле стал пробуждаться в его руках, понимая, что не помню конец истории, которой он меня убаюкал накануне. Чувствовал сквозь сон осторожные поцелуи и позволял себе не просыпаться. Он оказался первым известным мне «жаворонком», с уважением отнесшимся к привычкам «совы»: не размыкал мои светонепроницаемые шторы, пока я не начинал осознанно отвечать, не будил от скуки, не упрекал, не шумел и даже почти не ерзал. В его первые, июньские визиты я слегка опасался, что ему не понравится мрачно-аляповатый «дизайн» моей спальни. Черный текстиль на окнах, белая мебель, светло-серый, под дерево винил на полу и темно-серые обои с крупным текстурным папоротником — все это выглядело графично в задумке и пристойно в исполнении, пока яркое рассветное солнце не подсвечивало растительный узор, изобличая миру, что он обильно усыпан глиттером. Обои я заказывал в сети и данной детали не заметил, затем решил, что и так сойдет, ведь я в это помещение гостей практически не вожу. — Ты сменил плаги на тоннели? — я обратил внимание на новые украшения в его ушах, черные с россыпью сияющих прозрачных камней по кайме — они вспыхивали ослепительными гранями, когда он потягивался, нежась в утреннем свете в развороченной постели. — Это новые, праздничные, — он игриво разулыбался. — Видишь, я к тебе как на праздник. Подумал, тебе понравятся блестяшки… Как на стене. — Ты что, подбирал пирсинг под мой всратый папоротник? — Ну так я в этом году нашел в этом папоротнике свой цветок, надо же было отметить? — Стой, — я не сразу сообразил, о каком празднике идет речь, затем вспомнил, что Янов день выпал как раз на наше второе совместное воскресенье. — Ты еще и остался со мной вместо?.. — Я считаю, мы отлично отпраздновали, — он лег мне на грудь и устроил подбородок на сложенных кистях, глядя в глаза с ласковой улыбкой. — Это же про день летнего солнцестояния. Ты мое солнце. У тебя стоял. Все четко. — Ты правда не жалеешь? — было непросто принять, что кто-то выбрал меня в ущерб национальной традиции. — Что не прыгал через костер? Ну, зад все равно горит… Я бы, наверное, рассмеялся, громко и бестактно, если бы не золотистые искры в узоре его радужек, подсвеченных сбоку косыми лучами, и прозрачные, неожиданно длинные ресницы, сияющие на концах, как маленькие светодиоды. — Это ты у нас солнце, — пришел я к выводу часом позже, возвратившись из ванной после освежающего душа и наблюдая, как он распластался на кровати по диагонали, раскинув конечности. — Голубой сверхгигант, — съехидничал он. — Сверхновая, — я присел рядом и поскреб его живот с подсохшими следами взрыва. — Не хочешь подвинуться? — Нет, я звезда. — Тяжело поспорить… — Поэтому я буду лежать, как звезда, чтобы ты не промахнулся и попал под действие моей гравитации. — А я твоя планета-спутник? — Плодородная, дикая и прекрасная, — ухватив за талию, он повалил меня на лопатки. — Заросшая папоротником, — я не злился, не испытывал раздражения и не сопротивлялся. — Я тебя засосал на свою орбиту… Еще раунд? Завершим эволюцию, чтоб уже черная дыра… Черрьная… — Новое слово в астрономии. Со своими блестящими тоннелями он гармонично вписался в мой интерьер, с блестящим — в моем представлении — умом, потусторонней чуткостью, хаотичной грацией и таким же сомнительным юмором — в мою внутреннюю жизнь. Встроился, как важнейшая, некогда утерянная деталь механизма, словно всегда предполагался там, будучи фундаментальным элементом. Ему нравилось занимать собой всю кровать, и он делал это всякий раз, когда я поднимался; нравилась атмосфера хоррора в моей ванной, куда он посчитал необходимым докупить гель для душа густого красного цвета, чтобы радостно имитировать сцены расправы во время гигиенических процедур. Нравилось грабить мой гардероб, залезать в самые старые и вытертые худи, дурачиться перед широкими зеркальными дверьми шкафов в коридоре, использовать штатив как микрофонную стойку. Систематизировать тюбики с краской по цветам, чтобы после ссыпать их обратно в коробку и начинать заново, разрабатывая новый алгоритм. Зарываться с головой в наброски и подмалевки, разглядывать их подолгу, снимать на телефон и сортировать по степени завершенности. — А почему всех этих картин нет в Инстаграме? — он указал на ряд холстов, работать над которыми я более не собирался. — Там в основном интерьерное, — я отмахнулся не глядя. — Эти сложноваты. — Можно их в сториз? — Делай с ними что хочешь. — Ты не любишь свои работы? — Люблю. Месяц или два. Потом я начинаю думать, что мог бы написать лучше. — Я спросил, потому что ты так легко готов с ними расстаться, — он несколько стушевался и стал оправдываться, хотя вопрос не показался мне обидным. — Даже с теми, которые заняли много времени, судя по прорисовке и всяким деталям. Это же часть тебя. — Ты видишь, у меня их сотни. Что мне с ними делать? — я развел руками и улыбнулся примирительно. — И ты же не просто какой-то рандомный хрен с улицы. Ты тоже появишься среди этого всего, так что… Я не против отдать часть себя конкретно тебе. — Это сейчас так прозвучало, — он мгновенно расплылся в самой коварной ухмылке, достойной Чеширского кота. Кошачья тема снова всплыла в наших беседах, когда я после душа поделился с ним леопардовой расцветки нижним бельем, носить которое не планировал, даже не оторвал бирку. — Это подарок от Эм, — с легким смущением и нескрываемым интересом я наблюдал, как он с готовностью их натянул и принялся вертеться перед зеркалом. — У нее традиция — дарить мне на праздники абсурдные труселя. Говорит, чтобы стимулировать мою личную жизнь. Еще есть прозрачные кружевные, красные со знаком Супермена, кожаные со шнуровкой, камуфляжные и бессмысленные с вырезом, там где его не должно быть. Можешь их тоже забрать. — Надень кожаные… Нет, камуфляжные! Тебе нравятся ролевые игры? Давай ты будешь мексиканский охотник, который охотится на гепардов… — Мексиканский? На гепардов? Где, в зоопарке?.. — Он возит их контрабандой в Мексику… — Почему именно гепардов, а не, например, ягуаров? — Потому что я тощий, мяукаю и у меня башка мелкая. Давай, надень… Поймал такой одного, приручил… Обещал угостить молочком… Мысленно я сделал зарубку поблагодарить Эмилию, ведь ни одна кошка не напрашивалась на ласку так настойчиво, как это наловчился делать он, вжившись в роль. За возможность любоваться, как неприлично тонкая ткань обтягивает крепкий зад и едва удерживает тяжелый стояк, наглядно демонстрируя весь его энтузиазм. Впервые в жизни я вдруг ощутил смутную солидарность с Маппельтропом, готовность по достоинству оценить ряд его откровенных фоторабот, соотнести их с собственным опытом и проникнуться его авторским видением. Разглядеть помимо эротики чистую, без примесей желания, эстетику в чьей-то эрекции. Нет, не чьей-то. В весьма конкретной. Мысль сходить на кухню и принести молока, чтобы затем наблюдать, как он урчит, вылизывая блюдце, не на шутку завела меня, несмотря на его очевидный намек на иную белесую субстанцию. Вероятно, я бы так и поступил, не начни он носиться он по коридору, как самый аутентичный кот в пятом часу утра. Вряд ли я смог бы припомнить кого-то из своих ровесников, настолько же спонтанного, непоседливого и полного энергии, обожающего ребячиться и не стесняющегося показаться несерьезным или выглядеть глупо. Разве что Эм, но она была младше нас на десять лет, или Джо — в повседневности довольно флегматичный, но весьма активный в краткие периоды спонтанного вдохновения. — Ты такой позер, — рассмеялся я, другим утром с интересом наблюдая, как он пытается сделать селфи со своими сверкающими тоннелями на фоне дурацкого папоротника. — Я твой позо-о-ор, — согласился он самодовольно. — Ты же специально тогда встал прямо под фонарь? — Когда?.. — Когда позвал меня в «Бункер», — я открыл свою галерею и нашел драматичный снимок его безутешного силуэта на фоне высоких окон бара и апрельского снега за ними. — Прямо в эпицентр света. Как на сцене. — Это чтобы ты видел, какой я грустный, и несчастный, и бедненький, — он забрал у меня телефон и переслал фотографию себе в мессенджер. — Как жестоко ты меня отверг, как сильно ранил… — Позер, — не знаю, хотел ли я, чтобы это прозвучало с таким умилением. — И что из этого правда, а что игра? — Все правда. Я не играю, я просто… Не умею и не хочу скрывать эмоции. Мне хочется быть увиденным. И услышанным. Я подумал, если я встану в тени, ты не увидишь, что мне плохо без тебя, а под фонарем у меня больше шансов. Это как сидеть дома, ждать принца, и плакать, что он не приходит, или самому выйти на центральную площадь и орать — где ты шароебишься, о мой ебарь? Приди в мои объятия! — он взял за привычку в моменты эмоциональной близости укладывать меня под себя одним хитрым плавным приемом из какого-нибудь джиу-джитсу. — Кто-то же должен сделать первый шаг. — И у окна тоже? — я рассмеялся, уворачиваясь от щекотных поцелуев в шею. — Но сработало же? Вон, ты меня даже сфоткал. — А ты заметил?.. — Конечно, заметил. Папарацци из тебя либо супернаглый, либо откровенно хуевый. — Так ты специально позировал? — Да нет же, — он закатил глаза. — «Сильвестр, ты нарцисс и позер»… Но ты же и хочешь нарцисса и позера, м-м? Ты ж художник. Вы таких любите. — У каждого художника свои фетиши. — Джо меня тоже любит. Он сказал, если с тобой не выгорит, он следующий в очереди. — В очереди на что? — в шутливой строгости я нахмурился, невольно отвечая на его заносчивую улыбку. — На мою звездочку. Это цитата… — Очень в его духе, — я зажмурился от смущения. Существенная новизна реакций, каковую я ощущал рядом с Черри, забавляла: мне никогда не было стыдно за него. Да, я смущался от его обезоруживающей прямоты, стеснялся беззастенчивых шуток ниже пояса, чуть ежился от его громкости, но ни разу не испытал желания показательно откреститься от него. Вместо этого в ответ даже на самую вопиющую публичную непристойность почему-то испытывал тайную гордость в духе — «Да, долбоеб, но это мой бесценный долбоеб, и я всецело поддерживаю весь его долбоебизм». Первое время я давил в себе порывы шикнуть на него, когда он начинал оглушительно хохотать или от воодушевления повышал децибелы своих певучих пассажей до стенопроницаемых высот. Однако в один вечер вдруг задумался — с чего бы? За стеной моей спальни обитал выпивающий индивид, регулярно без всякой цензуры ссорящийся с дамой сердца; надо мной — семья добротно подкованных кентавров; по диагонали этажом выше — девушка с психозом, предпочитающая общаться исключительно воплями; за стеной кухни и санузла — милая глуховатая бабушка, обожающая ток-шоу в прайм-тайме, и ее трудолюбивая дочь с доисторической швейной машинкой. — Такое ощущение, — как-то воскресным вечером Черри приподнял голову от моих бедер, пальцами аккуратно придерживая предмет своего орального внимания и хмуро глядя в потолок. — Что там кто-то встал на четвереньки и упорно долбится башкой об пол. Они часто так?.. — Да, — вздохнув, я мягко нажал на его затылок, прося вернуться к занятию. — Я привык, не обращай внимания. — Завидую твоим нервам. Этот диалог… Вернее, обстоятельства, в которых он случился, привели меня к выводу, что такое положение не обязательно является нормой жизни: только исключительный резон мог заставить мою увлеченную пассию оторваться от любимого дела. Возмездие прибыло к ним на серебристом Мерседесе: подключив к айфону привезенную в собой колонку, он взял за правило пытать неприятеля то целым альбомом шведских металлистов Meshuggah, то каким-нибудь вирусным релизом Тейлор Свифт, руководствуясь главным принципом «Не дай врагу предсказать твой следующий шаг». Но нет, мы не стали никому мешать громким саундтреком интимного характера, даже наоборот. Артистичные вопли, грохот врезающегося в дверные косяки тела и самозабвенное ржание вряд ли навели бы на мысль, что в постели Черри вел себя на удивление тихо — мурчал, шептал, шумно дышал, едва слышно постанывал у моего уха и иногда коротко жалобно поскуливал, если я забывался или был неосторожен. Я же и вовсе оправдывал гордое звание тунца: не понимал, как отпустить себя, раскрепоститься и перестать бояться собственного голоса, и максимум, на который решался — шипеть, шумно дышать и изредка еле слышно материться от избытка чувств. Кроме того, это мешало неуместной концентрации, в которую я невольно скатывался, когда Черри подо мной от избытка ощущений терял контроль над мимикой. Лицо его тогда выражало восхитительную смесь экстаза и муки, при виде которой я забывал, где нахожусь и какой теперь год, обитая исключительно в этом сокровенном моменте. Любование пересохшими губами, влажными, дрожащими ресницами или напряженными до выступающих вен мышцами шеи, изучение его до самых мелочей, планирование новых эскизов — даже во время секса все это фоново занимало половину моей мозговой деятельности. Подобные процессы почти никогда не останавливались в его присутствии. Может, оттого, что я не понимал и боялся даже предположить, как долго продлится наш… Наше… То бурное нечто между нами, чему не находилось подходящего имени. Не интрижка, не роман, не роковая страсть — что-то иное, более комплексное, сложное, многоуровневое. Необъяснимое, пугающее интенсивностью и спонтанное. Хрупкая случайность, стремительная, как цунами, и мимолетная, как цветение весной — вот-вот исчезнет, и потому стоит спешить, смаковать каждый момент, не упускать возможности… Он был слишком красивым — не внешне, но в более широком смысле, — чтобы я имел право позволить ему исчезнуть. Рядом с ним я буквально готов был забывать обо всем остальном мире, полностью посвящать себя ему и этим эмоциям. После, сонный и довольный, он позволял подолгу рассматривать и гладить себя, податливо поворачивался нужной стороной, терпеливо выдерживал щекотку от кончиков пальцев и следом от губ. Ладони и пальцы не имели достаточной чувствительности, лучшим способом понять и затем передать красками текстуру были именно губы, считывающие малейшие шероховатости, незаметный светлый пух, бархатную влагу, бегущие по предплечьям мурашки, разную толщину кожи на разных частях. Прозрачную на запястье, упругую на лопатке, нежнейшую на сгибе бедра… Бедра, бока и живот — не считая интимных зон и шеи с головой, эти немногие участки все еще оставались не тронутыми татуировкой. Даже на пальцах виднелись следы от старых, выцветших чернил. Мне нравились сюжеты на руках, особенно нага и пейзаж, интриговали буквы на пояснице. Я не разделял его страсти к драконам, но не возражал против роз. Размышлял, что не решился бы набивать на нем еще что-то, брать на себя ответственность, навсегда меняя это и без того совершенное, на мой взгляд, тело. Старые рисунки наверняка давно уже интегрировались в его личность, стали ее неотъемлемой частью. Однажды он расскажет о них, если захочет, но не сейчас. Сокрытые в них загадки, истории, чувства тоже ощущались своего рода магией. Еле заметный пух на его животе светился по утрам в косых лучах; теплые, гладкие, шелковые бока рассеивали и отражали свет — почти белые, они дарили изысканное тактильное наслаждение, нежные, как те лепестки с синим отливом. Его букет я не решился выбросить. Разобрал, перевязал каждый стебель ниткой и повесил на окно кухни сушиться вниз бутонами. Он долго на них смотрел, словно подобный жест отчего-то был важен ему, затем выпросил и забрал подмалевки, на которых я тренировался передавать структуру поверхности этих темных роз. Внизу его живота растительность и вовсе отсутствовала, не пробивалась даже щетина, что наводило на мысль о болезненных манипуляциях с воском. Внутренне содрогаясь, я не мог утверждать, что пошел бы на такое даже ради него. Максимум — сбрил бы и все равно пару недель страдал, но хотя бы не так сильно. С другой стороны, припоминая его пикантное «switchy», мысли о воске уводили фантазию в совсем ином направлении. Разглядывая его так близко, я иногда невольно сравнивал нас, не только в плане