Ми́лан

      У него не было ни единой причины грустить или ненавидеть свою судьбу, но он всё равно грустил и ненавидел. Иногда внешний лоск, как и его миражи, скрывал за собой ложь, пустоту и обман.       Запираясь в своей комнате после официальных собраний, Аметист усердно, до тошноты и головокружения, тренировал создание иллюзий — иллюзий в виде Лиярта. Он вытачивал его, словно скульптор, вытягивая одни эмоции и сбавляя другие; так когда-то давно Лиярт создавал их, защитников, по крупице и чёрточке, вымеривая, что поможет его созданиям выжить в горах — даже если когда-нибудь не станет его самого… Аметист понял, что именно выдавало его иллюзии, и теперь не собирался нарываться на старые ошибки.       Он крутил образ красивого юноши перед собой, заставлял его то улыбаться, то хмуриться, то всплёскивать руками и начинать нести милую сердцу чепуху. Важно было всё, вплоть до янтарного блеска кудрей, или света в глазах, или крохотной ямочки на щеке, когда он улыбался искренне… Аметист мучился и глухо стонал в подушку, когда ему приходилось выуживать из памяти такие мелочи. А он помнил всё, до ужасной ясности всё! Не сойти с ума ему помогали пощёчины и умывальник с холодной водой.       Наконец, когда иллюзия была доведена до совершенства, они с Лияртом решили опробовать её и пускали навстречу Драгану в пустых коридорах или залах, чтобы поглядеть, как защитник будет реагировать на неё, а она — на него. Все попытки вышли удачными — Драган ничего не заподозрил, хотя явно изумлялся подобной встрече в неудобное время и в странном месте. Чтобы не расколоть план, настоящий Лиярт всегда знал дословно, о чём говорил его двойник и как себя вёл. Драган затем в личной беседе осторожно спрашивал его про ту встречу, и Лиярт как бы между делом её подтверждал, чем усыплял бдительность друга. Но Аметист всё равно переживал: одно дело, когда ты стоишь в двух шагах от иллюзии и можешь, за секунду до катастрофы, скорректировать её; совсем другое, когда она сама живёт по твоим правилам вдалеке от тебя и в опасной ситуации поведёт так, как ты её натренировал. Если Драган снова раскроет их похождения, им конец — думал тогда Константин…       Но всё прошло гладко. Они даже удивились, как это повезло за один раз: и зверь был пойман «малой кровью» — мелкими царапинами и синяками, и Драган оказался обманут иллюзией! Аметист на расстоянии чувствовал, как его иллюзию подвергают допросам, испытывают, как она становится на грани рассеивания, но всё выдерживает! Юноша ликовал: впервые он показал себя лучше брата, а тут ещё и Лиярт не мог остановиться в бесконечных, медово-сладких восхвалениях ему. Прежде Константин мог бы припомнить не так много счастливых дней, но тот прочно вошёл в его серый сборник, едва расцвеченный яркими алмазами. Лиярт не отлипал от него, прижимался, гладил по лицу и макушке и шутливо поцеловал в шею, чем разжёг настолько опасный пламень в штанах, что Аметист напугался: ещё никогда он не был так близок к провалу!       Затем Лиярт с головой ушёл в эксперименты над црне тварью; Константин сопровождал его не во всех походах, ведь зверя они надёжно заковали, а Лиярт обещал не снимать с него цепей и кандалов и соблюдать осторожность. Суть его изысканий оставалась для Аметиста загадкой: он брал то кусочки шерсти или когтей, то даже отрывал плоть… Но что давали эти сгустки зла, эти мерзкие части мерзких животных, он не знал, да и не спрашивал — когда-то Лиярт предупредил его, что они не прошли и трети пути к намеченной цели… «Надо многое осознать, а я даже ещё не понял, что именно мне делать с этим существом, пока оно живо!» — сокрушался их эксцентричный создатель, нарезая круги по маленькой потайной комнатке в храме и неизменно сметая полами длинного красивого халата бумаги со стола.       Первое время казалось, что Лиярт и Драган стали общаться реже, и это до хладнокровного безумия радовало Аметиста. Но потом он выяснил, что, даже растерзанные обязательствами, делами и всей официозной требухой дворца, они выкраивали трогательные полчаса перед сном; и только обитые шёлком стены, на которых мерцание свечей оставляло контуры и тени, могли знать, чем там занимались двое истомившихся друг по другу влюблённых… Аметист не знал — да и не желал бы узнать, но, когда догадался об этом, нарисовал в своём воспалённом воображении самые развратные, жуткие и издевательские сюжеты.       Правда, особенно счастливым Лиярт, да и Драган тоже, никогда не выглядели. Константин сначала хотел связать это с осложнением, которое всё-таки получил их создатель после той битвы с чёрной тварью — частичная глухота на одно ухо. Но Лиярт как будто давно смирился с этим и на чужие хлопоты неизменно отвечал с улыбкой, что он, к счастью, не наделён тонким слухом музыканта, а наслаждаться композициями сможет и так — ведь не окончательно же оглох. Да и началось это сумрачное настроение как раз после поимки зверя…       Однажды Лиярт как-то признался ему, что начал создавать других существ.       — Они будут ответственными каждый за свою стихию! — восторженно шептал он, неизменно держа его за рукав и наклонившись до томительной дурноты близко. — Защитникам из года в год становится всё равнодушнее на природу, которую они призваны оберегать. Только ближайшие горы, леса и равнины получают свою долю внимания; то, что творится у побережья, уже мало интересует текущий совет. Они погрязли в бесконечном управлении и планах! И ни один из этих планов не доходит до успеха… А эти существа, пусть и будут проще, в чём-то менее похожи на нас и странны, зато станут преданно защищать отведённый им клочок природы! — Лиярт распалялся так, что иногда забывал о таинственном характере затеянного, и Аметисту приходилось ласково его осаживать. — Да, ты прав, мой милый: знать должно как можно меньше людей… К сожалению, от Драгана я это не укрыл, но он впервые оказался со мной согласен.       