Роза ветров

~~~^~~~       — Когда ты вернёшься ко мне?       Долгая-долгая ночь точно желает окупить весь оставленный на откуп разлуке злой век, но у нее так и не получается. Среди всех поцелуев, среди всех прикосновений и под аккомпанемент шепота о великой, бессмертной любви, что так и остается звучать эхом внутри его головы — долгая-долгая ночь завершается, как и должно, потому как всему и всегда приходит конец. Успевает ли Тор хоть что-нибудь… Ему хочется и спешить, и торопиться, но сделать этого совершенно не получается. Лишь единое устремление, единое обещание удается сдержать полностью, от начала и до конца: он отпускает Локи от себя так, будто бы тот действительно ему принадлежит, на единый шаг луны по небосводу и на собранный Гертрудой военный совет.       Тот проходит будто бы гладко, но, впрочем, проходит среди тяжелого, долгого обсуждения, что не дает ни единого результата. Еле вынудив себя выпустить Локи из собственных рук и собственной постели, Тор одевается отнюдь не в парадные одежды, но Тор же крепит молот на пояс. Он не предполагает, что ему в действительности придется защищаться от кого-либо, мысль же дразнит сознание расчетом и важным рассуждением: быть может, ему придется отстаивать собственную правду.       Вроде той же непричастности его самого к делам темных альвов или все-таки причастности Одина? Торопливость нуждается в том, чтобы заразить его кровь ядом нечувствительности рецепторов кожи ко всему удовольствию, что может принести неспешность и размеренность, но Тор так и не поддается. Любая попытка нагнать все упущенное ощущается странно, неуместно и смердит слишком настойчивым неверием в те года и века, что ждут его впереди подле Локи — Тор не имеет его. Тор верит. Тор знает, что будет именно так. Сквозь войну, сквозь новые выдумки Одина, сквозь пробуждение темных… Эта вера горит в его сердце ярче любых из тех свечей, что горят среди спальни пламенем Локи всю ночь напролет. Они заселяют его светлую кожу собственными отсветами, Тор же собирает их следы своими руками, чтобы после тронуть губами. Горло или плечо, бок, нежное бедро — торопливость нуждается в том, чтобы заразить его, пока любая спешка ощущается неуважительной.       У них есть время сейчас. У них будет время чуть позже.       Через новый злой век тупеющей боли и одиночества?       В парадное Тор не одевается и, глядя на него, Локи выглядит, что забавным, что позабавленным, когда надевает кирасу, а после надевает и сапоги, умещая в них етунхеймские клинки. Плащ берет с собой тоже и точно собирается пропасть без вести вновь, как только совет будет завершен — Тор отлавливает его, будто мелкого пушного зверька, ещё на пороге выделенных ему Гетрудой покоев. Не занимает ни разговорами, ни упреками, ни просьбами, лишь целуя и выглаживая его лицо собственными ладонями. Каждый миг его, Локи, присутствия приносит ощущение счастья и теплой, настойчивой пульсации где-то в груди, но вовсе не потому что новой ссоры так и не случается.       Локи просто остается с ним, обещая остаться до утра.       Локи просто целует его в ответ… Холодные етунхеймские льды, каковыми он точно является, исходят капелью таяния прямо под руками Тора. Мерзлые земли согреваются. И густой, лишенный листвы волчий лес расцветает. Как сильно Тор верит ему или же верит в него, ни единожды за ночь не пытаясь усомниться — это действительно Локи, или это просто иллюзия, или это просто морок долгого сна. Его любовь ядовита, больна и жестока, вот чему Тор успевает научиться за долгий злой век, и его же любовь широка да милосердна, вот что является настоящей правдой. Она чувствуется в каждом, плотном и ничуть не магическом прикосновении. Она слышится в его мерном или сбитом дыхании. Ворожба? Локи смеётся над ним собственными глазами каждый раз, когда их взгляды встречаются, и подделать подобное невозможно уж точно. Дрожь усмешек в его губах. Вновь и вновь покрывающиеся синевой кончики взволнованных пальцев. Или уродливую, ужасающую вмятину на бедре… Именно ее Тор выглаживает руками, а ещё укрывает поцелуями среди собственной постели, только глаз к Локи в тот миг поднять совершенно не получается. Смотри ли он сам или тоже отворачивается — мягкое, неспешное прикосновение его ладони подрагивает в волосах Тора, у самого затылка, подобно прощению, что ему уже успевают отдать словом.       Подобно тому прощению, что является достаточным?       Отловив его на пороге собственных покоев перед выходом на совет, Тор так и не произносит требования ответить за все обещания остаться до утра, но то, с каким весельем Локи дразнит смехом его губы, является ответом более чем достаточным. Вероятно, он опасается Гертруды. Вероятно, он просто нуждается в этой защите в виде клинков да кирасы с плащом. Так или иначе Тор позволяет забрать его у себя, пускай даже на экстренно собранный совет заявляется вместе с ним. На том совете их встречает Гертруда и Хульга, у основания винтовой лестницы уже ожидает спешно приехавшая троица воинов и Сиф. Лия так и не показывается ему на глаза, но, впрочем, каждую мысль о ней Тор отставляет в сторону так же, как пытается — отложить мысли о Сигюн.       Локи ведь выбирает его — для любви, для любви, для любви; и Тор уже чувствует, что время ему понадобиться в любом случае. Не ради того, чтобы злой долгий век спустя привыкнуть к нему вновь, но все же ради того, чтобы именно привыкнуть: эта жизнь вновь и вновь будет приносить сюрпризы из всех прошлых и с этим придется как-то жить.       — У меня есть ещё единое дело. Как только я сделаю его…       Единый шаг луны по небосводу, отпущенный на тот самый совет, определенно не делает ему чести, потому что важность грядущей войны явно перевешивает — отнюдь не в глазах Тора. С этой войной они смогут разобраться и завтра. С этой войной они могут выждать хотя бы до утра, потому как миг ее начала отсрочивается на долгий злой век уже. Никто ведь вовсе никуда не торопится? У этого определенно есть причина, пока Локи выдает Гертруде указание — собрать совет из самых приближенных светлых альвов. В ее кабинете, на самом верху одной из башен дворца, на самом верху длинной винтовой лестницы, оплетающей ту башню снаружи, будто плющ, их ждёт сама Гертруда и Хульга.       Никого больше.       Никого лишнего.       Встреченных у основания башни воинов Тор отпускает назад в их покои, оставляя все разговоры и все обсуждения для нового дня. Огун подобным явно не остается доволен, качая головой еле заметно, вместо того, чтобы произнести вслух словами: попустительство. Растрата времени. Растрата ресурсов. На их пороге стоит война!       Тор не собирается жертвовать ничем до ее начала, прекрасно понимая, что будущая жертва будет априори велика и так.       Поэтому распускает всех своих воинов, отправляя их отсыпаться. Поэтому же не находит в кабинете Гертруды ни ее советников, ни военачальников. Она точно доверяет им, ее люди любят ее ничуть не меньше, чем любили ее мать, но все же собственным напряженным, бледным от ужаса лицом она встречается вначале с ними обоими. Вместо платья на ней в этот раз плотная, переливающаяся золотом магических нитей кольчуги рубаха. Вместо юбки — выделанные из кожи брюки. И каждая собранная в тугую, длинную косу прядь… Смотреть на нее без рези в глубине сердца не получается. Вся ее жажда свободы, вся ее легкость и весь задор ее глаз.       В ней остается только твердость дрожащих, сжатых в кулак пальцев и напряженность голоса.       Королева Альфхейма. Ее величество Гертруда, дочь почившей Королевы альвов. Тор пересказывает ей какую-то часть всех дней собственного заточения от начала и до конца, не тратя лишнего времени на витиеватые рассказы о боли. Или о травмах? Все это слышится в его словах и так, вынуждая Гертруду в единый миг просто прикрыть глаза. Ещё — вынуждая Локи упереться в него разгневанным взглядом в упор. Препирательства вновь и о старом, уже обговоренном, между ними так и не случается. Обсуждение реальности, обсуждение будущих планов и вопрос о настоящей расстановке сил становится во главе того стола, за которым Гертруда сидит сама и за который не предлагает им сесть. В ее круглом кабинете на самой вершине башни лишь единой кресло, и это определенно оправдано, но Тор выдерживает разве что половину шага луны по небосводу, прежде чем садится у стены, откидываясь лопатками на полки книжного шкафа.       Локи точно закатывает глаза одновременно с тем, как Хульга пренебрежительно кривит губы, но — Гертруда не обращает на это ни малейшего внимания.       Их долгая дружба, их отношения, их больше уже вовсе не одинаковые статусы. Гертруда не приглашает на совет никого больше, потому что прямо сейчас и до сих пор каждое слово Тора, звучащее у чужих ушей, будет воспринято новой ложью Одина — никто не пожелает услышать ее. Никто не станет верить ему. Никто не станет с Асгардом сотрудничать, как только среди советников и военачальников Гертруды прозвучит.       Король богов заключает с пробудившимися тёмными сделку.       Вероятно без промедления и точно без любой совести он делает именно это, предлагая им собственные войска для нападения на Альфхейм, столь желанный темным, и в качестве платы вновь же забирая себе Тора. Его тело или его мощь? Все его живое, ярко-пылающее сердце, переполненное жизнью. Из метки в метку Один питается его силами, достаточно быстро понимая: сосуд, что будет крепче Тора, искать ему придется чрезвычайно долго. Поэтому он не ищет. Поэтому же не реагирует ни на единую угрозу.       Одну из тех, что произносит Тор? Когда он говорит громко и вслух слово о его очевидной причастности, Локи сжимает ладонь в кулак. Не оборачивается к нему, сидящему на полу, у книжного шкафа. Не требует с него большего объяснения, не требует с него ничего вовсе. Тор все равно видит, как белеет кожа на костяшках его пальцев, когда те сжимаются. А после Хульга задаёт вопрос.       Как они могут, могут, могут доверять Тору, если…       Вступаться за себя ему не приходится. Даже Локи не успевает ничего сказать при том, что славится и острословием, и быстротой реакции. Насколько в действительности велико влияние Хульги и какую роль она играет при дворце после того, как Королева альвов умирает — с момента собственного возвращения в Альфхейм Тор почти успевает приписать ей немыслимое количество власти, однако, на поверку та ее власть оказывается достаточно мала.       