Under the mistletoe at Christmas

Чонин сидел в углу комнаты, притянув колени к груди. Он тихо плакал, забиваясь все дальше, чтобы его не заметили. Раскачивался из стороны в сторону, мыча себе что-то под нос. За дверью кричит отец, ломится в дверь. Говорит что-то о том, что убьет Яна, как только расправится с дверью. Мать же просто сидела молча на кухне. Либо она уже не соображает ничего, либо ей просто плевать. Как обычно. Телефон забрали, даже написать никому не может. А так хочется сейчас кому-нибудь выговориться, а не шептать под нос, как же он устал от этого. Не кусать губы до крови, чтобы всхлипы не так слышно было. Хочется просто услышать родной голос на другом конце и понять, что он еще жив. Что не потерял бренную душу где-то в этой комнате. Что не лежит на полу остывающим телом. Просто сидит, стараясь плакать тише. Чтобы родители не услышали. Чтобы не начали орать, что единственное, что он может, так это плакать. Чтобы не побили за то, что снова плачет. Через несколько часов в доме затихло. Наконец отец потерял к нему интерес и ушел спать. Возможно, матери надоели крики и она утащила мужа в комнату. Чонин тоже пытался поспать, но безрезультатно. Сон не шел. Глаза и голова болели, руки мелко тряслись, сердце стучало в ушах, как бешенное. Ну, так он хотя бы точно знает, что не умер. Он так и не понял, за что его побили и оттаскали за волосы. Это случалось так часто, что Ян сбился со счета причин, за что это может быть в этот раз. Даже просто думать о чем-то во время того, как руки и ноги получают новые красные отметины от шнура, было тяжело. Он никогда не понимал, за что все это. И, наверное, никогда не поймет. Может, даже придя к ним на могилы, спросит, а за что вы так со мной? Либо он слишком глупый, чтобы понять, либо им даже не нужно повода. Это регулярно происходило, так что, может, им просто в кайф. Садисты среди родителей тоже бывают. Чонин всегда ходил в одежде с длинным рукавом, даже летом. И сам удивлялся, как никто не замечал. Он ставил себе цель, чтобы никто не заметил, но даже убийца хочет быть пойманным. На руках не было живого места. Старые шрамы даже не успевали заживать, как он полосовал новые. Им не хватало времени зажить, а новые слезы все капали со щек, и не прикоснуться лезвием было просто невозможно. Без слез или сожаления. Никаких чувств. Только успокоение из-за того, что можно хоть как-то выплеснуть боль. Говорят, что, чтобы что-то перестало болеть, нужно просто причинить другую боль. Заменить душевную физической. Он не ставил цель умереть и насквозь разрезать вены. Ему это даже в голову не приходило. Тем более, он не хотел умирать в этом гадюшнике. Хотя иногда мысли о смерти все же проскальзывали. Он часто думал, что не доживет до конца школы и не узнает, какой может быть жизнь без всего этого и без родителей. Ян пялился в одну точку и размышлял о том, где ему взять веревку или как глубже ранить себя лезвием бритвы. Такие мыли были совершенно неожиданными, но, с другой стороны даже приятными. Странно, но ему было почти не больно, когда по запястьям приходилось лезвие. Скорее, даже хорошо. Будто это могло помочь ему хоть на секунду перестать чувствовать себя таким разбитым и умирающим заживо. Это необходимо ему, чтобы чувствовать себя живым. Чтобы точно не наложить на себя руки. Чтобы смочь в один момент уехать отсюда и забыть все, как страшный сон. Ради эндорфинов можно и потерпеть. Ради эндорфинов можно в очередной раз вложить в ладони холодный металл. Ради эндорфинов можно опять пустить себе кровь. Для него теперь самоповреждения, как марихуана для наркомана. Как норма. Как то, что нужно человеку, чтобы не задохнуться в течение дня. Такую же участь, как руки, постигли бедра и живот. Беспощадно истерзаные их обладателем. И даже не обработанные. Если снять с него одежду, то будет больно смотреть. Только слезы могут навернуться на глаза. И никто не замечал ни его тела, ни его состояния, ни его разбитой на кусочки души, ни его пустых глаз. Казалось, что всем было плевать. А разве так не было? Кому он вообще, простите, нужен? Его пугало такое состояние. Пугало, что