Затем Лиярт в подробностях рассказал об уже созданных помощниках: белые птицы и водные драконы. В планах были существа, связанные с растениями, но об их описании он пока умалчивал. Аметист краем глаза видел его зарисовки, неумело спрятанные на столе за ворохом бумаг, но подглядывать не решился и доверился любви своей жизни: пусть это станет сюрпризом! Впервые Лиярт выглядел таким задумчивым и замороченным насчёт внешнего вида созданий — обычно лёгких эскизов хватало, чтобы его живительные силы выточили из фантазий удивительную реальность…              Но всё это — лишь отвлекающая сознание мишура. Константин снова вернулся к точке настоящего, откуда вёл счёт своей убогой, вязкой меланхолии. Да, внешне всё как будто сияло, полыхало благонадёжностью, но внутри он сгорал от одиночества, нерастраченной любви и конфуза. В неловкость его ввергала собственная чистота, так контрастировавшая с грязью мыслей и желаний. Не могло больше тело, таившее в себе такие порывы, жадно лелеявшее грубые признания, оставаться и впредь невинным! Константин уже всё узнал и давно подготовил себя к походу в одно известное место Злате-Мараца… известное в узких кругах, конечно.       Город, выстроенный на горе, издалека всегда казался сплошным райским дворцом, зависшим в шёлковых перламутровых облаках — особенно утром, когда ещё так нежна персиковая рассветная дымка. Защитники и правда строили его с любовью и тщанием; даже самые простые дома у подножия или в глубине, сокрытые за роскошными анфиладами галерей, прорабатывались искусными мастерами и архитекторами. Для строительства брали лучший белый камень, украшали мраморными плитами и колоннами, мелкие завитки и статуи покрывали тонким слоем позолоты — скульптуры из настоящих драгоценных металлов могли стоять только в главном дворце, венчавшем город, как изысканная, глазурная, политая завитками взбитых сливок верхушка торта.       Лиярт, не любивший массивность, тяжесть в архитектуре и драпировке, привил этот вкус и защитникам. Здания, бело-золотые, воздушные, лёгкие, как будто парили на подложке из простых витиеватых элементов и мраморного декора. Если без ограды нельзя было обойтись, то решётку ковали в округлых узорах, повторяя изгибы натуральной стены из плюща, винограда и ежевики. Исключение составляли только городские стены и главные ворота — безопасность требовала толстой каменной кладки. Много уделяли внимания и садам: их разбивали на любом открытом клочке земли, а план здания запросто могли пересмотреть и уменьшить, если выяснялось, что оно загораживало чудесное старое дерево или мешало посадке новой аллеи.       Не город, а ожившая мечта! Многим защитникам повезло здесь жить и работать, но когда население подросло и Злате-Марац стал ощутимо мал для всех, некоторым пришлось спуститься вниз и переселиться в деревни вокруг горы — там каменистые равнины чередовались с влажной речной местностью. Деревни тоже были хорошо защищены и деревнями-то назывались только по привычке городских жителей — дома там строили не хуже, чем в самом Злате-Мараце! Но как любого человека тянет место, где его нет, так и деревенских тянуло призрачное сияние роскошного города сказок…       Константин же, выросший среди богатства дворца, вдохнувший благородной пыли величественных залов и жадно проглотивший свежесть туманных садов, оставался равнодушен и спокоен к окружающей красоте. Так принцы из книжек, которые им привозили купцы из других земель, лениво попивали из серебряных кубков и жаловались на скукоту однообразного дворцового бытия… Аметист, конечно, не был настолько избалован — с его страшим братом это вообще представлялось мифом, но изредка проваливался в упаднические настроения. Спускаясь тем вечером в город, он как раз пребывал во мраке чувств и не замечал лилового заката, горевшего только для его разбитого сердца и смешанного из красок души любимого им Лиярта…       Знаменитое кафе «Сундук сокровищ», расположенное в шумном, молодёжном районе города, среди подобных себе забегаловок и ресторанчиков среднего пошиба, хранило под неказистым зальчиком, где подавали горячие и холодные авторские напитки, целый мир свободы и наслаждений. Оно не было грубым борделем, как многие неформальные заведения, но и строгостью нравов никогда не славилось… Константин слышал, что там молодые люди со схожими вкусами, как у него, могли общаться и пить изысканные вина в интимной, располагающей обстановке и не бояться случайных поглаживаний, объятий, скользких взглядов и масляных улыбок. Для тех, кто уже определился со своим партнёром (или партнёрами!), всегда пустовали десятки удобных комнат на любой вкус: от самых скромных — кровать, ванная, столик для вина и комод с прозрачными бутылочками, до самых изощрённых — наручники у изголовья, набор плетей, шутливые картины на стенах, изображавшие позы из книг для однополых пар, и различные «игрушки» — о, Константин даже не мог представить, что это такое, хотя считал себя таким испорченным!..       Шёл он в кафе одухотворённым и бойким, но один шажок за дверь — и вот даже на приличной верхушке, куда днём заглядывали даже дворцовые служащие, он оробел, засмущался и едва не сбежал. Для приличия опрокинув местного напитка — смесь сладких ягод и специй, подкипячённых на огне, пока что без алкоголя, он всё же осадил себя за трусость и, подгадав момент, когда в кафе войдёт компания молодых людей, идущая сразу к «цели», присоединился к ним. Серия из шести постукиваний по двери, местный шифр, он запомнил с лёгкостью — откровенно говоря, он его даже знал, но боялся, что напутает из-за испуга и дрожащих рук, а сторож больше никогда не пустит его сюда. Да и лицо его было не чтобы прям незнакомо… Всё же он знался с Лияртом — а это делало любого известным!       