Когда Гертруда оборачивается к ней, рывком отхлестывая собственное плечо длинной тугой косой, и когда говорит:       — Вышла вон, Хульга. Сейчас же.       Она звучит жестко, непримиримо и почти неистово против той собственной дрожащей руки, чей кулак так и не разжимается, но среди всей возможной гордости, глядя на нее, Тор ощущает лишь колкое, болезненное сожаление. Вся ее легкость, вся ее беззаботность… Война настигает ее молодое правление жалкое тысячелетие спустя и гадать о том, насколько в действительности Гертруда готова к ней, совершенно не приходится. Потому что она не готова. Но все же она остается и она продолжает править, а Хульга, с мелким, быстрым удивлением глянув на нее, выходит прочь из ее кабинета и даже не остается на балконе.       Без ее давящего, настойчивого присутствия обсуждение не обретает ни живости, ни торопливости. Локи спрашивает между делом, стоит ли ему извиниться за вторжение в чужой мир, Гертруда откликается кратким и сухим — она знала, что он прибудет. И Локи это действительно удивляет, пока сам Тор проглатывает вопрос: сколь о многом ещё Гертруда знала тоже? Подозревать ее в предательстве не имеет смысла, и потому он так и не задаёт собственный вопрос. Лишь говорит о той самой расстановке сил.       Самым первым и самым важным, что они должны защитить, является Альфхейм. Если темным удастся завладеть им, все остальные миры падут друг за другом, даже если успели заключить с тёмными мир. Но все же — все остальные миры. Кто поддержит их, кто займёт иную сторону? На Асгард рассчитывать не приходится, потому как трон занимает Один и его жизнь мешает всем и каждому сейчас, но его смерть окажется не меньшей помехой. Если он умрет не сам, если кто-то посмеет убить его, ту его кончину не оставят в покое, пока не доберутся до убийцы.       Будет ли найденные виноват в действительности или просто чрезвычайно удобно попадётся под руку? Даже если Тор взойдет на трон, ему нужно будет предоставить совету того, на кого можно будет спустить всех псов и кого нужно будет наказать. Ваны или затихшие в последние метки етуны — любая начатая прямо сейчас война лишь отведет внимание от угрозы возродившихся темных и это быстро станет ошибкой для них всех. Именно поэтому на поддержку Асгарда не приходится рассчитывать вовсе.       Ваны же будут первыми, кто вступит в ряды темных альвов. Етуны откажутся принимать участие, но, подобно коршунам, придут добивать тех, кто ослабнет в первую очередь. И Тору хочется помыслить, Тору хочется дать Гертруде надежду именем Свартальфхеймской армии, только дворфы дружны с Одином и новый их Король вряд ли настолько мудр, чтобы понимать, каким путем следовать.       Но, впрочем — то, что Тор не может дать Гертруде, она всегда берет сама.       Свою свободу или сохранность своего народа? Модсогнир, тот самый новый Король гномов, сын прошлого Короля, никогда не посмеет выступить против Альфхейма и никогда, никогда, никогда не посмеет встать на сторону темных альвов — вот чем Гертруда отвечает на все сомнения Тора. Ее голос не дрожит. И все ее красивое, искусное лицо заостряется, предлагая спорить, но лишь по цене собственной жизни. Именно такой, почти жестокой в собственной убежденности, Тор видит ее впервые и ни о чем не расспрашивает. Просто соглашается, не отводя глаз. Просто вздыхает и поднимается с пола. А после слышит, как холодно и сухо звучит:       — Ещё слишком рано списывать Ётунхейм со счетом. Их вражда с Асгардом достаточно крепка до сих пор. Не будет удивительным, если они примут сторону Альфхейма, если вызнают, что у них есть шанс расквитаться с асами.       И настоящий совет Гертруда не устраивает точно к счастью: Локи удостаивается чести оказаться не обсмеянным и не опозоренным десятком светлых альвов за собственное высказывание. Тор, конечно же, не смеётся и сам, но успевает быстро переглянуться с Гертрудой. И кратко кивает ей, благодаря за учтивость ответного молчания.       Потому что никто в собственном уме никогда не то что не поверит, даже не помыслит, что етуны под предводительством Лафея действительно станут биться на стороне хотя бы единого из миров. Их обособленность никогда не была достаточно тепла, теперь же и после одной из прошлых мировых битв она была столь же холодна, сколь холодны были и их земли. Жестокие, отчужденные и представляющие из себя почти Хельхейм наяву. Локи вряд ли не знал об этом, но ему, как и любому иному была нужна надежда — Тор не собирался становиться для него тем, кто ее заберёт.       У Локи, у Гертруды, у своих людей… Их совет завершается на обещании Гертруды в кратчайшие сроки переговорить с Модсогниром, а ещё на согласии Тора остаться на будущую неделю в Альфхейме, чтобы перебрать их воинов и оружие, но после отъезда все же оставить Гертруде в помощь троицу воинов и Сиф для обучения молодняка и улучшения навыков тех светлых, что много старше и много дольше живут военным делом. Разыскать ответа на вопрос, чего же столько времени ждут темные, у них, правда, так и не получается. В единый миг Локи произносит страшное — раз среди них есть кочевники, они могут видеть. Предпосылки или само будущее, наилучший миг для нападения, наилучший вариант действий, что точно принесёт им победу. Тут уже никто после его слов не переглядывается. Гертруда только кивает, обещая выслать к Кочевничьим лугам Хульгу, чтобы та разыскала истину.       Съездить в Дальние земли Тор не предлагает. И желает соврать хотя бы себе самому, что обдумывает это мысленно, но на самом деле — нет. Он уже является для кочевников Дальних земель платой и он стал ею задолго до того, как вызнал, что о прошлых жизнях, что о любви Локи к себе.       Прямо сейчас и дальше Локи никогда не простил бы его за подобное безответственное, почти отчаянное безрассудство. Против чьего угодно лица.       Единый шаг луны по небосводу — столько он выделяет, позволяя Локи покинуть его покои, и этого оказывается более, чем достаточно, но прежде чем они уходит из кабинета Гертруды прочь, та поднимается. Благодарит их негромко, заглядывает Тору в глаза, точно не собираясь просить у него ни надежды, ни обещаний. Ее влажный, напряженный и все равно больной взгляд задевает его лицо, точно собираясь сбежать, но сделать это ему так и не удается. Тор же не пытается притвориться: она будет Королевой или она будет безродной девчонкой в обносках, она защитит свой мир или она проиграет жизни своих людей жестокой войне — она все равно останется дорога ему.       И именно поэтому, до того как выходит из ее кабинета, до того как спускается по винтовой лестнице, Тор подступает к ней, обходит ее стол и крепким, твердым движением обнимает. Беспомощно пытающаяся сдержать всю свою дрожь Гертруда обхватывает его за спину, впиваясь пальцами в ткань рубахи с такой силой, что та мелко, больно трещит.       — Как по мне, так ты успел переделать уже десятки дел с того момента, когда говорил мне подобное в прошлый раз.       Тот самый единый лунный шаг истрачивается, а после наступает новый, и где-то ещё среди купальни Тор соглашается выделить лишь его, не больше, ни в коем случае не больше, только разжать руки легко и просто не получается. И требовать от себя этого — он просто отказывается. Прижимается щекой к волосам Гертруды, гладит ее по спине, не произнося ни единого жестокого обещания. Ее мир будет в порядке? Ее подданные, ее народ? Новая война грядет к ним по указке жестокой руки то ли норн, то ли самой Королевы альвов, но когда среди совета и после ухода Хульги Локи берет себе слово, Гертруда не гонит его прочь. Она выслушивает его краткую, обрубленную с обоих концов историю, она принимает тот факт, что Золотой Грааль был разрушением рукой… Сколь просто это оказывается для нее? Тор не спрашивает, как много она знает и когда узнает. Тор верит ей, любит ее и будет биться за ее мир вместе с теми асами, что будут верны ему, даже если биться придется против всех остальных миров.       Все остальное является вовсе неважным.       И Локи сдерживает собственное обещание. И Локи остается с ним… Он истинно лжец, вот что Тор говорит ему, когда Локи пытается выбраться из его постели за шаг луны до предрассветных лучей. Он самый настоящий, самый невыносимый плут из существующих, вот что Тор с улыбкой сообщает ему, в ответ слыша лишь звонкий смех да вопрос: как много плутов Тор знает? Быть может, Тору стоит выдразнить его ревность, быть может, Тору все же стоит произнести слова о том, что он является для кочевников платой уже столько меток кряду и что мог бы наведаться к ним во имя защиты Гертруды и ее мира, но, впрочем — как бы сильно ему ни хотелось Локи удержать подле себя, как бы сильно он ни желал растянуть долгую-долгую ночь на истинную вечность, он вряд ли был в праве.       Что лишать Локи свободы. Что присваивать его себе.       Однако, не спросить самого главного так и не получилось. Наблюдая за тем, как неспешно, почти красуясь Локи натягивает рубаху, уже успев спрятать кожу усыпанных алеющими следами бедер за тканью брюк. Наблюдая за тем, как он перебирает пальцами собственные волосы, прочесывая и приглаживая их. Будто бы никто не догадается? Тор оставляет ему след собственных губ под самым левым ухом и просто не рассказывает об этом. Все остальные Локи спрячет, именно этот не увидит и сам, пока не заглянет в зеркало, но все же — Тор будет знать. В новом дне и до самого вечера этот след не исчезнет. В новом же дне и во всех тех, в которых Локи не будет его, Тор все равно будет помнить.       Как Локи откликается на его вопрос, как оборачивается к нему в ответ на звучный смешок слов. Единое, единое, единое дело… Тор бы и спросил, Тор определенно спросить желает, только каждая новая мысль о вопросе сути чужих дел сбегает из его головы, когда Локи подступает к постели. Внимательный, с ощущаемым запахом наглости и высокомерия, что тянется от него — Тор не может оторвать глаз и даже не пытается заставить себя. Его сердце замирает, когда Локи делает первый шаг. Его сердце вздрагивает, когда он упирается коленом в постель и когда склоняется, говоря почти с вызовом:       — Нам нужны союзники, так ты сказал, Тор. И я собираюсь разыскать их для нас.       