Десять веков назад был я почтенный рыцарь...

На полном ходу тормозить — дело всегда нелёгкое, а уж в сексе тем более, но Андрей слишком серьёзно настроен, чтобы вот так просто отдаться на волю случая. Забрать чью-то невинность вот так: без защиты, где-то в кустах и на скорую руку, чтобы не дай бог никто за делами грешными не застал — идея не из лучших. По отношению к Мише Князю подобное кажется нечестным. Потом уже, когда всё у них сложится, пожалуйста, но в первый раз важно всё сделать в лучшем виде. Сейчас не место и не время. Но таки опыт какой у Андрея, знаете-ли, имеется, может не уровня седьмого неба, конечно, но на шестое вполне себе потянет. Так что приятно сделать он может и иными способами. Дай бог здоровья тем, кто оставил на поле стоги сена. В ближайший из них, еще пахнущий луговыми цветами, Андрей и тащит Мишу, подхватив на руки. На сено он по джентельменски бросает свой шерстяной плащ и только потом уже опускает свою честную добычу на это импровизированное ложе и сам опускается рядом на колени. Миша смотрит на него восторженно и испуганно. Трогательно плоская худая грудь заполошно вздымается частыми вздохами, а на щеках его горит костром стыдливый румянец. Он чуть дрожит от утренней прохлады и волнения и закрывает смущенно ладонями лицо, когда Андрей кладёт руку ему на бедро. — Тш, — шепчет Князь мягко, медленно скользя ладонью выше и выше, — не бойся! Доверься мне! Миша рук от лица не отводит пока, но кивает. — Такой красивый! — Андрей улыбается и оставляет первый поцелуй на внутренней стороне чуть разведенных бедер. Это не засос, поцелуй нежный и почти невесомый, но омега всё равно вздрагивает сладко и шумно вздыхает. Для Андрея эта реакция — команда продолжать, и он следует ей незамедлительно, покрывая нежную кожу теперь уже россыпью поцелуев. Когда он поднимается опасно высоко, Миша всхлипывает, на что Князь его гладит успокаивающе по острой коленке и, пока так и не коснувшись самого сокровенного, добирается с поцелуями до выпирающих тазовых костяшек. А вот теперь омега хнычет уже капризно, и Андрей тихонько посмеиваясь ему куда-то в низ живота, уже откровенно дразнится, щекотно проходясь языком по ложбинке пупка, а после по гребням ребер, пока не доходит до груди. Теперь уже тяжко становится и ему самому, потому что выясняется, что грудь у Миши — явно эрогенная зона, и стонет он, когда умелые пальцы и не менее умелые губы принимаются ласкать его соски, так, что Андрей всерьёз опасается прослыть скорострелом. Если только от одного этого его так неистово ведёт, то страшно становится, что будет дальше. А дальше терпению его подходит конец, и прелюдии резко перестают быть прелюдиями. Настолько резко, что Миша даже опомниться и сгореть от смущения не успевает, прежде чем его подкидывает вдруг в судороге от ощущения проникновения чужого юркого языка внутрь его тела, туда, где касались его раньше лишь собственные пальцы. То, что с сексом оральным Андрей знаком не понаслышке одновременно и радует и пугает. Если бы ощущения не стремились с такой настойчивостью превратить его в безвольное желе, то возможно Миша даже загнался бы в моменте по этому поводу. Ведь не сам с собой же набирался Андрей опыта. Понятно, конечно, что какие-то другие омеги у него точно были, но вопрос в том, сколько их было, и не станет ли он одной из них. Накрывший волной оргазм на какое-то время довольно успешно отвлекает от неприятных мыслей, но судороги затихают, и возвращаются сразу загоны и стыд. Становится вдруг обидно до слез от того, что такой чувственный, значимый момент, как первый свой полноценный почти сексуальный опыт, ещё и с человеком, который очень ему нравится, он испортил сам себе своими дурацкими мыслями. Ещё и голос в голове, подозрительно напоминающий отцовский, отчитывает его строго за то, что вот мол он прыгнул в койку к первому встречному, даже толком его не зная. Совсем недавно ему было безумно хорошо, а сейчас там, где раньше порхали бабочки, как будто выжгли всё огнём. Миша стискивает бедра, морщась от ощущения холодной влажности между ног, и поджав к груди колени, поворачивается на бок. Хочется плакать, но плакать стыдно, ему ведь не пятнадцать, нельзя быть таким дураком, поэтому Миша