Но ему удалось слиться с толпой разгорячённых, вальяжно смеющихся юношей и пройти за дверь, драпированную вульгарным бархатом. На крутой винтовой лестнице по стене вился железный поручень и Константин цеплялся за него — свет давали только трещины в рассохшейся двери. За короткий отрезок, что они шли по ступеням, некто сзади накрыл его опоздавшую ладонь своей и жадно прошептал на ухо: «Не желает ли юный цветочек познать страсть с опытным защитником? Я весь твой и буду ждать у северного бара…» Константин испугался глубоким, пронизывающим тело страхом и рванул вперёд, обгоняя и толкая компанию ребят. Его тошнило и от себя, и от приставшего мужчины: чего он ожидал, придя в такое место? И почему вдруг желанный разврат, уже нагнавший его на лестнице, резко сделался ему противен?       Константин вырвался в зал и, толком ничего не разглядев, побежал в самый тёмный угол, за шкаф, в который складывали верхнюю одежду — нынче он стоял без дела, погода выдалась тёплой. Юноша забился в спасительную темень, как зверёк, бегущий от смерти, и, дрожа, начал потихоньку оглядываться и привыкать. Почему-то он думал, что абсолютно все заметили его неловкость, трусость и побег к шкафу, у всех на глазах пылала его неопытность; но оказалось, что многочисленному обществу не было до него никакого дела. Люди прибывали и убывали, перетекали из одной комнаты в другую; звон бокалов и кубков перекрывал нежную симфонию, наигрывавшуюся где-то вдалеке, а приглушённый свет скрывал многие огрехи.       Отдышавшись, Константин всё-таки внимательней разглядел знаменитую цитадель разврата, которую так мечтал изничтожить совет, но не мог — из-за мудрости Лиярта. «Как только вы что-нибудь запрещаете, оно тут же становится предметом гордости и символом борьбы для общества, — объяснял создатель. — Чем сильнее вы давите на свободу и самовыражение, тем больнее оно потом хлестанёт вас в ответ…». Несмотря на то, что совет уже правил в отдалении от Лиярта, его советы и мнение имели большой вес — особенно в таких щепетильных вопросах. Одни защитники недовольно скрипели зубами и помалкивали, вторые радовались, а третьи поговаривали, что неспроста их красивый создатель так равнодушен к девушкам и так близок с юношами…       Константин встряхнул головой и коротко шагнул вперёд, выходя из тени. Нижний зал разделялся на несколько частей, расположенных в форме креста — не христианского, конечно, что из людской религии, а обычного, равнозначного. Отсюда и разделения по сторонам света, каждая из которых была отделана в собственном стиле. Каменные стены, стрельчатые своды, ажурные арки стали общими на протяжении всего зала — Лиярт когда-то рассказывал о готике, и здесь она казалась тем уместнее, чем дальше ты заходил. Свечи в массивных канделябрах с млеющими нежными огоньками призывали не обнажать, а подсвечивать лукавство; блеск здесь в прямом смысле отражал суть фразы «свет — это отсутствие тьмы».       Юноша прошёл в первый зал, западный. После неуютного прохладного холла здесь ощутимо пахло теплом и праздником. Свечей горело чуть больше — но только чтобы соблазнительно сталкивать два заблудших тела в оранжевом, топлёном круге неизбежности. Небольшой зальчик должен был задыхаться от такой толпы, но дышалось на удивление свободно и хорошо, а свербящее чувство паники не давило на виски, как всегда бывало у Константина, привыкшего к одиночеству. Все залы строились по одной форме: небольшая сцена впереди, где по вечерам бесконечно выступали артисты или, в перерывах, устраивали танцпол, ряд мягких кресел, диванчиков, кушеток и столиков, разбросанных до самого конца, а в углу — бар, где за деревянной стойкой работали двое симпатичных ребят. У стен, за ширмами, прятались особенные места — там можно было предаться чуть более откровенным ласкам, вдали от любопытных глаз, «прощупать» друг друга и, если обоим нравилось, удалиться в одну из бесчисленных комнатушек. К ним вели низенькие дверцы, спрятанные за портьерами. Сколько было комнат и как вообще выглядела мудрёная схема этого здания, больше похожего на подземный улей, Аметист не знал.       Запад, по расхожему мнению того, кто обставлял этот зал, обладал непомерными богатствами и лживой добродетелью. Всюду — резная мебель, золочёные статуэтки, блестящие драгоценности, просто горстями рассыпанные в шкатулках; с полок свисали перламутровые слёзы разорванных жемчужных ожерелий, а потолки и стены украшали изысканные фрески и картины. По бокам, наподобие людских соборов, стояли мраморные, с зеленоватыми прожилками колонны. Но всё это было только внешним лоском, обманом, блажью — как и любил Аметист… Он потом узнает или увидит сам, что вся искусно подделанная живопись изображала разнузданные сцены сотворения греха, что камни и золото были фальшивыми, статуи порочно выпячивали зады или напряжённые фаллосы, возбуждая зрителей, а колонны были пустыми и гулкими, если по ним постучать — совсем как местная разнеженная публика.       Но ведь Константин и сам был таким, саму его суть отражали эти фальшивые декорации. В первый раз он остановился в западном зале просто от упадка сил и вороха впечатлений, но в следующие он поймёт, что из всех остальных тут ему понравилось больше всего.       Он много выпил — для храбрости, как тогда казалось. Однако сознание начало выкидывать ложные фрагменты, будто он попал в чью-то иллюзию и никак не мог выбраться, а потом пришло горькое осознание: он пьян! Константин мотался по залу — шумы, вибрации, смех, ужасно приторный скрипичный звук бросали его (да и не только его) между столами, как бедную лодчонку в шторм. Окончательно он вылетел к какому-то столику в центре зала, а быть может, кто-то сжалился над ним и его стремительным падением в глазах местного общества. Дурман в голове развязал прежде слабый язык, и Аметист запоздало понял, что навязывался сверх приличия каждому второму. Даже в подобном месте столь откровенная пошлость ставилась под осуждение…       Спаситель был, к несчастью для Константина, ненамного его старше. Лет на семь, выяснится в итоге. Но Константин поначалу будет ругать себя: ну и для чего ты прильнул на колени этого парня? Думаешь, он много повидал в постели? Черты юноши и до сих пор расплывались в тумане выпитого и блеске ароматных воскурений, однако он был привлекателен, обходителен и даже учтив. Потом Константин ужаснётся: кому он мог попасться, если жаждал лечь под опытного мужчину?.. Сюда любили заглядывать обожатели совсем юных мальчиков или извращённых практик… Аметист имел все шансы вернуться разочарованным и униженным.       