Сага рогатого

— Этот день с незапамятных зим звался Приветственным. Будь то твоя любима матушка иль подлейший убийца отца, ты обязуешься при встрече приветствовать его, как велят приличия. Но вы, молодухи, не ведаете уже, почему эта традиция справляется в первые дни зимы… Слепая старуха глумливо посмеялась, и три девицы нетерпеливо топтали снег. Они бы и ушли за всеми к костру, на праздник, но карга, поймавшая их, славилась проклятиями, которыми сыпалась на молодых: вон, сын лесничего до сих пор не может отмыться от позора, да и пеструн его несчастный даже на Янки — самую пышногрудую из всех баб! — не просыпается. По крайней мере, так слыхала Сага через Ингриетту, а откуда та узнала — неведомо… — Да, да, знаю я вас! Совсем традиции предков не жалуете, вам бы лишь пляски у костров плясать да косы на юношей наматывать! — Ну так поведай, старая, от кого все пошло! — набычилась Ола, откинув с плеча худую свою косу. Сага с Ингриеттой запереживали, не накличут ли на них троих беду за такие грубости. — Да мне-то откудова знать?! Дура ты, а не баба! По поверхности смотришь, а в суть надо. В глубину самую! Ола покраснела от обиды. — Надо приструнить ее, — шептала Ингриетте Сага, — а не то… Но старуха времени зря не теряла. Она закричала, тыча в Олу кривым ногтем: — И жениха себе подберешь, по поверхностям его глядя! Помяни мое слово, девка! А вы! — Не мы! — быстро откликнулась Сага, схватив Олу под руку и пытаясь утянуть ее подальше от ссор и проклятий. До Ингриетты пока не дошло, что делать бы надо было, а потому стояла она, как вкопанная, лишь глазами хлопала. Старуха обратила пламенный взор, пеленою покрытый, на Сагу: — Укутана, как в семь одежек! Мать твоя совсем тебя балует. А, дочь Гудрун, как тебе под юбкой матери ходить, без батькиной защиты? — Как в сказке! — расхохоталась Сага, даже и не думая спрашивать, как эта ведьма все видит. — Да вот не в сказке живешь ты, тьфу! — Так знаю, бабушка, зрячая же, все вижу еще, — продолжала смеяться Сага. Теперь уже рот затыкали ей. Ингриетта наконец очухалась и потянула подруг за собой дальше по тропе. — Доживешь до моих летов — и прозреешь! А матерью своей не гордись! Гулящая она — и ты такой же будешь! От нечистого понесешь!.. В спины им долетали старухины недовольства, и девицы лишь надеялись, чтоб слишком уж черных проклятий среди них не было. — Не понимаю я вас, — опечалилась Ингриетта, — знаете же, что злая она. Так зачем рты открываете? — Так ты поэтому молчала? — задрала голову Ола, как вдруг поскользнулась. — Ойк! — Ну а чего спорить с ней? На беду свою? Подруги помогли Оле подняться из сугроба. — Ты чего такая смурная? — заглянула она в лицо Саге. — Из-за слов ее о нечистом? Так она всем того же желает! Ингриетта закивала. — Да нет, мне себя не жалко, — вздохнула Сага. — За матушку обидно. — Ну так все в деревне знают, что без отца ты родилась, — ответила Ингриетта и за свою честность получила под дых. — За что? Это ж правда! Сага скривила рожу на эту правду и свирепо пошла дальше по протоптанной тропе. Внушительности ее маленькому тельцу добавляли слои одежды, которые она на себя нацепила: мороз ее с детства невзлюбил, вот и мучает пуще всех. И даже по такому случаю, как сегодня, она себе не изменяла, хотя подруги говорили: так и так, женихов будем искать, да и горцы нагрянут, надо нарядиться, красивой быть… — Сага, ну погоди! Подожди же ты! — Ингриетта! — круто обернулась Сага. — Одной тебе старуха не гадала! Хочешь, я за нее? Я-то люблю тебя сильнее, а значит и проклятья мои будут тебе милей! — Сага! — возмутилась Ингриетта, взглядом ища помощи у другой подруги. — Ну смилуйся над ней сегодня, — поспешила к Саге Ола. — Завтра будешь подначивать ее. — А