The Little Prince

      Жизнь есть череда взлетов и падений, полная неистовством воспоминаний, что непременно накладывают на сердце красочный отпечаток, и скачущая по карусели неожиданностей. Увлекательная штука. У каждого она своя, уникальная по своей природе, оттого ценна.       Туманность будущего страшит – неясно, ступишь ли на мягкую траву или полетишь с обрыва, если сделаешь шаг вперед, в неизвестность. Каждый хочет обрести счастье, потому что ищет смысл своего существования. Отыскать его бывает донельзя тяжело, и всегда будет опасность ошибиться. Принять непростое решение, когда не знаешь, что ждет тебя завтра, попросту страшно.       Хан Джисон смысл жизни никогда не искал. Он не стремится покорять вершины, пробовать что-то новое и выходить за рамки устоявшегося быта. Его устраивает размеренность собственного существования в относительно тихом Пусане. Он помогает своему отцу, что держит цветочный магазинчик, всегда вежлив с клиентами и никому не отказывает в помощи, в свободное время играет на гитаре, надеясь своим творчеством заработать так необходимые гроши. Для успокоения своей души подкармливает бездомных животных и в срок сдает взятые в библиотеке книги. Неплохо бы зарабатывать чуть больше, но в целом жизнью своей Джисон доволен, как говорит он сам себе каждый вечер.       Школьные друзья уехали из родного города покорять столицу в погоне за мечтами. У Джисона таких амбиций не имеется, поэтому в университет он так и не поступил. За прошедшие с момента выпуска из школы годы друзья отдалились, пока общение вовсе не сошло на нет. Джисон привык и к этому. У него есть отец, которому нужна помощь, и это для него – единственное, что имеет значение. На все советы родителя «заняться собственной жизнью, а не носиться с немощным стариком, прожигая свои лучшие годы, что никогда не вернешь» он только отмахивается. Ему и так хорошо – по крайней мере так он успокаивает их обоих.       Джисон кутается в старую тонкую толстовку с заплатками на локтях и ежится от вечной прохлады, что царит в помещении маленького цветочного магазинчика. На сегодня смена закончена, и можно посвятить оставшиеся часы уходящего дня поиску дополнительного заработка. Он бережно оглаживает ласковый бархат лепестков кончиками пальцев, едва различимым шепотом желает каждому цветку спокойной ночи, прощаясь с ними до завтра. Воображает, что слышит их застенчивые ответы в звенящей благоухающей тишине. Как ярко поет хор их мягких голосов – столь прелестная гармония. Он перекидывает футляр с гитарой через напрягшееся от веса плечо и на всякий случай повторно проверяет, везде ли выключил свет, перед тем как уйти.       Вечерняя свежесть щиплет щеки и проясняет сонный взгляд. В поспешном темпе Джисон обгоняет немногочисленных прохожих в стремлении скорее добраться до Кваннали, ведь жизнь исправно кипит именно там. Уставшие после работы люди, отдыхающие студенты и наслаждающиеся прогулкой по вечернему Пусану туристы бродят по небольшой площади у пляжа подобно жужжащим пчелам, чье гудение вместе с оживленными разговорами и заливистым смехом, что доносятся с веранд ресторанчиков и среди прилавков рыбного рынка, сливается с музыкой бьющихся о берег морских волн.       Джисон с тихим кряхтением присаживается на гранитный бордюр украшающего площадь круглого фонтана и достает из футляра гитару, перешедшую к нему от отца. Проводит ладонью по поцарапанной верхней деке с незабудками, что по его просьбе нарисовал его школьный друг, с которым они были однажды близки. Жаркие шуточные споры, долгие ночные разговоры и заразительный громкий, свободный от всякого осуждения смех, украшавший уголки глаз паутинкой веселья, остались далеко в прошлом, увековеченные в поблекших цветах на дереве.       Он на пробу проводит медиатором по струнам, подбирая задорный мотив. Покачивает головой в такт мелодии и начинает петь, мелко кивает в благодарность тем, кто подкидывает в раскрытый выцветший футляр пару тысяч вон. Жалкие гроши, но каждый ценен для него. Часть пойдет отцу на лекарства, другую он спрячет в небольшую резную шкатулку, что хранится под кроватью, – скрупулезная работа его родителя. Если повезет, что-то останется на лапшу быстрого приготовления в круглосуточном магазине.       Шумная площадь постепенно пустеет, провожает припозднившихся гуляк. Джисон прячет свой скромный заработок в карманы джинсов и укладывает гитару обратно в футляр. Трет ноющую шею, сетуя про себя, что завтра боль не пройдет – его продавленная и потерявшая форму подушка приносит больше неудобства, чем полноценного отдыха. Расслабиться не получается даже дома – он не вспомнит, когда в последний раз действительно высыпался.       Возвращаться домой пока не хочется – навязчивое желание растянуть время перед сном в попытке побыть наедине с собой и избежать неотвратимого наступления следующего дня, что принесет новые тревоги и опостылевшие заботы, преследующие его постоянно, словно рой назойливых мух. Иногда нет ничего зазорного в том, чтобы откладывать тяготы бремени до следующего дня, только бы не утопать в неминуемости бытия. Он неторопливо шагает по безлюдному пляжу, одними губами здоровается с луной и редкими звездами и шумно вдыхает аромат соленых волн. Опускается на нагревшийся за день песок, пальцами зарываясь в шелковое тепло рассыпчатых крупиц. По старой привычке запрокидывает голову и соединяет горящие искры на неподвижном мраке небосклона в созвездия. Не уйдет домой, пока отыщет хотя бы два. Хотелось бы знать, зачем звезды светятся. Наверное, помогают каждому не потерять свою.       Джисону вовсе не одиноко. Вот уже несколько лет звезды – его верные друзья, море – надежный советчик, и тишина пустого пляжа совсем не давит. Ему спокойно и не хочется ничего менять – однажды уже обжегся, подпустив к себе людей слишком близко. Так лучше, убеждает он себя, но робко просит сверкающие звезды сделать его чуточку счастливее хотя бы на мгновение и подать ему знак, пусть самый крохотный.       