Рядом сидели ещё какие-то юноши: кто друг напротив друга, а кто — уже сидя на коленях… Константин заметно сбавил обороты скабрезного флирта, когда разглядел, что его спаситель был молод, и, освежившись глотком холодной воды, скрестил руки на груди и насуплено уставился на выступление сладкоголосого певца. Один раз его чуть не утянули в любовные ласки поссорившиеся рядом парни — чтобы вызвать ревность у провинившегося оппонента. Константина целовали так яростно и пошло, что в штанах загудело, зашипело близким позором. Пришлось вмешаться его Спасителю — пусть он так и будет зваться, ведь настоящих имён они не говорили — и легонько оттолкнуть соперника.       — Эй-ей, ребята, потише! — хоть он и улыбался дружелюбно, но с оттенком застывшего в смертельном прыжке зверя. — Вы не видите, что смутили его? Вам должно быть стыдно, если новенький уйдёт от нас, обескураженный, разозлённый и недовольный! Мы же отдыхаем в изысканном заведении, а не в грязном борделе…       Удивительно, но эти забавные, пафосные слова подействовали на ребят, и они даже пробурчали скомканные извинения, прежде чем отвернуться и продолжить яростную перепалку. Ещё увлечённый парами вина, Константин завороженно и благодарно смотрел на Спасителя. Лицо ещё горело от стыда, а пояс покалывало желанием, но конфуза удалось избежать — и это главное. Спаситель, защитник со стихией животных (коричневая курточка в тени так напоминала ту, единственную, золотую!), поближе придвинулся к нему, обнял за плечи и мягко коснулся подбородка пальцами, не забыв огладить призывно распахнутые горячие губы. Он был высоким, в меру плечистым, статным; лицо с высоким лбом и задумчивой складкой выдавало в нём принадлежность к старой, аристократической семье, наверняка близкой к совету, но всё же работавшей вне его, потому что иначе бы Константин его помнил… Волосы были забраны в высокий хвост, выбритая полоска на правой брови говорила о давнем шраме. Губы, тонкие и улыбающиеся, звали к поцелую…       — Как тебя звать, мой забавный, пьяный странник? — насмешливо спросил он. Константин смутился и выдал кличку, данную ему Лияртом — как клеймо, оно пристало к его душе. Спаситель почему-то рассмеялся, но понимающе кивнул.       — Ладно. А меня тогда называй как хочешь… — он задумался и вдруг подвинулся ещё ближе, чтобы прошептать в губы: — Ты… готов?       Константин только кивнул и, охнув от краткого, возбуждающего поцелуя (пригласительная визитка, одуряющая реклама), покорно двинулся следом за своим искусителем. В смерче взвинченных со дна чувств он шёл бестолково, обязательно на что-нибудь натыкался, шептал извинения и получал лишь нежные взгляды и заверения, что всё в порядке. Дорога к комнатке разверзлась петляющим испытанием. Спаситель, такой собранный, элегантный, вежливый, на минуты затмил образ Лиярта, на минуты вычеркнул из сердца едкую болезненную любовь. Может, тогда Аметист и смог бы спастись? Может, ему нужно было забыться, до стыдливого вдоха забыться в чьих-то — чужих, незнакомых — объятиях и вытеснить из груди одутловатый шар порочной жажды? И тогда бы… тогда он сумел зажить по-другому и уберечь их всех от ошибок?..       Но нет, Лиярт был загнан глубоко, в самую гущу сердца; если вырывать, то только с собой, если уничтожать, то и себя вместе с ним. Константин думал о шелковистых локонах, когда на него падали совсем другие, жёсткие; думал о золотистых глазах, когда напротив него горели льдисто-голубые, совсем копия его собственных…       Комнатка распахнулась интимным мраком, грубым очертанием кровати у стены и маслянистым светом на дурацком низком столике. Позади щёлкнул замок, и плечи Аметиста начали ласково разминать, а по шее заскользили губы.       — Такой хорошенький, такой сладкий, такой… невинный, — шёпот, прежде обыденный и спокойный, взъерошил все звеняще натянутые нервы, и Константин тихо застонал, поддавшись и шёлку приятных поцелуев, и теплу дыхания, щекочущего затылок. — Ты боялся, что у меня мало опыта, Аметист? Что я не открою тебе мир наслаждений? — Спаситель обнял его и ласково зашептал на ухо: — Ты будешь доволен, мой отчаянный иллюзионист. Спустя годы ты вспомнишь, надеюсь, с благодарностью, того, кто подарил тебе билет в наш мир — более откровенный и свободный…       Он снял с него лёгкую курточку — Константин расстегнул её ещё в зале из-за жары. Потом направил вперёд, к кровати, и осторожно усадил, жестом показав не волноваться и отбросить суету. Сначала разделся сам: рубашка слетела мгновенно, обнажив прекрасное, атлетичное тело (Аметист сразу расхотел снимать с себя что-либо, стыдясь своей изящности и даже хрупкости). Штаны, звякнув ремнём, упали на пол. Спаситель отвернулся, чтобы сложить одежду стопкой и стянуть наконец нижнее бельё. Упругие ягодицы матово блеснули в сумраке, и Константин ощутил жжение, жар, болезнь. Вот бы припасть к ним, расцеловать до пунцовых пятен! Собственные мысли исхлестали, изранили сердце Аметиста: он всё ещё сомневался, правильно ли это…       Но Спаситель вовремя обернулся и подошёл к нему; распущенные волосы струились по плечам, контрастируя на светлой коже. Константин, очарованный его красотой, всё соскальзывал взглядом к паху: зарыться бы в курчавый пушок, пройтись языком по каждой ложбинке и выпуклости, сорвать все стоны и мольбы…       — Я тебе нравлюсь? — прошептал молодой мужчина, сев перед ним на колени и опустив ладони на его икры. — Хочешь… поцеловать меня? А приласкать? — он говорил так вкрадчиво и обольстительно, что у Аметиста уже давно и неизбежно тянуло в штанах; между тем ладони медленно скользили к его коленам и потянулись выше. — Трогай меня, Аметист, как пожелаешь. Так ты раскроешь свои пристрастия, свои глубинные желания… я здесь только для тебя, мой ласковый.       