чего же не сейчас? — Ну так… мы веселиться пришли или проклятьями сыпаться? — Айя! Одно другому не мешает! Ола полушутливо толкнула Сагу — и теперь уже ее поднимали из снега. Чем ближе они подходили к поляне, тем более раздетыми становились Ола с Ингриеттой. Только отвернешься — и вот у одной уже варежек нет, у другой худ с головы пропал, волосы в порядок приведены… Снег впереди блестел огнем, которого еще не было видно из-за голых деревьев и кустов. Все громче слышались флейта, фидл и барабаны. — Барабаны! — Ах, они пришли! — Упустили такое пришествие! Они ускорили шаг, и вот — костер! — и пляшущие силуэты вкруг него. — Вы только поглядите: они еще не ушли, — шептала одна, вторая вздохнула: — Чем дольше смотрю, тем страшнее эти маски… — Самые настоящие духи зимы, — улыбалась третья. Вволю наглядевшись ряженными в духов, Ола распахнула до пояса меховую куртку, выставляя на показ свои бусы. Ингриетта повторила за ней, верхняя рубаха ее была искусно расшита красной нитью. — Сага, чего ждешь? Сага же как и была в шапке на худе, варежках и запахнутой намертво куртке (а под ней еще четыре шерстяные рубахи, сарафан и штаны), так в этом всем и осталась. — Да не буду я оголяться! Замерзну насмерть! — Сага, не стыди нас, — процедила Ола, — все раздеваются! Ну хоть шапку с худом-то сними! Ты не знаешь еще, как жарко танцевать! — Стыдятся те, кто ведает, что поступает плохо. Я же ничегошеньки плохого не думаю! Да и жарко мне зимой не бывает… — А вдруг судьбу сегодня встретишь? — присоединилась к Оле Ингриетта. — Вот-вот! Как по одним щекам да глазам он разглядит в такой луковице красоту? — У этой луковицы одно лицо стоит того, чтоб его золотом осыпали! На эту шутку Ола с Ингриеттой скривили лица. Нет, с этой мерзавкой спорить бесполезно: кого хочешь заговорит, а на своем останется. Музыканты затихли, но ненадолго. Захотелось поскорее уже к костру да закружиться меж знакомых незнакомцев. И вот пошли они — две красавицы разодетые и одна луковица — причем последняя крикнула подругам: — Проиграет та, которая выберет себе лесничего сына! Войти в танец оказалось нетрудно. Вокруг девицы все были разодетые и раздетые, красовались всем, что имели. Юноши же прятались за нелепыми масками и их легко было отличить от горцев. Горцы были гостями из деревни на вершине горы, на противоположном ее хребте. По крайней мере, так все говорили, хотя сама Сага эту деревню не видела и кого не спросит — никто там, кроме старых пьяниц, не бывал. Слишком круты были склоны горы, чтоб к ним ходить. Горцы же какой-то свой тайный путь знали, и потому спускались каждый год на свет от большого костра. И увидеть их было большой мечтой Саги. Сага была самой младшей из трех подруг и долго не могла позволить себе прийти на праздник: маленьких туда не пускали не то что старшие, так еще и молодые! Видите ли, рано еще в такие места ходить! Много она слушала историй, много завидовала, но ждала и терпела, пока наконец не достигла того самого, нужного возраста. И вот, она здесь! Сага жадно вглядывалась в людей вокруг и заметила, что из всех своих подруг именно она умудрилась привлечь к себе больше всего внимания. Нарядные девицы смеялись над ней или кривились, завидев такое чудо укутанное. «Не унывай, ты здесь не ради этих завистниц!» Маски горцев были очень схожи, их одежда — более грубо стегана, чем местная. И кое-в-чем Ингриетта была права: жуткие они! Черные маски с длинными, как у козла, рогами, острыми ушами, хмурым взглядом, крючковатым носом и множеством клыков, торчащих из пасти — ну голимые духи зимы, которыми детей пугают! Таких спьяну увидишь — и в миг протрезвеешь! Страшилы, как есть. И оттого еще пуще интересно, какие ж они на самом