спортивной подсушенности или густоты волос в разных зонах… И не в свою пользу. — Это просто как гроуэр и шоуэр, — подбадривал он меня, торопливыми поцелуями и умелыми движениями кисти демонстрируя, что в активном режиме мы довольно схожи параметрами, не считая различий в оттенках и форме. — Он у меня во время стояка не сильно меняется, а у тебя значительно. — Я это зову «шлагбаум» и «подзорная труба», — я посмеивался ему в губы, смущенный и радостный. — Позорная, — он хихикнул. — Это когда перебрал и не работает. Перманентную готовность беспощадно шутить на интимные темы он заботливо отключил, когда я сумел преодолеть иррациональный страх и впервые решился спуститься губами ниже живота. Кажется, это были наши вторые выходные вместе. Я журил себя мысленно, что, пока пересматривал свое отношение к мужской чувственности, упустил тот рубеж, за которым идея минета в «принимающей» роли стала вызывать не только эстетический интерес или игривое любопытство, но и чистое, телесное возбуждение. Благодарил терпеливого любовника, что он не торопил и не комментировал, наоборот — замер и наблюдал, едва дышащий и необычайно раскрасневшийся. Я придерживал его ладонью, чуть касался губами тонкой, горячей, чувствительной кожи, прислушивался, привыкал, запоминал текстуру и рельефный узор из вен. Все подстегивал себя, что это нехитрое дело, я же столько раз участвовал в нем «с обратной стороны», столько теории изучил по видео в сети, я физически не могу облажаться, надо просто… Но сердце все равно громко ударялось о грудину от необъяснимого испуга, смешанного с кружащим голову предвкушением и боязнью не угодить. Не было опасений поранить, я контролировал себя и сознавал, что опыт приходит с практикой, а это просто еще один навык; что мой Черри такой замечательный, он не станет судить или осуждать и точно не ждет, что я сходу втяну щеки и буду старательно изображать его любимую рыбу. Он командный игрок и он же — мой самый чуткий партнер за всю жизнь. Не то чтобы я мог похвастаться большим количеством таковых, но никто еще не был со мной настолько бережным и ласковым. Даже… Нет, не «даже» — тем более, я сам. Я шел по наитию, без четкого понимания, как именно ему нравится и что он любит: сам он ставил на мне всевозможные эксперименты, от медленных и нежных до самых развязных и даже забавных, но не обнажал привычек и предпочтений. Это дарило свободу действий, ничем не ограниченную и вдохновляющую пробовать новое или, наоборот, показать, как приятно мне самому, в деталях и нюансах. В последующие разы, когда я уже немного приноровился и почувствовал себя уверенно, он подсказывал, направлял и купал в одобрении, включал позабытые детские механизмы, когда за эту неадекватно щедрую похвалу готов прыгать выше головы и выворачиваться наизнанку. Его деликатность и мягкое, настойчивое давление работали вместе как сильнейший афродизиак. Я не понимал своих реакций, но начинал дрожать, когда он придерживал мой затылок; не имел ни малейшего представления, отчего я сам такой до болезненного твердый, когда он аккуратно толкался бедрами навстречу и перенимал инициативу; не мог объяснить, почему так смущаюсь, когда он пристально, неотрывно наблюдает за моим ртом в движении, поглаживает по щеке или шепчет, как любит мои губы. Полагал, что не хотел бы видеть себя его глазами в эти минуты, что невольно расхохотался бы, если бы кто-то в самый ответственный момент хлопал снизу вверх такими круглыми глазами. Недоумевал, как он держит в себе бесконечное море шуток про «тунчика». Мы физически не смогли бы не ржать в два голоса в любой другой ситуации, счастливые в единении слегка абсурдного юмора, но в опасные для моего эго мгновения он притихал и воздерживался от любых слов или звуков, которые могли бы сбить мой настрой. Эмоциональная сторона такой близости вызывала во мне какой-то новый уровень эйфории; было так хорошо и одновременно странно и дискомфортно от непривычки, что кто-то относился ко мне… Слишком внимательно. Мои неуверенные взгляды и робкие старания его не смешили, но отчего-то завораживали, выбивали из действительности на десятки секунд, позволяя мне в полной мере прочувствовать неожиданный и невероятный по силе восторг — от наблюдения за ним, не скрывающим эмоций, щедро делящимся своим наслаждением, сверхчувствительным, беззащитно открытым и отзывчивым. Мысли путались от чувственной передозировки, я метался между восторгом, как легко могу видеть слои мышц на его напряженных бедрах, отчаянным до невольно слезящихся глаз стеснением, когда он перед самым финалом попросил чуть отстраниться, и удивлением, что жидкость на моих губах почти не имеет никакого вкуса, как прохладная, солоноватая вода из нашего мелкого залива. В процессе я также ничего не ощущал рецепторами, кроме чистой, разгоряченной кожи с едва уловимым ароматом розового мыла. Я умиротворенно подождал, пока он налюбуется результатом моих скромных усилий,осторожно сотрет их с моего рта собственным и поможет мне нагнать себя, с долгим поцелуем накрыв мою кисть ладонью. Затем легко нажал ему на грудь, прося снова лечь на спину, и удовлетворенно устроился отдыхать между его ног. Уткнулся носом в сгиб бедра и запоздало спрашивал себя, не царапает ли борода нежную безволосую кожу. Разный по концентрации и характеру, льдистый запах претенциозных цветов уже сроднился с его образом и заставлял меня против воли улыбаться, когда я среди недели вдруг улавливал его на одежде, постельном белье или полотенцах. Он словно складывался из нескольких компонентов, холодный до близости и пряный после. Несколько раз я специально наблюдал за утренней рутиной Черри: он предпочитал бриться на кухне, купаясь в утреннем солнце, и я специально принес туда небольшое зеркало. Он умывал лицо чем-то пенящимся с запахом алоэ, размазывал по подбородку и шее гель, сбривал щетину, по настроению оставляя козлиный пучок или тонкие усики, затем наносил лосьон на щеки и что-то жидкое из пипетки на скулы и лоб, следом два крема — один под глаза, другой на все лицо и шею… — Тебе не надо, ты не сухарик, — рассмеялся он, видя, что я наблюдаю за ним в недоумении. — Что? Ты на меня не обращал внимания, надо было действовать, так что я пошел к косметологу и говорю ей, мадам, сделайте меня красивым! И вот я здесь. — Правда? — Ну так сработало. Погоди, еще будет гигиеничка, крем от солнца, крем для рук… Ты сейчас, наверно, думаешь, вот он пидор… А я не пидор… — Точно? — У меня просто кожа сухая. Зимой вообще костяшки до крови трескаются. Как будто я по пути на работу людям зубы выбиваю. За парковку. В принципе, это недалеко от правды. — Но ты сейчас после зала пойдешь в душ и все смоешь. — Тунцинь, отстань, может, я перед тобой выебываюсь, — он повернулся ко мне и замахал на себя руками. — Там на меня никто не смотрит, все приходят на себя любоваться, а тут ты стоишь такой красивый, прикидываешь — вот, как он за собой следит, все для меня, любимого, буду такого ценить и беречь. Да? — Да, — я хмыкнул и поцеловал его за ухом, заодно проверяя, что именно среди всех этих банок и склянок пахло розами. Ничего. Включая дезодорант и шампунь, которые он носил с собой в сумке со спортивной формой. Его зубная щетка, нить, паста и ополаскиватель для рта поселились у меня в ванной на самом видном месте, как понятные только мне маркеры собственничества. Там же вскоре обосновался и клееподобный гель для укладки — единственное средство, после которого его волосы не вились мелкими кудрями, но послушно ложились под расческу… До первого дождя. — Знаешь, я сидел там и думал, — ранним утром очередного вторника он неторопливо резал салат и в упоении наблюдал, как я жарю яйца на завтрак. — Так ненавижу рано вставать… И иногда, когда вечером не успеваю в зал, потом в пять утра собираю форму и… Аж заплакать хочется. Вроде режим, я к нему привык, но иногда просто ненавижу все это. Потом, уже в зале, начинаю хуярить и мне классно, но не до. А вчера смотрел на тебя все эти часы… Какой ты невероятный, когда рисуешь. И когда готовишь или мешаешь тоже. Когда чем-то увлечен. Я подумал — это все стоит того. Каждый подъем в пять утра, каждая минута боли и ненависти. Все мои усилия стоят того, чтобы ты потом щупал меня такой довольный и говорил, что тебе нравится какая-то там мышца. Лучше всего мотивирует продолжать. Следить за рационом и не пропускать тренировки. — Я очень ценю это, — было страшно вслух признавать, что со стороны модели такие признания звучат куда весомее любых слов о любви. — Твой вклад в наше общее дело. — Ура, товарищи! — съехидничал он, вскинув руку с недорезанным огурцом. — Пусть ярче горят маяки коммунизма! — Ты бы хорошо смотрелся на советском плакате. — Про вред алкоголизма? — Про труд… Черри, — я коротко рассмеялся, но продолжил вполне серьезно. — Ты очень красивый. Твое место среди скульптур и холстов. Знаешь «Мефистофеля» Антокольского? Я вижу тебя в чем-то подобном. Жаль, что я не скульптор. — Мефистофеля? — он в ироничном скепсисе покосился на стоящее на подоконнике зеркало. — Ты правда так меня видишь? — Я не о персонаже, а о конкретной скульптуре, — я кивнул на его телефон, предлагая поискать фотографии. — Модель, как видишь, заметно старше тебя и черты грубее. Но сама работа утонченная… Хотя ты реально был немного похож на дьявола в мае, когда ходил с такой длинной бородкой. Кто вечно хочет зла и вечно совершает благо. — В моем случае, скорее, наоборот, — он невесело усмехнулся, с интересом глядя в экран. — Ты очень грациозный, — погладив его пальцами по щеке, я беззвучно заржал, когда он потянулся ко мне за благодарным поцелуем и опрокинул на себя миску с салатом. — Иногда. — Знаешь, я в школе класса до пятого думал, что «Фауст» и «Мастер и Маргарита» — это одна вселенная, — заметил он, с виноватым видом подавая мне бумажные полотенца, пока я вытирал пол. — Как Марвел. И Маргарита успела и туда, и туда. — Ты в пятом классе прочитал «Фауста»?! — я уставился на него у изумлении. — Если честно, я бросил, — он присел рядом, пытаясь включиться в процесс, и я на всякий случай быстро отодвинул ручку сковороды от его головы. — Не осилил последние страниц пять. — Серьезно? — Да просто как-то стало скучно. И так понятно, к чему идет… — Ты слышишь себя? — я хмыкнул недоверчиво, гадая, он привирает, путает или вправду был таким одаренным. — Ты в одиннадцать лет не дочитал пять страниц из Гете, потому что понял, к чему все идет? — У меня были немного странные способы эскапизма в детстве, — он вздохнул. — Мама читала мне на ночь «Божественную комедию» в переводе Лозинского, чтобы я спал. Может, поэтому я такой припизднутый. — Я в одиннадцать лет кидался мусором из окна и жег покрышки вон там, на горке, у гаражей, — кивнув на холм за окном, я вскинул брови, впечатленный разницей нашего отроческого становления. — Тебе явно было веселее, — он улыбнулся с легкой завистью. В тот вторник я проводил его, накормив спартанским завтраком, пару часов поспал и стал заниматься слегка подзапущенным в пылу страстей бытом: сходил за продуктами, наготовил на неделю, сделал влажную уборку, загрузил стирку, сменил белье в спальне, позвонил родителям, оплатил счета… Словом, привел свой мирок в привычный порядок, удивляясь, что меня совсем не раздражают следы присутствия в нем уже-не-посторонних лиц, теперь смотревших на меня с каждого второго холста в мастерской. В шкафу коридора я выделил отдельный обувной ящик и отдельную полку для «позабытых» аксессуаров, в ванной освободил место для пробирок и мензурок с его диковинной косметикой, в гардеробе спальни определил в левый сегмент десяток вешалок с его одеждой. Черри как явление незаметно расползался гибкой лозой по всем аспектам моего мира, презирал границы и не знал преград. Менее чем через полсуток, в первом часу ночи, он вдруг позвонил мне без всяких предупредительных переписок и заговорщицким полушепотом поинтересовался: — Спишь? — Нет еще, — я чуть расслабился, отводя от себя тревожные мысли, все ли с ним в порядке. — Я заеду на перекур? Одолел ли его внезапный приступ недотраха, нашел ли он какой-то невероятно красивый булыжник, который теперь мчался мне показать, забыл ли у меня какие-то сверхценные для завтрашнего образа очки или плаги… Предсказать было сложно. На заявленный «перекур» я вышел в чем и был дома — рабочая футболка, клетчатые пижамные штаны и когда-то подаренные мамой мягкие тапки. Он нахально припарковался прямо напротив подъезда, перегородив все выезды, коварно разулыбался и утянул меня в самый жаркий поцелуй прямо перед камерами и окнами всех соседских бабушек, которые, как я надеялся, не проснулись от скрипа его покрышек и не сдадут в последствии моим родителям, что их драгоценный отпрыск пошел не просто по кривой дорожке, но по самой радуге. — Что такое? — наплевав на вероятных свидетелей, я прижал его к себе за талию. — Ничего, — он не переставал улыбаться прямо мне в зубы. — Я подумал, что хочу поцеловать тебя перед сном и что мне ничего не мешает это сделать, и вот я здесь. — Ты маленький кусок хаоса, — чувствуя, как по груди разливается тепло, я обнял его крепче и погладил по спине. — Я король хаоса, — амбициозно поправил он и потянулся за телефоном. — Сегодня днем видел пост, что ночью в районе часа над морем будет Аврора. Запрыгивай! Поедем приключаться. Хоть никаких новостей о северном сиянии за минувший день мне не встречалось, сопротивляться его спонтанным идеям я не умел — взять хотя бы наше первое «свидание» на кладбище с разграблением мусорных контейнеров. Я не возражал против Адель и ее лирического хита «Skyfall», вполне уместного тематически для наших исканий. Черри гармонично подпевал ей, размахивая руками, как римский оратор, и в проигрышах вставляя комические этюды о том, как провел последние двенадцать часов. Он долго не мог решить, на каком из пляжей откроется лучший обзор, и в итоге повез меня в сторону родительской дачи, к маяку, на котором, к его ужасу, я никогда прежде не бывал. — We could have had it а-а-all… Фак, ты в тапках…Rolling in the de-е-е-еp… Туда не подъедешь, надо идти полчаса по лесу. You had my heart insi-i-i-ide of your ha-a-and… Ладно, если не будет Авроры, хоть издалека посмотрим, как корабли идут… Презрев все законы, мы остановились у самой воды, возле заброшенной советской военной базы, вышли и стали в буквальном смысле ждать у моря погоды. Он заботливо поделился со мной пледом, в котором я не видел необходимости, но из вежливости держал теперь в руках. Втянув неторопливо полные легкие прохладного морского воздуха, я наслаждался видом на золотые огни дремлющей столицы по левую руку, желтый свет плывущих в порт паромов и грузовых кораблей по правую, зеленые вспышки западного белого маяка на другом берегу и алые восточного красного, в километре от нас. Даже без северного сияния, в скором явлении коего я всерьез сомневался, этот опыт определенно был приятным. — Как думаешь, это она? — Черри разочарованно указал расслабленной кистью в сторону бирюзовой полосы горизонта. Его чуть отклоненный назад корпус и небрежная опора на одну ногу напомнила мне о живописи Ренессанса и заставила пожалеть, что я не захватил с собой хотя бы планшет, на котором мог бы порисовать его пластичные силуэты. Следовало сделать это еще на кладбище в мае, пока он бродил вокруг креста, похожий на опечаленного чертенка. Мысль завести привычку всюду таскать с собой айпад сменилась воспоминанием об утреннем диалоге и «Комедии» Данте, которую его родительница посчитала достойным детского уха произведением. Затем — восхищением его глубокими познаниями языков. — Знаешь, мне давно было интересно, но тут ты сказал про… Забыл фамилию. Переводчика, — я зашел издалека, решившись на деликатный вопрос, раз уж мы были вынуждены предаваться праздности в компании друг друга. — Лозинского? — он с готовностью повернулся ко мне, в миг будто позабыв об Авроре. — Да, про него. Ты