Пальцы быстро избавили его от штанов, а потом и ото всей одежды. Его вызывающе приподнятый орган говорил красноречивее всяких слов, и Спаситель довольно кивнул. Они кинулись друг к другу и в постель, съедая, исследуя, борясь со страстью. Константин умело копировал движения любовника — не зря миражи были его достоинством… Опытный юноша научил его целоваться до гула в ушах, научил ласкать каждую чувствительную точку в теле, припал к его ягодицам, перевернув на спину, и заставил преждевременно излиться на простыню. Пока ученик копил «силы», разрешил потренироваться на себе и вздрогнул от оргазма сразу же: неопытный Аметист так яро и умело помассировал его и изнутри, и снаружи, что другого конца было трудно ожидать.       Дав друг другу отдохнуть, они снова вернулись к утолению жажды. Любовник долго работал языком у него сзади, а потом засунул пальцы. Константин, слышавший о подобных соитиях, поначалу запаниковал, вскрикнул от боли и чуть не разрыдался. Спасителю пришлось остановиться и долго вымаливать прощение, но затем ученик снова попросил его о том же. Второй раз доставил странно приятное удовольствие: если раньше пальцы проникали неглубоко, то теперь же нечто в глубине вызывало шипящую дрожь по телу… Любовник охотно делился с ним знаниями о мужском теле; затем предложил себя. «Делай не как в первый раз, не одним пальцем», — улыбнувшись, подсказал он ему. Константину понравилось доминировать и быстро толкаться, пусть и двумя пальцами, в чужое тело.       Потом Спаситель, хоть и медленно, вошёл в него и научил наслаждению от подобного чувственного единения двух тел. Аметист, вжавшийся в подушку со стыдом, думал сначала, что уже никогда не простит себе такого унижения, но через какое-то время просил двигаться быстрее и жёстче, вздыхал от яростных вспышек по телу и цеплялся за любовника, требуя его бесконечных поцелуев. Затем они отдохнули и попробовали уже наоборот… Тут Константин держался плохо и кончил так позорно и быстро, что опять расплакался, укрывшись подушкой, и только учтивость любовника спасла его от первого травмирующего опыта.       Совсем скоро они обмякли в поцелуях, сонных объятиях и неторопливых ласках. Вино было испито до дна, а «базовые», по мнению любовника, умения — исследованы с дотошностью учёных. Константин лежал у него на груди и подставлял лицо для мелких поцелуев, щекочущих усмешек и доверительного шёпота. Потом у него будет много любовников — неистовых, грубых, ранимых, эгоистичных, жертвенных — но такого, как первый, как его Спаситель, не будет никогда. Случайный молодой мужчина одарил его тем, что страждущие ищут годами: искренней заботой. А ведь он его ни любил, ни знал — просто нашёл, выцепил из десятка таких же заблудших, спустившихся в филиал местного Содома за желанной потерей невинности.       — Теперь ты готов, мой ласковый, к обретению самого себя… — шептал уже дремавшему Аметисту его первый любовник; между тем, сон потихоньку отдалился от главного персонажа и снова выпрыгнул невидимым наблюдателем. Тревога всколыхнула Милана, он тут же попытался разбудить себя, проснуться, но клетушка видения оказалась плотной, скользкой и непроходимой.       Юноша, названный Спасителем, мягко поцеловал Константина в лоб и ушёл одеваться. Когда дверь щёлкнула, а эпизод показался логически завершённым, Милан вдруг увидел лицо спящего иллюзиониста перед собой. Глаза резко распахнулись, обагрили злостью и болью, а шёпот сквозь сжатые зубы — процеженный, сухой, яростный — кинулся раздирать голову:       — Мечтаешь ли ты о таком, Милан? Хочешь ли, чтобы он тебя так поимел? Или предпочитаешь верхнюю роль? А не боишься позора со своим долгим воздержанием?..              Милан вновь проснулся с ужасными тисками на горле, горечью во рту и немым, хрипящим криком. Матрас опять промок от холодного пота, а постельное бельё было сброшено на пол… Милана так трясло, что он в который раз поблагодарил их со Стефаном разумное решение: спать раздельно. Это получалось натянуто, неудачно и грустно, однако теперь он мог не проклинать себя за слабость и страхи.       «Что-то здесь явно не так… — думал, перевернувшись на живот и уперев локти в матрас. — Один сон можно списать на вспышку, совпадение, но уже не два… Да и та нервная паника, которая захлёстывает меня с головой? Я становлюсь как будто заложником сна!» Воображаемая тюрьма пугала его сильнее прочего: не выпрыгнуть из вязких фантазий, не рассеять расплывчатую дымку! Сон плавно перетекал в кошмар, но то был кошмар иного толка: из обычных его могло вытолкнуть в любой момент, здесь же он становился марионеткой — и только кукловод решал, когда ему выйти…       Стефан сразу понял, что с ним не так, но расспрашивал аккуратно и ласково. Милан рассказал обо всём — не утаил даже самых последних позорных слов, однако слишком откровенные подробности личной жизни его дяди упоминать не стал. И так было ясно, какой апофеоз разврата стоял за первым походом в злачное заведение столь пылающего и болезненно влюблённого симпатичного юноши…       — Да, теперь-то всё и правда звучит подозрительно, — признался Стефан, пока выуживал сварившиеся яйца из котелка. — Если бы у нас была возможность связаться с Марацем и как-нибудь узнать новости о дяде Константине… Не через Драгана, конечно! — тут же оборвал он, заметив порыв Милана подсказать очевидное. — Ты и сам знаешь, почему…       — Ох, Стефи! — Милан покачал головой и разлил кофе по кружкам. — Вы с ним жуть какие принципиальные… А я всё думаю о том его письме, — заговорил он чуть серьёзнее и поймал взгляд Стефана. — Не стал бы Драган его отправлять, если бы не желал успеха нашей затее даже больше, чем мы сами. Он почему-то надеялся, что мы окунёмся во все хитросплетения прошлого… Одного понять не могу: зачем ему оставаться в стороне? Не поверю, что из одного лишь презрения, дескать мы догадались, разворошили старьё, а он его так тщательно прятал… — Милан протянул ему горячую кружку, а взамен получил кусочек