Когда оставаться на улице так поздно становится действительно небезопасно, он поднимается на ноги и отряхивает ладони о потертые джинсы. Взгляд приковывает цепочка следов, тянущаяся по песку. Джисон смотрит слишком много документальных фильмов про животных и знает, что отпечаток отличается от собачьего, – более вытянутый, узкий, похож на лисий. Вот только лис, разгуливающих по Пусану, не встретишь. Ну и дела. Можно списать все на усталость – что только ни померещится хронически изможденному сознанию и истощенному организму.       В один из своих редких выходных Джисон просыпается довольно поздно и после скромного завтрака выбирается в сад на заднем дворе их ветхого, одноэтажного дома. Пышные кусты, ряды стройных фруктовых деревьев, калейдоскоп пестрых цветов и зеленые, полные жизни листья – все это их с отцом гордость. Многое уходит на продажу, но что-то остается здесь, особенно розы, – его личное дивное сокровище.       Он устраивается с книгой на траве, не боясь испачкать поношенную футболку – вряд ли в его гардеробе можно найти вещь, которую он не заносил до дыр, латаных-перелатаных лоскутами из старых отцовских рубах. Аккуратно открывает взятую из библиотеки книгу с пожелтевшими страницами – не хватало получить очередной нагоняй от госпожи Чон за то, что опять сломает корешок. Пожилой библиотекарь никогда не упускает возможности упрекнуть молодежь в расхлябанности и безответственном отношении к вещам, и Джисон не исключение.       Увлеченный разворачивающимся на страницах повествованием приключенческого романа, он не сразу слышит тихий шелест травы и треск упавших на землю веток. Наверняка показалось – отец на работе, и никаких гостей они не ждут, да и не ходит к ним никто. Все слишком заняты собственными делами, чтобы беспокоиться о живущей на самом отшибе города семье Хан. Им и так хорошо, и печально от окутывающих листопадом сожалений и дум, что все могло быть иначе, не бывает – разве что иногда.       Шум все нарастает, приближаясь, и списать его на разыгравшееся воображение не получается – интуиция кричит ему пойти и проверить. Высокая фигура по ту сторону забора привлекает внимание в тот же миг. Джисон возмущенно втягивает воздух через нос, замечая, как незнакомец длинными бледными пальцами поглаживает лепестки его драгоценных роз. Никому нельзя трогать его цветы – даже отцу он не позволяет прикасаться к этим хрупким капризным созданиям. Ими можно любоваться, но ни в коем случае не нарушать их умиротворенный вид.       – Эй! – восклицает он, подходя к незнакомцу, что вздрагивает от нежданного окрика. – Руки прочь от моих роз.       Джисон замирает, встречаясь взглядом с большими узкими, напоминающими лисьи глазами. Языки пламени, пляшущие во тьме напротив, завораживают, приковывают к месту, и он часто моргает, сбрасывая наваждение. Бликов больше нет, но странное чувство, зародившееся в груди, уходить отказывается.       – Ваши розы чудесны, – слышит он звонкий мальчишеский голос.       – Знаю, – Джисон делает еще один шаг вперед и наклоняется к цветам, потревоженным непрошенным прикосновением. Ни один лепесток не должен пострадать. – Трогать их никто не разрешал.       – Прошу прощения, – спохватывается юноша, кротко улыбается и прячет руки в карманы черного шерстяного пальто, что совсем не подходит для теплой апрельской погоды, – я не хотел причинить им боль.       Джисон хмурится, пристально рассматривает рыжие волосы, что так похожи на волнующее, таинственное пламя, привидевшееся ему в чужих глазах, и нарочно избегает зрительного контакта. Это всего лишь наглец, которого нужно поскорее прогнать, – будет он еще пугаться всяких нелепостей.       – Вот и убирайся тогда, – ворчит он, преувеличенно резко делает взмах рукой в сторону. – Откуда вообще взялся?       Незнакомец тушуется и кланяется на прощание, рассыпаясь в извинениях. Джисон только хмыкает. Обычно мало кто суется в неблагополучный район, где стоит их дом, и тем более не заходит так далеко. Кому только придет в голову зайти так далеко?       Он ждет, когда силуэт скроется из виду, и только тогда выдыхает. Коротко стучит по груди – вязкое жжение не проходит.

***

      Порой просто хочется сбежать. Отправиться в неизвестность, устроить своеобразное приключение, вдохнуть глоток свежего воздуха, лишь бы выбраться из трясины скуки и монотонности, скрыться от самого себя и гложущих денно и нощно мыслей. Может, даже обрести нечто ценное – тот самый смысл, сущности которого легче гнушаться.       Джисон отрывает взгляд от книги, когда слышит звон колокольчика над дверью, выпрямляет спину и растягивает губы в улыбке.       – Доброе утро, господин Ким, – он приветливо кланяется постоянному клиенту и тянется под прилавок за вазой с заготовленным букетом. Господин Ким всегда спешит, и Джисон заранее собирает ему цветы, которые тот в начале каждой недели относит на могилу жене.       – Быстрее, – подгоняет его мужчина и отрывает взгляд от экрана своего телефона, чтобы положить рядом с кассой купюры, когда Джисон озвучивает необходимую сумму. Отрывисто кивает и, подхватив букет одной рукой, исчезает за дверью так же до неуловимого шустро, как и появился.       Какие взрослые все-таки странные. Вечно куда-то спешат и не подмечают красоты вокруг. Господину Киму, должно быть, очень одиноко без своей супруги, вот он и загружает себя делами настолько, что не остается времени на себя. В этот раз Джисон добавил к композиции желтые цинии, но господин Ким по своему обыкновению не подметил эту крохотную деталь, не удостоив взглядом ни искусную, сделанную с любовью работу, ни ее создателя.       Джисон словно невидимка, не в первый раз думает он. Непонятый призрак, пришелец с другой планеты, что силится понять, как взаимодействовать с местными, но непременно ошибается. Вот бы хоть кто-то его увидел. Он обрывает поток бессовестных в своем неудержимости мыслей, успокаивает разбушевавшееся сознание. Одному всегда лучше, безопаснее.       