сказал, мама читала его на ночь. Ты, получается, билингв? — Немного, — кивнул он. — На самом деле я нормально научился разговаривать, только когда сюда переехал. Я же вырос в маленьком поселке на западе, около порта, считай, там моноязычная среда, мне не с кем было практиковаться. Только с бабушкой, но она жила в Гамбурге, приезжала ненадолго летом и на Рождество. То есть я все понимал, но плохо говорил. Я даже как-то с мамой скандалил, и она… В общем, после одной истории она сказала, что будет говорить со мной только по-русски, чтобы я имел преимущество. — Что за история? — Я лет в восемнадцать работал в большом магазине всякой брендовой одежды, и к нам приехала группа туристов на автобусе. Ко мне подошла женщина с какими-то штанами, на английском ни слова не понимает, ну я думаю — ладно, попробую, терять нечего. Она спросила размер, я говорю, подождите, я пойду посмотрю на кладбище. Забыл слово «склад». Она ржет. Я думаю, ну что такое, я же стараюсь, я бы послушал ее на… Прихожу… А у нас еще акция была. Я ей говорю, вот, если вы покупаете на эту сумму, вам в подарок будут духи, — сделав ударение на «у», он раскинул руки в жалобном возмущении. — Я позвонил маме, рассказал, что покупатель меня оборжал на работе, думал, она посмеется, а она начала меня стыдить. Ну, как обычно. И с тех пор тупо игнорировала, если я говорил с ошибками. — Сейчас ты говоришь лучше, чем многие носители, — похвалил я его вполне искренне. — Спасибо маме, — он кокетливо повертелся на месте. — О, ну так вот, я с ней скандалил, и кричу такой… Ты не понимаешь! Я чувствую себя таким одинаковым! Я хотел сказать «одиноким». И она такая суровая была, но ка-а-ак заржала… В общем, мы сделали из этого внутренний мем. — А как она тебя зовет? — я решил, что стоит использовать случай, чтобы удовлетворить любопытство и в иных аспектах. — В смысле? — Может, как-то ласково? — Солнышко, — он задумался, нахмурившись. — Но вообще по имени. — По полному? — Ну да. Меня все зовут по полному имени, у нас это нормально. Я привык, что у вас, как бы это сказать… Меньше дистанция, но мне, например, было бы немного странно звать тебя «Миша». Или «Мишка». «Мишка» — это не человек, это плюшевое животное. Или фруктовая желатинка. — А «Мишель» нормально? — Это я флиртую, представляю, как мы гуляем за ручку по Елисейским полям. — А «Майк»? — я хмыкнул, вообразив эту идиллическую картину. — Я так к тебе обращаюсь, потому что ты сам так о себе говоришь. Если ты выбрал эту форму, значит, она тебе нравится. Самая комфортная маска, — он действительно нашел мою руку своей и переплел пальцы. — А еще я долго путал, где ударение в слове «ресницы». Думал, ну это же как «лестницы», ну почему так несправедливо? И почему в «гусеницы» оно на «у», а не на «и»? Про «голубцы» вообще молчу. Книги в этом не помогали. Кстати, классный способ прокачать язык — это рунет. Рай пирата. Я как-то пару лет назад потерял репринт собственной статьи, а новый стоил тридцать пять евро. Так что я пошел в рунет и спиратил ее. — Это очень круто, — я покачал головой с уважением. — Меня в тебе это восхищает. Я сам, как видишь, вроде бы родился в мультикультурной стране, но… — Но в столице не с кем поговорить? — Типа того. Сейчас уже нет, но в девяностые у меня тут тоже была моноязычная среда. Только в академии появилась более-менее постоянная практика. — У тебя красивое произношение. — И анархия в грамматике. — Зато ты владеешь другим языком, — он взял меня за руки и стал раскачиваться. — Языком визуальной поэзии… — Романтик, — я прыснул. — Думал, ты про что-то менее приличное. На набережной мы провели еще около часа в тщетном ожидании, большую часть которого просидели в машине, болтая, дурачась, целуясь или просто воркуя. В ином состоянии я бы, наверное, постеснялся проявлять такие «несолидные» нежности, но в ту ночь все казалось правильным и таким необходимым. Все милые глупости, от которых я скептически кривился в фильмах, наяву заставляли сердце трепетать, признавая сладостное поражение перед самыми приторными клише. В его компании. — Ну и где оно? — в голосе его звучала вселенская тоска, но искры в улыбающихся глазах выдавали, что он, как и я, вполне удовлетворен результатом вояжа. — Черри, — я взял его телефон, запоздало осознав, что собственный оставил дома, и продемонстрировал ему даты похожих новостей. — По ходу, Авроры не будет. Мы немного опоздали. Смотри, это информация актуальна на начало мая. Не стесняясь хохотать, я с удовольствием забавлялся тем, как он злится и ругается сквозь зубы, выруливая по узкой лесной дороге в сторону асфальта. Заехав на обратном пути заправиться, мы решили задержаться на утренний кофе. Я взял не слишком крепкий латте, полагая, что вряд ли такая доза кофеина помешает мне уснуть, он же, хитро оглядываясь, принялся совершать с автоматом какие-то хитрые манипуляции. — Хочешь лайфхак? — вполголоса поделился он. — Если взять стакан размера XL и налить в него напиток из автомата размера М, то все остальное пространство можно заполнить сливками, маршмелками и всякой сладкой поеботой. И никто не спалит. Следующие полчаса показались мне настоящей, концентрированной романтикой жанра постпанк в окружающей нас «эстетике ебеней»: мы встречали рассвет за испачканным пеплом столиком в придорожной зоне заправочной станции, укрыв плечи пледом. Черри включил своих любимых Depeche Mode — на этот раз плейлист из спокойных, мелодичных песен, — жмурился на восходящее солнце, зачерпывал деревянной палочкой для размешивания густые сливки и угощал ими меня, опасно пронося шаткую пенную конструкцию над своими узкими брюками. Он все еще был в темно-синем, элегантном костюме, лощеный и благоухающий легкой дымкой ванили, и я невольно внутренне потешался над диссонансом нашей пары, глядя вниз, на заляпанный пятнами краски подол старой футболки, пижамные штаны и мягкие тапки. Спрашивал себя, что он нашел во мне, почему вообще остается рядом, превосходя буквально во всем. Мы все равно что птицы, летающие на разной высоте… Вернее, он птица — орущая в третьем часу утра чайка, а я летящий над водной гладью удивленный тунец, которого поймали за хвост. Я прямо запретил себе задавать подобные вопросы ему в лицо, дабы не натолкнуть на ненужные размышления и выводы. Не то боялся услышать правду, не то увидеть, как он неумело врет. Ругал себя, что в такой чарующий момент порчу себе впечатления неуместными сравнениями и, хуже того, на ровном месте без какой-либо причины вспоминаю треклятого Криса, этого бывшего-полубога, разбрасывающегося премиальными автомобилями красавца, рядом с которым мой Черри смотрелся бы куда правильнее, чем с кем-то, похожим на беглеца из психушки. Такая эстетичная до предела пара рок-див. Один голубоглазый, длинноволосый, высокий, статный, похожий на самые привлекательные изображения Иисуса; другой темноглазый, гибкий, остролицый и хищный, как юный демоненок. Идеальный в контрасте дуэт. И тут вдруг возле этого очаровательного демона нарисовалось хтоническое нечто — лохматое, все в цветных кляксах, с лицом комедийного простачка-протагониста. Рядом с Крисом Черри был принцессой на дорогом спортивном авто. Рядом со мной он пошел на горку в трениках и туфлях, как гротескная версия аутентичной гопоты. Не справившись с напряжением от внезапной беспричинной ревности, прежде, чем смог себя остановить, я дерзнул спросить — как мне хотелось бы верить, ненавязчиво, — скучает ли он теперь по бывшему любовнику. — Я имею в виду, — почти сразу я стушевался, понимая, насколько это неудачный и бестактный вопрос. — Если бы я ездил на машине, которую мне подарила бывшая… Я бы не мог не думать о ней. Кажется, прозвучало еще бестактнее. Он не рассердился и не высказал недовольства, но сделался грустным и ненадолго замолчал, замерев в раздумьях, словно не знал, как описать свои эмоции. Я также сохранял безмолвие, давая ему время и борясь с тревогой и растущим чувством вины. — Когда я пришел к тебе в бар в первый раз, помнишь? — начал он тихо, не поворачивая ко мне головы. — И ты… Я привык, что меня или хотят, или игнорируют, или как-то… Оценивают, что ли. Сейчас, конечно, больше второе, но лет десять назад… Когда ты такой дрыщ с бэбифейсом в среде, скажем так, ценителей, в тебе не так часто пытаются разглядеть душу или внутренний мир. Крис тогда, в нашу первую встречу… И вторую, и третью, он… Тоже сразу смотрел… Иначе. Правда, он был гетеро. Семейный человек, дети, бизнес, дома, машины, вот это все. Ты говоришь, я как Мефистофель, хочу зла, совершаю добро. Увы, не мой случай. Хотя нет, это Воланд. У Мефистофеля как раз все по плану шло сначала. Но я не хотел ни добра, ни зла. Я хотел страховку и мента. И чтоб моя Яга выжила. Так вот, о чем я… Он, знаешь… пялился так. Я сначала думал, это угроза. Но он был… Добрый, понимаешь? Смотрел прямо. С таким интересом, как будто пытался мне за глазные яблоки, прямо в мозги посмотреть. И улыбался. Немного жутко так. Не знаю, как объяснить… — Смотрел не как на функцию? — я попробовал помочь с формулировкой, усмехаясь мысленно, что очень хорошо понимаю этого Криса. — Без объективации. — Но при этом с живым интересом, — он закивал активно. — Ты его зацепил чем-то, — «Как и меня» осталось непроизнесенным. — Да. Он… Вцепился, но нежно. И после, уже когда мы были вместе, смотрел с желанием и чем-то таким… Животным? Но когда понимаешь, что это именно для тебя, не просто про секс, но ему нужен именно ты, и его тело реагирует именно на тебя. А потом, позже, когда уже… С таким, знаешь… — Обожанием? — С такой тихой радостью, что я рядом. Он выбрал самые простые слова, но произнес их так проникновенно, передал ощущение безысходности так точно, что я счел это исчерпывающим ответом на свой вопрос. Было страшно спрашивать, почему они больше не вместе. Нужна серьезная причина, чтобы такие глубокие отношения в один момент прекратились. Черри вроде упомянул детей, бизнес, имущество. Может, Крис сделал выбор в пользу семьи. Я все еще не мог уложить в голове, как после такого красавца Черри оказался рядом с кем-то вроде меня, еще и добровольно. Или не очень? В голову против воли полезли деструктивные мысли, что его лучшие годы позади, мордашка не такая упругая, выбор партнеров теперь куда меньше и скуднее… Я не хотел так думать. Сидящий со мной человек, печально ковыряющий деревянной палочкой остатки сливок на дне высокого стакана, был слишком искренним и… Будто бы по-детски наивным и уязвимым для таких рассуждений. Скорбный для меня факт состоял в том, что, будь хоть малейший шанс на успех, он бы в миг умчался к этому парню, с которым я снова и снова попусту себя сравнивал, приходя к выводу, что не обладаю ничем из его достоинств. Да, милый, Черри сам так сказал, мне всю жизнь так говорили. Как жопа корги или круглое рисовое пирожное. По словам друзей, более честных, чем доброжелатели, я походил на маску кабуки или персидскую принцессу. Но не прекрасную Жасмин из мультфильма, а суровую усатую барышню с исторических фотографий. Наверное, я не ревновал к Крису, тот вроде бы остался в прошлом; но не мог не мучиться внутри, тайно надеясь, что мой драгоценный Черри не осознает масштабов своего «даунгрейда». Или что ему хотя бы все равно. Такая бесконтрольная, унылая зависть меня даже немного смешила. — Тебе так нравится, когда на тебя смотрят? — я толкнул его плечом с улыбкой, стараясь взбодрить. — Когда меня видят, — он едва дернул уголками рта в ответ. — Я думал над словами Тали. Помнишь, про тебя как публику? Я же действительно обратил на тебя внимание, когда заметил, что ты пялишься на меня. Долго. Намного дольше, чем случайность. — Представь себе, я этого не замечал. — Я там у тебя в баре когда что-то вытворял, всегда на долю секунды искал твои глаза. Чтобы убедиться, что ты увидел и что тебе тоже весело. Еще год назад. Не знаю, почему для меня это стало так важно. Мы же почти не разговаривали. То есть, я да, а ты всегда молчал. Но при этом… У меня не было никакой необходимости что-то из себя строить. Я просто мог расслабиться и быть собой. Это так охуенно, ты знаешь? Хотя я тогда вообще не думал, что тебе могут нравиться парни. Мой радар на тебя сла-а-абенько так попискивал. Неуверенно… — Мне не нравятся парни, — я наклонился, чтобы сказать это, глядя ему в глаза. — Мне нравишься ты. — Я сначала просто хотел с тобой подружиться, — лицо его потеплело, он повел плечами и пододвинулся ближе, прижимаясь ко мне боком. — Но боялся, что ты окажешься не таким, как я себе напредставлял. — Это как? — Консервативным. Традиционалистом. — В баре?.. — Таким мачо, который «no homo» и шутит всякие расистские и сексистские шутки. И что эта магия между нами пропадет. Или что ты прямо там меня пошлешь. Тебе вообще как будто было не интересно общаться с посетителями, в отличие от Эмилии или хера Александра. Ты просто молча делал свою работу. — И следил за тобой, — я подмигнул ему комично. — Да, — он вдруг радостно засмеялся и обнял меня за руку. — И я сначала выделил тебя из-за вишневого ликера, меня это развеселило и я дал тебе имя. Остальные бармены безымянные, а ты мой Мишель. И как бы… Назначил тебя моей главной аудиторией. Другие менялись, а ты там был всегда. И я часто краем глаза ловил твои взгляды и понимал, что ты меня тоже выделил. Неважно, в позитивном или негативном свете, но ты запомнил. Я уже говорил много раз, у тебя очень гипнотические глаза. Такие темные, большие, яркие, видны из любой точки бара. Я их на себе чувствовал почти осязаемо. И бокал-два спустя тупо заводился от этого. Но в тебе при этом не было агрессии или такого… Животного. Пугающего. Это было не про похоть, а про… Интерес? И дружелюбие. И тепло. Как поддержка, знаешь? Без давления и оценки. Как… «Да, давай, парень, жги! I got your back». — Любование, — я подсказал, чувствуя себя счастливым от того, что его лицо снова сияет. — Ты как… Как грузовик из той рекламы кока-колы, — он смутился, опустил взгляд и положил голову мне на плечо. — Потому что бородатый? — Представь, что ты стоишь на платформе под единственным фонарем, трясешься от страха и холода, вокруг сугробы, темно, а последний поезд нахуй сошел с рельс. И ты понимаешь, что… Ты сейчас пойдешь по этим обледеневшим путям один, неизвестно куда и как долго. И ты уже почти смирился, что в худшем случае замерзнешь под какой-нибудь сосной. Не самая худшая смерть, довольно безболезненная. Ты просто заснешь и все. И ты стоишь, стоишь под этим фонарем… Боишься идти в темноту. И тут эта песня всратая за спиной… Пра-а-аздник к нам приходит, пра-а-аздник к нам приходит… И рядом с твоим фонарем притормаживает фура, вся в разноцветных огоньках, открывается дверь в кабину, а оттуда тепло и пахнет ягодным пирогом, и тебе машет такой секси-дальнобой в дурацком новогоднем свитере… Не выдержав собственной драмы, он всхлипнул и уткнулся лицом мне в шею. В отличие от ночующих неподалеку дальнобойщиков, я был морально готов, что это вскоре обернется поцелуями туда же, затем выше. Разумеется, мы вскоре отбыли ко мне под обманчивым предлогом «поспать». Утром планов он не имел, потому после получаса интенсивной нагрузки мирно уснул, утомленный и удовлетворенный, я же еще долго обнимал его сзади и невесомо гладил по бедру, боку, плечу и голове, все думал о его ребяческой аналогии с последним поездом и грузовиком газировки. В ней не было ничего обидного. Наоборот. Он словно ставил на себе крест до нашей встречи. Если Крис для него стал сошедшим с рельсов составом — это ведь о испарившейся надежности, регулярности, стабильности, прямых путях, ограниченных системой, одном заранее известном пути… Тогда как грузовик с колой — чистый праздник. Детские эмоции, беззаботность, теплое семейное застолье, камин, елка, игры, подарки. Он не ограничен никакими рельсами, может ехать куда угодно, с ним — полная свобода, непредсказуемость, приключения, незнакомые дороги… Если я и правда