Сколь возмутительно сладко и обманчиво это звучит, столь же сладко и обманчиво чувствуется, но Тор потакает, мысля случайно: он мог бы прожить в этой ночи сотни веков и не разыскать скуки. Он мог бы утонуть в ней, лишиться воздуха, лишиться сна, но никогда, никогда, никогда не смог бы почувствовать усталости. Локи был здесь, подле него, и Локи был жив. Локи был в полном порядке.       А ещё чуть ниже его уха так и алел след губ Тора. Он собирался остаться там до самого конца нового дня…       — Просто вернись ко мне. Вернись ко мне как можно скорее, — вот что он шепчет в крайний, сладкий и вдумчивый поцелуй вместо любого вопроса, что о делах, что о союзниках. И даже вместо любого напоминания? Если Локи окажется в опасности, он не посмеет не обратиться к Тору за помощью, и Тору хочется верить в это, Тору хочется это точно знать, но, впрочем.       Ответа на собственную просьбу он не получается так же, как и важных слов: за чьей жестокой головой и куда именно ему нужно теперь идти. ~~~^~~~       Всё, что у него есть. Всё, что у него было. Всё, что только может у него быть. Присутствие Тора превращает в кавардак всё, чего касается его взгляд. Его интонации, его прикосновения или его настойчивость — наблюдая за тем, как солнце медленно вздымается из-за горизонта по ту сторону широкого озера, Локи все так же не может определиться, хотелось бы ему, чтобы ее, этой, временами возмутительной настойчивости, не было в Торе вовсе, или же нет. Будто буйный, только отходящий от спячки Медведь, Тор кидается на него в самых глубинах горного хребта Нидавеллира — это становится первым, что он делает. Без уважения к этикету, без единого ответа и без любой, хотя бы мельчайшей благодарности за спасение.       Локи определенно ожидает многого, но вовсе не того, что на исходе первого же мгновения найдет себя зажатым у стены и целующимся с Тором так, будто бы… Они вовсе не расставались? За дни до этого его действительно ведь волнует это. Их новая встреча, его собственные руки, что совершенно теряют тот самый навык, которому еле успевают обучиться — как с Тором обходиться, как прикасаться к нему, как подле него существовать. Локи жаждет отсрочить ту встречу столь же сильно, сколь жаждет приблизить ее, но в конечном итоге Тор делает ровно то, что делает и всегда.       И при этом ещё самому Локи приписывают власть над хаосом?!       Качнув головой, он тянет ладони к лицу и трет то без попытки стереть и единое воспоминание в череде всех, что заполняют его сознание в прошедшей ночи. Бесчисленное количество поцелуев, бесконечное количество прикосновений. На самом деле Локи не собирается оставаться дольше, чем Тор будет в порядке. На самом деле Локи готовится к жестокости и взбешенной, разъяренной ругани — много большей, чем та, что встречает его каждым новым требованием Тора. Объяснить или рассказать. Поведать. Поделиться информацией. Ни единый из тех планов, что есть у Локи, не обращается в жизнь, пока Тор как был, так и остается буйным, неугомонным Медведем из тех сказок, что когда-то читала Локи Фригга. Он берет то, в чем нуждается. Он продавливает, достигая цели.       Локи не собирается оставаться подле него, потому что подобное ощущается невозможным и немыслимым. Сколь многое меняется за долгий-долгий век? Тор все такой же. Непримиримый, но насмешливый. Взволнованный и влюбленный. Он кидается на Локи среди собственной камеры в самом центре Нидавеллира, и Локи до самого края ожидает, что его кровь уже поражена эфиром ничуть не меньше, чем его сердце, но все ожидания — они отказываются обращаться реальностью так же, как любые планы. Хотя бы те, в которых он не глупит и не остается подле Тора… Никакие. Все, что есть, просто разламываются и умирают в зачатке, пока Тор устраивает настоящий кавардак среди его мыслей и среди прожилок льда глыбы его сердца. Утомленный и все же мощный. Изукрашенный уродливыми, болезненными рунами, переливающимися живым эфиром, но не позабывший всю присущую ему жадность то ли до удовольствия, то ли до понимания, в порядке ли Локи.       Локи просто не собирается оставаться, но уйти оказывается невозможно. Стоит ему оседлать бедра Тора поверх постели и прижать ладонь к его спине, как любая попытка заставить себя лишить его боли быстро и торопливо, развеивается по ветру. Локи желает остаться ровно так же, как желает уйти, и по итогу не может сделать ни того, ни другого. Тоска поражает его тело болезнью оцепенения и каждое прикосновение его собственных рук к чужой коже ощущается самым верным из всего иного, что он мог бы делать в этой ночи. Вернуться к Сигюн и просить ее милости? Определиться, куда девать восьминогого выродка, определиться, что делать дальше… Любые планы забываются, но отнюдь не так быстро, как затухает устремление — остаться подле Тора и не уходить ему хочется так же сильно, как сбежать и никогда, никогда, никогда не возвращаться, но все же вернуться, когда он будет готов. Когда волнение поутихнет собственной эфемерной дрожью в кончиках его пальцев.       Когда угроза не будет столь велика.       Это вряд ли случится хоть когда-нибудь, Локи же без усердия удается разыскать для себя ту, что много страшнее любой выдуманной. Когда Тор задаёт свой первый вопрос — оставаться спокойным против всех его требований оказывается немыслимо тяжело, но все жестокие тайны требуют. Не рассказывать, не провоцировать ни смех, ни осуждение, ни в коем случае не оставаться, ни в коем случае не произносить… Быть подле него, оставаясь на расстоянии — Локи не удается сделать и этого, при том, что вовсе не он выбирает не уходить. Этот выбор случается сам собой, стоит его ладони накрыть первую эфирную руну на чужой спине. Это выбор просто настигает его, лишая мыслей и оставляя ему лишь широкое пространство чужой боли.       Он может лишить Тора ее за единый миг.       Но как только сделает это, у него не останется ни единого оправдания перед самим собой — для чего он подвергает себя отсроченной в близкое будущее угрозе.       Так и не делает, впрочем. Тор успевает заснуть среди постепенного облегчения боли, Тор успевает проснуться, Тор успевает превратить все происходящее ещё в больший кавардак, чем есть. Вопрос о том, как прошел век Локи, вопрос о том, где он, как дела у Сигюн и в конце концов тот единый, самый страшный — почему он хромает. Локи выстаивает против всех остальных, Локи вынуждает себя подняться, вынуждает себя уйти, но Тор остается все тем же, кем был всегда. Разумный и буйный будущий царь. Один из лучших стратегов. Сильный, выносливый и умный воин.       Локи не собирается рассказывать ему ничего вовсе, Локи не собирается показываться ему на глаза собственным уродливым увечьем, но истраченная на лечебные заклинания магия оставляет его без защиты, пока взволнованный, истосковавшийся и перепуганный разум просто забывает. Защита, защита, защита… Тор видит и Тор вцепляется в него хваткой собственных слов и собственного напряженного взгляда, Локи же точно может сбежать. Локи знает это. Локи обладает бесполезной мощью и бессмысленной силой, что не сможет никого спасти, но требует в плату за обладание и жестокости, и насилия, и самой войны с темными.       Все, что он может в реальности — замереть. Парализующее ощущение беспомощности дразнит сознание у самого затылка, когда чужие глаза озаряются пониманием. И долгая, густая нота звучащего изнутри страха — сейчас Тор догадается обо всем, или же Тор потребует объяснений, или же Тор прикажет говорить, а после просто рассмеется. Над тем, в какую ловушку Локи попадается, будто глупец, или над тем, что случается с ним? Понести от чужого дурного коня, да где подобное видано?! Это уже случалось. Это уже происходило с ним в одной из прошлых жизней, и забыть об этом было так же глупо, как среди всех знаний — помнить. Не забывать. Не терять сути.       Каждая новая мысль о Торе, что посещает его в прошлые дни, взволнованно и суетливо подрагивает сутью непонимания. Насколько все изменилось теперь. Как ему теперь говорить с Тором или к Тору прикасаться. Реальность же от той мысли, напряженной и испуганной, отличается радикально банальной истиной — Локи не теряет ни себя, ни магии, ни памяти о Торе, но все равно успевает позабыть тот навык немыслимой важности.       Как лгать Тору прямо в глаза и как переживать это увеличение дистанции между ними…       У него не получается. У него просто не получается сделать этого, не получается заставить себя ни уйти, ни лишить Тора памяти об этом злом мгновении озарения. Все, что он может, попросить о милосердии, на которое не рассчитывает, потому что вот ведь он, вздорный и буйный, требующий, требующий, требующий все знать, над всем властвовать — Тор отдает ему все, что имеет, не спрашивая ничего больше. Тор не настаивает. И собственными словами, полюбовными прикосновениями собственных рук да искренними извинениями воздает то должное, что Локи никогда не стал бы с него требовать.       Тогда, в то злое ранее утро, Тор не видел его сквозь звериную шкуру.       Тогда, в то утро ужасающей, беспомощной боли и паники, Тор не желал ему навредить.       В далеком-далеком детстве Локи сказал Фригге истину: умереть от буйной, необузданной и живой медвежьей руки было бы честью, но вряд ли подозревал в действительности — можно было и не умирать. Подле него можно было жить и среди его бодрствования, и среди его спячки, и среди мига его пробуждения. Пока вся забота о нем, о Локи, была для Тора как будто первостепенной, и после долгого-долго века одиночества в это нельзя было поверить с подобной легкостью. Но Тор сделал все, чтобы Локи поверил.       С беспомощной, больной от облегчения дрожью позволив себе улыбнуться, Локи качает головой. Вдыхает поглубже. Осмыслить все произошедшее, обдумать это — ему явно потребуется не малое количество времени, что сейчас, что в каждом из новых будущих дней уже выбранного пути, только отделаться от единого, самого жестокого и самого хрупкого воспоминания не было ни единой возможности. В том воспоминании был Тор. Горячий, влажный от пота и жадный до каждого получаемого прикосновения, а ещё неистовый и удушающе нежный. Локи не собирался отдавать ему ни единой новой собственной слезы, но смотреть на то, как Тор склоняется над его бедром и целует поверх всего уродства, было так же невозможно, как и отворачиваться. Не следить за ним. Не выискивать лжи в его глазах и его движениях.       