хрустящего белого хлеба. — Есть, точно есть личная причина, по которой он не желает вступать — может быть, до поры — в наше путешествие! Именно поэтому, Стефи, я не питаю к нему отвращения…       — Да ведь и я толком не могу его ненавидеть, Милан, поверь! — стиснув кружку в пальцах, отчаянно воскликнул Стефан; взгляд угрюмо вперился в землю. — Он меня воспитывал, заменил отца, как-никак… Да вот только это его самомнение, уже проскальзывающее в твоих снах о Константине, иногда просто бесит! — он стукнул кружкой о камень — железо стерпело, а вот кофе — нет: поднявшись волной, он выплеснулся наружу. — Дядя обожает разыгрывать партию таинственного, всесильного героя, но реальность такова, что роль оказывается лживой, а его тайны — затрагивающими целый народ… Он думает, что справится со всем самостоятельно, но не видит, что уже много лет его уютная легенда трещит по швам, а он не может найти в себе гордости обратиться к другим за помощью. — Стефан, на удивление, к концу заметно успокоился и даже выдохнул; затем с улыбкой посмотрел на Милана и задумчиво склонил голову набок — совсем как Драган, когда собирался заводить серьёзный разговор. — Он меня раздражает, и во многом потому, что я вижу в нём свои собственные черты и недостатки… Но ненавидеть я его точно не смогу.       Милан понимающе кивнул Стефану и осторожно тронул за плечо: запутанные отношения с родственниками — их общая беда. Разговор навеял воспоминания о брате Николе… Как он там сейчас, в Мараце? Удачно ли проходит его излечение от тёмных пут Владыки? Вспоминает ли он его — хотя бы изредка, хотя бы иногда без ругани и ярости? Милан знал, что даже чёрная морока, вскружившая голову Николе, не была главной причиной их последнего жёсткого разговора. Когда они встретятся вновь, уже после этого безумного путешествия, ни одна их проблема и недомолвка не решится по щелчку пальцев…       Вечером они со Стефаном, как обычно, пошли к телефонной будке в деревне. Дела дворцовые кипели жизнью, интригами, бесконечной актёрской игрой и талантом Деяна подстраиваться под любого человека. За прошедшую неделю лекари смогли немного прижиться в местном рафинированном обществе и теперь плавали меж его болотистых берегов смело и внимательно. Деян рассказывал обо всём дотошно и не упускал деталей, но пока в целом они значили мало: ему удалось выяснить мотивы двух противоборствующих компаний, но все они были далеки от войны, мира и заключения брака. Возможно, за внешне пустяковыми обидами крылось нечто другое, или вообще те выдумки были красивыми метафорами для двух полярных мнений — Деян не знал, но упорно раскапывал. Действовать откровенно смело, расспрашивать с пристрастием он не мог — тогда его хрупкое положение истончится до шаткого. Да и молчаливый угрюмый Андрей никогда ничем не помогал…       Тем вечером они думали услышать похожую рутину — роскошный ужин, музыкальный или карточный вечер, балы до двух ночи, однако после щелчка раздался задумчивый и настороженный голос Деяна:       — Привет, ребята. Начну сразу с удивительного: нам в квартиру пришло письмо. Мы туда заходим не каждый день, раз живём во дворце, а сегодня решили сходить… Письмо от Драгана! — лекарь помолчал, а Милан тут же пересёкся взглядом с побледневшим Стефаном. — И пишет он о неприятной новости: пару дней назад из дворца сбежал Константин… — Милан резко отшатнулся назад, к стеклянной дверце, и чуть не рухнул на пол из-за ослабевших ног. — Он сожалеет, что это произошло, и просил всех нас быть на всякий случай осторожнее. Конечно, вряд ли полубезумный иллюзионист, столько лет просидевший взаперти, легко сориентируется в городе и найдёт нас: мы вообще живём у хранителей цветов, а о вашем местоположении из посторонних знает только принц Вивиан. Но всё равно, будьте начеку и осторожны…       — Как это случилось, он написал? — жёстко прервал его Стефан, стиснув в ладонях трубку. На том конце послышался тяжкий вздох и шелест бумаги.       — Ужасная оплошность охраны… Как я понял, на пост стражи приняли новенького, совсем юнца. Полагалось, что он некоторое время поучится у своих взрослых товарищей и узнает, как обращаться с этим опасным заключённым, какие у него есть уловки и как их избегать. Но из-за недосмотра юношу оставили одного сторожить Константина — другие стражники ушли буквально на пять минут, но этого твоему младшему дяде хватило, чтобы соблазнить, очаровать, уговорить новенького и неопытного защитника… Специальный амулет блокировал огромную часть сил Константина, но на что-то, как мы помним, он всё же способен: мелкие иллюзии и обманы. Да ведь и уговаривать он умеет, поэтому легко склонил юношу чем-то помочь ему, затем обманул, навёл морок и заставил снять с себя защитный амулет. А уж без него выход из дворца был открыт! Хватились его сразу же, как только вернулись старшие товарищи, но было поздно: ни вблизи дворца, ни в самом городе его пока не нашли… Но Драган уверяет, что слишком далеко его брат убежать не мог — он беспомощен в большом незнакомом мире.       — Дядя так говорил и про нападение црне тварей, и про мир с Владыкой! — пренебрежительно фыркнул Стефан и нервно завертел кончик хвоста в пальцах. Недолго подумав, он выдал: — Ладно, нашу миссию безумный дядя никак не меняет — будем придерживаться прежнего плана. Будьте аккуратны. Всё же вы живёте в Которе, пусть и под защитой цветов…       — Конечно! Но то же самое я хотел сказать и вам, — голос Деяна потеплел, и усмешка слышимо заискрилась на его губах. — Ваш дом без серьёзной охраны, на одиноком пустыре… Вряд ли Константин вообще туда сунется вас искать, но лучше быть осторожнее!       