рождал в его голове такие ассоциации, это лучшее, что я мог услышать о себе. Состояние, внешность, регалии, статус — все это было не так важно, как чистые, искренние эмоции. Мы ведь действительно впервые поцеловались накануне Нового года. И если я стал для него таким же символом радостных зимних праздников, как этот грузовик из рекламы… С этой мыслью было спокойно и благостно засыпать. С его появлением в моей жизни время словно растянулось, наполненная событиями неделя ощущалась как месяц, а месяц — как сезон или полгода. Мы все равно ничего не успевали, я тонул в холстах и бумаге, топил его в драпировках и реквизите, бессознательно подгонял нас без определенного дедлайна, боялся не уложиться в неясные сроки… Но в конце той недели перестал, осознав вдруг, что… Успею. Выспавшись после субботней смены, в воскресенье я отправился пополнить запасы белил в торговый центр, где с радостным смущением обратил внимание, что магазин художественных принадлежностей находится аккурат подле секс-шопа. Туда я также робко заглянул, чтобы купить смазки и презервативов, запоздало устыдившись, что на эти расходные материалы в нашей паре до сих пор тратился только мой партнер. Милая поначалу продавшица несколько бестактно похихикала надо мной за непонимание характеристик разной смазки, я сдержанно промолчал в ответ, но пришел к выводу, что без Черри в такие заведения больше ни ногой. Отходя от стресса, побродил по мебельному, покривился на картины, свернул в книжный из праздного любопытства, растерянно потоптался среди парфюмерии и косметики, откуда неожиданно для себя ушел с добротным флаконом жидких блесток для тела, уже зная, на кого их собираюсь намазать. Спонтанно купил винного оттенка постельное белье, заметив неплохую скидку, утомился и решил вместо продуктов взять что-то на вынос в ресторанчике с местной кухней. Заодно, шурша пакетами и стараясь ни в кого не врезаться, быстро напечатал Черри сообщение: «Ты хочешь что-то в Лидо?». Ответ пришел мгновенный, лаконичный и загадочный, состоящий из одного лишь слова «Камшот». Я потратил некоторое время на анализ, что именно имел в виду его автор. Может, какой-то витаминный шот из свежевыжатых соков? Или его автокоррекция заменила этим термином обыкновенный компот?.. Пару секунд спустя я громко рассмеялся прямо в толпе, заметив, что мой собственный телефон исправил название ресторана, и где-то в тренажерном зале, куда захаживал по воскресеньям, бедный легковозбудимый Черри средь бела дня был озадачен вопросом, хочет ли он что-нибудь «в лицо». — Прости, что опоздал, — он с порога упал ко мне в объятия, прибыв двумя часами позже заявленных пяти вечера. — Пробка была гигантская… Еле вытащил. — Тянули всем залом, как репку? — поддел я, забирая с его плеча спортивную сумку и запирая дверь. Он расхохотался до сипа, пока пытался вручить мне коробку с гостинцами. Еще часом позже, завороженный волнообразными, экстатическими движениями его пресса, подрагивающим естеством и покачивающимися бедрами у себя на коленях, я едва сдержал смешок от допущения, что в шутке про пробку в его случае могла присутствовать изрядная доля правды. Финишировав от напряжения первым и дождавшись, пока он забрызгает мне живот и ляжет головой на плечо, переводя дыхание, я невинно поинтересовался: — А у тебя реально есть пробки? — О, у меня такое есть! — он резко поднял голову с многообещающей ухмылкой. — Хочешь, покажу? — Хочу… — Поехали! — Сейчас? — я уже не удивлялся скорости его спонтанных импульсов, но на всякий случай придержал за талию, чтобы он не скатился с дивана от энтузиазма. — Я все время у тебя тусуюсь, а ты ко мне ни разу не заходил, — в его голосе послышалась полушутливая обида. — Так ты не приглашал. — Ты тоже, но я же приезжаю. Кинув в рюкзак белье, футболку, зубную щетку и дезодорант, я немного подумал и положил сверху планшет и пару альбомов на случай, если выдастся возможность поскетчить в новых декорациях. — Хватит морщиться, когда я фальшивлю, — проворчал он, покосившись на меня с водительского сидения. — Ты не фальшивишь, я просто переживаю за свои барабанные перепонки, — я выдохнул с облегчением, глядя, как он милосердно убавляет звук аудиосистемы. Извечная громкая музыка в его машине меня в основном забавляла, если бы не стабильный алгоритм его плейлиста «Любимые треки» под неофициальным названием «Русская рулетка». Вопреки обилию футболок с логотипами рок-групп, в рядах мрачных типов вроде Black Sabbath или The Cure могли внезапно затесаться вражеские шпионы вроде «Красной плесени», турецкого сердцееда Таркана, барышень из «ВИА Гра», парнишки Бибера или тяжелой артиллерии — ансамбля «Золотое кольцо». — Это будет сниться мне в кошмарах, — предупредил я, героически выслушав вечный опус «Напилася я пьяна» в его экспрессивном исполнении. — Моя нежная мотинка, — посочувствовал он наигранно. — Хочешь, включим Эминема? — Может, просто радио? Я пожалел о своей просьбе уже через десяток минут, как только в динамиках кряхтящий девический голос амбициозно провозгласил «I was born to make you happy». Черри чуть замедлился и растерянно взглянул на меня мельком, затем помолчал пару секунд, постукивая пальцами по рулю и будто вспоминая текст, затем вдруг ударил по газам с неожиданным, непонятным мне восторгом. Слова он, как оказалось, прекрасно знал и во весь голос принялся им подпевать, используя руль как перкуссию и беспечно игнорируя мою гримасу вежливого недоумения, невербально кричащую «за что мне это все». Я благодарил воскресный вечер за пустоту дорог в направлении центра города, и утешал себя, что это не худшее, что он при мне пел, и на самом деле я просто удивлен, потому как впервые в жизни вижу мужика-ровесника, который тащится от Бритни. Со вздохом пришлось признать прискорбный факт, что я совершенно не толерантен к чужим музыкальным вкусам и являюсь самым большим аудиальным снобом в своем окружении. — Поем! — призвал он перед припевом, энергично пританцовывая на светофоре. «Нет, не поем», — возразил я мысленно, не готовый вокально упражняться при посторонних, не считая семьи и близких друзей, для равенства с которыми он видел недостаточно моих позорных жизненных эпизодов. — Давай, пой со мной, — он потрепал меня по колену, снова превышая. — Пожалуйста, мне это важно! I don't know how to live without your lo-о-оve… — I was bo-о-оrn to make you happy-у-у, — протянул я голосом настолько несчастным, что вызвал у него приступ умиленного хохота. Успокоившись, он без предупреждения свернул за заправку и остановился позади нее, заглушив двигатель. — Что ты задумал? — я опасливо огляделся, на всякий случай прикидывая, видно ли нас случайным прохожим. — Майки, — он медленно втянул воздух и взял меня за запястье, сжав до боли крепко. — Можно я?.. Можно я в тебя сейчас еще раз поною и больше никогда не буду об этом говорить? — Что такое? — слегка напрягшись, я повернулся к нему и накрыл напряженную кисть свободной рукой. — Ты можешь ныть в меня сколько нужно, по любому поводу. — Спасибо, — он кратко улыбнулся и снова глубоко вдохнул. — Прости, что я опять… В общем… Я сейчас был рад услышать эту песню, но не потому, что я впал в детство и скучаю по попсе из нулевых, а… Конкретно эта песня для меня тяжелая эмоционально. Очень. И я… — Она ассоциируется с кем-то конкретным? — предположил я, когда пауза затянулась. — Да. С ним. И это очень болело. Но сейчас, вот только что… Я сейчас ехал с тобой и почувствовал, что… Уже почти не болит, — он повернулся ко мне с неуверенной улыбкой. — Прошло два года, — я аккуратно высвободил руку и устроил ее на подголовнике, чтобы погладить его по затылку. — Это нормально, что нужно время. Сумбурные мысли о том, что говорить о бывших на свиданиях — грубый моветон, нивелировались тут же всплывающими контраргументами, что он попросил разрешения и извинился, что поздновато на второй месяц отношений выискивать мелкие красные флажки, что в прошлый раз я сам поднял эту тему, возможно, разбередив старые, почти зажившие раны… Никого из своих бывших вспоминать я не любил, по многим причинам, хотя мог бы при необходимости не слишком подробно рассказать ему про собственный опыт расставания, сколько времени мне потребовалось, чтобы выбраться из тотального уныния, и что вместо обещанного психологами года после первой любви мне на восстановление потребовалось пять… Я порадовался, что ничего не произнес, когда он ломающимся голосом продолжил: — Просто… Я ее лет двадцать не слышал, а потом услышал в том проклятом году прямо в день похорон. Окончание фразы меня ненадолго оглушило и вывело из беседы. В памяти пронесся ряд сюжетов, начиная с предрассветного кладбища с горой венков. Ну конечно. Так намного логичнее. Таких, как Крис, не бросают, с ними не рвут, их не меняют на что-то попроще. Они просто такие же хрупкие, как и обычные люди. — …Ехал домой, вроде… Я это смутно помню, — он продолжал говорить, но я стал слышать его только в середине реплики. — Все эти события, церемонии, люди, все как-то смешалось. Но эта песня как такой… Якорь. Она заиграла на радио, и мне в голову въелись слова припева… I don't know how to live without your love. Я ехал и не понимал, что мне теперь делать вообще со своей жизнью? У нее наконец-то был смысл. Сделать кого-то счастливым. Кого-то, кто ушел насовсем. А что теперь? Потом я ее нашел в сети и по кругу слушал без конца, как зацикленный какой-то. А потом не мог выносить. Она сразу возвращала в тот день. А сегодня… Майки. Сегодня — нет. Сегодня это… Просто песня. — Но это же хорошо? — я не знал, что сказать и чем утешить, и никак не ожидал, что так остро способен ощутить чужую боль, даже на ее исходе. — То, что ты можешь порадоваться веселой песне. Без мыслей о… «Трагедии за плечами», — закончил я про себя, продолжая поглаживать его затылок и чувствуя себя неловко от беспомощности. — Я никогда не терял партнера… так, — возможно, стоило попробовать говорить максимально открыто. — И не хотел бы даже представлять, каково это. Человек, с которым ты… Что-то строишь, отдавая всего себя, вдруг перестает существовать… Не уверен, что смог бы такое пережить. Я очень сочувствую тебе, Сильвестр. — А почему не «Черри»? — вопрос прозвучал едва слышно и почти жалобно. — Ты сердишься? — Нет, — я осторожно притянул его в объятия и поцеловал в макушку. — Почему ты так решил? В тот момент я испытывал острейшую жалость, безграничную грусть, зудящее желание ободрить, поддержать, разделить печаль и… Странное, неуместное любопытство. — Хочешь еще рассказать о нем? — предложил я шепотом ему на ухо. — Если это не ранит. — Он говорил, что не хочет, чтобы я был в трауре, — спустя минуту глухо отозвался он, как будто улыбаясь. — Хочешь кофе? — спросил я через неопределенное время молчаливых объятий, пробуя отвлечь его чем-то земным. — Я хочу… — он поднял голову и аккуратно отстранился. — Я просто дам контекст, хорошо? Чтобы ты не думал, что я… Какой-то сумасшедший или зациклился. — Хорошо. Черри, я здесь, с тобой, да? Ты можешь говорить все, что захочешь. Он снова глубоко вздохнул и начал спокойным, почти безэмоциональным голосом: — Его не стало в двадцать втором. Восемнадцатого мая. Это за год до нашей с тобой встречи. Двадцатого были похороны, ровно через год, в двадцать третьем, соответственно, годовщина. Мы тогда были с его семьей на поминках, потом вечером я пришел домой и понял, что… Если сейчас не выйду из квартиры, то выйду в окно. Вроде целый год прошел, а мне только хуже и хуже. Весь двадцать второй как бы выпал из жизни. Я бухал жестко, брал себя в руки. Потом опять срыв. Меня держали на плаву только Себ с Исайей и работа. Мне вообще нельзя было оставаться одному, иначе я просто бутылку за бутылкой… Отчасти поэтому я стал ходить к тебе в бар. На людях особо не надерешься. Когда я был один, я слишком сильно хотел к Крису. И меня ничто не держало. Дети уже взрослые, у них свои жизни, переживут без меня… Я понимал, куда все идет, поэтому сделал такое… Колесо хомяка. Рутину. Универ, грант, статьи, волонтерство, терапия, качалка, встречи с детьми… И потом еще добавился бар, когда был свободный вечер. Он опять замолчал, но сжал мое плечо, сигнализируя, что еще не закончил мысль, но чуть подался назад как в поисках поддержки, когда я снова положил ладонь ему на затылок. — Ты стал тем, кто впервые заставил меня почувствовать себя живым, Майки, — повернув голову, он улыбнулся с преданной благодарностью. — С таким забавным удивленным лицом, когда дал мне тот противный приторный ликер. Как будто ты сейчас закатишь глаза или выльешь его мне за шиворот. А потом второй раз я специально сказал, что хочу ликер, хотя думал о бренди… Чтобы тебя зацепить. — А какое тогда у меня было лицо? — я засмеялся, только в этот момент заметив, как поверхностно, хоть и беззвучно дышу. — Еще раз так сделаешь и в следующий раз будешь пить яд. — Мне сейчас немного стыдно, — я потянул его к себе за шею для короткого, но нежного поцелуя. — Я тогда подумал, что ты занюхал дорожку. — Я просто весь вечер ревел, — он хмыкнул виновато. — Убогое зрелище, наверное? — Нет… Ты… «Ты всегда красивый». Факт, но сейчас не к месту. Такой открытый и парадоксально невинный? Не те слова. Чистый? Искренний? Я глядел на его силуэт в тусклом свете и поражался, как умело он все это время прятал этот груз. Не хотел беспокоить своим прошлым или не доверял? Как теперь оправдать это бесценное доверие? Или он ничего не скрывал, я просто сам предпочитал не замечать очевидного? — Сильный, — я не слишком точно подобрал эпитет. — Думаю, нужна большая сила, чтобы уметь вот так выгребать из мыслей о потерях и… Снова дышать полной грудью. — Я этот навык натренировал за последние пару лет. Как там было в «Триумфальной арке»? Мертвых похоронили, а сам вгрызайся в жизнь. — Эй… Наверное, это прозвучит как клише, но я горжусь тобой. Не знаю, имел ли я право так говорить. Точнее выразила бы мою мысль идея не гордости, но восхищения. Тем вечером я сделал себе зарубку чаще напоминать ему об этом, видя, как он тянется за такими словами, будто находя в них источник сил. Мне стоило поучиться у него способности быстро выныривать из замкнутого круга мрачных размышлений, несмотря на то, что процессы в моей нервной системе словно бы протекали в два раза медленнее. Пришлось смириться, пока мы ехали к нему под томные вздохи Тони Брекстон, что мне потребуется некоторое время, чтобы переварить услышанное. Другой веской причиной восхищаться и гордиться им я по-прежнему считал феерический талант на скорости заезжать под почти прямым углом в пугающую темную арку у его дома. Этот маневр в моих глазах не только заслуживал аплодисментов, но и противоречил законам физики. — Считай это комплиментом, но мне сейчас было стремно, — я аккуратно закрыл дверь и достал из багажника рюкзак. — Это ты меня в школе не видел, — он с довольным видом пропустил меня вперед, в чистый, наверняка недавно реновированный подъезд. — У меня тогда прав не было, терять было нечего. — Кроме жизни и здоровья, — возразил я вполголоса. — А кто тебе машину давал? — Отец. Он не то что бы давал… Просто квасил и вырубался, а мы с братом так тихонько уезжали покататься. Машина же трафарированная, нас никто не тормозил. — Борзые какие. — Кстати, напомню, если ты вдруг забыл, — он ущипнул меня за ягодицу, поднимаясь следом по лестнице, чем почти заставил подпрыгнуть. — Я хорошо умею загонять большие штуки в разные узкие места. — Ага, гигантские пробки… — И их тоже. Выше, выше, нам на пятый. — Мне сейчас стыдно за то, что стыдно от этих твоих намеков, — признал я смешливо. — Стыдно за стыд, замкнутый круг… — Зато будить меня минетом не стыдно. Моя скромная мотинка… Такой горячий, когда стесняешься. — Как ты бухой по таким крутым пролетам, не представляю… — Ползком. Тут самое главное не наблевать на ступеньки перед собой, чтоб потом не поскользнуться. — Звучит как прецедент… — Не