Ее не было там! И перед лицом ее отсутствия, перед лицом Тора и всей его любви, Локи был настолько беспомощен, как не был даже среди всей конской шкуры.       — Превращаешь в кавардак все, чего касаешься… И это ты ещё даже на трон не сел, вот ведь… — сглотнув горький, режущий ком, засевший где-то среди его горла, Локи потирает кирасу поверх груди, но всего тепла, что остается в ней после прошедшей ночи, выдрать не пытается. То тепло, чужое, неистовое и настойчивое, не пытается вовсе растопить ледяную глыбу его сердца, но согревает легкие, обдает кости собственным жаром. Оно болит, клятвенно обещая принести великое благо. Оно болит, но, пока не остынет среди пары будущих дней, ещё точно будет заполнять всю пустоту в его груди.       Сигюн обзывает его жестоким трусом, вместе с тем именуя его любовь почти что проклятьем. А Тор признается точно случайно и между делом — раз она, валькирия и воительница, есть у Локи теперь, ему вовсе не требуется ещё чья-то защита. И от этой глупости точно хочется расхохотаться, но сделать этого так и не получается — против любого возможного смеха легкие сдавливает болезненной невозможностью вдохнуть. Тор правда мыслит так? Тора действительно беспокоит подобная чушь? У Локи есть четкий план, заключающийся в стратегии избегания Тора так долго, как только получится. У Локи внутри есть и страх, и непонимания, как ему быть с Тором и подле Тора теперь, через век разлуки.       У Тора же — лишь слишком знакомое, точно медвежье и буйное.       Оно вряд ли желает, но все же призывает Локи к ответу. Оно вряд ли ожидает момента, когда будет легче и лучше свершить над ним зло, но он же устраивает кавардак. Среди мыслей Локи и среди его чувств. Среди всей его слишком лживой сдержанности. Начиная с того момента, как Тор действительно молится ему, и завершая тем крайним поцелуем, случающимся меньше единого шага луны по небосводу назад, когда просит его вернуться, не спрашивая ничего больше — он убивает все, чего касается его взгляд или его рука. Планы вместе с сомнениями. Устремления вместе со страхами. Локи теряет власть над собственным языком и ладно бы так, пусть уже будут и все его признания, и все его слова, только сейчас он не может даже злиться на себя за подобное попустительство. Тор слышит его, Тор верит ему и Тор успокаивается, потому как успокаивается вся его ревность, прорастающая из глупой идеи — Локи действительно может быть нужен кто-то ещё.       Кто-то другой, кто мог бы заполнить пустоту в его груди?       Та большая, неведомая Сигюн правда кроется в малом: пустота не питается теми признаниями, что Локи произносит сам. Ей любо присутствие Тора. Ей люба его верность, его преданность, его поцелуи, смех и, впрочем, все, что в нем есть. И любая нужда утешить его боль, сказать ему правду, прошептать ее ему на ухо, выглаживая его плечи собственными ладонями — в этом нет необходимости. Локи же делает это все равно. Даже блестя легкой насмешливостью глаз. Даже пытаясь вначале говорить недомолвками в ответ на чужое признание: Тор не верит, что может быть нужен ему ради чего-либо помимо защиты.       Что ж, Тор глупец. И Локи может произнести это. Локи может сказать ему что угодно другое, но все же говорит самое, самое, самое страшное — он любит его не за ту единую силу, о которой миры слагают легенды. Могучий воин и лучший кузнец! Неистовый, будто настоящий Медведь, и непобедимый! Достойный властвовать над самим Мьеллниром! Он дурень дурнем и среди ночи почти с детской безобязательностью требует с Локи ответить, в кого ещё он может обращаться. Локи желает и злиться, и обижаться, но Тор выглядит настолько непосредственным и увлеченным этой темой, лежа подле него на постели, что ему в ответ остается лишь закатить глаза. И ответить:       — Я не буду обращаться в зверя для тебя, Тор, — Локи произносит правду, не говоря и единого слова о том ужасе, что дразнит его нутро собственными когтями от любой мысли о новом обращении. Подле Тора испугаться правда не получается. Он забирает весь его ужас собственным наигранным недовольством и тычком в бок, он забирает его задумчивым взглядом. Перебирает ли Тор мысленно все зверье, которое знает? Определенно нет, потому что откликается почти без промедления:       — Что насчет Лии? Мне кажется, ей было бы полезно увидеть, как это делается, ну, для будущей практики… — и, конечно же, выглядит очень серьезным. Будущий царь Асгарда! Сам могучий Тор Одинсон! Просто придурочек. Шкодливый и временами невыносимый в собственной шкодливости засранец. Локи не желает смеяться ему в ответ в тот миг, но удержаться так и не получается. От всей непосредственности Тора, от всего того восхищения, что блестит в его глазах совсем как в далеком детстве то ли этой, то ли какой-то иной жизни.       Любить его за силу? В ответ на весь смех Локи Тор возмущается и даже пытается грозиться, что у Локи не найдется и единого аргумента, ведь Лие это действительно нужно. Ее магии. Ее навыкам. Вовсе не Тору, что желает насытить собственный интерес, а именно Лие! Локи не верит ему совершенно — настолько же, насколько любит его в тот миг, в сотни предыдущих и бесчисленное количество будущих. Локи же целует его, только бы заткнуть весь поток его возмущения… Насколько оно в действительности наигранно — чрезвычайно глупый вопрос, который Локи отказывается задавать и на который не станет искать ответа. Тор заполняет пустоту в его груди, Сигюн же обвиняет Локи, что в трусости, что в проклятости всей его любви, но все же теряет из внимания большую-большую правду о маленькой сути.       Что есть в Торе, кроме его силы и мощи? Он не покидает кабинета Гертруды, не отдав ей ту собственную милость, в которой она поистине нуждается — вот как звучит его сердечность. Он требует с Локи ответов, замолкая после единой, слишком жалкой, но слишком необходимой просьбы, что больше является мольбой просто не добивать — вот как звучит его милосердие. И он целует с жадностью, и он же прикасается с трепетом, а после с нарочно большими, быстро-быстро моргающими глазами выпрашивает обратиться хотя бы в змею, добавляя, что у Локи с ними слишком много общего — вот как звучит весь он, и вся его нужда, и вся его дурость, и вся его непосредственность.       Пока у Локи так и не получается понять, является ли сравнение с ползучими гадами оскорблением или комплиментом.       Заботиться о Торе или защищать его. Беречь его сердце, выискивая то собственным, перепуганным взглядом среди всех опасений и всего того прошлого, что оставляет собственный след. Когда он забирается к Тору на бедра среди купели, ему удается выдержать разве что десяток мгновений среди накатывающей паники воспоминаний, только после произносить любой просьбы так и не приходится. Тор шепчет ему сам. О том, как любит, о том, что не станет торопиться, и о том, что не причинит вреда. Прикосновения его рук, следы его губ и даже тот, мелкий и алеющий, что Тор оставляет ему под левым ухом — он, верно, думает, что Локи не замечает, но Локи всегда замечает, когда Тор выглядит чуть более бахвальным, чем обычно. И Локи любит это в нем тоже, в то время как все присутствие пустоты в его груди не является истоком происходящего или же просто перестает им быть.       Локи не может избавиться от нее и не будет говорить о ней с Тором. Но Локи же будто бы может… Просто любить его? Ни единое признание, ни единая близость и ни единый разговор не входит в его планы вовсе, потому что вековая разлука грозит ему десятком тех вещей, с которыми Локи не готов видеться. Оскорбления или озлобленные, уничижительные требования? Слова о том, что чувства Тора переменились? Весь Тор, какой есть, не имеет в собственном сознании и единого мешочка уважения к любым планам Локи. И это совершенно не неожиданность. И на это теперь уже, пред лицом предрассветных лучей и на берегу озера, не удается даже посетовать.       Пускай у затылка и давит болезненное облегчение, в груди греет ничуть не меньше, чем маленькая, будто смущенная улыбка дразнит уголки губ.       Проходит долгий-долгий век и Тор остается все тем же немыслимым, привлекательным и воинственным дурнем, а ещё признается: он не искал, потому что мыслил, что Локи ушел сам. Он не искал, потому что никогда не стал бы унижаться и просить вернуться к себе, зная, что Локи не любит его. И эта его гордость, эта его твердость — она приносит лишь ощущение свободы, а ещё желание все же не уходить. Желание все же произнести ему на ухо самое сокровенное и самое страшное, выглаживая ладонями его крепкие плечи. В то время как устроенный Гертрудой совет почти не играет должной роли, но все же дает информацию.       Один прикладывает собственную руку вновь и вновь же пытается тронуть то, что не будет ему принадлежать больше, то, что не принадлежало ему никогда.       Среди слов Тора о нем и его причастности, Локи удается сдержать ту устремленную, жесткую мысль, что уже вырисовывает его дальнейший путь, но с бранным словом оказывается много сложнее. Локи, конечно же, сдерживает и его. Локи ничего не говорит. Локи только сжимает руку в кулак, видя, как на его словах о Етунхейме Гертруда быстро переглядывается с Тором. Они явно не рассматривают подобный вариант и до предложения рассмотреть его Локи решает не опускаться. Но выгонять из своей головы важную мысль отказывается и та звучит почти безжалостно: враг его врага, враг того, кто смеет вновь потянуться собственными проклятыми, дряхлыми руками к самому солнцу Асгарда, будет ему другом.       Пожелает того. Или же ошибочно решит, что имеет право на отказ.       От резкого глухого стука удара Локи вздрагивает, обрывая собственную мысль и оборачиваясь без промедления. Его дернувшаяся ладонь уже тянется к голенищу сапога за кинжалом, взгляд быстрым движением прочесывает траву в рассветных, развеивающихся сумерках. Черную тень завалившегося на бок Слейпнира заметить оказывается не столь сложно, пускай тот и явно пытается притвориться, что совершенно не понимает, кто только что издал этот звук падения. Он оглядывается по сторонам, вновь смотрит на Локи в лживом, разыгранном удивлении.       