После обеда приходит госпожа Мин, пожилая женщина, что до выхода на пенсию работала учителем в его школе. Она всегда задерживается ненадолго, чтобы поболтать с ним. С ней уютно – она даже просит Джисона называть ее бабушкой, но он всегда слишком стесняется это делать.       Вновь звенит веселая трель колокольчика, оповещая о новом посетителе.       – Ты, – Джисон хмурится, когда видит того самого незнакомца, что так вился вокруг его роз. Он не мог не запомнить его наглость и аккуратно уложенные рыжие волосы, яркими всполохами обрамляющие лицо с этими необычными глазами.       – Добрый день, – юноша кидает мимолетный взгляд на бейджик на груди продавца и улыбается, – господин Хан.       – Что надо?       – Как грубо, Джисон-а, – журит его госпожа Мин, сдержанно похлопывая по руке, и поворачивает голову к незваному гостю. – Не обращайте на эту колючку внимания.       – Все в порядке, – тот лишь качает головой и потирает ухо, с любопытством поглядывая на Джисона исподлобья. – Могу попросить собрать для меня букет сирени?       Пока Джисон с угрюмой складкой, залегшей меж бровей, собирает цветы, госпожа Мин воркует с незнакомцем, будто знает его полсотни лет.       – Где-то я Вас уже видела…       – Сомневаюсь, – улыбается он, демонстрируя ямочки на впалых щеках.       – Ваш букет, – перебивает их Джисон, с осторожностью укладывает собранную композицию, украшенную крафтовой бумагой и обвязанную атласной лентой, на лакированную стойку. – Сорок тысяч вон.       – Какой милый мальчик, – говорит госпожа Мин, что провожает взглядом юношу, что, расплатившись, с последним брошенным на Джисона взглядом покидает магазин.       – Ничего особенного, – бормочет Джисон, складывая деньги в кассу. Хорошего настроения, которое ему и так непросто обычно уловить, словно не было.       Тем же вечером он находит букет сирени, привязанный к калитке своего забора. Списать все на удивительную случайность не удается – свою руку, приложившую к сборке, он знает отлично. Этот чудак решил так извиниться? Соблазн оставить букет так просто из вредности достаточно велик, и Джисон сомневается, рассматривая нежные фиолетовые цветы. В глаза бросаются следы на размякшей от прошедшего пару часов назад дождя земле следы. Те же самые, будто бы лисьи. Вот об этом он точно не станет думать дольше положенного – сейчас хочется скромно поужинать и лечь.       Букет он все-таки забирает и весь вечер игнорирует вопросительные взгляды отца, когда тот косится вазу с пастельным великолепием на обеденном столе.       После очередной утомительной смены в магазинчике Джисон вновь выбирается на площадь у пляжа, чтобы поиграть и заработать немного денег. С нарастающей вечерами меланхолией перебирает струны, воспевает оды красоте ленивой полуночи, что размеренной лаской смыкает глаза случайных прохожих, и неизменно радуется, когда какой-нибудь особо щедрый проходимец подкидывает купюры в раскрытый футляр. Лекарства с каждым годом становятся только дороже, и он не может оставить отца без них.       – Вы так красиво играете и поете, – раздается ставший уже знакомым голос.       – Что ты здесь делаешь? – Джисон хмурится, как делает каждый раз, когда видит этого назойливого юношу, и поднимает голову, встречаясь с ним взглядами.       – Наслаждаюсь вечером и прекрасной музыкой, – улыбается тот, поправляя растрепанные от легкого дуновения ветра рыжие волосы. Раздражает.       – Насладился? – Джисон порывисто распихивает заработанные деньги по карманам, укладывает гитару обратно в футляр с особой бережностью, проводит кончиками пальцев по нарисованным цветам – своеобразный ритуал, которым он оканчивает каждую свою игру. – Всего хорошего.       – Могу сопроводить Вас до дома? – незнакомец делает небольшой шаг вперед, когда Джисон поднимается на ноги и поправляет тянущий и без того ломящее плечо ремень.       – Нет, – резко бросает он и ерошит лезущие в глаза отросшие кудри. – Слушай, чувак, отстань по-хорошему, ладно?       Он не дожидается ответа и поспешно покидает площадь, надеясь как можно скорее добраться до автобусной остановки. Юноша за ним не идет – может, наконец понял, что пора отвязаться. Размышления о том, что бедняга наверняка просто хочет подружиться, он всячески отрицает. Ему не нужны друзья – и так хорошо.       Джисона окутывает резкий, бьющий в нос смрад перегара, когда он подходит к лавочке на остановке. Господин Чхве, местный пьяница, что методично ковыряет грязь под короткими пожелтевшими ногтями, поднимает на него мутные, заплывшие глаза и кивает в знак приветствия, хотя Джисон сомневается, что он его действительно узнает.       – Господин Чхве, – он отрывисто кивает пожилому мужчине в ответ, слегка морщась от тошнотворного запаха, – уже довольно поздно.       Будучи не в силах избавиться от гложущей все естество жалости, Джисон присаживается на корточки перед стариком. Тот неуклюже взмахивает рукой и покачивается в попытке удержать равновесие. Совсем плохи дела.       – У Вас есть деньги на автобус? – спрашивает он и вслушивается, чтобы различить что-то среди невнятного бормотания.       – Иди куда шел, уважаемый.       Джисон вздыхает и достает из заднего кармана несколько купюр – этого должно хватить на проезд им обоим. В следующий раз постарается заработать побольше, чтобы не волноваться о каждой потраченной воне. Тратит ведь не впустую, но на помощь. Если будет не хватать на лекарства, возьмет из своих запасов.       Когда подъезжает автобус, он помогает господину Чхве сесть на одно из свободных сидений и протягивает водителю деньги за них обоих. Садится неподалеку, уверяя себя, что нужно просто перетерпеть этот неприятный запах. Оставить мало что соображающего человека будет совсем скверно. На нужной остановке – благо знает, где живет старик, – толкает задремавшего господина Чхве и просит водителя подождать, пока он поможет тому выйти на улицу. Джисон наскоро прощается с ним, надеясь, что тому хватит благоразумия добраться до дома, и возвращается в транспорт. Скоро он будет в убаюкивающей тиши дома и забудет про все сложности прошедших суток.       У Джисона все не так плохо, но проживать каждый день становится все труднее.