спрашивай. Пока он отпирал замки и отключал сигнализацию, я переводил дух, с непривычки запыхавшись после внезапного спринта по лестнице возведенного в начале прошлого столетия дома, и разглядывал тяжелые резные двери. Их массивная, дорическая конструкция чопорно спорила с ажурными перилами, заигрывающими с ар-нуво, чем вызывала внутри зудящий диссонанс. Первое, что я ощутил, преодолев порог его квартиры — приятный запах и волну прохлады, как будто температура в ее холле стояла на несколько градусов ниже. После душного, безветренного вечера эта разница походила на облегчение туриста, с жары зашедшего в массивный каменный храм. Пахло каким-то цветами на морозе и я невольно заулыбался, распознав в нежном аромате именно тот неуловимый, льдистый элемент, что примешивался к его посыпанной специями, шипастой розе. Вспомнил, как сам он заметил в первый визит, что у меня дома пахнет краской — растворителем, скорее всего, — чего я почти не чувствовал, только теперь задумавшись, насколько важен запах в восприятии цельного образа. Оставалось только догадываться, какое амбре окружает меня и мое жилище, однако Черри вроде бы до сих пор не жаловался. Наоборот, терся лицом о ворот и надолго утыкался носом мне в шею. — Добро пожаловать в мое гнездо разврата, — закрыв дверь, он в шаг оказался сзади и выдохнул мне в ухо, ухватив за бедра и прижав к себе. — Скромность оставляем за порогом. Я повернул голову, чтобы посмотреть на наше отражение в монолитном зеркале во всю стену небольшого коридора — его хищный захват и свою вежливо-растерянную улыбку, благодаря чему был подвергнут неожиданной, но приятной волне нетерпеливых поцелуев. — Тапки дашь? — я вывернулся, устроив его руки у себя на плечах. — Тапок нет, но у меня теплый пол. Для разнообразия даже чистый. — Да тут вообще очень чисто. Не стоило уточнять, что я почему-то ожидал узреть за такой резной дверью парчовые топчаны, сусальное золото, бордовый занавес и вензеля, как в театре… Или борделе. На деле все оказалось проще и куда лаконичнее. Все основные источники освещения, что я заметил краем глаза, располагались ниже уровня высоких потолков и источали теплый, приглушенный свет. Молочного оттенка белая краска на стенах, шторы в тон, темного ореха паркет без порогов по всей площади квартиры, современная мебель нейтрального силуэта… Словно он старался максимально обезличить свое жилье, превратив его в рендер отделки из каталога элитных апартаментов. Уютная индивидуальность считывалась в мелких деталях: гостиная показалась мне более обжитой и наполненной историями, несмотря на обилие чистых поверхностей. На каменной столешнице кухонной зоны, отделенной от гостиной островком с барными стульями, единственным приметным элементом выделялась кофемашина, не считая живых цветов в вазе прямо на плоской плите. Я усмехнулся мысли, что такое интерьерное решение демонстрирует, насколько часто тут готовят. Белые с темно-розовыми краями, круглые, плотные шары бутонов, похожие на гибрид нераскрывшихся пионов и роз, провоцировали молниеподобные вспышки ревности и допущения, что кто-то еще, о ком я до сих пор не подозревал, претендует на моего Черри… Либо я снова додумываю и тревожусь на ровном месте, и на самом деле он, как истинная дива, всего лишь любит цветы, что сам продемонстрировал черным букетом. Может, стоит иногда их ему дарить без повода?.. Из растений глаз выцепил крупный, сантиметров двадцать в диаметре, похожий на лилию темно-красный цветок с шестью плотными лепестками, растущий в горшке на глубоком подоконнике, и небольшой куст алоэ на полке со стеклянной дверцей, за которой проглядывался ряд бокалов оттенка и текстуры раухтопаза. Я тайком улыбнулся мысли, что сам из декоративной посуды храню единственный сервиз с розовыми цветами, больше кукольный, чем человеческий, и все еще запечатанный — сугубо из почтения к бабушке, завещавшей мне его как подарок «на свадьбу». Обеденный стол отсутствовал, как и привычный элемент вроде телевизора, замещенного проектором на потолке, под которым по центру гостиной гордо стоял широкий диван на тонких металлических ножках. Темно-зеленый цвет его обивки повторялся в акцентной стене, увешанной хаотично расположенными картинами с резными рамками. Я не сразу понял, что часть из них являют собой не изобразительное искусство, но зеркала, и еле сдержался от ироничного комментария, представляя, как Черри тайком подходит покрасоваться и поглядеть на себя красивого среди иных произведений искусства. В его случае это не раздражало, но забавляло. Под ними — бежевое кресло с пуфом, мягчайшее на вид, и светлого дерева комод с многочисленными фотографиями в рамках. Компании смеющихся людей, дети, собаки, кошки, лошадь, памятные моменты из жизни вроде получения степеней… Уютная индивидуальность пряталась в мелких деталях, хотя их очаговое обилие не рождало чувства захламленности. Даже когда я обернулся и заметил огромную, в потолок, книжную полку в полстены позади, по которой позже можно было бы составить представление о природе внутреннего мира моей пассии. Другую половину украшала репродукция «Святого Себастьяна» авторства Гвидо Рени, конечно, не в натуральную полутораметровую величину, но все еще впечатляющая. — Что? — кокетливо толкнул он меня плечом, проследив за взглядом, когда я тихонько хмыкнул. — У нас в академии была игра такая, — я кивнул на картину. — Угадай ориентацию художника по выражению лица Себастьяна. — И что ты скажешь об этом? — улыбка его стала поистине чертовской. — Мы с Джо пришли к выводу, что этот парень наелся грибов и триппует. Но вообще мы шутили, что если Рени писал это сам, то он сэр Элтон Джон от болонской школы. Ты знаешь другого его Себастьяна, с руками над головой? — я вернул ему и толчок, и хитрое выражение. — Ничего интересного не замечал? — Тряпочку? Ну конечно, он видел вторую, куда менее пристойную версию этого двусмысленного образа, активно эксплуатируемого охочими до эротики юными художниками, которым дозволялось писать только библейские и мифологические сюжеты. Да и эту повесил сюда очевидно не в пылу религиозного трепета. Кто бы как ни изощрялся, но именно Рени умудрился самым издевательским манером вырисовать в драпировке мгновенно считываемое зрителем мужское достоинство скромного юноши. Весьма активное, следует сказать. — А какой твой любимый Себастиан? — даже если в его вопросе таился подвох, я решил ответить вполне искренне: — Хонтхорста, наверное. Он в моем понимании идеален. Как картина, не как мужчина. И Боттичелли. Он немного на тебя похож, но ты… Меня вдруг прошибло словно ударом тока идеей изобразить его в этом заезженном и пугающе провокационном образе. Невероятным усилием воли я заставил себя воздержаться от вертикального прыжка в эту соблазнительную фантазию с головой, серьезно намеренный обдумать ее позже, чтобы не выключиться из реальности прямо сейчас. Будь я дома, вмиг схватился бы за холст и как ошпаренный уже срывал бы с Черри одежду, искал подходящую тряпку и думал, как сымитировать тень от стрел… Теми же палочками из-под суши, например?.. — Я что? — он заволновался, заметив мой ступор. — Ты красивее. Всех их, — я невольно сглотнул и сделал глубокий вдох, чтобы успокоить сердцебиение. — Кстати, забавно, Джо тогда в художке сделал такой коллаж-мем, шкалу из лиц разных Себастьянов и назвал ее «Насколько ваша модель заебалась». Цветовая гамма спальни оказалась несколько ближе к моим шутливым ожиданиям театральности, однако обстановка больше напоминала пристанище Дракулы, чем будуар куртизанки. Темного дерева, почти черная кровать сливалась высокой спинкой со стеной позади, украшенной французскими рейками. Винные шторы действительно навевали мысли о сценическом занавесе, декоративные подушки в цвет смотрелись яркими кровавыми пятнами на белых простынях… Если бы не скомканное серое одеяло с крупным логотипом «Звездных войн» и паттерном из головы Дарта Вейдера. — Прошу извинить за срач, — хмыкнул он, потянув меня за руку к стоящему напротив такому же темному комоду. — Я, кажется, обещал показать игрушки… — Милый лабрадор, — я со смехом припомнил его сравнение. Звук оборвался, когда взгляд скользнул по стоящей на матовой деревянной поверхности фоторамке. Со снимка в смущенном очаровании улыбался нереалистично привлекательный юноша лет двадцати пяти, не более. Он казался не живым, но нарисованным кем-то из безвестных прерафаэлитов: большие, распахнутые, светло-голубые глаза, крупные кудри до самых локтей, аккуратная бородка, смутно знакомые пухлые губы… — Это?.. — Крис в молодости, — выдохнул Черри, виновато опустив веки. — Я хотел пошутить, что не знал, что ты знаком с Иисусом, — я погладил его по плечам утешительно. — Ну, этот, к сожалению, не воскрес, — он засмеялся, звуча при этом без наигранности легко, хотя смысл слов валился на меня как камни с неба. — Про того тоже ничего точно не могу сказать… — Иди ко мне, — я обнял его осторожно. — Все в порядке, — он прислонился своим лбом к моему. — Я думаю, надо шутить на этим. Тогда это становится просто частью жизни, которую мы принимаем, как и все остальное. — Шутить над трагедиями. — Если над ними только плакать, можно сойти с ума. С болезненным сочувствием я наблюдал, как он бережно берет в руки фотографию и с тихим «Прости, малыш, ты смущаешь моего парня» уносит в гостиную. Судя по звуку придвинутого к стеллажу барного стула, куда-то на верхние полки. — Он меня не… — я прошел было следом, но вдруг остановился в удивлении, улыбаясь по-идиотски. — Что? — Что? — он слез и вернулся ко мне, заглядывая в глаза вопросительно. — Я твой парень? Ты сказал ему, что я твой парень. В смысле… Я имею в виду… — я понимал, что несу чушь, но ничего не мог с собой поделать. — Мы же ничего не обсуждали, ни о чем не договаривались и… Это же все-таки событие в жизни, я не… У меня… Не существовало адекватного способа обречь в слова переполняющие меня взаимоисключающие эмоции. — Эй, тунцинь, — он поймал меня пальцам за ремень и притянул к себе. — Мы с тобой нравимся друг другу, хорошо проводим время вместе и трахаемся, как тунчики на нересте, этого разве мало? — Да, но… Это же статус и… — Если хочешь, мы можем называть это иначе. Если тебе не нравится быть моим парнем, — он прижался вплотную и замурчал у уха. — Хочешь быть моим «fuck buddy»? — Мне нравится, — я едва не ляпнул от волнения, что в нашем случае это уже не «бадди», а «батя». — Просто… Это очень неожиданно. Я думал, мы… — Мы-ы? — не дождавшись продолжения, он принялся целовать меня, не давая закончить реплику. Додумать ее про себя также не получалось: от его объятий, тихих стонов и настойчивости мыслительные процессы в голове подвисали или вовсе отключались. — Я думал, мы это обсудим, — я воспользовался секундной паузой на вдох. — Все условия, — зашептал он мне губы, подталкивая к кровати. — Составим контракт… Как в этом фильме, где больной ублюдок… Можно мне шлепать тебя? — Окей, — было смешно и горячо одновременно, и я покорно подставлял ему шею, хотя все еще упирался руками в грудь, как образцовая жертва кинематографического вампира. — Пристегивать к кровати? — Наверное… — Порка? Что там еще было? Фистинг? — Пожалуй, лучше не надо… — Золотой дождь? — Лучше жемчужный… — Мы внесем в договор пункт… Обязательства сторон… До-олгий, о-очень нежный секс в несколько раундов. Чтобы ты потом до-олго странно ходил и до-олго улыбался. — Да, пожалуйста, внесите это в контракт… Подписывать будем смелым росчерком кончи… Видимо, я снова испортил жаркий момент сомнительным юмором перепуганного собственными мыслями человека. — Погоди… У нас все так быстро, — я признался ему прямо в смеющийся поцелуй. — Я не успеваю осознать. Мы знакомы всего месяц… — Мы знакомы год, — поправил он уверенно. — Я твоя развратная Черешенка. — Но трахаемся месяц… — Ты трахаешь меня глазами год, прямо в баре, на стойке, при всех, во всех позах. У меня еще не было такого стабильного стояка от чьего-то взгляда. — Прости, я не специально… Ты просто… Слишком… Пресловутое «красивый» — эпитет, которым я уже сам себе осточертел, — осталось не высказанным: он наконец дотолкал меня до постели, усадил на нее и опустился на колени. До обещанных пробок и иных игрушек в тот вечер мы так и не добрались, увлеченные друг другом без всяких вспомогательных орудий. Вымотанный и разморенный, Черри забрался на меня, лег на грудь и на удивление быстро засопел мне в шею. Некоторое время я гладил его, затем аккуратно уложил на бок и обнял, накрыв обоих легким пухлым одеялом. Последовать его примеру и уснуть в десятом часу вечера я даже не надеялся, но старался лишний раз не тревожить его покой, концентрируясь на ощущениях, в равной мере телесных и эмоциональных. Тишина, густая, обволакивающая, нарушаемая только нашим дыханием. Приятные на ощупь гладкие простыни. Упругие подушки. Горячий шелковый бок под ладонью. Непрерывный контакт обнаженной кожи. Жар между моей грудью и его позвоночником. Мысль, что скоро мне станет физически тяжело засыпать без него, немного пугала. Что на самом деле держать его вот так, долго, неподвижно, бережно — не меньшее по ценности удовольствие. Мне льстило его доверие, нравилось, как он мгновенно отключался рядом со мной, как пытался притянуть ближе и вжаться всем собой, вцепиться в руку или уткнуться лицом в плечо. Или иногда — как теперь, получасом позже — ухватить поперек живота и подтянуть к себе в роли «маленькой ложки». Малознакомое чувство глубинной, животной безопасности. До него я никогда не спал без одежды. Без препятствий вроде пижамных штанов или белья все телесные границы стирались, и я знал — если немного подвинуться, правильно прогнуть поясницу и позволить… Он прямо сквозь сон, особенно в быстрой фазе, станет мягко… Не опасно, нет. Для полноценного акта спящему человеку не хватило бы координации, но это плавное давление все еще слегка пугало, смущало и в то же время заводило, и я не понимал, отчего именно мелко дрожу. Разумом сам удивлялся глупым опасениям, спрашивая себя, почему до сих пор не подпускаю его так близко. Откладывал это из каких страхов или сомнений? Уступил бы в ответ на давление? Но он не давил и не ломился, хотя топтался на пороге, изнывая от нетерпения, словно ждал прямого приглашения. Активного согласия. У меня дома провернуть подобное шансов не оставалось — мы постоянно спешили, в любой момент готовые подорваться, ибо я порой прямо в процессе хватался за карандаш или от внезапной идеи тащил его в гостиную, всего в смазке и недоумении. Поражался, как много в нем терпения и толерантности к моим причудам, другой ведь давно сбежал бы или стал ругаться и психовать. В его же претенциозном убежище такой возможности не имелось, планшет и блокноты мирно покоились в рюкзаке в гостиной, незнакомая обстановка не позволяла уйти в себя, и по итогу все время я готов был посвящать ему. — Черри? — позвал я тихо, когда он с сонным «М-м?» в полудреме стал ерзать, мурчать и наглаживать мое бедро. — Я думаю, мы можем попробовать… Поменяться. — Чем бы ты хотел поменяться? — он все прекрасно понял, судя по подергиваниям в районе моего копчика, но решил подразнить… Или все же хотел, чтобы я сказал прямо. Я пообещал себе ничего не стесняться рядом с ним, и так уже достаточно упустил из-за этой пустой тревоги и бессмысленного чувства стыда, ему как будто незнакомого. И все равно волновался неясно отчего, по обыкновению пытаясь побороть нервозность юмором. — Я бы хотел… Позвать тебя на почетную роль штопора, — я чуть подался назад, чтобы придать намеку очевидности, и тайно порадовался полумраку. — Это еще забавнее в контексте твоей работы, — он радостно засмеялся, одновременно сжав мою талию и притираясь так активно, будто собирался воспользоваться предложением немедленно. — Ты назначил меня своим парнем, — было любопытно, как далеко подобное может зайти без всякой сложной подготовки. — Это теперь официально, я так понимаю. Так