До кинжала Локи так и не дотягивается. Остолбенело и удивленно смотрит на то, как Слейпнир медленно, через силу встает. Его ноги выглядят увереннее в собственных движениях, чем вчера или несколько дней назад, но все же, поднявшись, ни единого шага он не делает. Переступает на месте собственными копытами вразнобой, снова оглядывается. Как он успевает преодолеть весь путь от конюшни и до самого берега озера в тишине Локи у него не спрашивает, пускай и очень хочет — никто ему точно не ответит. Хотя бы потому что Слейпнир не умеет говорить. Хотя бы потому что уже точно успевает выучить.       Они не друзья. И Локи ему определенно точно не его лошадиная мама. И Локи не станет даже думать о том, чтобы… Подойти к нему? Или тронуть его? Единым собственным присутствием Тор всегда превращает в кавардак все, что ни происходит. Тор вносит смуту. Тор рушит любые планы, выламывает любые устремления, а ещё говорит — и не слушать его слов, не слышать их давно уже не получается. Вряд ли получалось хоть когда-нибудь. Игнорировать, не обращать к нему собственного внимания, пропускать все его существо мимо собственных глаз. И ни в коем случае не задаваться вопросами, что дразнят вначале ледяную глыбу сердца, лишь после трогая сознание.       Хватило бы всего милосердия Тора на то, чтобы принять не только уродство но и саму суть случившегося?       Локи сглатывает, прогоняя эту неуместную, резко объявившуюся мысль прочь, как только она появляется, но мысль уходить отказывается, потому что вот ведь он — восьминогий, нервно перетаптывающийся на месте жеребенок. Он является подтверждением. Он является последствием жестокости и насилия. И от каждого взгляда в его сторону, Локи чувствует, как омерзительная тошнота скручивает ему кишки — не сейчас. Слейпнир оттаптывает себе случайно одно из передних копыт, бьет одним из задних по голени другой ноги и тут же неустойчиво пошатывается, быстрым движением расставляя ноги пошире, только бы не упасть.       Для чего он приходит и чего он ждёт — у Локи нет для него ничего. Локи ему ничего не даст. Локи и видеть его не желает вовсе, пока его рука за все прошедшие дни так и не поднимается, чтобы занести кинжал. Все дело в том, что Сигюн будет против подобного зверства над конским зверенышем, все дело в том, что Сигюн это очень разозлит. Но прямо сейчас Сигюн спит, она ещё не проснулась, Локи же может после просто солгать — он Слейпниру не нянька и не надсмотрщик, он не обязан следить за тем, где этот выродок шастает.       Сейчас он прямо перед Локи, в жалком десятке шагов, и он возвращает к нему собственный взгляд тут же, будто боясь, что единое его падение спровоцирует то ли смех, то ли жестокие насмешки. Научить его ходить Сигюн явно так и не удается, но по крайней мере она дает ему имя. И иные иллюзорные, вовсе не настоящие лошади не принимают его, но по крайней мере ему есть, где спать, и есть чем питаться. Жизнь среди отчуждения и полумер? Локи сжимает потянувшуюся за клинком руку в кулак, поджимает губы. И Слейпнир тут же отшатывается от него прочь, принимая все его раздражение за злость, а после принимая ту на себя. От резкого движения его ноги подкашиваются и с новым глухим стуком он на валится назад, тут же падая на спину.       Как долго Локи глядит на медленно занимающийся рассвет и как глубоко вязнет во совсем собственных мыслях о прошедшей ночи, что оказывается столь сложно переварить — Слейпнир забирает это время себе, вышагивая к нему бесшумно и точно медленно. Одно копыто за другим, следом и третье. Он переступает осторожно, потому что знает, что его прогонят прочь, как только он заявит о собственном присутствии, но все же подходит и… Не в силах смотреть на то, как жеребенок переворачивается на бок и еле-еле пытается подняться назад на ноги, Локи закрывает глаза и вдыхает поглубже. Не то чтобы это может успокоить мелкую, острую боль, но, впрочем — ему нет нужды успокаиваться. У него все в порядке теперь. Он свиделся с Тором и Тор выломал все его возможные планы собственным буйством, а после целовал так же сладко, как когда-то давно, с долгий век назад. И пуста была переполнена. И в ледяной груди было тепло. Дальше его ждет краткое, легкое путешествие, да к тому же пройдет несколько дней, истечет неделя и облегчение от чужого милосердия утешит его боль.       Куда отправится Слейпнир?       Он поднимается на ноги вновь, выдыхает шумно и будто разочарованно, а после медленно разворачивается непослушными копытами назад в сторону конюшни. Локи видит, потому что открывает глаза. Локи видит, и всматривается, и в болезненном, быстро разрастающемся переживании кривит губы. Насколько Слейпнир походит на него самого, запертого и всё же брошенного среди стен Золотого дворца — Локи наотрез отказывается сравнивать. Локи отказывается мыслить об этом. Ему нет и единого дела до жизни этого уродливого конского звереныша, порожденного жестокостью!       Заботиться о нем Локи не станет.       И все же говорит:       — Две передние и две задние по диагонали делают шаг одновременно. И после шаг делают четыре другие, — его суровый, твердый голос выщелкивает слова, будто раскалывая надвое орех за орехом, ладонь же сжимается в кулак лишь крепче. Не в желании ранить, но среди трудного, спутанного переживания, на которое Локи не желает оборачиваться и никогда не станет. Тор может проявить к нему милосердие? Это согревает грудину, но ничего меняет. Слейпнир походит на него самого? У Локи нет для него милости, у Локи нет для него ничего, потому что он весь для Локи — жестокое, бесчеловечное напоминание.       Сейчас же он просто замирает. Кратко дернув собственным смоляным хвостом, оборачивается к нему, с непониманием глядит и даже ржет в ответ — совсем тихо, будто не имея сил ответить громче. Или же просто боясь отвечать? Раздраженно дернув подбородком, Локи морщится, Локи дергает и плечом тоже. Он не собирается вмешиваться, он не собирается иметь со Слейпниром дел. Ему просто невыносимо глядеть на этого выродка и его жалкие потуги двигать собственными ногами так, чтобы не падать на каждом шагу — вот в чем истинная правда.       И в том же самая проклятая ложь.       — Развернись ко мне. Я покажу, — не поднимаясь с земли, Локи усаживается к Слейпниру почти лицом и вновь дергает плечом в попытке смахнуть, сбросить каждое из тех переживаний, что поднимаются внутри уже. Предпочтительнее ли они, чем засевшая в горле соль и боль облегчения от новой встречи с Тором — Локи отказывается отдавать собственное предпочтение чему-либо. Отказался бы и здесь оставаться, но перед отъездом ему ещё нужно было свидеться с Сигюн, его нужно к тому же забрать с собой спящего где-то в доме Фенрира. И после, вероятно, забрать Огуна? Тот был оповещен уже, Локи выслал к нему собственную иллюзию только услышав слово Тора среди совета — Один был причастен вновь.       Так сильно желал войны? Что ж, Локи собирался дать ее ему в полной степени.       И в том, чтобы забирать Огуна не было никакой необходимости. Он должен был приехать незадолго после рассвета. Оповещенный и уже успевший оповестить самого Локи, пускай сквозь всю его иллюзию — не рассказав Тору о собственном отъезде, Огун и шагу лишнего не сделает за пределы альфхеймского дворца. И Тору его слова не понравятся точно. Все те и каждое, что Локи просто решает не произносить, чтобы не усугублять всей ситуации.       Лишь говорит: единое, последнее дело.       Будет ли Тор упрекать его после во лжи? Вероятно, они разругаются вновь, но правда останется на стороне Локи тогда так же, как сейчас остается на стороне Тора и всей его немыслимой, идиотской и невыносимой затеи не просить о помощи сразу же, как только его выкрадывают. Вслух Локи с ним так и не соглашается. Да и мысленно скрежещет зубами — этот план мог стоить Тору жизни. Но, впрочем.       Не пришел ещё тот миг, в котором Альфхейм стал бы домом для Царя всех девяти миров, а значит и время Тора ещё не подошло к концу.       Это, конечно, не отменяло факта — все, что попадалось ему на глаза или попадалось ему под руку, превращалось в кавардак. Похищение тёмными или планы Локи. Его, Локи, мысли или вся ледяная, нерушимая глыба его сердца. Даже этот конский звереныш, что поворачивает к нему голову сейчас, а следом опасливо и медленно разворачивается весь. Он не верит в невидимое милосердие Локи, он верит ни в его дружелюбие, ни в искреннее и сердечное желание помочь. И возмущению в ответ на это неверие совершенно не остается места.       Хотя бы потому что Локи не уверен и сам, что его рука действительно не поднимется вот-вот, уже занося кинжал…       Переступив копытами по поверхности травы, Слейпнир оставляет на ней свои следы, покачивает мордой, ожидая. Добра или зла? Зла всегда оказывается больше, либо же оно является более заметным. Если Локи попробует перебрать все метки и все годы собственной жизни, он точно найдет непомерно много того зла, только в любом сравнении, в любом обдумывании сам же себе отказывает. Поднимает обе руки, скрещивая лежащие на земле, поверх расстеленного плаща, ноги. Слейпнир шарахается прочь тут же, и это все-таки жалит, дразнит всю ту мелкую боль, что Локи пытается скомкать внутри, скомкать и уничтожить насовсем.       — Да чтоб тебя…! — потянувшись туловищем вперёд лишь немного, Локи подхватывает Слейпнира собственной магией, не давая ему завалиться в траву на путающихся друг меж другом копытах. Черная конская шерсть покрывается почти прозрачным полотном зеленоватой магии поверх крупа и ног, искрами поблескивает холка и бока. Слейпнир замирает весь и полностью, будто высеченная из камня статуэтка. Он смотрит на Локи большими глазами, быстро дышит, раздувая ноздри. Смотреть на его страх или чувствовать призрачное ощущение его скованного тела на кончиками пальцев — Локи нужно было просто дождаться пробуждения Сигюн, чтобы не будить ее самому и не дразнить раньше времени ее злость. С той ему ещё встретиться удасться, с той ему ещё придется говорить, потому как вряд ли Сигюн спустит ему с рук, что знание о пробудившихся темных, что все прошлые жизни, которые Локи намеревается ей показаться. Это будет лишним, вот что точно ему мог бы сказать Тор, даже зазнав, что Локи просто нуждается в ее доверии, нуждается в том, чтобы быть честным с ней, но, впрочем — не согласиться с такими словами Тора было бы сложно. Вероятно, Сигюн будет чрезвычайно расстроенна. И, следуя опыту нынешней жизни, расстроенная Сигюн точно будет разъярена до бешенства. — Я покажу тебе, как делать правильно, и после тебя отпущу.       