Пока Милан судорожно обдумывал новые реалии, хорошо ложившиеся на его странные сны, Деян вкратце рассказал о его брате из письма Драгана. Никола постепенно излечивался, хотя строгое содержание — совсем как в тюремной темнице — угнетало его так же, как и всех вокруг. Драган спешно добавлял, что брату Милана ни в чём не отказывали, кормили отлично, предоставляли все удобства, но большей свободы дать не могли — иначе тёмная морока возьмёт над ним верх и усилия пропадут даром. С Конфликт же с темным владыкой перешёл в самую неприятную и вязкую стадию - в стагнацию: Драган не решался объявлять войну прямо, но даже из его аккуратных слов выходило, что весь Марац жил в напряжении и вечной готовности, а владыка, расположившись за городом, не спешил уходить, но и выдвигаемые обвинения с компромиссами отвергал, хотя и весьма изящно.       Затем Деян развеял мрачный рассказ о треволнениях Мараца забавными слухами из богемной жизни дворцовой элиты. Кузина Вивиана, Луизиана, вчера устроила очередной скандал — в них она была королевой драмы. Деян, как и многие вокруг, не понял ни причины, ни повода, зато гвалта и крика стояло, как на поле боя. Впервые с ними вчера ужинал сам принц, и, видно, ссора случилась между кузенами — поговаривали, они оба не уступали друг другу в нервозности… Зря вечно капризная Луизиана накинулась на своего двоюродного братца, мысли которого были далеки от мелких и глупых забот аристократии! Решалась судьба двух народов, и Вивиан чувствовал на себе огромную ответственность, зависшую над головой, подобно смертельному молоту: чуть ошибёшься — и рубанёт с концом. Поэтому многие во дворце поддерживали в этих ссорах принца, а его кузину, как водится, недолюбливали…       Кроме этой занимательной истории Деян рассказал ещё о том, как тщетно Андрей пытался заниматься математикой. Смущённый ученик тут же вырвал трубку и сумбурно всё отрицал.       — Я прорешал пол-задачника, который ты мне дал, Милан! — тараторил он. — Вот только все эти ужины и болтовня до рассвета не дают мне сосредоточиться! Задолбало…       — Ладно-ладно, я тебе верю, — Милан уже пришёл в себя и старался добавить голосу мягкости. — Бери примеры дальше и решай, сколько сможешь. Это сейчас не главное…       — Для меня — очень даже! — оборвал его Андрей, наверняка высокомерно дёрнув подбородком. — Пока что затеянное нами напоминает какое-то бесполезное времяпрепровождение.       — Понимаю. Но ведь многие ученики считают таким и занятия математикой… Уверен, предложи им твои часы, проведённые за прекрасной едой, прослушиванием музыки и леностью, они бы променяли их, не думая! Так что можешь смело гордиться собой.       Андрей на том конце провода, вначале такой разгорячённый, вдруг притих — аргументы внезапно закончились, как и желание сыпать недовольствами. Скомканное и смущённое «Л-ладно, хорошо, я понял…» завершило тираду, пару минут назад грозившую вспыхнуть настоящей истерикой. Милан усмехнулся, а трубка слышно передалась Деяну.       — Господи, Милан, что ты ему говоришь? Никакие мои слова больше не влияют на него… Поделись преподавательским опытом! — он, конечно, шутил, хотя, видно, и не без доли правды. Они ещё немного поговорили, пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по домам.       У крыльца Стефан перехватил его ладонь, развернул к себе и властно, соблазнительно и при этом до дрожи умоляюще прошептал в губы:       — Останься сегодня со мной, пожалуйста, — погладил по щеке и взглянул серьёзно, требовательно; а на самом дне озорного ручейка предательски горели желания. — Просто сыграй на флейте, что угодно… и не уходи, пока я не засну. Прошу… Наверное, я ужасно смешон в этом пристрастии? — по лицу пробежала вуаль сомнения. Милан, улыбнувшись, сначала глубоко поцеловал его, а затем опроверг:       — Если и смешон, тогда мы оба нелепы! — утопая в разрозненных поцелуях, они наощупь, вслепую, зашли в дом и ещё долго наслаждались теплом друг друга — пока невинным, пока только самым нежным и поверхностным… Но Милан чувствовал, как опасно пульсировало тело под его пальцами, готовое прийти к нему распростёртым и согласным на всё в любой миг.              — А ведь сегодня последнее воскресенье месяца, — задумчиво проговорил Стефан и посмотрел в окно, на догоравшие угольки заходящего солнца. — Если я правильно помню, именно в этот день Лиярт обещал лиловые закаты моему младшему дяде… Удивительно, правда? Столько лет прошло, если даже не веков, а небо продолжает слушаться своего художника!       Милан обратил внимание на закат и про себя изумился тому, что, за тревогами и новостями сегодняшнего дня, они совсем не заметили нежно-лиловые сумерки, любовной дымкой прошедшие по земле. Солнце уже скрылось за горными хребтами, и на раскатанном холсте послушного неба разошёлся гений Лиярта, перемешавший фиолетово-сиреневую гамму меж собой и засыпавший её стружкой звёздной пыли. На востоке — цвет глубокий, гнетущий, даже скорбный, впивающийся зубцами в чёрную плоть надвигающейся ночи; но на западе — ещё нежный, наивный, трогательный: тоненькие оттенки заигрывали с янтарём, а румянец первой сирени расцветал бутонами у самого края лазури. Больше, чем слова, сны и даже личные встречи, говорили эти закатные безумства о Константине; Лиярт, выкладывая пласт за пластом чувственного цвета, знал — или догадывался — какое беспокойное сердце пряталось за рёбрами таинственного иллюзиониста…       — Он контролирует мои сны, теперь это уже ясно, как день, — хрипло проговорил Милан, когда солнце окончательно зашторило тяжёлые бархатные портьеры ночи и укрыло мир тьмой. — Я начинаю сомневаться, где правда, а где — его грубый вымысел или насмешка… Ничему нельзя верить, что связано с твоим дядей! — Стефан оценил его иронию и, покачав головой, усмехнулся.       — Давай будем считать, что всё, увиденное тобой до того момента, как ты перестаёшь быть непосредственным участником сна и становишься сторонним наблюдателем, является правдой, — спустя минуту он добавил: — Понимаю, Милан, довольно напряжно жить с постоянным чувством, будто твои сны контролируют… Но, подумай, если б дядя контролировал абсолютно всё, то вообще не разрешил бы тебе туда сунуться! Он кое-как замазывает концовки снов и пытается манипулировать тобой; угадывать человеческие сомнения и страхи — увы, его яркий талант. Поэтому мы здесь в выигрышном положении, а он только огрызается на наши попытки проникнуть в его прошлое — и это вызывает скорее жалость, чем злость… Не ты выбирал смотреть эти сны. Так что не чувствуй себя виноватым, мой милый.       