деле. Когда Сага заметила на себе взгляд одного из них, тут же улыбнулась: — Здравия желаю! — Жартедев! — ответил он ей. «Что он сказал? Это их приветствие?» — Здравия желаю! — крикнула она другому. — Жартедев! «Ах, и правда приветствие!» Музыканты ускорились — и теперь уже не горцы волновали Сагу, а теснящие ее танцующие. Ей было тяжело поворачиваться и юрко огибать их, все время сталкивалась с людьми и выслушивала упреки: — Неповоротливая свинья! — Слепая курица! — не оставалась Сага в долгу, любезно стараясь отвечать каждому. Но толпа была толпою — и она выплюнула мешающуюся луковицу подальше от костра. Саге стало обидно. Что ей теперь, крайней стоять? А вдруг и она повеселиться хочет! Сага поискала в толпе знакомые макушки и нашла одну только Ингриетту. Плясала с сыном лесничего (вот и проигравшая!), смеялась. Саге тоже так хотелось: плясать и смеяться. И тоже с кем-то, а не одной. Она плюхнулась на снежное бревно, чтобы отдохнуть и с новыми силами попытаться оказаться среди веселых теней. Прислушалась к себе: как и всегда, даже слегка не вспотела. Мороз был сильнее, раздеваться совсем не хотелось. И как остальные могут себе такое позволить? Ух, как же завидно! — Жартедев! — услышала она совсем рядом и испугалась. На ее поминание всех известных богов всуе горец только расхохотался, прикрывая «рот» рукой. — Здравия желаю, ой, жартедев, то бишь, — смутилась Сага, неуклюже встав. Она хотела бы отряхнуть свою куртку от снега, да из-за многочисленных слоев одежды руки не дотянулись. Горец решил помочь ей, и от его похлопываний по приличному месту Сага взвизгнула и оттолкнула его. Но горец не опечалился, взял ее за руку и потащил за собой к танцующим. — Нет, нет! — забуксовала Сага, налепив на лицо недовольство. — Я танцую лишь с приличными! Для пущей убедительности она попыталась сложить руки на груди, но и это у нее не получилось. Горец содрогнулся от смеха (хоть его и трудно было услышать из-за маски), качнул рогами, словно в умилении, приосанился и протянул Саге руку в охотничьей перчатке. Сага рассмеялась — ай какой самец, как красуется! — и теперь уже с радостью приняла предложение. Горец повел ее поближе к костру и закружил в танце. Он был силен: его ладонь на спине Сага чувствовала даже через слои одежды. Он без какой-либо робости тянул ее на себя, когда кто-то грозил толкнуть, вел в танце и почти ни разу не отпустил ее рук. И когда музыка стихла, Сага шустренько стянула варежки. — Жарко! — взволновано улыбнулась она, засовывая их в карманы. Щеки горели то ли от мороза, то ли от жара. Неровен час — и влюбится в него. Хотя чего бы и не влюбиться? «Ах, как волнительно!» Следом пошел хоровод. Горец не отпускал Сагу, и они встали рядом. Руки совсем не мерзли, костер полыхал впереди, как будто сам бог огня плясал на обжигающем полене. От близости к нему стало еще жарче, и когда музыка кончилась, Сага сняла шапку и, немного подумав, худ. Вспомнила о горце, который все еще был рядом, и постаралась как можно приглядней причесать волосы. Горец сначала посмотрел на нее, потом, не снимая перчатки, пригладил ей торчащий локон на макушке. Попытался еще раз, и еще — и проиграл. Даже показалось, что маска его улыбнулась, но от этих мыслей Сага лишь смутилась и захихикала, хлопнув себя по щекам. Они все продолжали плясать. То терялись, когда того требовал танец, то вновь сходились, и Сага метко узнавала своего горца и отличала от других. Тени под «бровями» не давали видеть глаз, Сага не слышала от него слов, но думала, что это из-за музыки и маски он молчит. «Уф, как душно-то…» Вскоре стало тяжело дышать, горец слился с другими тенями и их огненными силуэтами, пламя костра раздражало. — Погоди, я… хочу уйти. Горец