***

      Загруженный сортировкой прибывшей партии цветов, Джисон закрывает магазинчик позже обычного. Он плетется по опустевшим улицам к остановке, старается игнорировать боль в ослабших, гудящих ногах. Хочется идти быстрее, но он слишком вымотался.       Как это часто бывает, когда слушаешь музыку в наушниках на полной громкости, он интуитивно чувствует, что кто-то его зовет. Вынимает устройство из одного уха и оборачивается, замечая группу мужчин позади.       – Ну-ка погоди, малой, – говорит один из них.       Джисон замирает, округлившимися глазами рассматривая приближающихся людей. От него не укрывается силуэт фигуры единственного из компании человека, что замер на углу меж двух зданий, посматривая по сторонам. Только не это. Только бы не пристали, только бы...       – Так ты из этих, – один из мужчин кривится и с нарочито громким, омерзительным звуком плюет на его потрепанные кроссовки, когда взгляд его падает крашенные черным лаком ногти, которыми Джисон впивается в ремень перекинутого через плечо футляра с гитарой. Джисон морщится от вида густой желтоватой слюны на носке обуви и делает шаг назад.       – Прошу, вы все не так…       От неожиданного удара в лицо он оступается, врезается спиной в стену кирпичного здания и чувствует, как горит под одеждой содранная кожа. Мычит, хватаясь за прострелившее хлесткой болью лицо, и едва успевает прикрыться руками, когда град пинков осыпает его. Пытается отбиваться, но окружившие его мужчины не дают ему и шанса сбежать. Тщетно цепляется за ремешок футляра, когда его дергают с плеча, и ноги отказывают, когда он слышит надрывный плач ломающегося дерева, соприкоснувшегося с твердью асфальта.       Джисон едва различает что-то перед собой, когда его наконец оставляют в покое, лежащим на грязной леденящей земле. Он медленно приподнимается на дрожащих руках и кашляет, восстанавливая дыхание после удара в живот. Тянется в опустошенные до последней воны карманы порванных не по велению моды, но с течением времени джинсов. Экран старого телефона разбит и мерцает по углам зелеными рваными линиями. Наушники треснули, играя автоматически воспроизведенную мелодию. Он подбирает футляр и, опираясь о царапающую ладони стену, с вымученным мычанием поднимается на ноги. Нужно поскорее добраться до дома – за неимением бумажных купюр придется идти пешком.       Он останавливается перед домом, не в силах заставить себя войти внутрь. Дыхание сбито, а сердце бьется так сильно, что отдает в вмиг отяжелевшую голову. От пульсации в висках и разбитой губе хочется выть. Как он объяснит отцу побои и сломанную гитару, что была неизменным спутником его родителя с младых лет?       Джисон устал, чертовски, нечеловечески сильно устал. Больше нет сил притворяться, будто все в порядке. Нет сил находить радующие душу мелочи. Пора признать, что с ним не все в порядке уже давно, перестать бегать от действительности в мир грез.       Он медленно опускается на стылую, сырую землю, сжимая зубы от наливающейся с каждой минутой боли во всем теле, и прислоняется спиной к увитому плющом забору, прижимает футляр к груди. Открыть его боится – страшно увидеть, что сотворили с дорогим сердцу инструментом. Он не может вернуться домой в таком виде. Из груди вырывается задушенный всхлип, и Джисон прижимает руку к горящему рту, обеспокоенный, что отец услышит его сквозь стены и сон.       – Господин Хан? Джисон-щи?       Он поднимает голову и щурится, покрасневшими глазами рассматривая возвышающуюся над ним фигуру юноши в неизменном черном пальто. Да что за напасть такая. Только этого не хватало для полной картины распростертого на холсте отчаяния.       – Уйди, – мямлит он, размыкая слипшиеся от засохшей крови губы.       – Я могу чем-то помочь?       – Просто уйди.       Упрямый мальчишка присаживается рядом с ним на землю, тщится заглянуть в глаза, но Джисон только опускает голову, прячет за упавшими на лоб локонами лицо. Драгоценную гитару забирают из рук, и он цепляется за нее сильнее. Незнакомец что-то лопочет, мягко, но настойчиво тянет футляр на себя, и у Джисона не хватает сил сопротивляться. Хуже вряд ли будет.       Краем глаза он следит за тем, как жужжит язычок молнии, и кусает внутреннюю сторону щеки, оценивая нанесенный гитаре ущерб. Непоправимо. Трясущимися руками он тянет обломки деки к себе, гладит нарисованные цветы. Последнее напоминание о теплом прошлом утеряно. Все, что у него осталось, – жалкие куски дерева и размытые, ставшие неясными за прошедшие годы образы. Одиночество, от признания которого он так долго бегает, накрывает с головой подобно неотвратимости прибойной волны, топит его в ледяном море безнадежности.       Джисон вздрагивает от осторожного, почти невесомого прикосновения к плечу и прерывисто вздыхает. Поджимает окровавленные губы от попавшей на нее соленой влаги.       – Отец меня убьет.       – Он не станет этого делать, – говорит незнакомец, и Джисон громко хмыкает – настолько нелепо звучат эти слова.       – Это образное выражение, придурок.       Юноша поджимает губы, смущенный, и прижимается плечом к его. Джисон не прогоняет его – лишь прикрывает глаза. Еще несколько минут можно потерпеть его присутствие. С этим чудилой не так страшно сидеть в густом мраке, скудно освещаемым моргающим фонарем, что стоит через пару домов от его.       Джисон хватается за забор, надеясь, что он выдержит его вес, и неторопко поднимается на ноги. Бурчит, когда чувствует чужие руки, поддерживающие его за плечи. Наглец всюду нос свой сунет. Джисон не признается даже себе, что благодарен за помощь. Гордость – единственное, что у него осталось. В ней смысла нет никогда, особенно в его положении, но от привычки прятаться за возведенными несколько лет назад стенами, что защищают его раненое, измученное ощущением покинутости сердце, так просто не откажешься.       – Иди домой, – говорит он, не глядя на юношу, – поздно уже.       Перед тем как скрыться в доме, он через плечо бросает короткое «спасибо», не замечая провожающий его тоскливый взгляд.       На следующий день Джисон, кривясь от усилившейся боли в теле, на котором начинают расцветать синяки, и неизменной усталости выбирается на крыльцо с веником в руках – отец отстранил его от работы в магазинчике на несколько дней, но чувство вины не позволяет ему сидеть без дела, а уборка никогда не помешает. Он непроизвольно дергается, замечая знакомую фигуру по ту сторону забора.       – Что ты снова тут забыл?       – Пришел справиться о Вашем самочувствии, – вполголоса отвечает юноша, переминается с ноги на ногу и посматривает на его разбитое лицо из-под упавших на глаза огненных локонов.       – Нормально все, – Джисон прочищает горло, чувствуя себя неловко за вчерашнюю слабость, в которой его застали. – Можешь валить.       – С кем ты там разговариваешь? – отец выглядывает из дома и обращает ясный, заинтересованный взгляд на незнакомца. – Добрый день.       – Добрый день, господин Хан, – юноша глубоко кланяется, выражая почтение. – Я хотел проведать Вашего сына.       Сейчас отец его точно прогонит, думается Джисону. Нечего всяким проходимцам так назойливо нарушать установившийся покой, что царит у них.       – Так ты его новый друг? – Джисон бросает взгляд на отца и сводит брови, замечая улыбку, тянущую уголки его рта вверх. Нет. – Пойдем, я сделал кимчиччиге.       Джисон возмущенно бурчит себе под нос, понимает, что с отцом спорить себе дороже – если тому что-то взбредет в голову, переубедить его не представится ни малейшей возможности.       – Тебе особое приглашение нужно? – говорит он, подмечая, что незнакомец все еще топчется на месте. Открывает перед ним калитку и дергает головой в сторону дома. Невыносимый. – Приглашаю.       Юноша коротко кланяется и только тогда ступает за ограждение. Джисон следует за ним в дом, готовый в любой момент огрызнуться, если тот только посмеет что-то сказать об их скромном хозяйстве. Наверняка для таких выскочек, что одеваются в столь дорогие на вид пальто и рубашки, все вокруг выглядит слишком убого. Джисону не привыкать к насмешкам, но оставить их без ответа он не может.       Незнакомец ничего не говорит, только снимает пальто и дорогие лакированные туфли. Опускает глаза, когда Джисон порывисто забирает у него верхнюю одежду и вешает на крючок, бормочет что-то невнятное в благодарность.       – Вот я дурак, – спохватывается отец, ставя тарелку с горячим кимчиччиге перед усевшимся за стол гостем, – даже не узнал твоего имени.       Джисон бросает взгляд на юношу – тоже не знает имени этого бесстыдника, что с любопытством осматривает содержимое тарелки, от которой идет ароматный пар.       – Ян Чонин.       – Я так рад, что у моего Джисони появились новые друзья, – удовлетворенно улыбается господин Хан, усаживаясь за стол, и сжимает палочки для еды в распухших от артрита пальцах. – Он совсем закрылся с тех пор, как окончил школу и распрощался со всеми своими знакомыми.       – Отец, – Джисон прочищает горло, пытается совладать с собой. Не хватало еще всяким проходимцам знать подробности его личной жизни.       – Женьшеневый чай будешь? – отец пропускает упрек сына мимо ушей, внимательно рассматривая Чонина.       – Вынужден отказаться, – тот смущенно улыбается и тянется пальцами к уху. – У меня аллергия.       Чонин вежлив с господином Ханом – после обеда следует за ним в гостиную, что служит спальней для небольшой семьи, хвалит его чеканные картины и вырезанные из дерева статуэтки, даже вызывается помыть посуду. Джисон не может избавиться от подозрения, что тот просто навязывается и льстит, но никак не может понять причину поведения чужака. Приучился никому не доверять.       После этого тихого, почти уютного обеда они пересекаются все чаще. Чонин настырный – берет за привычку встречать его после закрытия смены, с неизменной доброжелательностью предлагает проводить до дома. Джисон поначалу сопротивляется и отказывается, но, напуганный, что в густом мраке ночи его снова могут поджидать те, кто получает особенное удовольствие в унижении других, после долгих уговоров перестает отказывать в предложениях. Он не до конца доверяет новому знакомому – вряд ли кому-то доверится с тех пор, как распрощался со всеми близкими друзьями, – но что-то в юноше есть такое, что подсознательно шепчет: «Дай ему шанс». Да и вдвоем не так страшно и скучно.       – Как идут поиски новой гитары? – спрашивает Чонин, в очередной раз провожая его до дома после смены в магазинчике.       – Нашел пару достойных в комиссионке, но надо работать еще больше, чтобы накопить нужную сумму.       – Я могу помочь…       – Не нужны мне твои подачки, – огрызается Джисон. Будет он еще унижаться и принимать деньги от всяких очевидно богатых нахалов. – Сам заработаю. Когда-нибудь.       На магазинчик мощной, но донельзя приятной, пусть и выматывающей, лавиной наваливается наплыв клиентов, и нужную сумму Джисон собирает достаточно быстро. Работать приходится вдвойне больше, но заполняющаяся шкатулка с отложенными деньгами того стоит. Он наконец может позволить себе купить подержанную гитару в комиссионном магазине. Она никогда не заменит ему старую, что дышала симфонией перебираемых струн и прожитых им с отцом лет, но это лучше, чем ничего. Правда, выбраться на площадь не представляется возможности – работа в магазинчике отнимает все время и силы.       – У него есть кто-нибудь? – однажды спрашивает отец. Значит, видел, как Чонин вновь провожал его. Джисон пока не понимает, что думать, но рвущуюся сквозь стыд улыбку скрывать все сложнее.       – Он почти ничего о себе не рассказывает, – пожимает плечами он, снимая потрепанные кроссовки, подошва которых истончилась так, что натруженные за день ноги гудят еще сильнее, – как я понял, нет.       – Бедный ребенок, – господин Хан всматривается в ночной пейзаж за окном – хочет убедиться, что с Чонином, пока он в поле его видения, ничего не случится.       – Говорит, что ему нормально.       – Мы часто говорим вещи, которые на самом деле не имеем в виду, чтобы не волновать других и не бередить собственную душу, – он наконец переводит взгляд на сына. Улыбка его выходит измученной – очередной приступ артрита дает о себе знать. – Наверное, ему очень одиноко.       После ужина Джисон помогает отцу улечься на диван, подтыкает одеяло и проверяет, оставил ли он на полу стакан с водой и таблетками на случай, если родителю посреди ночи станет плохо.       – У тебя все хорошо? – вдруг спрашивает его отец, и Джисон переводит на него задумчивый взгляд – не ожидал проявления привязанности и беспокойства от обычно отстраненного человека.       – Конечно, – лжет он. Всегда делает вид, будто все в порядке, обманывая прежде всего самого себя. – Я ведь твой Джисони, что никогда не унывает.       Господин Хан приоткрывает рот в порыве сказать что-то, но только кивает и отворачивается к стене с болезненным хрипом. Завтра их обоих ждет тяжелый день, и родителю лучше выспаться как следует, оба это понимают. Разговор можно отложить на потом или же не завести его совсем, как они привыкли делать.       К великому удивлению семьи Хан дела в магазинчике с каждым днем начинают процветать все больше. В один день кто-то делает настолько щедрый заказ, что отцу приходится ехать в Тэгу за новой партией цветов, оставив все хозяйство на сыне. Джисон воспринимает это со всей присущей ему невозмутимостью – его не тяготит одиночество, к которому он давно привык, но скрыть смутное волнение, плещущееся на окраинах сознания, непросто.       – Зайдешь? – спрашивает он у проводившего его Чонина, но быстро спохватывается. Одному оставаться дома вовсе не страшно и не одиноко. Справится. – Забей, глупость сморозил.       – Зайду, – робко улыбается Чонин, сверкая ямочками на щеках. – Можно?       Джисон разводит огонь в костровой чаше на заднем дворе и косится на Чонина, вспоминая их первую встречу. Никогда бы не предположил, что порог его дома перейдет кто-то, кроме него самого и отца. Теперь же один наглец вьется возле его роз, и Джисону не хватает сил отогнать его – попросту не хочется. Чонин забавно принюхивается к каждому цветку, кончиком небольшого носа задевая нежные лепестки.       – Персики будешь? – спрашивает Джисон, отрывая от него взгляд, и смотрит на тарелку с собранными с собственных, выращенных с предельной заботой деревьев фруктами.       – Не могу, – тот качает головой и подходит к нему, усаживаясь на постеленный на коротко постриженной траве плед, вновь жмется своим плечом к чужому, – аллергия.       – Сколько у тебя аллергий? – удивляется Джисон, откусывает от сладкого пушистого фрукта, пачкая пальцы в ароматном липком соке. – Женьшень, персики… бедняга.       Чонин на это только кротко улыбается, и Джисон не может не находить это милым.       – Не жарко тебе в твоем пальто? – спрашивает он, косясь на дорогое одеяние. – Не январь все-таки на дворе.       – Я не особо чувствителен к погодным явлениям.       Джисон пожимает плечами – сам разберется. Свободной рукой достает кейс с треснувшими, но все еще рабочими наушниками, ловко выхватывает один и протягивает Чонину.       – Наушники впервые в жизни видишь? – замечает он смущенный взгляд, обращенный на устройство. – В лесу живешь, что ли…       Чонин неспешно, следуя примеру Джисона, втыкает наушник в ухо и выпрямляет спину, когда слышит умиротворяющие фортепианные аккорды. Джисон беззвучно усмехается и мешает длинной палкой прогорающие деревяшки в яркой мазурке пламени. Тихо подпевает, но сбивается, когда чужая прохладная ладонь накрывает его собственную.       – Можно тебе спеть? – Джисон удивленно смотрит на Чонина.       – Не знал, что ты умеешь.       Чонин убирает руку и прикладывает ее к собственной груди. Джисона тянет беззлобно поддразнить его, но шутка застревает в горле, когда нежным горным ручьем льется пение – настолько необычайный голос, какой ему не доводилось слышать за всю жизнь. Очарованный, он тянется к принесенной из дома гитаре и качает головой, подстраивая мелодию. Хмурится, чувствуя, как перехватывает дыхание и щиплет в носу, – давно музыка, в которой он всегда находит спасение и возможность на несколько минут убежать из реальности, не производила на него такого впечатления. Он сосредоточенно слушает историю об утраченной любви, и ему кажется, будто он сам проживает горечь разлуки сам. Впрочем, ему, преследуемому призраками прошлого, это знакомо довольно хорошо.       – Кто исполнитель? – тихо спрашивает Джисон, когда Чонин замолкает, и открывает на телефоне вкладку с поисковым запросом. – Впервые слышу.       – Эта песня в пару десятков раз старше тебя, если не больше, – отвечает юноша застенчиво, и Джисон глубоко вздыхает, будто услышав его голос с иной, пока неизведанной стороны. Что-то с ним происходит. – Вряд ли ты ее найдешь в этом… в Интернете.       – Ты странный.       – Все мы странные, и в этом свое очарование, – на услышанные слова Джисон откладывает телефон и бросает взгляд на сидящего рядом мальчика. Порой чувствуешь себя чужим, хочется сказать ему. Косые взгляды и обидные слова душат, затягивают в вязкую пучину непринятия самого себя и неуверенности в собственных способностях и желаниях, заставляют сомневаться в каждом шаге. Воздерживается, как и всегда. Зачем другим слышать его переживания.       – Оставайся, – говорит он, не отрывая взгляда от пляшущего пламени. – Что ты по темноте пойдешь. Постелю тебе на диване.       Он достает один из старых, но чистых комплектов белья и протягивает Чонину, что все норовит помочь, сменную одежду, подгоняя его переодеться и не мешаться под ногами. Когда они наконец укладываются, Джисон закрывает уставшие глаза, но сон не идет, прерываемый бушующим, оглушающим ураганом мыслей.       – Спишь? – он дергается от тихого шепота, нарушившего прерываемую лишь размеренным дыханием тишину.       – Да.       – Если спишь, как тогда отвечаешь мне? – спрашивает Чонин, и Джисону не нужно открывать глаза, чтобы услышать, как он ворочается суетливо.       – У тебя воображение разыгралось, – раздраженно выдыхает он.       – Ложись со мной, – зовет Чонин, и Джисон подрывается с места, всматриваясь в темный силуэт на диване в противоположном углу комнатки.       – Совсем с ума сошел?       – Тебе холодно, – настаивает юноша.       – Мне всегда холодно, – Джисон поворачивается лицом к стене, кривясь от чересчур громкого в ночной тишине скрипа пружин. – Не помру.       – Джисони, иди сюда.       Джисон трет лицо с отраженной на щеках усталостью и неспеша поднимается с постели. Диван слишком узкий для них двоих, и приходится жаться друг к другу. Он чувствует спиной чужое тепло и горячее дыхание над ухом. То, что в первые секунды ощущается совсем уж непривычно, постепенно расслабляет.       Уходить совсем не хочется – сладость долгожданного, прирученного тепла успокаивает.       Наутро он не признается, что благодаря Чонину впервые за долгое время высыпается и чувствует себя по-настоящему отдохнувшим.       Что-то медленно, но неумолимо меняется в его жизни, несмело расцветающей красками, что, казалось, покинули его навсегда. Меняются и люди вокруг него – по крайней мере ему так кажется. Господин Ким замечает красоту цветов, что Джисон с особой заботой собирает для него в еженедельный букет, госпожа Чон передает, что господин Чхве устроился в библиотеку сторожем, решив завязать с выпивкой, а госпожа Мин чаще заходит в магазинчик просто так, принося с собой каждый раз то фрукты, то сладости. Джисон сперва отказывается, но она шикает на него, и в конце концов он привыкает с нетерпением ждать новых подарков.       – Спасибо, бабушка, – говорит он едва слышно, но удивительно острый для такого возраста слух госпожи Мин ловит обращение. Она треплет его по воздушным кудрям сухой ладонью, пропахшей домашней выпечкой, и Джисон впервые за долгое время осознает, что не так уж ему одиноко в этом мире.       Все чаще он всматривается в огненные всполохи в глазах Чонина, вслушивается в его чарующий высокий голос и никак не может понять, что с ним творится. Все труднее становится отрицать, что с каждым днем минута, проведенная без нового друга, становится пыткой.       – Ты изменился, – замечает отец за одним из ужинов. Его руки, скованные извечной болью, дрожат уже меньше – денег на хорошие, качественные лекарства прибавилось, и теперь приступы мучают его не так часто.       – Странно себя чувствую, – признается Джисон. – Вроде, все становится на свои места, но будто что-то не то. Неправильно, что ли.       – Кто его разберет, как правильно. Чонина твоего это не волнует.       – Его вообще ничто не волнует, – супится Джисон, ковыряясь в приготовленном отцом рагу. Причем здесь Чонин? – И он не мой.       – У него уши горят от каждого твоего взгляда на него, – Джисон замирает с поднесенными ко рту палочками.       – Может, у него температура, – возражает он торопливо, намеренно игнорирует веселые искры в родных глаза напротив. – С его-то извечными аллергиями и не такое может быть. Или тепловой удар – летом всякое бывает.       – Джисон-а, – отец наклоняется ближе к нему и аккуратно дергает за ухо. – Не обижай пацана.       – Да что ты говоришь такое… – бормочет он, с нарочитым вниманием рассматривая борозды на деревянной поверхности обеденного стола. – Это…       – Неправильно? – смеется отец. – Сердцу не прикажешь.       Джисон давится едой и бьет себя по груди, надрывно кашляя.       – Ты точная копия своей матери, – тихо говорит отец, когда они после ужина выбираются на веранду, усаживаясь с трескучие кресла. Он редко говорит о ней – и отец, и сын нарочно обходят эту тему стороной, чтобы не бередить старые раны.       – Какой она была? – Джисон находит в себе силы спросить, с деланным любопытством рассматривая очертания цветов на заборе.       – Бойкой, – отец прикрывает глаза, предаваясь воспоминаниям. – Ей море было по колено. Боролась до самого конца. Когда заболела, она утешала меня больше, чем я ее. Если бы не эта проклятая болезнь…       Джисон переводит взгляд на мечтательное выражение на поникшем, удрученном потерей и неизбежной тягой старости лице. Впервые в жизни видит не сильную фигуру отца, но разбитого, скучающего по возлюбленной человека.       – Ухлестывал за ней только так, – качает головой господин Хан, поглаживая больное колено. – В жизни столько отказов не получал, сколько от нее одной.       С Чонином комфортно, признает Джисон. Одному страшно – это он тоже признает, когда бредет поздно вечером по пляжу рука об руку с юношей и случайно касается его ладони своей.       – Думаю перекраситься, – говорит он, сжимает руку в кулак, но не отдергивает. – Ты куда ходишь?       – Что? – переспрашивает Чонин и ерошит свою рыжую копну. – А… да оно само.       – В смысле сам себя красишь? – Джисон сдерживает себя от порыва зарыться собственными пальцами в приятно пахнущие и такие шелковистые на вид волосы.       – Можно и так сказать.       – Тоже надо научиться, чтобы деньги не тратить.       Джисон поддается порыву и сжимает чужую ладонь, переплетая пальцы. Не пытается понять мотивы собственных поступков – не готов, пребывая в безопасном отрицании.       – Почему не хочешь податься в музыканты? – спрашивает Чонин, и Джисон неосознанно сжимает его руку сильнее. Больная тема.       – Гиблое дело.       – Ты даже не пробовал, – Чонин останавливается посреди пляжа, не поддаваясь настойчивому толканию. – Как можешь быть уверен в том, что игра не стоит свеч?       – Волшебства не существует. Вряд ли повезет.       – Не существует?       От Джисона не укрывается вспыхнувшие будто нарочно пламенеющие блики в чужих темных глазах. Волшебства не существует, но есть магия момента – что-то необъяснимое, но вместе с тем волнующее. С этим он бороться не может. Не может отрицать то, как Чонин действует на него.       – Говорю же, гиблое...       – Не лги мне, – Чонин смотрит своими невозможными глазами в его. – Кому угодно, только не мне.       – Я… – Джисон тянет его на себя, когда особенно сильная волна набегает на берег, грозясь замочить их обувь. Тушуется от неожиданной близости и опаляющего лицо сбитого дыхания. – Я подумаю.       Он действительно думает. Подобные мысли возникали и раньше, но Джисон всегда их отгонял. Не готов, не уверен, не нужно. Нужно, возражает сознание. Джисон уверен, что это именно то поприще, где он мог бы развиваться. Вот только бесконечные споры с самим собой не позволяли ему попытать удачу. Может, пришло время выбраться из своей скорлупы, что с каждым днем развеивает дымку иллюзорной правильности происходящего. Он сомневается лишь мгновение, когда отправляет электронное письмо в сеульскую компанию развлечений. Будь что будет.       Приглашение на собеседование становится неожиданностью, и не сказать, что совсем уж приятной. Осознание накатывает волнами, и Джисон не может не волноваться.       – Меня ждут в Сеуле, – бросает он Чонину как бы невзначай тем же вечером, когда тот по устоявшейся традиции провожает его домой.       – Я еду с тобой.       Этих слов достаточно, чтобы немного успокоить расшалившиеся нервы.       Джисон покупает билеты на скоростной поезд до Сеула, подшучивая над Чонином, что не понимает, как это делать. Всю дорогу он прижимается лбом к окну, сжимая руку друга, покоящуюся на своем бедре. Огромный, шумный Сеул встречает их гудками машин, спешкой толпы и бесконечными неоновыми вывесками – столь непривычная картина для привыкшего к более размеренному темпу жителя Пусана. Джисон постоянно оборачивается, боясь потерять Чонина из виду, всем своим видом показывает, что им нужно поторопиться, хотя до встречи полно времени. С трудом соглашается перекусить в кофейне, слишком взволнованный, чтобы думать об удовлетворении потребностей, но не может не подметить, насколько вкусный им подали чизкейк, и хихикает над Чонином, что с искренним интересом пробует десерт. Милый.       Поражающее своей грандиозностью здание компании развлечений и такое же впечатляющее лобби волнуют. Их просят пройти на четвертый этаж и дождаться приглашения в зал собеседований. Джисон трясет ногой, покусывает нижнюю губу и дергается, когда рука, чья прохлада просачивается сквозь тонкую ткань штанов, накрывает его колено.       – Нормально выгляжу? – спрашивает он. Едва нашел более или менее подходящую для собеседования одежду среди всего того изношенного хлама, в котором он обычно ходит.       – Для меня даже в мусорном мешке ты все равно будешь походить на принца, – Чонин сжимает его колено, большим пальцем поглаживает внешнюю сторону бедра, и Джисона это успокаивает. Обычно он бы сразу отстранился, но с Чонином прикосновения приятны – он в них нуждается, как бы ни было стыдно это признавать.       – Иди ты.       – Хан Джисон? – раздается голос, что напоминает о теплых мгновениях прошлого. Джисон не может сдержать удивленного вздоха, когда видит человека перед ними, с чертами болезненно знакомыми, с улыбкой столь родной, но ставшей лишь далеким отблеском тепла за прошедшие годы.       – Чанбин-хён?       Чанбин, что за эти годы знатно раздался в плечах – видимо, все его мечты заняться собственным здоровьем и найти подходящий комплекс тренировок пошли на пользу, – широко улыбается, как делал всегда, когда они учились в школе. На год старше, он всегда присматривал за младшими, давал Джисону по рукам, когда тот подумывал попробовать покурить, и всегда поддерживал каждое его начинание. Он уехал в Сеул четыре года назад, и их общение прервалось слишком быстро. Может, Джисону следовало проявить больше настойчивости, но тогда ему просто не хватало смелости написать хёну – боялся отвлечь от учебы. Нерешительность переросла в редкие новости от Чанбина, пока не наступила полная тишина. Видеть знакомое лицо неожиданно. Джисон, захваченный воспоминаниями, не сразу замечает, как Чонин сильнее сжимает его колено, возвращая в реальность.       – Ты в этом году оканчиваешь университет, да? – хрипит он.       – Ага, – кивает Чанбин, поправляя объемную сумку на плече. – Прохожу здесь стажировку, но мне уже сказали, что точно возьмут меня. Работа есть, квартирку снимаю с Джинни. Он же на дизайнера интерьера учится, вот обставляет наш скромный дом. Помнишь Джинни?       Джисон отлично помнит Джинни, или Хван Хёнджина, своего лучшего друга со школьной скамьи, того самого, кто нарисовал незабудки на его гитаре. Человек, как и рисунок, со временем пропал из его жизни. Тоже поступил в университет в столице, и общение за прошедшие в канители напряженной учебы месяцы сошло на нет. Джисон снова терзает себя, что не проявил достаточно инициативы и лишился обоих близких друзей, что, как оказалось, не просто общаются, но делят друг с другом быт. Жизнь продолжается без него, и только его вина в том, что не сделал ничего, чтобы предотвратить расставание, отложившее на нем весьма болезненный отпечаток.       – Если повезет и тебя примут, – говорит Чанбин, посматривая на экран телефона, – давай встретимся как-нибудь все вместе, как в старые добрые.       Джисон только кивает, провожая старого друга взглядом. Чонин стучит большим пальцем по бедру, заглядывает в лицо с обеспокоенным выражением. Джисон не успевает ничего ответить – дверь напротив распахивается, и в проеме показывается девушка.       – Господин Хан.       – Это я, – Джисон поднимается на ноги, и Чонин неохотно отпускает его.       – Кто это? – спрашивает ассистент, указывая на Чонина. – В переговорную можно только Вам.       – Мой друг, – отвечает Джисон, оборачивается на юношу и коротко кивает ему. – Он подождет здесь.       Широкая улыбка расплывается на лице Чонина. Друг. Джисон и не думал, что у него будут друзья после того, как расстался со всеми старыми. Однако глаза слепы – только одному сердцу известно все.       После собеседования Чонин встает с насиженного места и подходит к Джисону, сжимает его локоть в нетерпении.       – Они сказали, что подумают.       – Это не значит отказ, – Чонин наклоняется к нему, пытается заглянуть в глаза, которые от него так упорно прячут.       – Обычно именно это и значит, – дергает головой он. – Плевать. Изначально плохая затея. Поехали домой.       По возвращении в Пусан он скрывает взгляд и от отца – боится разочаровать. Напрасно он все это затеял, все равно не получится.       – Зря переживаешь, – говорит господин Хан за ужином и треплет его по плечу. – Примут тебя. Я в тебя верю.       Джисону хочется поверить в себя так же, как это делают для него другие. Сомнения гложут его, оставляя за собой выжженную пустыню надежд и мечтаний.       – Чонин верит в тебя больше всех.       – Дурак ты, отец.       – Пусть так, – посмеивается господин Хан. – Но я нашел ради кого и чего жить и тебе желаю того же.       Когда Джисону приходит письмо, оповещающее его о приеме в компанию, он с нетерпением ждет встречи с Чонином, чтобы поделиться новостями. Не до конца верит в происходящее, переживает. Так хочется быть услышанным и понятым, звенит шальная мысль.       – Меня приняли, – говорит он, когда они подходят к его дому. Сомнения все не покидают его, и он не выдерживает, срываясь на невнятные причитания, дурманящие сознание своей неопределенностью. – Нужно перебираться в Сеул… Но как я оставлю отца?… Зачем только это затеял…       Чонин обнимает его крепко, и Джисон порывисто сжимает его шею, тянет на себя. Друг обхватывает широкими прохладными ладонями его лицо и сжимает щеки, не позволяя отвести взгляд.       – Выдыхай, – улыбается Чонин, прижимаясь лбом к его. – Твоя мечта исполнилась.       – Что же делать дальше? – шепчет Джисон, цепляясь пальцами за его запястья. – Как я… что мне…       – Как что? – улыбается Чонин радостно, пока глаза не превращаются в миловидные щелочки. – Идти за новой.       Джисон наконец чувствует самое настоящее тепло – не ту приправленную грезами ложь, которой он кормил себя все это время, но истинную, ничем не прикрытую правду. Нет предела совершенству, и незачем бежать за призрачным идеалом, когда прямо перед тобой есть по-настоящему ценное, что не покидало тебя на секунду, – вера. Он привстает на носочки аккуратно трется кончиком носа о чужой, поспешно отстраняется, страшась ответной реакции.       – Кажется, я ее уже нашел, – тянет он, чувствует себя донельзя неловким и неуклюжим, не зная, как позвать чужую душу.       От него не скрывается робкий взгляд, брошенный на его губы. Может, его зов не был таким уж неуслышанным?..       – Можно тебя поцеловать? – спрашивает Чонин, наклоняется ближе, щекочущим дыханием гладит щеки.       Не был. Тот самый знак от дружелюбной звезды.       Джисон первым тянется к манящим губам, вкладывая в медовую сладость и карамельную тягучесть прикосновения всю благодарность. Зарывается пальцами в волосы – действительно очень мягкие и пушистые, словно облако щекочущего ладони, но не обжигающего огня. Горят не руки, а губы, которыми он прижимается к заветным розовым лепесткам, будто целует те самые розы, что не разрешал даже себе трогать больше и сильнее положенного. Одному непросто – всем нужен кто-то, кто приручит, поддержит в самые темные времена, откроет глаза и укажет путь к звезде своего счастья. Смысл жизни отыскать проще, чем кажется, – немного поддержки и уверенности в своих поступках еще никому не повредили. Каждому по силам отыскать ту самую искру, что осветит его путь. Достаточно лишь поверить и осмелиться, чтобы потом не горевать о даром ушедших днях.