ему уже все равно на то, что случится с его телом. Пугало, что он думал о том, как лучше умереть. И пугало еще то, что даже самые близкие не видели... Он говорит, что ему не нужна помощь, он улыбается, но внутри кричит о помощи, просит хоть чего-нибудь. Невербально просит, но сделано столько намеков, что трудно не догадаться. Хотя он и сам не знает, какая ему нужна помощь. Даже не представляет. Сам в себе запутался и выхода не видит. И лучшей жизни для себя представить не может. Для того, чтобы ему помогли, нужно хотя бы знать, что с ним, почему так плохо, из-за чего струны рвутся со звонким звуком. Но в его голове такие джунгли, что узнать не представляется возможным. Он хотел лечь на постель, укрыться одеялом с головой и свернуться калачиком. Хотел заснуть непробудным сном. Но только поднявшись с пола, он понял, что не выдержит этого одиночества. Тем более в ночь перед Рождеством. Оставаться одному сейчас равно самоубийству в такой светлый праздник. Осторожно выбравшись из комнаты, он прокрался до входной двери, тихо прокручивая ключ в замочной скважине. Стянул с вешалки куртку и кое-как натянул на себя. Запрыгнул в теплые ботинки. Свобода. На несколько часов всего. Да плевать. Зато чертова свобода. Наконец-то глоток свежего воздуха и медленное биение сердца. Он медленным шагом побрел по проселочной дороге. Снег скрипел под ногами, отзываясь в оглушительной тишине ночи. Так красиво. Если бы не было так тоскливо. Снег мягким покрывалом лежит на земле и деревьях. Блестит в лунном свете, который освещает путь. Деревня так безмолвна в это время, даже скот спит. Ветер качает ветки деревьев и сметает снег в некоторых местах, что блестками осыпается вниз. Этой зимой было так холодно, что щеки тут же начинало покалывать, а по телу – мурашки. Парень пожалел, что остался в этих мягких пижамных штанах, что никак не согревали на таком морозе. Чонин слегка поежился и продолжил путь. Все таки он уже вышел, да и возвращаться не хочется от слова совсем. Можно даже забыть о холоде на некоторое время. Полная луна услужливо, будто чувствовала разбитое состояние и тяжелую ауру, освещала ему дорогу, разгоняя тучи. Боялась того страшного, что может случиться, если парень не дойдет. Он шел к Хенджину. Больше даже и не к кому, если вдумываться. Но думать не хочется. В голове только Хван. Только он мог помочь ему в этот момент. Только он был способен залечить ноющую душу. Только он был безопасной зоной, в которой можно было спрятаться от всех проблем. Старший жил на первом этаже своего частного дома, который сейчас припорошило снегом, а в свете луны он выглядел величественнее, чем был на самом деле. Уж Чонин то знал. Ян помнил, где находится комната Хенджина, и тихо постучал в окошко замерзшими костяшками. Переступил с ноги на ногу и почувствовал стыд, что зародился в животе. Он как-то забыл, что сейчас два часа ночи и парень может спать. И не может, а скорее всего, спит и бережет свой режим. Даже если Рождество совсем близко, это не значит, что можно не спать, в предвкушении праздника. Почему-то Чонин не посмотрел на время на часах на кухне, когда выбирался из дома. Его голову занимал и занимает только Хенджин. Его голос звучал в ушах, успокаивая, как только может расшатанное подсознание. Но что сделано, того не изменить. Он уже постучал. Он уже потревожил. Он уже не может вернуться домой. Он уже не может подумать, что останется без теплых объятий Хвана. Повернуть назад уже нельзя. Повернуть назад уже не представляется возможным. Спустя минуту окно распахивается, и перед Яном предстает лохматая голова с заспанным видом, что пытается разлепить веки. — Йена? — сонливость вмиг слетает с лица парня, перерастая в беспокойство. Хенджин оборачивается, чтобы посмотреть на настенные часы и узнать время. Прищуривается, чтобы в свете гирлянды лучше разглядеть стрелки часов. Быстро оборачивается назад, махая гривой волос. — Что случилось? — шепчет он, но сразу поправляется. — Сначала зайди. Я открою дверь, — говорит он, скрываясь в темноте, стараясь не шуметь. Хван приводит Чонина к себе в комнату, и, как только тихо закрывает за