не пустил: — Жартедев! — Да мы ж уже знакомы! Пусти! — Жартедев! — Да что ж… заладил!.. Она вырвалась из его хватки и поспешила прочь от костра и танцев. Толкала тени, они ей что-то кричали, но ей было все равно: хотелось воздуха, прохлады! — Ах! Она упала в снег. Жар начал быстро отступать, Сага выдохнула — и вдруг ощутила жуткий холод. Это все от того, что вспотела, убеждала себя Сага. Дрожащими руками она спрятала волосы в худ, попыталась найти шапку, но в карманах ее не было. — Н-неужели выпала? Как т-т-так-то… Она обернулась, в последней надежде желая отыскать ее взглядом под ногами людей, но увидела лишь горца. Уперевшись в колени, он нагнулся, рассматривая Сагу. — Шапку мо-ою не вид-дел? — Она жестами показала, что такое шапка и где она носится, если бы горец вдруг плохо знал местную речь. — Холотедев! — только лишь и ответил он, и Сага в бессилии ударила снег. Не понял! — Айя, холодно! Она встряхнула руки и вытерла об куртку. Полезла за варежками, как вдруг горец положил руку ей на голову. — Не надо мне твоей жалости! — Она дернула головой, но ладонь лишь переместилась на затылок. — Я с детства такая, чуть что — мерзну. Зря стала раздеваться, и танцевать, и вообще зря сюда пришла… захвораю, проблем матушке доставлю… да убери ты руку! — Помтедев… — Да что ж ты заладил! Она шлепнула его по перчатке — но он схватил ее за щеки и сказал, обдав теплом ее лицо: — Я говорю: помочь тебе, девица?! Сага остолбенела. И нет, не потому, что голос его был глубоким и громким, а речь четкой. Его губы — губы, которые она считала частью маски, — шевелились. Точно шевелились. Даже в полумраке это было видно. Сага схватила его за рога и потянула. — Стой! Стой, дурная, оторвешь! — Горец схватил ее за руки, а Сага закричала: — Пришитые! — Настоящие! Я их полвека отращивал! — Нечисть! — Тихо! Он закрыл ей рот, но Сага продолжала мычать и бить его. Горец подхватил ее под ноги, ухнул, поднял из сугроба и унес подальше от людей, в лес. Он был быстр и прыгал так, будто не увязал в снеге, так что Сага даже и не заметила, как уже сама цеплялась за него всеми руками и ногами. Когда горец отпустил ее, Сага сама не хотела его отпускать. Так и стояли они: он, повесив руки по швам, и она, повисшая на нем. — Не… кгм, не стоит так разбрасываться словами. Мы стараемся скрывать, что мы нелюди… не устала так висеть? Сага не подавала жизни, как мертвец вцепившись, но потом медленно сползла с него. Коснулась своей щеки, потом заправила волосы обратно под худ, отвела взгляд… «Мне не жить», — и отчего-то засмеялась, но смех ее был не веселым, а скорее пуганным. И завопила, то ли о прощении моля, то ли ругая его (она сама не определилась): — Смилуйся, нечистый, ошиблась я, не признала тебя! Но ты и сам подумай: как такого красавца признать? Очи затуманились, ловко ты меня обманул! Восхищаюсь я твоим мороком! Ай, как хоро… чего уши заткнул, козел?! Горец вынул пальцы из ушей и сказал: — Козел. Так, значит, ты прощенья молишь? — Слушай, когда перед тобой раскаиваются! — «Айя, язык мой враг!» — Да не нужны мне твои раскаивания, женщина! — Тогда что тебе нужно?! Горец проглотил слова и развел руками. Нечего сказать или повод слишком глупый? Даже не соврет? В тишине Сага огляделась. И куда это он ее затащил? Глушь глухая, в такой пропадешь — и до весны не найдут. А может и весной не… — Я Сага, дочь Гудрун! — набычилась Сага, добавив важности своей персоне. «Да перед кем я вообще выделываюсь…» — плакала про себя она. — А тебя как звать-то? От нее не укрылось, как горец подобрался весь, волосы седые свои пригладил и ответил почти ласково: — Торстейн, сын Флоси я. — Так вы, значит, каждую зиму к нам захаживаете? — Вы? — Горцы, кто ж еще! Других