На самом деле он вовсе не собирается ни сталкиваться со Слейпниром вновь, ни тем более принимать любое решение о его судьбе. Подохнет выродок от голода или потерявшись в лесу? Сгинет и ладно, это не беспокоит Локи вовсе или по крайней мере беспокоить не должно — ровно так же, как и его самого не должно быть в этой ситуации. Все, что было связано со Слейпниром, было обязанностью Сигюн, и она взяла ее на себя сама. Она дала ему имя. Она следила, чтобы он ел. И она же пыталась научить его ходить, но, впрочем, нарочно бесплодные попытки точно были бы в ее стиле. Сигюн не смогла бы не догадаться, как Слейпниру было бы удобнее обходиться со всеми своими восемью ногами.       Сигюн просто желала… Чего-то определенного? Локи не собирался потворствовать ей так же, как не собирался оказываться в этой ситуации, но все же был здесь уже. И Слейпнир был прямо в его руках, укутанный в его магию, будто в саван. И Слейпнир же боялся — Локи желал тоже, вряд ли меньше той же Сигюн. Изжить его со свету, умертвить его, просто потерять или самолично забросить в самую гущу каких-нибудь дальних альфхеймских лесов. Сделать с ним хоть что-нибудь, только бы не видеть его никогда, никогда, никогда больше.       Ни его глаз. Ни его черной шерсти. Ни самого напоминания — Свальдифари уже мертв, норны все ещё ждут собственной мести, а все равно случившегося не вернуть вспять. Не предотвратить. Не исправить. Вовсе ничем? Напротив Тора и прямо поверх его коленей, среди всего жара горячей воды купели, Локи пытается сдержать весь вскидывающий голову страх, что смешивается с возбуждением, только любая сдержанность оказывается чрезвычайно пустой — Тор не знает о произошедшем ничего и Тор отдает ему всю ту нежность, что только может существовать в его руках. Бережность. Осторожность. Всю-всю бесконечную и буйную, яростную и временами столь хрупкую любовь. Он приносит кавардак с собой, он же превращает в тот кавардак все, чего касается его рука и взгляд, но именно это как будто бы успокаивает.       После всего Локи будто бы все ещё может быть в порядке, вот как это ощущается, а только Слейпнира ощущение не убивает. Сам Локи не может вынудить себя — лишь двинуть рукой, лишь свернуть ему шею, а после лишь сжечь в пламени Бранна. Что может быть проще? Локи поводит самыми кончиками пальцев, распутывая чужие ноги и ставя их на земле ровнее. Локи выносит вперёд переднюю пару левых копыт, следом, мгновением позже, вынося и правую пару задних. Конский звереныш дергается кратко, но все его сопротивление, слабое и незначительное, смолкает, не издав и единого ржания.       Локи не помогает ему. Локи определенно не станет обсуждать этого после с Сигюн. Ни с кем совершенно — обсуждать не станет. И обдумывать не станет тем более. Сделав ногами Слейпнира несколько шагов, Локи ставит его ровно и резко, в омерзении стряхивает всю магию с собственных пальцев. Поджимает губы в недовольстве, которое претендует на бессмертие так же, как и все его к этому жеребенку презрение.       — Вот так, — он говорит, отчего-то удерживаясь о пары-другой оскорблений, а ещё не добавляет ни единого наставления. Его здесь вообще-то и быть не должно было. Именно тут, напротив Слейпнира, в его присутствии, рядом с ним. Как он вообще узнал, что Локи вернулся? Скорее всего почувствовал запах. Или, быть может, стоял на выходе из конюшни. В такое время он точно должен был спать, но в этот раз… Дернув головой, Локи смахивает, вышвыривает мысль прочь и отводит глаза в сторону, почти скрежеща зубами.       Дурная мысль, правда, так и не уходит. Убить Слейпнира самому или отдать на растерзание дикому миру. Он даже ходить не умеет! Сейчас делает медленный шаг, в лёгком прыжке поднимая переднюю и заднюю пару противоположных копыт. Сделать это движение так же спокойно и привычно, как Локи только что показывал, у него вовсе не получается, но ни на первом прыгучем шаге, ни на втором он так и не падает. Останавливается, переводит собственный взгляд к ногам. Даже голову опускает.       Локи ненавидит его всей глыбой собственного ледяного сердца, Локи был бы рад убить его, не позволить ему родиться, но, впрочем, чувствует слишком настойчиво — как от чужого удивления послушным ногам уголок губы вздрагивает. Это, конечно же, не улыбка. Здесь нечему радоваться. Он никогда радоваться и не станет.       Слейпнир на новом шаге просто не падает.       Они, те самые его шаги, много больше, конечно, похожи на гарцевание, но пройдёт время и он ещё точно научится. Пастись или выживать? Почувствовав твердость в собственных ногах, Слейпнир вышагивает перед ним в одну сторону, после разворачивается и идет в другую. Он старается не смотреть на него, и точно вырастет тем ещё несносным дурехой, потому что смотрит все равно, будто бы между делом. Будто бы и правда ждёт… Похвалы? У Локи нет для него ничего. У Локи ничего для него и не будет. Слейпнир же явно понимает это, только все равно громко ржет и в какой-то момент поворачивается прямо к нему. Переступает на месте, путаясь в собственных ногах уже не столь губительно, покачивает головой. Локи забывает отвернуться, забывает не смотреть на него и просто вязнет собственным взглядом — восемь ног, черная, смоляная шерсть, умный, опасливый глаз. Слейпнир поводит ушами, помешивает рассветные солнечные лучи покачивающимся из стороны в сторону хвостом. Тот хвост, как, впрочем, и грива, выглядит опрятно — потому что Сигюн вычесывает его. Сигюн дает ему имя. Сигюн кормит его и даже учит ходить.       Что случится со Слейпниром среди всего отказа Локи следить за его судьбой и после того, как Сигюн уйдёт?       Локи закусывает нижнюю губу, будто в попытке удержать напряженную линию рта, делающуюся скорбно опуститься собственными уголками, а ещё сжимает ладонь в кулак, но Слейпнир все равно делает первый шаг в его сторону. Негромко ржет вновь, точно предлагая что-то, что Локи не нужно. Или все же прося именно то, чего у Локи совершенно нет?       То, чего у него никогда, никогда, никогда не появится.       — Зачем ты вернулся, полукровка?! — с резким, озлобленным грохотом, пробужденным точно ржанием Слейпнира, Сигюн вываливается на порог собственного дома и тут же спрыгивает с низкого крыльца в траву. Дверь за ее спиной врезается в стену, жалобно вскрикивая петлями. Локи вздрагивает от неожиданности крупно, Слейпнир, стоящий в паре шагов перед ним, дергается много сильнее. Его попытка обернуться как можно быстрее заканчивается почти привычным провалом, роняя его на траву, но Локи уже на него не смотрит. И Сигюн вместе со всей ее злостью благодарить точно не станет за то, что она появляется настолько вовремя. Спасая его от чего-то определенного? Просто спасая его. И рыча в лучах рассветного солнца: — Неужто желаешь рассказать мне, как давно ты вызнал, что темные пробудились? Это ведь вовсе не удивило тебя вчерашним днем, не так ли?!       Ее глаза пылают истинным бешенством, не заправленная в брюки рубаха покачивается от резких движений. Была бы ее воля, она бы точно побежала в его сторону, но, впрочем — она выглядит угрожающе, просто быстро наступая на него, и она желает выглядеть именно так. Не той, кто побежит и кто будет гнаться за ним, но той, кто настигнет его, а после… Напряженно подобравшись, Локи подскакивает на ноги, подхватывает собственных плащ с травы. Успевает сказать разве что мельчайшее:       — Сигюн, послушай… — и Сигюн тут же резким, звучным движением вспарывает мечом воздух. Тот вскрикивает ещё жалобнее дверных петлей. Сигюн резко сдувает прядь собственных растрепанных со сна волос, что задевает ее щеку. Она откликается то ли ревом, то ли рычанием:       — Тебя? Послушать тебя?! — дернув головой в остервенении, она указывает на Локи мечем, пинает по ходу какой-то камень, что валяется посреди дороги у нее на пути. Ее злость беззвучно грохочет и мечется в разгневанных зрачках ее глаз, обещая не расправу — самую истинную и кровопролитную войну. Прямо здесь. Прямо сейчас. Локи замирает, против воли покрываясь дрожью восхищения, и успевает разве что кратко повести кончиками пальцев, возвращая Слейпнира в конюшню за единый миг и запирая все ее двери. Это явно лишает Сигюн рычага давления на него. Она кривит губы тут же, морщится, но, впрочем — ей не нужны ни рычаги, ни уловки, ни длинные речи, и они оба знают об этом слишком хорошо. Она истинная валькирия. Она истинная воительница. Ее дело и каждый ее ответ являются взмахом меча, что рубит головы одну за другой. Конечно же, не сейчас, не в последние долгие века, но их порог уже оттаптывают темные альвы… Прямо сейчас у нее на пороге Локи. Она срывается на крик, не собираясь быть с ним хоть сколько-нибудь вежливой: — Знаешь, что мне сказала эта мерзкая тупоголовая девка, а?! Что она будет ждать меня во дворце, мать ее!       Локи уводит Слейпнира прочь, не мысля. Локи запирает Слейпнира в конюшне. И, конечно же, новым движением пальцев захлопывает обе двери дома — они вряд ли сдержат Фенрира, что уже пытается вырваться через проем основной, но это по крайней мере даст ему время на объяснения, которые никто не желает слушать. Или же даст время Сигюн на ее ярость? Локи делает все, что может, бездумно, только с места сдвинуться у него так и не получается. Сожаление ранит сердце, пока само оно разгадывает слишком простую загадку — Сигюн всегда зла, Сигюн всегда больно.       