Стефан испытующе поглядел на него, взял его ладонь, поднёс к лицу и медленно поцеловал. Невинная ласка бросила Милана в жар и заставила вздрогнуть всем телом. Каждое прикосновение теперь звучало долгим густым эхом в душе, будто он был всего лишь заброшенным старым колодцем, в который впервые за много лет заглянул испытывающий жажду человек. Вечерний «концерт» на флейте только сильнее обнажил уязвимое желание, однако Стефан быстро заснул и Милан с облегчением покинул его комнату. Надежда на спокойный сон, избавленный от похождений юного Константина в известное заведение, разбилась моментально…              Он стал частым гостем подземных залов кафе «Сундук сокровищ». Первый любовник вылепил из его горячего, податливого тела чудную изящную фурию, призванную соблазнять, крушить, взрывать и приносить с собой как страдания, так и яркие дрожи оргазма. Все четыре стороны света, шутливо изображённые архитекторами здесь, были исследованы до томного вздоха. Константин бы соврал, сказав, что превратился в звезду местного розлива, но ярким событием точно прогремел среди частых завсегдатаев. Если кто и узнавал в нём брата довольно перспективного Драгана, то по-умному замалчивал это и называл юношу по кличке Аметист. Одним из главнейших правил здешнего общества было соблюдение полной анонимности: будь ты хоть первым лицом в совете, твою тайну сохранят — при встрече твой бывший любовник или даже обслуживающий бармен и взглядом не даст понять, где вы не так давно встречались…       Более всего Аметисту нравился западный зал — он его увидел впервые и полюбил навсегда (не было ли это связано с первым сексуальным опытом и нежным Спасителем?). Восточный зал кружил голову густым и сладким дымком благовоний, опутывал сетью серебристых мозаик, прорастал цветочным декором в сердце и предлагал примерить на себя чалму или расшитый золотыми нитками халат, чтобы затем приезжий смуглый незнакомец мог стянуть его с тебя.       Северный зал нелепо подражал нордической культуре, выставлял напоказ грубо сколоченные столы и стулья, облицовку чёрным камнем и реял предвкушением жёсткого секса на выстланных звериными шкурами кроватях. Южный зал, в противовес своему антагонисту, сиял белизной и чистотой, что покои святого, и пах апельсинами, чуть перепревшими виноградинами и даже как будто морским бризом. Колонны по бокам оплетали настоящие плющи, в кадках росли плодовые деревья, а синева моря, казалось, текла по боковым галереям: перегнёшься через перила — и вот уже шершавые барашки волн, жгучая соль на языке, бодрящая и такая ласковая холодность… Но то были всего лишь узенькие подкрашенные бассейны, где иногда устраивали долгие безумные вакханалии, предоставляя своё тело для всех утех и пользуясь телами других для собственных удовольствий — и часто даже одновременно… Константин значился там самым активным и бесшабашным гостем.       Драган скоро прознал о его диких похождениях, но, кроме пары псевдо-воспитательных бесед, ничего не мог сделать. Константин всегда находил язвительные, едкие ответы на страстные взывания братца к его совести: «Это моя личная жизнь, и я вправе распоряжаться ей, как захочу! Если у тебя не сложилась твоя, не мешай мне!» На это даже словоохотливый Драган только смиренно помалкивал и с видом оскорблённой добродетели покидал комнату. Юноша щелкал как орехи увещевания о том, что подобный стиль жизни не столько морально разлагал, сколько был по-настоящему опасен — именно посетители данного кафе чаще всего ходили по лекарям с известными проблемами в интимной сфере… Но — категоричный отказ, сотня оскорблений и обвинений, полное уничтожение оппонента — и ведь всё оправдано, ни к чему не придерёшься. Тогда Драган, видимо, впервые и разглядел в своём младшем брате отдельную, независимую личность, уже далёкую от образа того щуплого тихого мальчика, остро нуждавшегося в опеке.       Лиярт… А что Лиярт? Почему Аметиста вообще должно было интересовать, знал тот или нет, догадывался или пребывал в мечтательном неведении? Вот уж чьих претензий Константин бы не смог вынести и рассвирепел бы в край: только из-за обречённости своей любви к нему он ринулся в исцеляющие объятия разврата, на деле оказавшимися острозубыми пастями. Лиярт, конечно, был не виноват — однако юноша любил размышлять об этом вдалеке от него, в объятиях очередного симпатичного защитника, на месте которого он представлял хорошо сложенное, вовсе не тонкое тело создателя. Он всё ещё задавался вопросом: отдался бы сам или всё же раскрыл Лиярту прелести пассивной роли? Потом отрезвлял себя, как пощёчиной, ледяной мыслью: «Вспомни, Константин, что ни того, ни другого в твоей жизни никогда не будет».       Лиярт относился к нему с прежней заботой, посвящал в эксперименты с тёмной тварью, звал его к себе в спальню — чтобы поговорить наедине, на кровати. После испробованного десятка постелей Константин отказывался даже прикасаться к чистому, невинному ложу своего любимого, но тот умел выпрашивать, умолять, да и выглядело бы в итоге это подозрительно, так что Константин быстро соглашался, но чувствовал себя до ужаса стеснённо. Если раньше он мало знал об интимных практиках, то сейчас был уверен, что доведёт Лиярта до сумасшедшего, восхитительного наслаждения — только дай ему знак, только намекни: взглядом ли, шёпотом, коротким прикосновением… Он бы всё понял и накинулся, словно изголодавшийся зверь, но обещал, строго обещал себе быть сдержанным! Лиярт же, хотя и с удивлением спрашивал его о пропаданиях вечером, вёл себя, как прежде, не сбавлял искренних ласк и сурово, дружелюбно, честно отметал все сомнения в неоднозначности их отношений. Константин и радовался — всё осталось, как раньше, и переживал — всё осталось, как раньше, а ведь сам-то он уже совсем другой…