гостей пока не завелось. — Да, с высоты пламя костра хорошо видно, вот на него и идем. — И сколько вы так уже к нам хаживаете? — С незапамятных времен, как Приветственный день был придуман. — И что же, весело тут у нас, что так рискуете? Слыхала, тропы вашей горы круты и обрывисты. — Для кого опасные, но мы привыкшие. А у вас-то очень весело, — горец положил руку на сердце, — и девицы красивые, не то, что наши. — Айя, — умильно прикрыла щеки Сага. «Я ж говорила, что золотом меня, красивую такую, надо!» И пускай, что он говорил не о ней конкретно. — А я, значит, самая красивая была, раз приглядел? Орел ты, глаз-то как наметан! Сын Флоси хотел бы сказать, что не то чтобы красотою она его привлекла. Странно было видеть на таком празднестве не ряженую девицу, а укутанную с головы до пят и на капусту похожую. На такую жертву мороза смотреть было жалко. Торстейн, как и любой другой, не видел в этой капусте красоты. Она была смешной и непосредственной, как вчерашнее дитя. Словно птенец, вырвавшийся из гнезда, она с огнем в глазах смотрела на всех вокруг. Ей все было ново и любопытно, а ему было жалко ее, холодом забитую, да еще скучно и одиноко. — Холодно тебе? — спросил Торстейн, заметив, как Сага греет варежками уши. — Так всегда, — ответила она и подула на руки. — Все говорят, что отца у меня нет, во-от мороз и распоясался. Вид-дит, мол, что без-з защиты х-х-х… — Желания мороза непредсказуемы, как и его нападки. — Торстейн снял перчатку и положил руку на ее головушку. — Но и на него управа есть. — Почему-то о-от твоих касаний каждый раз тепло, — прильнула к его ладони Сага. — Ты всегда такой? — Иначе бы давно замерз. Он коснулся ее щеки, розовой то ли от мороза, то ли от девичьего смущения. И сейчас, когда худ сполз ей на затылок и русые волосы — прямые и лохматые — обрамили ее лицо, Сага показалась Торстейну еще красивее, чем была, когда в танце в свете костра кружилась, и взгляды на него бросала веселые, и улыбалась так искренне… Он тогда еще усилил жар, надеясь, что она снимет свою куртку и не будет прятать себя за тряпками, но — не повезло! — Сага учуяла подвох и сбежала. Торстейн постарался как можно добрее улыбнуться: — Хочешь повидать мою деревню? — Зачем мне это? — отпрянула от его руки Сага, но в глазах загорелись звездочки. Маленькие такие, человеку незаметные, но взору духа доступные. — А зачем честный муж приглашает красну девицу в свой дом? Он нагнулся к ее лицу совсем близко, почти касаясь ее носика, и говорил тише, но еще не шепотом. Он видел, как щеки ее раскраснелись пуще прежнего, а губы не знали: то ли улыбаться им, то ли возмущаться такой близости. — Я-я не хочу умирать, — честно ответила Сага. — Как же матушка без меня… — Я не дух озер, чтоб ради меня топиться. И разве согревал бы я тебя, если бы хотел твоей смерти? Он поднял к лицу ее руки, и Сага удивилась, куда успели пропасть варежки. Она не чувствовала мороза, лишь грубую кожу когтистых пальцев и волосатые ладони. Торстейн обдал их теплым дыханием, потом взглянул на Сагу и нежно прижал ее пальцы к губам. «Мы ведь едва знакомы, — думала она, — а он так нежен. Но я его не знаю и никуда не пойду». — Я должна вернуться к матушке. Торстейн заметил в ней испуг и недоверие. Он слишком торопится? Предыдущая была податливей, хотя потом и выяснилось, что сдавалась она легко каждому, кто только попробует слегка надавить. Хорошо, раз дочь Гудрун другая (или кажется такой), он помедлит. У них целая зима впереди. — Я тебя услышал. Пойдем. Он взял ее за руку и долго вел за собой. Тишина между ними была не долгой, и Саге первой наскучило молчание. Она тихо напевала мелодии сегодняшних музыкантов, потом спрашивала, откуда Торстейн знает этот лес