Сейчас же та боль перевешивает все существующее, потому что стоит Локи попытаться произнести вновь:       — Сигюн… — как острие клинка устремляется в его сторону, рассекая воздух во второй раз. При том, сколь сильно Сигюн ненавидит Илвы, при том, сколько презрения хранит для Гертруды, Локи стоит удивиться, как земляная твердь не расходится трещинами под жесткими шагами ее сапог. Ещё Локи стоит, если не бежать, то хотя бы отступить. И окрик уже звучит:       — Не смей! — она преодолевает середину собственного пути до него, крепче сжимает пальцы на рукояти меча и даже не думает останавливаться. Ровно так же, как Локи не может помыслить о том, чтобы двинуться. Дрожь восхищения перевешивает и весь несуществующий внутри него страх, и любые мысли о том, сможет ли он разыскать у нее прощения. Что ему нужно будет сказать в первую очередь? Что сказать будет лучше, а о чем будет лучше умолчать? Сигюн не позволяет ему произнести ни единого слова, рявкая: — Не смей произносить моего имени, не смей обращаться ко мне, не смей даже на глаза мои попадаться! — сдернув устремленный в его сторону меч прочь, она быстрыми движениями подтягивает рукава рубахи к локтям, дергает головой, оббивая плечи концом собственной косы. Та растрёпанна, как и вся Сигюн, но все ещё крепка. Настоящая плеть. Истинная справедливость без проблеска милосердия. Величественная в собственной ярости — Локи вдыхает медленно и глубоко, глядя прямо на нее, пока каждое новое слово врезается в него, будто алмазный наконечник стрелы: — Все это время, все эти тысячелетия… Ты! Это был ты! Эта сучка, Королева, сделала меня твоим сраный подарком, не спросив ни разрешения, ни желания! — быть может, если он хотя бы притвориться удивленным, это сможет уменьшить ее злобу, но Локи не мыслит. Не двигается. Все ещё дышит. Как долго ещё Сигюн позволит ему? Он понимает ее злобу и он же разгадывает злой итог ещё когда Номад только приводит его сюда — дом пахнет магией, каждая лошадь среди конюшни пахнет магией и даже те дрова, что он колет день за днем уже обратившись назад… Весь ее мир является иллюзией, но так же является и клеткой. И Сигюн кричит на него, чуть случайно не прикусывая себе язык от резкого движения головой: — Я провела здесь столько, сколько ты не живешь и прожить не сможешь! Ни сдохнуть, ни уехать, ничего, слышишь меня, ты, блядское етунское отродье?!       Локи кивает спокойно и чётко, и это движение становится его первым по-настоящему ответным — Сигюн спотыкается на новом шаге так, будто ждёт, что он будет переубеждать ее. Или лгать ей? Он бросил ее давным-давно, он натаскал ее, чтобы она убила для него Тора, он был добр с ней, но та его доброта никогда не была хоть сколько-нибудь честной… Или хотя бы сердечной. Хотя бы искренней. Как мог он с такой легкостью лгать ей о том, что любит ее, в самой первой жизни? Не лгал. Думал, что и правда любил по-настоящему. А после ушел, не вернувшись уже никогда.       Сейчас же не собирался: что уходить, что отворачиваться, что вновь лгать ей или ее оправданной злобе.       — Я могу… — помедлив и не пуская на поверхность собственных глаз того сожалением за, которое Сигюн разве что быстрее отрубит ему голову, Локи сжимает ладонь в кулак, в другой крепче стискивает капюшон плаща. Его ткань стелется по траве черной, расползшейся во все стороны кляксой, но, впрочем — у самого Локи ни договорить, ни произнести хоть что-нибудь значимое так и не получается. Сигюн вспарывает траву острием собственного меча, так и не замедляя шага, а после указывает на него другой рукой. Она кричит:       — Забирай своего проклятого коня, забирай свою вшивую псину и уходи прочь, иначе, я клянусь тебе…!       Бежать от нее или биться с ней? Локи вскидывает руку, видя, как длинное расстояние между ними успевает обратиться разве что четырьмя шагами — подпустить ее ближе значит обречь на мучительное, болезненное переживание позже. Как бы грозна она ни была в этой жизни, как бы много ни бранилась и сколько бы высокомерия да презрения в ней ни было, она все же была той самой Сигюн, которую он любил столько же, сколько знал.       Но позволить себе обманывать ее вновь Локи просто не мог.       Его рука вскидывается быстро и Сигюн, конечно же, реагирует, вскидывая острие меча плашмя, чтобы отбить любой сгусток магии — не отбивает, потому что боевую магию Локи не использует. Отказывается молча защищаться от нее. Отказывается на нее нападать. И вместо вс тех слов, которые она не дает произнести, просто дает ей возможность эти слова увидеть собственными глазами. Невидимая, прочная нить магического канала протягивается до ее сознания и сотни тысяч картинок заполняют ее сознание его собственной первой жизнью, а после и каждой последующей. Бесплодные мечта, жажда власти за чьей спиной прячется жажда любви, предательства, отчуждение, жестокость и смерти. Бесчисленное, бесконечное множество смертей всех тех, кто умирает от его руки. Каждая новая смерть Тора прямо поверх его рук. От магической плети или двух мечей, что вспарывают его тело. От клинка и прямо напротив его, Локи, собственной, сползающей етунской кожи. От вмешательства Королевы альвов? Боль, боль, боль и бесконечное страдание, среди которого звучит:       — Я, наконец, услышал твой голос…       Сигюн замирает, будто бы столбенея, и глаза ее покрывают искрами зеленой магии. Каждая из них является жизнью, каждая из них является мгновением — сотни и тысячи их Локи показывает ей, не пряча ничего вовсе. Вся его история или все они вместе. Ее присутствие. Их любовь. Или та ее крепкая рука, которой она убивает Тора. Тысячелетия и судорожный треск разрываемой на части плоти мироздания. Медленно поднимающееся над горизонтом солнце освещает его со спины, отказываясь согревать столь скоро, а ещё заливает все побледневшее лицо Сигюн собственными отсветами. И Локи встряхивает рукой, стоит только последней, прошлой, жизни завершится. Произносит до того, как Сигюн вновь перебьет его:       — Если это является важным, я не был оповещен ни о том, что ты ожидаешь меня здесь, ни о том, какие последствия будут у моего решения выкрасть Золотой Грааль, — его губы поджимают жестко, не выпуская в собственное движение того сожаление, что будет расценено, как слабость, и точно станет для Сигюн провокацией. Его глаз сурово глядит ей прямо в лицо, не позволяя глубинного, вездесущего переживания — все свершенное в прошлом будет преследовать его до конца его дней. Он может позабыть о том, как вынашивает Слейпнира в одной из прошлых жизней, он может не помыслить удивиться тому, как ладно Сигюн подбирает ему то же имя, и, конечно же, он может забыть сотни других мелочей, но сами жизни не забудет никогда. Он жил их. Он был там. И что бы ни делал в этой Тору все ещё было суждено умереть. Сейчас просто сказал: — И я никогда не желал…       Завершить нового предложения не получилось. Сигюн рассмеялась кисло и болезненно, а следом расхохоталась с высокомерием злобы. Зловеще, жестоко и безжалостно, вот как звучал тот ее смех, и здесь уже было точно не до восхищения, а только двинуться не было ни единой возможности. Локи не собирался бежать больше! Не от нее. Не сейчас. Не тогда, когда мог дать ей ту жизнь, что ждала ее долгие века. Не тогда, когда так сильно желал любить ее, чувствовать ее подле своего плеча и хотя бы попытаться воздать ей все то, что точно задолжал.       Воздать ей хотя бы правду.       — Ты бросил меня… Ты просто бросил меня тогда… — опустив голову, он качает ею, следом же дергая. Только скрыть не пытается ни покрасневший глаз, ни слез в их уголках — Локи никогда не спросит у нее, плачет ли она по его боли или по собственной, разрушенной им жизни. Локи никогда, никогда, никогда не посмеет задать ей этого вопроса, потому что сейчас они столь же похожи, сколь были отличны в далеком прошлом. В той, первой жизни Сигюн была мягка и добросердечна. В этой — о ее безжалостности точно должны были сложить хоть пару баллад. Или о всей ее боли. Или обо всем ее заточении. Но все же о безжалостности в первую очередь. Потянувшись вперёд, она перекидывает собственный меч во вторую ладонь и делает первый шаг, что вовсе не предупреждает. Она говорит: — Уродливый… Лицемерный… Жадный до власти… Ты — не больше, чем ничтожество, что вершит жестокость, как и когда ему вздумается! Я была согласна отпустить тебя живым, но теперь… — направив свой меч в его сторону, Сигюн останавливается в двух шагах от него, глубоко, медленно вдыхает. В уголках ее губ, в ее глазах и даже в прядях ее растрепанных волос Локи видится лишь презрение и злоба. В словах же не слышится лжи. — Подними свой меч, иначе я отрублю тебе голову, полукровка, — она желает биться с ним и она же желает убить его ничуть не меньше, чем, наконец, умереть. От его руки. От любой чужой. Локи смотрит ей в глаза, держась изо всех сил, но все же не удерживаясь: его лицо теряет собственную суровость, обличая скорбное выражение того страдания, что он принёс, того страдания, что переживает все ещё сам. Тор ведь говорит, что нет ничего удивительного в том, что Королева альвов является ему, Локи, внучкой? Она запирает Сигюн в крошечном мире иллюзий и оставляет ее гнить здесь на века. Она же говорит перед смертью, что оставляет Локи подарок… Жестокая-жестокая ведьма, вот кем она является поистине, Сигюн же так и не сгнивает заживо, оставаясь первой воительницей, оставаясь валькирией. И она заносит собственный меч, уже делая новый шаг в его сторону, а ещё срываясь на громогласный ор: — Поднимай его!       Его в ответ Локи просто сгибает колени и опускается на единое. Его кулак разжимается под аккомпанемент разрубаемого лезвием воздуха. Голова приклоняется уже чувствуя дуновение того ветра, что несёт ему смерть. Но принести так и не успевает — лезвие замирает подле бока его шеи, почти дрожа от того напряжения, с которым Сигюн держит меч в собственной ладони. Желает ли она в действительности убить его? Локи не спрашивает. Локи говорит ей сам:       — Я пришел сюда, чтобы говорить с тобой. Я здесь, что просить милости у тебя, храбрейшая из всех, кого я когда-либо знавал, — он истрачивается паузу длинной в мгновение лишь на то, чтобы вдохнуть побольше воздуха да успокоить сорвавшееся в быстрый бег сердце. Оно точно чувствует страх, оно боится сгинуть, оно боится оставить Тора перед лицом угрозы норн, и Одина, и всем миров. Но Локи — не чувствует того страха вовсе. Локи поднимает голову медленно и, перехватив взгляд Сигюн, говорит без следа любой лжи в собственной интонации: — Предводительница валькирий. Первая воительница. Я нуждаюсь в тебе, я нуждаюсь в твоей помощи и в твоем милосердии. И я прошу тебя поднять собственный меч и защищать им меня, защищать им свой мир и все иные миры от любой угрозы, что живет уже или только зарождается, — твердость каждого слова. Спокойствие. Уверенность. Сигюн смотрит на него, не отстраняя меча и не сбегая прочь, пока взгляд ее заполняется истинным волчьим воем великой боли. Века увлажняются, слепляя слезами ресницы друг с другом. Коротко вздрагивает нижняя челюсть. Локи любит ее, Локи уважает ее, Локи нуждается в ней и Локи же согласится отпустить ее, пускай никогда не будет тем, кто посмеет умереть от ее руки — Сигюн не простит себе этого, даже если будет злиться на него тысячи будущих лет. И все же он делает ровно то, что является самым правильным, самым