что я официально назначаю тебя открывашкой… Лишателем меня вроде-как-не-невинности… Вручаю ключик от моего амбарного замка. — Вроде как не — это ты пытался, но не получилось? — Э-э… — я едва не ляпнул «спроси у Джо, он был трезвее». — Это я не очень хорошо помню, получилось ли. По крайней мере, в сознании я свой тыл никому еще не доверял. Меня, конечно, немного… Пугает необходимость делать все эти двухчасовые процедуры, но если ты объяснишь, как… — Нет, — он влез на меня и принялся покрывать лицо и плечи частыми поцелуями. — Не надо никаких процедур, просто примем душ и… — Почему?.. Ты же… — Твой парень, который тебя любит целиком, — он приложил палец к моим губам, прежде чем прижаться к ним своими. — Все будет хорошо, ты мне веришь? Пришлось поверить, так как ресурса на анализ происходящего в голове не осталось: я все еще переваривал свой новый статус официального бойфренда, и прилетевшее сверху «любит» окончательно поломало систему. Слишком много сильных слов для одного дня, слишком быстро и слишком… Определенно. Часть последующих событий я из внимания упустил, теряясь в размышлениях, насколько мне комфортно слышать подобное и к чему это теперь обязывает. Разволновался еще сильнее, очнувшись уже в душе, постарался отвлечься окружающей обстановкой. Плитка влажной зоны, крупная, продолговатая, с прожилками, под светлый камень. Черные решетки душевой кабины, как будто я сам загнал себя в безвыходное положение, и его косвенные, ненароком брошенные слова о любви — как эта клетка без дверей. Водопад широкого квадратного смесителя над головой как… Нет, сейчас лучше не думать о пытках. Остановив себя жестким мысленным «Прекрати», я усилием воли переключился на телесные ощущения. От предвкушения по спине, плечам, животу и бедрам крупными волнами бежали мурашки, и все вокруг меня было… им. Его руки, его ладони, пальцы и губы везде, запах его шампуня — один из элементов того комплексного аромата, отрывающего меня от реальности. Пар от слишком горячей воды, холод камня за лопатками. В душевой хватало места для двоих, но он вжал меня в угол, снова взял на себя ведущую роль, сам обнимал, мыл, гладил, шептал ласковые слова, целовал настойчиво, до припухших губ. Заставлял признать — хотя бы перед собой, — с ним мне нравится быть ведомым, несмотря на страхи. Комфортно подчиняться ему. Доверять. Сомневаться, бояться боли и неизвестности и все равно подпускать. — Может, попробуем прямо тут? — предложил я, смущенно оглядываясь, когда он выключил воду. — Чтобы сразу, если что… — Будет легче, если ты лежишь, — он стал бережно растирать меня полотенцем, вызывая невольную улыбку от ассоциаций. — Так проще расслабиться. Память подсказывала, как схожие эмоции овладевали мной на горке, в наш самый первый раз, на первом спонтанном свидании, где я также лежал на спине и прикрывал глаза ладонью, сражаясь с непрошеным стыдом, пока он вел — чуткий, осторожный, внимательный, касался так легко и деликатно. Было просто оставаться расслабленным, пока он давил горячей тяжестью, возбуждающей и все еще непривычной, даже после стольких раз, когда сидел у меня на коленях или забирался сверху, чтобы просто полежать. Теперь все воспринималось иначе, изменился контекст, настрой, намерения. — Тебе страшно или хорошо? — он улыбался, покусывая кожу на шее и ключицах. — Не знаю, — я понимал, что не смогу скрыть мелкую дрожь, в которую превратились недавние мурашки. — Если будет плохо, я скажу. Ниже груди от поцелуев стало щекотно, словно нервное перенапряжение отзывалось в теле такими спонтанными побочными эффектами. Я заставлял себя расслабиться, сосредоточиться на приятном: как крепко он держит мои бедра и как его ладони скользят по их внутренней стороне; как горячо у него во рту и как детально он изучил все мои чувствительные места и неочевидные рычаги; как умелыми, проверенными в поле — буквально — движениями вынуждает фокусировать внимание на своих губах и языке, а не пальцах… Хотя то, что он делает ими, тоже приятно. Массирует, надавливает, пробует, так долго, намного дольше, чем я сам бы… Терпения не хватало, мне хотелось ускорить его, приблизить ключевой момент. Я чувствовал себя открытым и беззащитным, несмотря на доверие и понимание, что у него больше опыта и он знает как лучше. Прикрывал глаза, чтобы уйти от уязвимости лежащего в неглиже под все еще незнакомым, пугающе высоким потолком с черным диском люстры, у тяжелого бордового занавеса, будто на обозрении у сотни невидимых свидетелей, каждый из которых — я сам, какая-то деструктивная часть личности, насмешливая или осуждающая, вызывающая тихую панику… Если бы не он. Он вытягивал тревоги, отвлекал нежными прикосновениями, полюбившимися именно из-за него непристойными звуками, чувственным ртом и возмутительными в любой другой ситуации комплиментами. От проникновения его пальцев не было боли, только знакомый первичный дискомфорт, с которым я давно самостоятельно научился справляться. Под чужими руками тело расслаблялось медленнее, но я напоминал себе, что он уже не чужой и порой чувствует мои потребности лучше, чем я сам. Такого количества смазки во мне еще не бывало, он совершенно не жалел свои мягкие простыни, и я порывался поторопить, ускорить, попросить, чтобы он вернулся ко мне, сюда, выше, прижался и вошел наконец; хотел сказать, что проще перетерпеть немного в начале, чем вынести это жгучее смущение от того, что я лежу тут голый, без одеял и возможности закрыться под неуютным, слишком большим пространством, как наивная жертва какого-нибудь коварного Лестата или его кровожадного сородича на алтаре в старинном замке из фильма ужасов. В его квартире все еще было слишком прохладно для лета, а моим самым уязвимым местам — слишком мокро, и в какой-то момент я не успел увернуться от секундной мысли, что пребываю в желе, как заливное из курицы в холодильнике. Проклиная себя за неуместное сравнение, я закрыл рот рукой, надеясь, что он примет мои задушенные смешки за звуки страсти и одобрения, но… Предельно чуткий, он приподнял голову с вопросительным взглядом, не отрываясь от своего занятия. — Прости… — я не вытерпел и рассмеялся, закрыв лицо руками. — М-м? — Я чувствую себя как холодец… Удивительное и довольно приятное тактильное впечатление — когда кто-то хихикает с твоим членом во рту, упрямо его не выпуская. И даже несмотря на это, я не смог удержать в себе хулиганский порыв и с интонациями актера Яковлева выдал: — Какая га-адость эта ваша… Закончить цитату не получилось: сдавленно засипев, Черри сполз с кровати и, уже лежа на полу, стал хлопать по нему ладонью, как проигравший борец по татами. Затем поперхнулся, по всей видимости, своими же слюнями, закашлялся и пополз на кухню за водой. Судя по звукам, там же успокоился, но сразу зашелся новым приступом хохота. Я и сам прослезился, лежал и задумчиво размазывал лубрикант по низу живота, не понимая, испортил ли очередной интимный момент или, наоборот, наконец-то сумел стряхнуть с плеч ненужное, мешающее обоим напряжение. — Вай, тунцинь… Рыба моей мечты, — он вернулся и протянул мне стакан. — Я думал, это я ебанутый… — И как нам быть? — я приподнялся на локте и сделал глоток, в стеснении глядя на свое чуть поникшее естество. — Как дальше трахаться теперь? — Экономя энергию, — он присел рядом и глубоко вздохнул. — Мы просто будем лежать и ржать, и ржач будет нас трясти, можно не двигаться. Проглотить воду я не успел — вместо этого выплюнул себе на грудь и тоже закашлялся, рассмешив его до икоты. Вынужденный перерыв не продлился долго, он вскоре опять оказался на мне, успокаивая медленными поглаживаниями и шепча на ухо: — Я тебя обожаю. Ты не можешь себе представить, как сильно я тебя обожаю. Это ты — мое солнце. Будешь теперь саули-ит. Kam, sauli-ite, ve-elu le-eci… — строчку из похожей на колыбельную песни он выдохнул почти беззвучно, от чего по рукам снова побежали мурашки. — А как же тунцинь? — я настрого запретил себе искать двусмысленность в провоцирующем на очередную неуместную шутку «Kam». — Ты испортил тунчика своей заливной рыбой. Теперь ты саули-ит. — Царь Саул… — Не надо, он плохо кончил, — видимо, из нас двоих все-таки именно он был мастером двусмысленных провокаций. — А я очень стараюсь, чтобы ты кончал хорошо. Наверное, последние полгода должны были приучить меня к мысли, какой он упрямый. Игнорируя все мои ненарочные попытки сбить настрой, он методично двинулся обратно, губами по груди к животу и ниже, и все же я поймал его за плечи, прежде, чем цель оказалась достигнута. — Иди сюда, — потянув наверх, я обнял его за талию, чтобы уложить на себя, и согнул колени, зафиксировав ногами его бедра. — Я думаю… Этого достаточно. Мы можем идти дальше. — Ты уверен? — Давай попробуем? Если что-то пойдет не так, я тебя остановлю. В черных от теплого полумрака радужках отразилось сомнение, но он послушал: подтянул подушку мне под бедра, для уверенности добавил еще геля, основательно проталкивая его внутрь, хорошо смазал себя и аккуратно направил, в легком волнении внимательно глядя мне в глаза. Все происходило так медленно. Он не велся на мои уговоры ускориться и входил постепенно, гладко, неторопливо и без резких движений. Тело странно реагировало в ответ на новые стимулы — немного дергалось в неожиданных местах, и мне почему-то хотелось засмеяться от чрезмерной стимуляции, но это все еще не походило на боль. Да, слишком интенсивно, да, растяжение почти мучительное, и да, пальцы — и свои, и его — перенести было легче. Все компенсировали незнакомые, захлестывающие нутро эмоции — жуткий, тихий восторг от мысли о принадлежности ему в этот момент, от того, как сильно он хочет меня и каким затуманенным, повлажневшим взглядом смотрит, как жадно трогает и с каким очевидным усилием сдерживается. Невзирая на запал, он все еще глядел так бдительно, ловил каждый вздох, считывал малейшие реакции, вновь и вновь замедляясь, в то время как мне невыносимо хотелось движения — сказать ему, что я не боюсь, что обещаю не зажиматься, что знаю эти ощущения и умею с ними справляться, что так нуждаюсь в нем и возбужден настолько, что все ноет и зудит. Я обвил его руками, хватаясь, как за спасение, прижимаясь крепко до хруста позвонков, боясь, что слова испортят момент, который портить нельзя, и потому просил невербально — давай, пожалуйста, не издевайся, быстрее, ты же так любишь гонять, мне не… Он ускорился только за считанные минуты до финиша, наглядно доказывая свою правоту: мысли смешались от боли, но необычной, удивительной, тянущей и глубокой, хрупко балансирующей на грани странного удовольствия — словно ожог, настолько сильный, что кажется холодом. Я не сразу понял, как отчаянно вцепился в него — должно быть, ему также стало больно от моей хватки. Он осторожно отстранился, сел на колени, подтянул мой таз ближе к себе… Нет, это не из-за дискомфорта, в этом другая цель — я почувствовал, чего он хотел добиться, когда характер ощущений изменился, сделав их почти невыносимыми. Теперь он входил неглубоко, под новым углом, и я физически более не мог молчать или продолжать шипеть. Не оставалось сил думать о том, что мои стоны больше напоминают плач, что за выражения принимает мое лицо в этот момент, какие слова вылетают из измученных легких. Внутри все горело от напряжения и мне физически не хватало кислорода. Слишком много, слишком сильно, стремительно и избыточно, и одновременно слишком коротко. — Давай, кончи, пока я внутри, — он поймал мои руки и крепко держал их, не позволяя прикоснуться к себе. — Давай, Майки… Сделай это для меня… Любопытный феномен, о котором я размышлял после: отчего собственное имя, произнесенное его срывающимся, сбивчивым полушепотом в тот момент, стриггерило вегетативную нервную систему, приведя меня в полминуты к самому необыкновенному пику в… Осмелюсь утверждать, всей жизни. Не точечному, к каким я привык, и не одному из мощных, когда приятное напряжение стекает по бедрам и прессу, нет. Радикально иное. В этот раз три ярко пульсирующих эпицентра сливались в один мощный поток, волнами телесной эйфории расходящийся по всем мышцам вплоть до пальцев и затылка. Все это длилось не несколько секунд, но дольше, гораздо дольше, словно острые, сладостные судороги не желали отступать, пока он продолжал толкаться. Стало чуть легче, когда он снова опустился и крепко сжал за плечи, вбиваясь быстро, резко, сильно и до пределов глубоко — но недолго, с десяток показавшихся бесконечностью секунд. Затем застонал в поцелуй, тихо и почти жалобно, весь мокрый и крупно дрожащий. После что-то шептал о любви, но я не слышал за шумом в ушах, даже не понимал до конца, на каком языке он говорит, хотя улавливал смысл. Конечности не слушались, сил в них не осталось даже чтобы поднять руку и погладить его по лицу, отзеркалив ласковый жест. В мыслях похожим на прибой шумом разливался блаженный покой, я вскоре задремал и чувствовал сквозь сон, как он вытирает меня влажным полотенцем, тянет на сухую сторону постели, обнимает бережно и все продолжает целовать. Что-то рассказывает вполголоса. Забытье продлилось недолго. Я проснулся за пару минут до полуночи, неожиданно бодрый, и некоторое время размышлял о гипотетических сценариях нашего с Черри совместного быта. До сих пор именно он подстраивался под мои циркадрые ритмы. Как могли бы сосуществовать бок о бок тот, кто в пять утра встает на тренировку, с тем, кто в этом же часу ложится? Планов съезжаться на горизонте не наблюдалось, потому лучшим вариантом я счел действовать по ситуации и не мучить друг друга, относясь с уважением к привычному режиму партнера. Терпеливо дождался, пока он, ворочаясь, повернется на другой бок и уберет с меня конечности, осторожно поднялся и направился в ванную. Принял душ, смущенно улыбаясь от необычных ощущений внутри, напоминающих о реальности случившегося между нами. Смыл с себя остатки смазки, постоял бесцельно под теплым водопадом из модного смесителя, внимательно осмотрел комнату, прикидывая, что в контрастном интерьере смогло бы послужить декорацией. Запотевшее стекло и преломляющийся в каплях свет? Черная решетка кабины? Влажная кожа моей томной музы? Почти тот же оттенок у камня, нужен какой-то объем, другой источник света или… Чистая силуэтная графика? Тонкая кисть и акварельные чернила на рисовой бумаге — решетка, смеситель, его темные волосы, глаза, плаги, прорезь рта, тени под скулами. И татуировки. Чистая светопись. Ложиться снова я не собирался, понимая, что не усну. Не только из-за привычки, но от непроходящей фоновой робости, смутной тревоги от того, что все вокруг еще слишком незнакомое, его постель слишком удобная, белье слишком мягкое, сам он слишком… Просто слишком. Будит в груди эмоции, с которыми я еще не научился справляться. Я постоял недолго, любуясь его расслабленным телом и тем, как он трогательно обнял подушку, вжавшись в нее лицом. Нащупал и натянул свои штаны, стараясь не шуметь пряжкой, прошел а гостиную за рюкзаком, достал и надел свежую футболку, вытащил айпад и тихонько устроился на диване, надеясь, что стук стилуса по экрану не потревожит его. Стал развлекать себя скетчами с ним в процессе недавней близости, в новых для меня ракурсах, посмеиваясь, что это, наверное, уже профдеформация. Даже на грани экстаза, переходящего в пытку и обратно, я все равно умудрился краем глаза уловить, как эстетично напрягается его пресс во время фрикций или как проступают вены на напряженных мышцах рук. Помнил их узор на шее и глянцевый блеск разгоряченной кожи. Колебался, стоит ли однажды показать ему эту запретную папку, совершенно неуважительную в его отношении — содержанием, подачей и степенью откровенной детализации. После того, как он был во мне, вряд ли подобное его шокирует. Хотя… Вдруг это разрушит его эфемерный, слегка идеалистичный образ, который я так скрупулезно выстраиваю на холстах? В который мы оба немного влюблены, помимо плотской тяги