и как часто здесь бывал, сколько Приветственных дней уже посетил, что интересного тут видел, ухаживал ли за Олой (после этого следовали ее приметы) и Ингриеттой (тоже). Некоторые вопросы были нарочно бестактными, чтобы проверить чашу терпения горца, а потом ей и это надоело. Да и устала Сага, так что оставшийся путь Торстейн нес ее на себе. В молчании они дошли до ее деревни. — Далеко же ты ускакал! — восхитилась Сага. — А еще на «козла» обижаешься… — Не рассчитал… Он опустил ее на границе леса. Сага хотела уже пойти дальше, но Торстейн ей не дал. — Дальше я не пойду, — сказал он, удерживая ее за руку. — И так уже задержался, мои скоро уходить будут. — А почему вы не остаетесь до рассвета? — Тяжело подолгу молчать и держать лицо недвижимым. — Верю! — посмеялась Сага. — Я бы и секунды так не продержалась! Она опустила глаза и едва заметно посмотрела в сторону, где была деревня. Ей по привычке хотелось уже оказаться дома, рядом с матушкой, где тихо, тепло и спокойно. Но и с горцем было тепло… пусть и не спокойно — сердечко как галопом заходилось! — да вот только это будто бы стало совсем неважным. — Настал миг прощания, но, дочь Гудрун, я не хочу уходить ни с чем. — Он нагнулся к ней и подставил щеку. Сага рассмеялась, смилостивилась и чмокнула его, как вдруг Торстейн поймал ее в объятия и прижался к ней губами. А когда отпустил, пообещал снова прийти, надел ей на голову худ, вернул варежки и остался на границе леса, наблюдая, как на ватных ногах Сага уходила в деревню. Она то и дело оборачивалась, хихикала сама себе и махала ему, один раз даже поскользнулась, смешно и неуклюже встала и дальше пошла. С того дня-то все и закрутилось, как в вихре. Мороз все продолжал издеваться над Сагой. Она привычно с ним справлялась своими методами, но с каждой новой встречей ей все чаще хотелось довериться Торстейну. Чтоб он держал ее за руку — и тепло было. Чтоб гладил по голове — и зубы не стучали. Чтоб целовал — и сердце таяло… — Сага, ну какая ж ты… вредная! — С чего бы? — возмутилась Сага, хлопнув его по груди. Торстейн посмотрел на это так, словно увидел подтверждение своим словам. Хотя почему «словно»? — Я же вижу: хочешь ласки моей, а скрываешь. Сага открыла было рот, да все слова позабыла, пойманная с поличным. Торстейн хохотал, прижав ее к себе и целуя в щеки и шею. Они сидели в шалашике, который Торстейн на скорую руку построил среди деревьев для их тайных встреч, чтоб не сидеть все время в голом лесу. Он старался спускаться с горы как можно чаще. Родичи его только поддерживали, ведь впервые за долгое время девица не оттолкнула его, узнав, что маска вовсе не маска. Редко кому из горцев так везло, и за таких смелых баб надо было держаться. Особенно, если тебе самому она очень даже к сердцу пришлась. Но половина таких вылазок заканчивалась ничем, ведь Сага не жила на отшибе, что было бы очень удобно, и не страдала одиночеством, что тоже было бы кстати. Иногда она, выбирая между прогулкой в лес, к рогатому своему, и болтовней с подругами, которых и без того каждый день видела, нарочно уходила к последним. Или пропускала мимо ушей тихий стук в окно, когда вечерком сидела с матушкой у очага за веретеном. И радовалась так еще, ведь стук становился недовольнее, а любопытной матери говорила: «Ветер что-то расшалился». — Знаешь, о чем я грежу часто? — И о чем же, о могучий дух зимы? — смеялась над ним Сага. — О том, колючка сердца моего, как пламя свеч играет на твоих плечах, как ты лежишь на перине и прячешься в шкуры, добытые мною в охоте, и ждешь, когда я вернусь к тебе и согрею. Вижу еще, как ты со своей матерью прядешь в моей светлице. И рядом с тобой дочки, а за окном — сыновья бегут с первой своей добычей. И