первородный инстинкт

      ханме было мертвецки скучно, и это была проблема.       очевидно, подобная вынужденная – сдержанная, почтительная – тишина в блядском ужатнике, как этот, была неспроста. подсуетились изрядно, наладили дисциплину – значит, дело для кисаки уже наполовину решённое. что, безусловно, внушало спокойствие. и ханма бы рада восторг от триумфа очередного разделить – да куда там, восторг.       небрежный жест руки, элегантно разведённые плечи, уверенный стук каблуков – решительный, твёрдый. кисаки не манерна – лишь умеет себя держать. спросишь: ну что, теперь-то можно поздравить? – ответит, недоумевая: с чем? – и по новой. ханма уже давно поняла: для тетты это ничего не стоит. ей нужно влияние, нужно иметь контроль – а на преданность она не рассчитывает. преданность в их реалиях – роскошь, преданность – клятвой под рёбрами у ханмы. кисаки смиряет пронзительным взглядом – ей же в руки ханма вверяет всё.       иронично: каждый успешный проект кисаки теперь ознаменовывал некий рубеж, – ханма бездумно, суетливо всматривается в свои татуировки, словно они могут скрывать новый, неясный доселе ей самой смысл – за которым она, шуджи, может стать попросту ненужной. ей так и слышится это отчётливо-беспристрастное: в твоём присутствии более нет необходимости. это правда: так близко к себе кисаки не подпускала ещё никого, и ханма тешит себя мыслью, – напрасной ли? – что и впредь подле кисаки лишь для неё одной будет место. но, конечно, это стократ неважно, – хотя эгоизм отринуть непросто – пока самое страшное ещё не произошло, и будь проклят этот закон, потому что шуджи...       ...пытается. видит бог, – если есть, если видит – пытается. хоть и выходит подчас несуразно. хуёво.       словом – не самый удачный вышел день. не жизнеутверждающий какой-то.       ханма сидела на полу бара – потому что бар был ближе всего к условной переговорной, то есть ближе всего к кисаки – и изнывала от тоски, попеременно обращая всё своё лестное внимание то на выбор спиртного, то на собравшихся в зале выродков. и того и другого было в избытке – ровно как и не было совсем. а самое интересное всегда происходит за дверью.       ...кажется, у шуджи начинается ломка. и нет, сигареты как раз на месте – одна и того между пальцев зажата – а вот сердце – нет.       нужно как-то скоротать время, – думает она, и сама по себе мысль выходит на удивление здравой. из доступных увеселений здесь только алкоголь, – ничьей компании она сейчас не желает – и, верно, ханма не планировала сегодня пить, но не то чтобы ей кто-то запрещал, не так ли? она взрослая девочка – взрослые девочки развлекают себя сами.       поднимается с едва слышимым хрустом – то ли шея, то ли ещё что – и с наглой ухмылкой торжественно присваивает себе самую дорогую бутылку... судя по всему, коньяка. ханма никогда не была особо прихотлива – это кисаки всё настаивала на том, чтобы та если и травилась, то делала это добросовестно. мол, с достоинством. ханма её слушается во всём и беспрекословно – вот только разбираться в алкоголе от этого нисколько больше не стала. а потому... приходится полагаться на соотношение цены и качества. банально, даже наивно – но до сих пор последствий не было. а значит... рациональное зерно всё же присутствовало.       внезапно дверь распахивается, – благо что не перед самым её носом – и бутылка вмиг оказывается позабыта, выскальзывает из цепких обыкновенно ханминых пальцев, разбивается с каким-то кинематографическим, постановочным грохотом – все взгляды тут же обращаются в её сторону, и всё происходящее ощущается, словно содранная сцена из дешёвых боевиков. вот сейчас какой-нибудь громила с перекошенным лицом сорвётся с места, и начнётся пизделовка – ещё пару минут назад для ханмы это был бы предел мечтаний, вот только...       она сюда пришла не за этим. и интересы представляет отнюдь не собственные. а вот теперь получается так, что она своей выходкой поставила под угрозу и кисакины приоритеты. вот же блядство.       ...однако ничего не происходит – очевидно, присутствие тетты оказывается слишком внушительным. ханма силится найти, как и чем эту досадную оплошность оправдать, – даже если вины собственной как таковой и не чувствует – как вдруг кисаки сама хватает её под локоть и уводит прочь. ханма не знает куда, да и не нуждается – всё, что её волнует сейчас – это крепкая хватка на руке и сведённые кисакины брови. и ей не стоило бы думать об этом сейчас, – ей ли не было известно о гневе кисаки больше всех – право, но как же кисаки была прекрасна в его выражении.       быть может, потому, что лишь в ярости она была так предельно честна, так откровенна; и, быть может, ханма находила в этом какое-то извращённое удовольствие – хотя и стыдно не было ничуть, не после стольких же лет, правда? не обессудьте – но она упаивалась тем, что в такие моменты всё существо кисаки было обращено всецело к ней, восприятие сужалось до неё одной, и будь это даже презрение, раздражение –       когда тетта смотрит на неё, шуджи ощущает себя несказанно живой.       её бесцеремонно, почти пренебрежительно впечатывают в стену, – она с излишним удовольствием про себя отмечает, какая сила таится в этих тонких изящных руках – и даже резкий ночной воздух ничуть не унимает разгоревшейся в её груди лихорадки. ноги обессиленно сгибаются, ресницы подрагивают, и губы полураскрыты в безвольной попытке хоть что-то сказать, – чёрт возьми – простонать, но ханма не смеет. кисаки говорит первая – на выдохе, каждым словом опаляя кожу:       – от тебя, – на самое ухо – слишком много шума. – шёпотом колким оголяя сознание донельзя, сдавливая горло – кисакины пальцы в своих тисках шею ханмы держат почти грациозно, и ханма замирает в благоговейном ожидании. сменит ли кисаки гнев на милость или же нет – она покорно примет всё, ведь разве может она иначе, когда...       губы кисаки касаются её собственных, – покусанных и шершавых, думается, совсем не под стать таким мягким её – и в рот тут же проникают языком, берут своё безвозмездно, не оставляя никаких сомнений. следами на шее, – ханма надеется – звуком имени, оставшимся стучать в унисон с сердцем таким слабым перед этой лаской совсем не бережной. поцелуй всё глубже, а хватка на шее всё крепче – пульс шуджи неистово бьётся прямо под пальцами тетты, и она судорожно хватает её за плечо в попытке тщетной не то притянуть ещё ближе, не то оттолкнуть. не по своей воле – никогда и ни за что ханма от себя бы её не отринула. кисаки делит на двоих с ней последний оставшийся в собственных лёгких воздух и отстраняется в порыве будто бы вынужденном, не удостоив закашлявшуюся шуджи даже словом или жестом.       напускное ли то равнодушие? урок, во всяком случае, усвоен – кисаки не потерпит погрешностей в дальнейшем, и ханма знает лучше, чем её разочаровывать. слушает шаг уходящий спешный, осанки гордый изгиб сумраком обнимает.       поманит ли за собой – шуджи пойдёт хоть на верную смерть. оставит ли – будет беречь покой её незримо, тайно; лишь бы до самого конца, лишь бы и конца – не было.       отнюдь не за свою ведь жизнь она цепляется, когда отчаянно в висках приливом кровь. из сил последних в кисакину спину взглядом впиваться –       первородный       ханмин       инстинкт.