друг к другу. Я закрашивал силуэт собственных бедер на его талии черным, не готовый появиться в своих работах чем-то, кроме нестабильной тени, и вылавливал в памяти его шумное дыхание и обрывки слов после. Как ему хорошо во мне. Как он любит мой голос и хочет слушать его снова и снова. Как благодарен миру за то, что я рядом, и мне за доверие, как счастлив и гордится, какая это честь — быть для меня тем, кто… Теперь, когда эмоции схлынули, все это звучало немного забавно. Подстегивало в шутливом порыве на коленке склепать для него грамоту «Почетного штопора» или футболку с надписью «Cherry popper» — срыватель вишенок в самом обсценном значении. Поток ироничных мыслей занес меня в некомфортные допущения. Любопытно, был ли он первым у Криса? Вполне вероятно, он ведь описывал того как гетеросексуального и семейного человека. Две сорванные вишенки как минимум — достаточные победы для приза в виде футболки. Хотелось верить, что этот герой-любовник с обложки дамского романа-бестселлера, призывно глядящий на меня теперь с одной из верхних полок высокого стеллажа, утратил тыльную невинность не на этой же кровати. Почему-то меня раздражал очевидный факт, что до меня здесь мог лежать кто-то еще из… Нет, не случайных связей и не разовых интриг. Я был почти уверен, что в январе на этих же простынях валялась Эмилия, с большей вероятностью в горке из упаковок чипсов и коробок от пиццы, нежели со страпоном наперевес, но я бы, наверное, не имел ничего против. В том числе если бы она пришла поваляться сюда с нами втроем. И все же Крис точно был здесь, если, конечно, Черри не поселился в этом доме уже после его… ухода. Может, как раз он здесь и жил. Что мешает впридачу к премиальному авто подкинуть харизматичному любовнику квартиру в центре? В любом случае они, скорее всего, занимались любовью на этой же кровати. Интересно, что Крис делал с ним? Или что давал делать с собой? Вряд ли он позволял себе быть таким же ведомым, на вид его образ приближался скорее к мачо с понятиями. Хотя… С какой стати такие выводы? Слишком мало данных. Что точно не вызывает сомнений — мой Черри говорил ему о любви. Не мог не говорить. А минувшим вечером говорил мне. Почти прямо, в лицо, без сомнения и смущения. Невзначай, словно это само собой разумеется. Назвал себя тем, кто меня «любит целиком». Такими хлещущими, отрезающими все иные возможности фразами я робко начинал делиться через годы близости, когда наконец делался уверенным в своих чувствах, научившись их понимать и верно трактовать. Да и удостоил таких откровений всего одну персону, с которой встречался десять лет. Месяц — нереалистичный срок. Возможно, Черри относился к такому проще. Опирался на телесное, отодвигая на задний план эмоциональную сторону. Обыкновенная история, я тоже иногда спал с теми, о ком не знал ничего, кроме имени. Называл любовниками тех, с кем никогда не соприкасался мыслями. Я ведь и его толком не знал. Знал, где он работает, где живет, пару фактов о его детях. Но в остальном он все еще пребывал на уровне постороннего. Хорошего знакомого. Даже не друга. В какой семье он вырос? Кто его друзья? За кого он голосует? Каковы его ценности? Что происходит у него в голове? Потребуются месяцы или даже годы, чтобы все это изучить. И только после, если совпадений будет достаточно, я с некой вероятностью осмелюсь на неуверенное «люблю». Если мы все еще будем вместе и он не упорхнет от меня в неизвестность. Или у нас разное понимание этого термина? Мое «люблю» — не представляю жизни без. Переориентирую всего себя на. Делюсь всем и до конца. Пускаю везде. В самые темные мысли, самые болезненные воспоминания. Немного напоминает зависимость или стирание межличностных границ, своего рода слияние. Кажется, он называл себя пограничником?.. Где-то в недрах аудиосообщений. Тем, кто не замечает и сносит рубежи. В глубине души меня злила очевидность, что он так же легко, не задумываясь, мог прошептать это кому-то другому. Простота использования сокровенных слов будто понижала их ценность — если это его привычная манера и этот другой или другие столь же играючи получали во владение такие драгоценности. Уже не эксклюзив, но масс-маркет. Как его ремень от Луи Виттон. Или «люблю» для него — это в основном про секс? Термин для того, с кем он регулярно спит и хорошо проводит время. Он ведь так и сказал, зачем додумывать? Или интерпретации разнятся из-за того, что язык нашего общения для него не является родным? Или он отчаянный? Бесстрашный и не учится на ошибках? Влюбляется быстро, живет стремительно. Во времена, когда все боятся лишний раз дышать друг на друга, чтобы случайно не обнажить уязвимости, он с разбегу кидается в кого-то, как с обрыва. Или после перенесенной потери боится чего-то не успеть и спешит жить? Сказать все, что не успел в прошлый раз. С трудом я вырвался из очередного витка бессмысленной, затягивающей водоворотом спирали ревности. Остановил себя осознанием — моему Черри сорок один год, мне самому скоро стукнет столько же. У нас не может не быть прошлого. Если бы к этой точке на жизненном пути он ни разу еще не любил, следовало бы бежать от него, сломя голову. Мне, наоборот, невероятно повезло, что несравненный Крис уже никогда не восстанет из-под того креста и не попытается вернуть его… Если не углубляться в черный юмор. Память услужливо подкинул его хэллоуинские пассажи, заигравшие совсем иначе в новом, трагическом контексте. «Моя терапевтическая шутка», так он сказал. «Кто из вас более гнилой человек». «Я умираю от любопытства! Не только от любопытства». Досада в моей груди превратилась в болезненное сострадание. Ревновать к Крису было попросту глупо, и даже не из-за отсутствия его на этом свете, но ввиду очевидного факта: если бы Черри ушел от меня к такому человеку, я бы без лишних вопросов собрал ему в дорогу паек и пожелал им личного счастья. Я не мог разглядеть издалека, с дивана, еще и в полумраке, но помнил его юное лицо на фотографии. Чистый, открытый, светлый и прямой взгляд, легкая улыбка, зовущая, обещающая, похожая по ощущениям на протянутые для объятий руки. С минуту я бездумно смотрел на портрет, затем поддался необъяснимому импульсу и полез в Фейсбук, где через страницу Черри и отметки на фотографиях его крестников быстро отыскал профиль его экс-любовника. Намеренно игнорируя личную информацию, сохранил в отдельную папку ряд его фотографий в приемлемом качестве, затем вернулся к ряду откровенных набросков и в странном волнении вместо силуэта-тени наспех грубо набросал его. Ненадолго задумался. Добавил деталей. Подвис, любуясь. Они были такими красивыми по отдельности, но вместе такими… Дисгармоничными. Мой Черри — безупречное, совершенное создание, на фоне Криса, героя античных легенд или главной звезды журнала «Playgirl», смотрелся… Скромно. Несуразно. Плюгавенький мальчонка с жидкими кучеряшками. Но если добавить характерную острую бородку… Контраст становился библейским. Коварный, очаровательный бесенок, влюбленный в лучезарного воина света. Что, если пририсовать ему маленькие витые рожки и остроконечный хвост? Крис мог бы удобно держаться за основание этого хвоста, пока… И если Черри когда-нибудь увидит это, он решит, что я больной извращенец, вышвырнет меня отсюда и будет прав. Хорошо, что я одет… И что на всех этих папках и самом айпаде стоят пароли. На одном из набросков я попробовал пририсовать Крису крыло как основание композиции и одновременно пуховую постель для их нежностей. Несколько раз переделывал, искал структуру, не понимая, как убедительно прикрепить его к спине. Впал в ступор от попытки проанализировать анатомию антропоморфного ангела с шестью конечностями. Вспомнил про шестикрылых серафимов и ветхозаветных офаним и махнул рукой, оставив начало крыла за кадром. Мне до тихого воодушевления понравился один из набросков. Вероятно, самый невинный. Криса тяжело было изобразить достоверно по немногочисленным фотографиям, я не видел его в объеме и движении и не совсем понимал строение черепа. На некоторых снимках его роскошные кудри были коротко острижены, практически под ноль, затем хронологически снова отросли по плечи и оставались такими вплоть до последних публикаций на его странице. Это наводило на предположения о причинах его ухода, но я запретил себе лезть туда без Черри. Расскажет когда-нибудь, если захочет. Выход — частично прикрыть лицо ниспадающими волосами. Уложить Черри головой ему на плечо. С прикрытыми глазами он казался таким умиротворенным. Одно крыло неясного происхождения — что меня раздражало и колебало веру в собственное понимание анатомии, — под ними как мягкая постель, второе над ними как полог или покрывало. Скрывает все, что мне лень прорисовывать. Вульгарное клише, но такое трогательное. Может, когда-нибудь я даже показал бы это Черри, если был бы уверен, что он не разозлится и не расстроится. А пока… Незачем самому себе копать яму. Я отложил планшет. Приглушенный свет в гостиной не позволял по достоинству оценить картины на виридиановой акцентной стене, это занятие я отложил до светлого времени суток. Однако его хватало, чтобы рассматривать корешки книг на полках, попробовать составить портрет моего избранника по его литературным предпочтениям. Я осторожно поднялся и подошел к стеллажу. Помимо книг несколько ячеек занимали проигрыватель с небольшой коллекцией пластинок, пара массивных свечей, вазы, статуэтки, какие-то сувениры; одну, центральную и широкую — три моих подмалевка с черными бархатными розами в качестве фона, за что мне сделалось неожиданно приятно и немного стыдно за небрежность исполнения. На переднем плане расположилась коллекция парфюмерии незнакомых мне брендов. Среди странных, порой похожих на порождение авангарда флаконов я узнал только знакомый ироничным названием «Розовый шип», так как легко запомнил марку из-за ассоциации с автомобилем. Судя по форме бутыльков, из той же фордовской линии Черри раскошелился на «Bitter Peach», «Vanilla Sex» и «Fucking Fabulous», и я готов был поспорить на сумму их общей стоимости, что приобрел он их сугубо из-за провокационных названий. Стоящие в ряд, они читались как история об успешном свидании. Я едва не хлопнул себя по лбу, вдруг вспомнив о еще одном флаконе идентичной формы, темно-рубиновом «Cherry Smoke», купленном ему в качестве подарка на Новый год. Позабытый напрочь, он так и валялся где-то в ящиках с одеждой или, может, даже в сумке, с которой я ездил тогда к родителям. Мне показалась забавной идея незаметно и без предупреждения поставить его рядом в следующий визит, если таковой состоится. Конечно, нет гарантий, что он заметит это сразу и подарит мне удовольствие наблюдать свою реакцию… В таком случае я точно узнаю о ней в пространном голосом сообщении. Улыбнувшись этой мысли, я решил не трогать парфюмерию без его разрешения и переключился на книги. Сегменты с ними он укомплектовал по смыслу — по жанрам, темам или авторам. Целая полка мифологии — восточной, античной, скандинавской. Собрания сказок, от детских до подарочного издания всех семи романов о приключениях Гарри Поттера; целая коллекция фэнтези, включая «Игру Престолов» и «Властелина Колец»; классическая философия вроде Сенеки или Платона; труды по психологии, начиная с Юнга и до современных авторов; книги по искусству — история костюма, альбомы с живописью, внушительного формата собрание гравюр Хокусая… Уайлда я знал по нашумевшему «Портрету», но не подозревал, что он также писал сказки. С ним соседствовал Томас Манн, за ними — десяток томов сочинений Достоевского в оригинале, прояснявший, откуда у Черри такой богатый словарный запас. Ниже — бессчетные труды некого автора под именем Юкио Мисима. Я вроде бы слышал это имя, но память сконфуженно молчала, попрекая, что в своем равнодушии к прозе я не добрался даже до Мураками. — Все хорошо? Я дернулся от неожиданности, только теперь заметив Черри, с улыбкой наблюдающего за мной с порога спальни. — Прости, что разбудил, — было сложно не залюбоваться им, обнаженным и мягко опирающимся на косяк в расслабленной позе античной статуи. — Я обычно не сплю в это время. — Я почувствовал, что тебя нет рядом, — он обошел меня и обнял сзади, поцеловав в шею. — Смотрю в дверной проем, а ты там сидишь так, головой прямо перед лампой, в профиль, и смотришь наверх куда-то. А она вокруг тебя сияет, как нимб. Я без линз со сна решил, что еще не проснулся. Потом подумал, что ты — мое полуночное солнце. — Кам, саули-итэ, — припомнил я ему в приятном стеснении, погладив его руки на своей талии. — Кстати, а как кончил царь Саул? Ты сказал, что плохо… — Самовыпилился, — он обвил меня руками и прижался сзади. — На самом деле он это сделал, потому что и так знал, что умрет. Его войско продуло битву, сыновья погибли на его глазах, так что он приказал оруженосцу убить его. Тот отказался, тогда Саул на него напал, тот его убил, расстроился и заодно себя тоже заколол. Как в китайском фильме. — Знаешь, о чем я думаю, глядя на все эти полки? — я осторожно откинул голову ему на плечо и прикрыл глаза, наслаждаясь теплом и мягкими губами на скулах. — Что я слишком тупой для тебя. Вернее, не образованный. Если ты все это прочитал… — Это не так, — он хмыкнул польщенно. — Мы просто компетентны в разных сферах. — И все-таки. Я впечатлен твоей эрудицией. И языками. У тебя тут Джойс на английском, Стругацкие на русском и Ремарк на немецком… — А знаешь, чем я впечатлен? — он выдохнул мне в висок, снова твердый и бессовестно лезущий мне под ремень. — Что мой скромный и неприступный Мишель кончил со мной без рук в его первый раз. Знаешь, как я этим горжусь? О чем мне теперь мечтать? Жизнь прожита не зря. — Черри, — я рассмеялся, окончательно стушевавшись. — Это же просто вопрос упрямства. — Это важно для меня, — он потянул меня обратно в спальню. — Очень важно. Утром — довольно ранним по моим меркам, часов в десять, я наблюдал, как он готовит нам завтрак, с неожиданным осознанием, как же это приятно — сидеть по другую сторону стойки, пока близкий человек проявляет заботу таким незамысловатым, повседневным способом. Следил с интересом за его руками, как он неторопливо и умело управляется с кофемашиной, греет цельнозерновые тосты, раскладывает их по прямоугольному блюду, по два каждого вида: арахисовая паста с бананом, гуакамоле с красной рыбой и творожный сыр с голубикой. Себе он сварил эспрессо, мне — слоеный латте, убрал со стола, прежде чем сесть рядом, напоминая каждым движением, что все вокруг него — об эстетике. — Мисима? Да, он очень повлиял на меня, — заметив мой неугасающий интерес к его полкам, он позволил расспросить себя о книгах. — Про него говорят, что он самый не японский из японских писателей. Что он совершил… Скажем так, стилистическую революцию в литературе. До него никто так не писал в Японии. Такое глубокое погружение во внутренний мир, самоисследование чувств, степень откровенности. Да и не только в Японии… Нет, писали, конечно. Я как-то прочитал один рассказ Достоевского… Не помню точно название, вроде бы «Робкая»… А, нет. «Кроткая». Там герой копается в себе, рефлексирует и приходит к пониманию, почему его жена выбросилась из окна. Субъективному, конечно… — У тебя целая полка Достоевского, — я покачал головой с уважением. — На самом деле я его не очень любил, это мама заставляла читать в детстве, хотя мне было ужасно сложно из-за языка. Но потом меня к нему подтолкнул как раз Мисима. В «Исповеди маски» эпиграф — это цитата Дмитрия Карамазова, что красота — страшная и ужасная вещь. Из-за ее неопределимости. Я ее до сих пор не до конца понимаю и не уверен, что Достоевский сам понял, что написал. Надиктовал стенографистке. Он сам тогда уже не писал, просто диктовал текст экспромтом и отсылал в панике, потому что проебывал дедлайны. — Откуда ты все это знаешь? — Смотрел сериал про него. Там идея вроде бы в том, что Дмитрий не понимает, как человек настолько, как