я хвастаю перед всеми тобою, и на каждое нелестное слово ты отвечаешь десятком таких же. И даже со мной ты на словах неласкова, но твои глаза, и щеки, и губы сами… — Не ударяйся в постыдства! — взвизгнула и зарыла лицо в ворот рубахи Сага. И тогда Торстейн решил перейти к главному: — Сага, дочь Гудрун, милая моя подруга, позволь мне отныне и впредь, до самой смерти заботиться о тебе. Позволь видеть тебя рядом и любить, как только горцы умеют. Холить и лелеять тебя буду. Ставлю честь свою и своих предков, что я не дам тебя в обиду. Он подождал, но Сага молчала и лишь смотрела на него во все глаза. И звездочки мерцали в их голубизне. Потом в смущенье опустила светлые ресницы, поджав губы. — Чего же ты молчишь? Даже не посмеешься, не уколешь? — Все слова из-за тебя забыла… — тихо пролепетала Сага, и глаза ее так и бегали то вниз, то на него. — Слова твои всегда громки, а на деле — лишь прячут такую робость… Торстейн нежно погладил ее щеку. — Чего ты ждешь? — спросила она. — Ответа. Недолго подумав, она отняла его руку от своего лица, встала, шурша юбками, со своей куртки и смело села к нему на колени, чему Торстейн очень удивился. Потом, прикрыв глаза, коснулась лбом его лба, потом носа… и поцеловала. Робко так, трепетно… — Тебе… достаточно? — тихо спросила она. — …Нет. Торстейн обнял ее крепче прежнего — и в этот раз многочисленные тряпки ему не мешали. На ней были лишь две рубахи, сарафан и штаны. Совсем немного, и ладонями он мог чувствовать изгибы ее талии, грудью — как она дышит. Он опрокинул ее на куртку, но вдруг Сага его остановила, потянув за рога. — Не бери это в привычку… — Я не хочу в шалаше! — сказала Сага. Торстейн прикинул, сколько времени затратится на подъем в гору, и ответил: — Следующий раз, клянусь, будет у меня в постели. — Ты ж говорил, что представлял меня в своих шкурах… Торстейн! — Да слушаю, я слушаю, не тяни! — Он перестал развязывать ее пояс. — Ты обидишь меня, если сделаешь это здесь! Ты же клялся! Торстейн уронил голову ей на грудь. Клялся? Клялся, боги его дери. Да еще и на чести рода… Он побыл так с долгую минуту и со вздохом, через силу поднялся. — Ну хорошо! Ладно! Только не забывай про свой сегодняшний долг! Торстейн сложил руки на груди и отвернулся лицом. Сага, не веря в свою победу, села, потом оттряхнула юбку, весело улыбнулась: — Ты ж мое золото! — и, встав на цыпочки, чмокнула его в подбородок. — Проклятое богами… — Не боись, я в этом деле жабу съела! Все проклятия с тебя сниму. — А не ты ли их и накладываешь? — Айя, да не дуйся ты так! — Она хлопнула его по плечу. — После женитьбы я вся твоя… Ишь, какой довольный сразу стал! Обычно мужики кривятся, а ты вон как обручению радуешься! Помоги мне одеться, женишок, будем матушке моей кланяться. — Почему не к моим сначала? — Он отряхнул ее куртку. — Потом и к твоим поднимемся. Ты подумай! Одна против двоих. Матушка меня всегда учила, что лучше начинать с малого дела, да и… — А не трусишь ли ты сейчас? — Что? Да будто я буду чьих-то отца и мать бояться! Одевшись, они покинули шалаш. Небо розовело закатом, лицо защипало морозом, но не как прежде: Сага держала Торстейна под руку и согревалась теплом, которое он дарил ей. Зима больше не пугала жестоким нравом и стала похожа больше на холодную и неприступную деву, за морозными иголками которой пряталось розовое сердце. — Как забавно! — цокнул Торстейн. — Я разве говорил, что ты страшишься моих отца и мать? — Ах ты! Рогатый! — вспыхнула Сага, и Торстейн залился смехом. Этой зимой ему и правда повезло найти такое сокровище в капусте. Смешное на первый взгляд и говорливое, а как снимешь листики — и наткнешься на маленькую и робкую… все такую же шумную… но милую сердцу, свою.