собой дверь, сразу обнимает мальчика, прижимая ближе к себе. Его сердце громко стучит, он сжимает руки сильнее. Это не жалось, это яростная готовность бороться за него и за его возможность лучшей жизни. — Они снова? — тихо спрашивает он, слыша в ответ угуканье. Ян ближе прижимается к парню, смыкая руки у него на спине, кладя голову на плечо. Зажмуривается, растворяясь в тепле и приятных ощущениях. Как же он любит его, просто невозможно. — Переночуешь у меня? — Хенджин отстраняет Чонина от себя за плечи. Заботливо заглядывает в глаза. Мальчик на это лишь кивает. Не в силах что-то сказать и не заплакать снова. В горле как-то сразу пересохло, ни слова сказать не получается. Старший уложил его к себе в кровать, накрывая одеялом и ныряя следом. Он оставляет Чонину поцелуй на ключице и сплетает их руки. Опаляет горячим дыханием и делится своим горячим сердцем. Хвану проще не замечать того, что творится с его любимым человеком. Просто потому что он не знал, как ему помочь. Он видел, но ничего не делал. От этой безысходности и ощущения беспомощности становилось настолько мерзко на душе, что хотелось кричать в голос и бить посуду. Хенджин закатывает рукав туники своего разбитого мальчика и припадает к одному из запястий губами. Совсем невесомо, чтобы не причинить больше боли, чем он себе уже причинил. Осторожно целует шрамы и совсем еще свежие порезы, стараясь свести болевые ощущения к минимуму, а доставить только облегчение. Терется щекой о ладонь, зажмуриваясь. Чуть ли не хнычет. Закусывает губу. Он хочет заплакать от собственной беспомощности, но не может себе такого позволить. Такое было бы еще непростительнее, чем бездействие и только сухие поцелуи. Чонин уже и так плакал достаточно, чтобы наблюдать слезы Хвана. Он уже выплакал все глаза, чтобы остались силы смотреть на чужие соленые капли, что стекают с горячих щек, впитываясь в наволочку подушки. Поэтому старший лишь жмется к Яну в поиске тепла для себя и возможности отдать свое возлюбленному. Отдать ему свое сердце навсегда, заменив старое, совсем Б/У-шное. — Ты можешь остаться завтра на день, а лучше еще и на рождественскую ночь? — спрашивает он. — Не ходить домой? — он заламывает брови. — Они живого места на тебе за такое не оставят. — Вряд ли они завтра найдут в себе силы встать с кровати, — качает головой мальчик, вспоминая, как вечером к ним приходила подруга и они посидели за парочкой бутылок спиртного, учитывая их низкий уровень противостояния алкоголю. — Тогда будь завтра у нас, не хочу бросать тебя, — шепчет Хенджин, мягко целуя в висок. — Я бы ни за что не ушел, если бы ты меня не выгнал, — слегка улыбается Чонин. Он пробирается пальцами под одежду старшего, оглаживая старые, давно зажившие шрамы на ребрах. Они хорошо чувствовались под подушечками. Невозможно обмануть лжеца. Поэтому Хван и не может помочь Чонину. Не может даже попытаться. Потому что себе он помочь не смог. Как бы ни пытался. Он в одиночку хотел пройти этот путь, но разбился на маленькие кусочки, которые Яну удалось склеить, но таким, как раньше, Хенджин уже точно не будет. Он так и не выбрался из пропасти, в которую упал. Не удержался на краю. Не сбалансировал. У него не получилось. Просто смирился, как с данностью. Просто закрыл глаза. Просто жил с этим. Просто фальшиво улыбался этому миру. Фальшиво всем, кроме своего разбитого мальчика. — Я бы так хотел помочь, но я не могу, — он тихо вздыхает, прикусывая губу. Заламывает брови, до боли в голове. Пытается сдерживать эти чертовы слезы. — Ты уже помогаешь. Но мне легче даже от того, что ты рядом, — Чонин кладет руку на его щеку, поглаживая большим пальцем. Так осторожно, так мягко, как может только он. Аккуратный долгий поцелуй приходится на губы, чтобы потом глаза закрылись и все погрузилось во тьму. Чтобы остались только горячие прикосновения пальцев на шрамах. Поглаживания, помогающие расслабиться и хотя бы на это время отключить голову и забыть обо всем. Даже если они не проронят ни слова, они не одиноки. Они есть друг у друга. Этого хватит, чтобы выжить. — Ты же знаешь, что без тебя я умру? — Ровно как и я без тебя.