он сказал, «широк», что внутри у него уживаются красота Мадонны и красота Содома. — Саддама… — в памяти возникло его же шутливое сравнение. — Ха-ха, да, — он погладил меня кончиками пальцев по бороде. — Кто мое заварное пирожное? Я не уверен, он упоминает Содом как синоним именно разврата или просто всех грехов сразу. Потому что, если посмотреть первоисточник, я имею в виду доступный оригинал Ветхого Завета, там бог наказал Содом и Гоморру за жестокость и поклонение идолам. Там не было ничего про секс. Это уже христианские монахи-переводчики, видимо, дописали, у кого что болит… — Знаешь, я из Достоевского читал только «Преступление и наказание» в школе, — признал я нехотя. — Но думаю, его взгляды формировались в среде, где «содомский грех» — это именно про мужеложство и все такое. — Может быть, ты прав, — он кивнул. — Я без контекста так и думал, что это о влечении к мужчинам. Потому что в «Маске» как раз об этой внутренней борьбе. Но этот персонаж, Дмитрий… Он как военный, алкаш и кутила вряд ли рассуждал про идолов и праведников, он там дальше рассказывает историю, как пытался склонить девушку к проституции. Он говорит — красота Содома… Эй… Чего ты?.. — Любуюсь тобой, — я не сразу понял, как широко улыбаюсь. — Мне нравится, когда ты рассказываешь. — Правда? Спасибо… Тебе реально интересно? — он выглядел счастливым, от внезапной радости наглаживая меня по коленям. — Ты скажи, если надоест. — Я поражаюсь тому, насколько ты начитанный. — У меня в детстве книги были способом уйти от реальности. Если б была трава или что-то потяжелее, я бы, наверно, вырос тупенький. Мама меня как-то спалила с косячком классе в шестом. Я очень маленький был, лет одиннадцать или двенадцать. Я думал, она меня в детдом сдаст, а она поступила педагогичнее. У нее подруга работала санитаркой в хосписе, и она меня на день ей сдала в качестве помощника. Лежачих мыть, судна, утки… Это было начало девяностых, герычем барыжили прямо на улице, ВИЧ еще не особо лечили, люди как-то выживали… Сам знаешь. Мама работала медсестрой, я ее иногда сутками не видел. Не представляю, как мы… Не суть. Я там насмотрелся на людей на последней стадии жизни, пообщался с самыми тяжелыми наркоманами. Очень глубоко впечатлился и после этого не прикасался к… Ну… До магистратуры. Хотя траву покуривал, не без этого. Но специально углубился в фармакологию, выяснил, как что работает, где я просто рискую, а где мозг необратимо меняется, какие побочки и так далее. Но в вуз в итоге на органику не пошел, материаловедение было интереснее. О чем это я?.. А! В общем, сначала эта цитата, потом я посмотрел экранизацию «Идиота» Куросавы… — Куросавы?.. — я все еще неосознанно визуализировал его воспоминания, дополняя образ. — Акира Куросава, режиссер, он перенес эту историю на Хоккайдо. Потом уже посмотрел советскую, с тем парнем, который про заливную рыбу… Потом прочитал. Мне понравилось, что его тексты, по сути — это протопсихология. Его даже Фрейд анализировал, ты знал? И еще язык очень музыкальный. Вот… И Юкио Мисима, мой, считай, кумир — он этот психологизм довел до предела. В универсальной манере, но при этом сохранил и свою стилистическую индивидуальность, и особенности своей культуры. И при этом затрагивал очень смелые темы. Для своего времени, он жил и писал в середине прошлого века. Был в этом максимально откровенным, как… Как будто давал покопаться у себя в кишках. Кстати, знаешь, как он умер? Он считался… Вернее, сам себя позиционировал как последний самурай. Он не был самураем на самом деле, происходил из простой семьи, но нес в себе этот самурайский дух. — Бусидо? — Да, если конкретнее, Хагакурэ. Вон там есть его «Книга самурая» на полке. Можешь брать любые, какие хочешь, — казалось, он пребывал в восторге, не то от погружения в сферу увлечений, не то от того, что его активно и с интересом слушают. — Он в целом был такой рок-звездой своего времени, от литературы и не только. Так вот, он пытался совершить монархический переворот… Не помню, в каком году. Семидесятом вроде бы. Естественно, ничего не получилось… — Ну да, мы видим, что там сейчас не совсем монархия. — И он вынужден был сделать сеппуку. — Вот это личность. — Причем он его уже делал на камеру за десять лет до этого инцидента, в короткометражке по своему же рассказу. Там офицера поставили перед выбором, оба варианта были бесчестными, и он решил покончить с собой. И тем же вечером в газетах опубликовали фотографию с его отрубленной головой. — Охренеть. — А еще он как-то поехал в Грецию и немножко упоролся по скульптуре. Решил, что в здоровом теле здоровый дух, и стал увлекаться спортом. Как маньяк. — И ты вдохновился не только его книгами, но и идеями, — я с важным видом потрогал его бицепс, от чего он скромно отмахнулся и хихикнул. — Я когда-нибудь найду его альбом «Баракэй»… Название перевели, как «Наказание розами», но мне кажется, это больше про пытку. Это совместная работа с фотографом, он был моделью и отчасти соавтором. Там есть его фотография в образе Себастиана, кстати, в коллекцию Джо. По шкале заебанности модели примерно три из десяти. — Мисима, Куросава… Хагакурэ. То есть про порно и суши ты пошутил? — Когда пошутил?.. — В баре. Когда я спросил, любишь ли ты Азию. — Нет, я серьезно обожаю суши и хентай! Кстати, этот Себастиан на стене — это тоже из «Маски». Там главный герой на него обдрочился. — Фигурально?.. — Буквально, рукой. Он продолжал рассказывать, пока споласкивал посуду и вытирал поверхности, осыпая меня случайными фактами, историями и мыслями, как конфетти, всецело поглощенный любимыми темами, я же слушал и думал фоном, что в его доме словно бы и нет случайных деталей. Казалось, спроси я про дымчатые бокалы за стеклом над раковиной, и он расскажет, что из таких когда-то пила какая-нибудь знаменитая гейша или сам император на приеме у английской королевы. — Мне немного стыдно, что я так мало знаю про историю и культуру Японии, — поделился я, когда мы устроились на диване без всякой цели, просто общаясь, наслаждаясь компанией друг друга. — А почему не стыдно из-за, например, Индии? — румяный от радости, он прижался ко мне плечом. — Ну, индусов в роду у меня не было, — вопрос меня удивил. — У тебя правда есть японские корни? — он оживился и уселся боком, повернувшись ко мне всем корпусом. — Я думал, ты из-за этого со мной встречаешься… Я не ожидал, что ироничное предположение его настолько заденет: лицо его сделалось беззащитным, брови сошлись домиком, а в глазах мелькнула настоящая обида. — Прости, пожалуйста, я пошутил, — я поспешил обнять его, притянув к себе. — Если бы у меня был тупо фетиш на японцев, я бы нашел кого-то с эпикантусом, — пробурчал он, ткнувшись лбом мне в плечо. — Так я и не японец. То есть да, но всего на четверть. И про историческую родину знаю только… Про суши и хентай. Не считая некоторых художников. Еще немного из истории Второй мировой. Атомные бомбардировки. И что-то про боевые искусства, но только из-за того, что мы с Джо на первом курсе занимались кендо. — Ты серьезно?.. — Я даже почти до дана дошел за год. Но потом бросил. Сил не было из-за учебы. — За год? — он снова подскочил, усевшись мне на колени и глядя с изумленным благоговением. — Ты шутишь? — У нас был на тот момент очень сильный клуб, и я занимался часто. Сейчас не знаю, как у них дела. Но тогда наши ездили в Кобе на соревнования и аттестацию каждый год. И в Китамото на семинары. Ты знал, что Кобе — наш город-побратим? Один из самых старых. — Правда? — он задышал чаще, такой очаровательный в своем ребяческом воодушевлении. — Там живут аж десять человек с восьмым даном и вроде около тысячи с седьмым. Девятые и десятые, насколько мне известно, вымерли. Как динозавры. — Вау!.. — О, а хочешь расскажу, как я сам себе фингал боккеном поставил? — утрированная, но вполне искренняя эмоциональность его реакций побуждала откапывать в недрах памяти все былые соприкосновения с японской культурой. — Это деревянный меч для ката… Тренировок, короче. — Хочу! — В общем, на него обычно надевалась пластиковая жесткая цуба… Гарда. Ну, ограничитель после рукоятки, — я устроил руки у него на бедрах, задумчиво их поглаживая. — Мы после тренировок мечи складывали в узкий чехол, соответственно, цубы надо было снять. А у моего боккена она была жесть какая тугая. И я как-то дома надел ее, чтобы отцу показать, затем пытался стянуть, а она застряла. Ну я и поставил меч острием в пол, зажал коленями, нажал со всей силы… А он же тупой. Конец. Острие меча, в смысле. Он с пола ка-а-ак соскользнул вперед. Рукояткой прямо мне в глаз. Как же брат угорал… А папа такой встал надо мной, вздохнул и говорит — надо уважать оружие, тогда оно отвечает взаимностью. Черри расхохотался, резко откинув голову, и стал хлопать меня по предплечью, затем попытался погладить по лицу, но промахнулся. — Это так мило, я не могу… Ты такой классный, и милый, и смешной, и хороший, и охуенный… — Я об этом решил написать хокку, — развеселившись от его заразительного смеха, я удивился, как много неожиданных воспоминаний хранится в голове, годами не всплывая без триггера. — Но я не умел их писать, поэтому получилось, что получилось. — Я внимаю… — Однажды, скрасив глаз фингалом В неравной схватке с боккуто, Чтоб голубым не засияли Подбитый глаз и все ебло, — я вдохнул побольше воздуха, вдохновленный его заливистым гоготом. — Я, героически вздохнувши, Преодолел опасный путь От поля боя и до кухни Чтоб в морозилку заглянуть. Обнял урчащий морозильник И камеру разрыл до дна… Увы! Отсутствием в нем льдинок Была душа огорчена. — О, боже… — просипел он, свалившись обратно на диван. — Нащупал там пакет хрустящий, Морозно дышащий зимой, И, полный скорби и тупящий, Накрыл я им ебальник мой. Была то пачка сочных гедза, Что дважды укрепила дух: Сперва живительным морозцем, С которым мой фонарь потух. Затем утешила обедом, Когда готовить было лень. Вот так однажды спас поэта Благословенный пелемень! В буквальном смысле плача, он пытался что-то сказать, но срывался на писк, и я терпеливо подождал, поглаживая его по спине. — Мо… Мой… Мой па… Мой парень по… Поэт! А-а-ха-ха, я не могу-у-у… — Ну, в прозе я не ас, зато умею зарифмовать какой-нибудь сюр, — я придержал его, помогая выпрямиться. — Мне потом было немного странно отвечать однокурсникам на вопрос о том, как я получил фингал. Что я нанес его себе сам. Мечом. — Воин и поэт, — продышавшись и утерев выступившие слезы, он взял меня за голову и принялся целовать глаза и щеки в перерывах между остаточными приступами смеха. — А ты помнишь что-то с занятий? — Да все помню… Только это довольно бесполезный навык в жизни. Я могу, конечно, кого-то быстро и эффективно отпиздить палкой. Ну или аккуратно сложить хакаму, ровными складками. Хотя… на самом деле эти тренировки помогли с координацией и очень укрепили запястья и предплечья. Мы с Джо оба заметили потом, что когда долго рисуешь, легче подолгу держать руку навесу. — Воин, поэт и художник, — он плавно вернулся из веселья в урчащее возбуждение. — Это все переходит одно в другое. У меня такие образы сейчас в голове… Как ты просыпаешься такой пару веков назад, выходишь в мокрый сад в одежде цвета индиго и проводишь тренировку, медленно, точно. Потом возвращаешься, пьешь ароматный чай, глядя на дождь, пишешь стихотворение… Затем достаешь кисти и акварель… — Что ты там говорил про фетиш на японцев?.. — за это уточнение я получил по плечу диванной подушкой. — А мы будем смотреть игрушки?.. Среди недели он снова затащил меня к себе, уведя прямо с работы под предлогом, что нет резона пешком идти домой в такую противную погоду. — А еще я купил новые шелковые простыни, черные, как ты любишь, тебе же нравятся всякие блестящие текстуры? Закажем суши? — Хай, — иронично пискнул я фальцетом с быстрым кивком, понимая, что спорить бесполезно. Он не слезал с меня весь остаток ночи и под утро мирно уснул, так и не зашторив высокое окно в спальне, за которым с рассветом обнаружился ранее незамеченный французский балкон. Дождь с порывистым ветром превратился в грозу, мощную, долгую, с щедрым ливнем, и мы переждали ее в постели. Он встал, чтобы отвести в сторону тюль, распахнуть створки и впустить в комнату прохладную влагу с улицы, залез обратно ко мне под бок и затих, пригревшись. Я обнимал его, вдыхая сделавшийся родным запах согретой кожи с примесью озона и мокрого города, и думал о том, что хотел бы оставить все как есть, навсегда, неизменным. Мир устраивал меня на сто процентов в этой точке на шкалах времени и пространства. Покой, тишина, тихое дыхание и тепло человека в моих руках, свежий ветер, покачивающий тюль, бархатный ежик на затылке под губами. Мне снилось что-то сюрреалистическое и радостное, но запомнился только водопад в висячих фантастических скалах и пасущиеся вдалеке тонконогие лошади, мельком, отдельными фрагментами. И плотное, обволакивающее умиротворение. Я дремал чутко, все время видя сквозь веки то мягкие, всклоченные волосы на макушке, то аккуратную бровь с изящным заломом, слушал негромкое сопение у самого уха… Он иногда довольно постанывал, крепче прижимаясь ко мне во сне, от чего по груди до самых кончиков пальцев разливалось что-то густое и обжигающее, вынуждая осознать о себе один важный, критический факт. Он проснулся около часа спустя, стал потягиваться и мурчать, напросился на краткую ласку и после вышел на миниатюрный балкон, замотавшись по пояс в одну из черных простыней, идеальный, как ожившая скульптура. Я приподнялся, завороженный этой картиной. Шелковая ткань, подкидываемая порывами ветра, слишком низко на бедрах. Гладкий низ живота, совершенный до абсолюта прогиб поясницы. Идеальный до абсолюта человек. Я никогда прежде не видел ничего подобного. Поправил себя мысленно, что видел, конечно же, так как смотрел спортивные соревнования, футбол, плавание… На свете достаточно атлетичных людей, тех, для кого их физическая форма — цель, средство и образ жизни. Но он — другое. Его поясница — произведение чистого искусства. Продольные мышцы у позвоночника, ямочки, изящный переход к ягодицам, черный шелк диагональю от горизонта… Я не уставал любоваться им, подолгу, смакуя детали, наслаждался его нетипично медленными, сонными движениями — расслабленного, разомлевшего, вдыхающего глубоко, запрокидывающего голову, прикрыв глаза, тянущего руки к небу. Ловко поймавшего соскальзывающую простынь. Он оперся локтями об ажурные перила, грациозно выгнув спину, под кожей плавно проступили мышцы, и от этого тяжелело в паху, даже несмотря на то, что он выжал меня минутами ранее. Я снова уплыл взглядом ниже, к готической каллиграфии, затем вернулся вверх по контуру осанки, благородному изгибу шеи, острым штрихам профиля с этой характерной дьявольской бородкой… А еще минутами позже едва сам не свалился с балкона в истерике, заодно напугав всех соседей. Надел штаны, вышел к нему — мы едва поместились на узкой площадке, — обнял сзади, поцеловал в висок, ткнулся носом в затылок, закрыл глаза… Бесстыже, собственнически и наплевав на возможных зрителей. Кто станет смотреть под самую крышу во внутреннем дворе в пятничное утро, еще и в такой мелкий, колючий дождь? Обнял одной рукой за талию, другой развернул к себе и оставил ее на пояснице. — Это латынь? — Угу, — на его губах в сантиметре от моих появилась необыкновенно хитрая ухмылка. — Цитата из Данте. Lasciate ogne speranza, voi ch’entrate. Он произнес это с красивым интонационным акцентом на итальянский лад, и я ждал пояснений, так как к собственному стыду не читал «Божественную комедию» и не знал мертвых языков достаточно хорошо, чтобы самостоятельно перевести. Он улыбнулся широко и с прищуром, как настоящий чертенок. — Надпись над Адскими вратами. «Оставь надежду, всяк сюда входящий». После этого, задыхаясь от хохота и держась за него и перила, я был вынужден признать — да, я влюблен. Абсолютно и сумасшедше.