прикусывает губу и старается утихомирить срывающееся дыхание. Мише стыдно. Стыдно за себя и свою легкомысленность. Стыдно перед ребятами от мыслей о том, как теперь они будут думать о нём. Стыдно перед отцом, который, когда узнает, наверняка будет очень разочарован. И конечно же ему стыдно перед Андреем. Андрей ведь не виноват, Андрей сам предлагал ему сказать нет, но он настоял, а теперь вот устроил этот цирк, и наверняка испортил ему настроение. Ещё и лежал всё это время бревном, не оказав никакой ответной любезности. Сдержать себя не получается, и жалкий тихий всхлип все-таки вырывается и кажется сейчас Мише оглушительно громким. В этот момент чужие руки торопливо, но осторожно кутают его, как ребёнка, в плащ, а затем Миша осознаёт себя прижатым осторожно, но крепко к чужой широкой груди. — Ты чего, хороший мой, ты чего? — спрашивает Андрей взволнованно и как-то даже испуганно. — Я что-то не так сделал? Я тебя напугал? Миша мотает головой, а потом, решившись, выдавливает таки осипшим от слез и волнения голосом то, что его мучает, заканчивая свою неловкую недоисповедь тихим «прости». — Тебе просить прощения не за что! — перебивает его Андрей тут же максимально уверенно и продолжает: — Это я у тебя должен прощения просить. Не нужно было так спешить. Надо было дать тебе время привыкнуть, раскрепоститься, а я набросился, как животное какое-то… Миша с ним не согласен категорически. Трясёт головой и носом холодным тычется куда-то в шею. — Всё в порядке! — бормочет смущённо. — Я хотел всего этого, просто потом загнался и… Андрей прижимает мягко палец к чужим губам и просит: — Не оправдывайся! Тебе не за что оправдываться! Всё хорошо! Нам не нужно никуда спешить, если ты пока не готов! Время есть! Миша кивает и целует благодарно его в шею. Возвращаться в лагерь пока не хочется, поэтому из одежды и сена Андрей организовывает им на скорую руку что-то вроде тёплого гнезда, пока Миша торопливо натягивает на голое тело своё платье. Получается довольно уютненько, достаточно, чтобы начало клонить в сон. Но сегодня поспать ему видимо не судьба. Потому что едва он успевает провалиться в лёгкую дремоту, как Миша будит его, тряся за плечи. — Андрюх, тебе не кажется, что пахнет гарью? — спрашивает он, хмурясь. Андрей качает отрицательно головой. — Не кажется. Действительно пахнет. Вон даже дым видно. Со стороны лагеря. На этих словах они, переглянувшись, подрываются на ноги, как по команде, и бегут на всё ярче разгорающееся зарево. Впрочем, ничего страшного не произошло. К моменту их появления за пожаром уже следят несколько заспанных, осоловевших с похмелья людей. Горит старый деревянный толчок. Горит ярко, что называется до небес, зрелище одновременно угрожающее, все-таки вокруг сено, и если загорится поле, то сладко им не придёт, но вместе с тем и комичное. — Колян, ну ты долбоеб! — видимо уже вычислив «виновника торжества», ругается Юрец. — Как ты сигаретой это умудрился устроить?! Колян что-то мямлит в ответ, жмуря опухшие от перепоя глаза. — Родные, а хули мы стоим и ничего не делаем?! — прерывая балаган, вопрошает Паша, угрожающе поигрывая саперной лопатой, которой рыли яму для кострового. — Мы вроде в этом сезоне новые шатры закупать не собирались! После этих слов самые трезвые люди хватаются, кто за оставшуюся лопатку, кто за алебарды, и криво-косо, но довольно слаженно роют вокруг что-то вроде достаточно глубокой и широкой канавки, в которую заливают воду, а остальные тем временем суетливо отгребают подальше сено и сухие ветки. Когда с этим покончено, все, как по команде, расслабляются и наперебой начинают шутить, кто во что горазд, благо абсурдность ситуации позволяет разгуляться порядочно. Тем временем к их «пионерскому костру» сползаются гости из соседних лагерей. В какой-то момент, кто-то очень пьяный и очень веселый вклинивается ледоколом в толпу и, схватив под руки ближайших к нему людей тянет их водить хоровод, видимо уже по инерции. В контексте творящегося абсурда, в принципе, это кажется вполне уместным, поэтому толпа живо подхватывается, и едва затихший кутеж продолжается до утра с новой силой. И пускай завтра к обеду нужно не то что проснуться, а уже успеть собрать лагерь, никто ни о чем не жалеет.