верным и искренним. Каждое признание, каждое слово, что является производным тех мурашек восхищения, что успевают заселить его кожу. Будет ли она использовать то знание, что он отдает ей прямо сейчас, ему во вред? Она честна и трудолюбива. Она защищает слабых и никогда не боится тех, кто наделен силой. Плеваться ядом за их спинами или им прямо в лицо — в ней нет ни лицемерия, ни лжи, ни игр. Прямая, что ее собственный меч, и ничуть не менее острая, Сигюн возвышается над ним, сжимая зубы и притискивая язык к верхней челюсти. Зарыдать у него на глазах она не посмеет. Она выкована из той же стали, из которой куют мечи для всех валькирий. И все ее милосердие — выковано из нее тоже. — Я не желаю уходить без тебя. Я желаю дать тебе войска, дать тебе ту жизнь, которой ты заслуживаешь, дать тебе те победы, что все ещё ждут тебя. Потому что как ни это место, ни эти лошади…       Локи качает головой, больше не пытаясь спрятать сожаления. Сигюн его не приемлет. Сигюн распознает в нем жалость чаще, чем видит истину. И сейчас дергает головой, тут же, впрочем, замечая, как граница его, Локи, зеленой магии скользит по траве у берега. Вдоль него или поперек, она стремится к дому, выжирая всю лишнюю, несуществующую траву, выжирая иллюзорные камни, валяющиеся поверх дороги. Сигюн оборачивается ей вслед лишь головой, крепче вжимая лезвия собственного меча в его шею сбоку. А после шепчет надломленно и хрипло:       — Не может…быть… — прямо на ее глазах испаряется и крыльцо, и дом, и пень для колки дров. Дрова исчезают тоже. Среди равнины остается стоять разве что ничего не понимающий, напряженный Фенрир, а следом к нему добавляется и Слейпнир, когда конюшня исчезает вместе со всеми ненастоящими лошадьми, что находятся внутри. Сигюн шепчет вновь, и вновь, и вновь, заходясь дрожью собственных плеч и не веря вовсе. Ее ладонь разжимается, меч валится Локи на плечо, тут же скатываясь прочь и ругать в траву.       Тяжело выдохнув, Локи говорит:       — Я никогда не пожелал бы, чтобы тебя заперли здесь в одиночестве и среди твоей боли, даже если бы то принесло мне пользу. И я собирался говорить с тобой о темных альвах, я собирался говорить с тобой обо всем ещё до приезда Гертруды вчера, — Сигюн оборачивается к нему, пошатываясь на том шаге, что попусту пытается сделать. Ближе или прочь? Она не кинется на него так же, как не посмеет сбежать. Лишь переступает на месте, бесполезным движением руки пытаясь схватиться за воздух. Удивление ее глаз причиняет Локи такую невыносимую боль, что на мгновение он забывает, как говорить. Поджимает вздрогнувшие губы, качает головой, не в силах передать… Он никогда, никогда, никогда не хотел вершить зла, и он же был тем, кто вершил его на каждом новом шагу. Видя, как Сигюн пытается сделать вдох, тут же хватая себя за бок, будто пытаясь удержать на месте, Локи еле сдерживается, чтобы не кинуться к ней — у него нет права. Его место на коленях перед ней сейчас. Его место, быть может, позже окажется подле ее плеча. Но именно здесь все, что он может, так это вспомнить слова. И просто продолжить сквозь весь засевший в горле ком: — Будь моей воительницей, сопровождай меня, бейся со мной плечом к плечу, защищай меня и позволь мне защитить тебя, Сигюн, — ему в ответ она закрывает глаза. Жмурит их, накрывает взметнувшейся вверх ладонью другой руки. Ее губы дрожат в унисон всему телу — никому не может быть столь холодно среди альфхеймского рассвета. Если, конечно, тот холод не идет изнутри. Отказываясь произносить вслух любое утешение, отказываясь забирать у Сигюн всю ту силу, что поможет ей выстоять сейчас, Локи лишь вздыхает. И довершает самым крайними и самым искренним: — Я желаю. Защищать тебя. И оберегать тебя. Столько, сколько буду дышать.       Все, что у него есть для нее — не во имя оплаты за искупления. Все, что он имеет, все, что он может, все, на что он способен — он отдает это Сигюн собственным словом, вовсе не замечая, насколько легче то оказывается произносить для нее, чем для того же Тора. Потому ли, что она не откажет ему? Потому ли, что действительно не может убить его? Локи любит ее, но эта любовь не врастает в него живыми, причиняющими боль корнями собственных отростков. Она просто иная. Она не похожа на его любовь к Тору ни смыслом, ни собственной силой.       Но все же она тверда. И Локи выбирает, чтобы она была таковой теперь.       Качнув головой, Сигюн вдыхает глубоко и медленно, а следом смеётся вновь. С ядом, но уже без злобного хохота. С презрением, но уже без жестокости. Она передергивает плечами, стряхивая с себя все следы только случившегося, и следом же бросает ему грубое:       — Красивые речи ядовитого языка… — слишком привычно, слишком знакомо. Она не нуждается в том, чтобы быть спасенной им, и Локи видит тому подтверждение, как только ее рука опускается, открывая твердость ее взгляда. Улыбнуться ей в ответ, улыбнуться лишь от гордости да восхищения, правда, так и не получается. Сигюн говорит: — Вот значит, как ты делаешь это с ним… С ними со всеми, — и Локи не отворачивается, лишь потому что эта ложь сейчас: он больше просто не умеет говорить так с Тором. Теряет тот момент, когда отучивается. Теряет сотни подобных. Ныне его удел напротив любых требований Тора — беспомощность. Ужасающая, пристяжная и болезненная. Она не может рассчитывать ни на что, но все же поучает в ответ милосердие. Повторится ли то? Локи будет внимательнее. Локи найдет иные способы противостоять. Локи разберется с пустотой в своей груди. И станет верить Тону хоть сколько-то меньше — никогда. Так у него уже не получится. Ни единого усилия приложить он вовсе не сможет. Злой и жестокий рубикон преодолевается где-то там, на мидгардском обрыве и среди бесконечного рыдания: он желает спасти Тора столь сильно, что губит все, что оказывается на его пути, только и это не дает нужного результата. И Королева альвов умирает, не давая ни спросить с себя за жестокость, ни отдавая предупреждения о пробуждении темных альвов. И Тор умрет тоже… На широкой Асгардской равнине под звуки горнов чужеземцев и соратников, что предадут его. Тот день ещё не пришел, Локи же помнит о нем, почти не мысля. Локи не сможет о нем позабыть. И Сигюн бьет его собственным в отместку за все увиденное, за всю правду и за все отсутствие лжи. Бьет, а после, дернув рукой и указав на него, говорит жестко: — Я пойду с тобой, но я должна знать все. Все твои планы. Все твои размышления. Все твои устремления. И ни едино капли лжи, ты понял меня?! — сталью собственной интонации она вспарывает воздух, скалит рот в животном выражении. Алеющие капилляры ее глаз остаются лишь давним напоминанием о страдание, в то время как все лицо заостряется. Жесткое, выхолощенное, крепкое. Скрипнув зубами, Сигюн продолжает: — Если я когда-нибудь только вызнаю, что ты солгал мне, если я только разузнаю об этом, я убью вначале его, а после убью и тебя. Довольно с меня твоих жестоких игр с властью, что тебе не принадлежит и принадлежать никогда не будет, — Локи и желал бы кивнуть ей в ответ, но Сигюн в том явно вовсе не нуждается. Дёрнувшись в его сторону резко, она делает широкий шаг, подбирается с травы собственный меч и заносит его, тут же опуская вниз. Острие входит в плоть земли до половины, завершая ее слова звуком покачивающейся рукояти и твердостью: — Я пойду с тобой. Но тебе принадлежать не буду никогда.       Мелко усмехнувшись на уголок губ, Локи вдыхает поглубже. Удовольствие от ее согласия, что приносит свободу, не изымает из его тела памяти о скорби, о боли и обо всем том доме, что так и не возвращается на собственное место. За спиной у Сигюн лишь равнина. Травянистая. Заполненная присутствием разве что Фенрира да Слейпнира. Оба они глядят напряженно на Сигюн, волк покачивает шерстяной головой в беззвучном вопросе, будет ли продолжение или ему, наконец, можно подойти, не боясь за сохранность собственного хвоста. Локи не кивает ему второпях, вместо этого говоря:       — Что ж… Это ровно то, что мне и было нужно, — и Сигюн тут же раздраженно щелкает кончиком языка о верхнее небо. Она отступает на несколько шагов лишь теперь, вновь оглядывает собственный исчезнувший дом в очевидном недовольстве. Интересуют ли ее вещи или обмундирование? Ее руки тянутся к ней за спину, перехватывает кончик косы и стягивая с нее кожаный узелок. Вряд ли то внимание к собственному виду случается из-за уже слышащегося дальше по дороге конского топота, но Локи все же тратит несколько мгновений, обдумывая, чего ему будет стоить подобное высказывание. В итоге просто отмалчивается. Уже поднимаясь на ноги и отряхивая колени, спрашивает с затаенным смехом другое: — Ты действительно собиралась отрубить мне голову?       Вначале звучит многозначительный смешок и лишь следом Сигюн закатывает глаза. Прочесывает пряди волос одной рукой, кожаным шнурком, зажатым в другой, машет в его сторону, будто бы умоляя хоть ненадолго поумерить собственную горделивость.       — Чтобы после заиметь проблем с твоим бешеным недоумком? Уж спасибо, но я сыта по горло, — глянув на него скептично, она не оценивает ни смеха в его глазах, ни всего того веселья, что приносит ему ощутимое облегчение. Все, что происходят, и все, что уже произошло — оно будто бы налаживается. Ощущение это длится, правда, лишь несколько мгновений. Всадник уже приближается к ним, гоня собственного вороного коня быстро, но без лишней спешки. Скривив губы, Сигюн интересуется, уже собирая пряди волос в новую косу: — А это что за срань?       Качнув головой, Локи прячет закатывающиеся глаза под прикрытыми веками, нагибается назад за плащом, что так и валяется на земле. Сигюн ведь желала знать? Что ж. Им предстоит долгий, важный путь. Им предстоит битва — та новая, в которой она победит.       А после им предстоит и война. Но в этот раз, когда она завершится, никто больше не посмеет запереть Сигюн ни в единой клетке. Локи клянётся об этом себе. Локи же говорит вслух другое:       — Он поедет с нами, — и тут же слышит, как ему в ответ Сигюн бросает несколько слов раздраженной брани, а после сплевывает в траву. Идея о том, чтобы заиметь союзников, ей не нравится так же, как и любые гости, что могли бы прийти к порогу ее дома, пока тот ещё стоял.       Помыслить о том, что Локи хоть в чем-то с ней не согласен, у него так и не получается. ~~•~~