How I'm Imaginin' You | Как я тебя представляю

↫★↬↫★↬↫★↬

Когда Микки и Мэнди вычеркнули «Поесть где-нибудь, где столы сервируют настоящими столовыми приборами» из своего списка «Как нормальные люди», они сделали это в «Bryne's». Мэнди хотела почувствовать себя полноценной туристкой и отправиться в «Cheesecake Factory», но Микки предпочёл бы вернуться в тюрьму до конца своей жалкой жизни, чем провести хоть секунду в адской яме-ловушке для туристов на Мичиган-авеню. Особенно учитывая чизкейки по завышенной цене. Так что они остановились на «Bryne's». Там достаточно приятно, чтобы посетители не боялись оставлять свои бумажники на столах без присмотра, но не настолько, чтобы Микки чувствовал себя неловко в джинсах и одной из немногих фланелевых рубашек, у которых ещё не отрезал рукава. Они поужинали (как и требовалось) вилками. Мэнди заказала пасту с необычным вкусом, а он — самый большой стейк в меню. Вышло дорого — он и не ожидал чего-то меньшего от Вестсайда, — но чертовски вкусно, а официантка и бровью не повела на его грубые татуировки и футболку Мэнди с опасно глубоким вырезом. На самом деле было неплохо. Он подкалывал Мэнди за её попытки элегантно наматывать макароны на вилку, а она сделала вид, что её тошнит, при виде степени прожарки его стейка. Они оба ели слишком быстро — совсем как в детстве, — но потому, что еда была очень вкусной, а не потому, что пытались как можно быстрее набить животы и свалить. Это было в октябре. Сейчас январь, на меловой доске с фирменными блюдами нет дурацких рисунков скелетов и тыкв, а супы и модные макароны заменены «салатом из эндивия» и «блинчиками, фаршированными индейкой и каперсами с капустным салатом радиккио», что звучит одновременно модняво и дохуя невкусно, насколько он может судить. Внутри всего несколько человек; либо засиделись после обеда, либо пришли на поздний завтрак. Пожилая пара пьёт кофе с омлетом, три девушки на шпильках и с поплывшим макияжем делят огромное блюдо с тако, а сурового вида чувак читает «The Wall Street Journal» и потягивает клубничный молочный коктейль. Среди странного сочетания людей Джорджия со своим торчащим зелёным ёжиком волос, как у эльфа, серым свитером крупной вязки и потёртыми джинсами выглядит почти нормально. — Йоу, — приветствует Микки, как только хостес машет ему проходить, легко проскальзывает в кабинку напротив и берёт оставленное для него меню. — И тебе привет. Она не накрашена, но от этого лицо ничуть не выглядит усталым или блёклым: кожа по-прежнему золотисто-бежевого оттенка, несмотря на суровую чикагскую зиму, ресницы тёмные и короткие. Её пирсинг чистый и сверкает серебром, отражая бледный солнечный свет, струящийся сквозь окна. — Я ещё не заказала, — говорит она, обхватывая кофейную кружку татуированными пальцами. — Хотя официант кружил вокруг, как стервятник, так что я бы определялась побыстрее. Поскольку он никогда не ел на завтрак ничего вычурнее вафель из забегаловки, где работает Мэнди, процесс принятия решения проходит довольно быстро. Он лишь смутно представляет, что такое блинчики, но ни черта не знает, что такое киш или шакшука. В итоге он заказывает то, что обычно заказывает на работе Мэнди: бекон, чёрный кофе и глазунью. И небольшую стопку банановых панкейков. Кружащий вокруг официант быстро записывает это и заказанные Джорджией уэвос ранчерос и дэниш с малиной, прежде чем направиться на кухню. Вопрос с заказом закрыт, и Микки думает, что Джорджия начнёт болтать, как обычно. Но та подозрительно молчит. Она смотрит на него с полуулыбкой, слегка наклонив голову и ожидая, когда он заговорит, что заставляет его отчаянно пожалеть, что он не силён в непринуждённом общении. По крайней мере, она ждёт, пока не принесут его кофе, позволяя Микки сделать первый обжигающий глоток. И только после её прорывает: — Не то чтобы я не наслаждаюсь нашей первой встречей вне работы, но что случилось? Он фыркает, лениво помешивая кофе, чтобы не встречаться взглядом с её карими глазами. — Ты ж сама вечно ноешь, что мы не тусуемся, скажешь нет? — Так я и не отрицаю, — уверяет она, насыпая немного сахара в свою кружку. — Здорово увидеться с тобой за пределами клуба, где запросто можно гепатит подхватить, но ты никогда не приглашал меня на свидание. — Ты не в моём вкусе, — сухо замечает он, но Джорджия только улыбается, подливая в кофе каплю сливок. — Аналогично, — подмигивает она. — Но ты сам написал мне. Так что… Ты в порядке? — Я... — Он замолкает. Да, он в порядке. Объективно, лучше, чем когда-либо. Теперь у него всегда есть горячая вода, и на днях он смог позволить себе купить бананы. Ему больше не нужно беспокоиться о том, что его разбудят криками и кулаками. Не нужно постоянно оглядываться, ожидая придирок по поводу его пидорской задницы от какого-то придурка из «Арийские нации» или от Терри, придирающегося… ко всему. Теперь он пользуется кондиционером. У него всё хорошо. Более чем. Может, даже слишком. — Ты обещаешь, что не… — он небрежно указывает на неё через столешницу с эффектом потёртости, — накинешься на меня, когда я объясню? — Во-первых, — говорит она, драматично ставя кружку обратно, — грубо с твоей стороны предполагать такое обо мне, невежественный придурок. Во-вторых, конечно, Мик. — Она постукивает по тыльной стороне его ладони коротким фиолетовым полированным ногтем. — Несмотря на все твои усилия, я всё ещё твой друг, Микки. Обещаю, что попридержу свой характер суперзвезды и спокойно выслушаю тебя. Микки откашливается после глотка кофе, чуть не выплюнув его от смеха. — Суперзвезда? Скорее охочая до внимания шлюшка. Джорджия пинает его под столом, её армейские ботинки причиняют гораздо больше боли, чем потрёпанные кеды, которые она носит на работе. Однако улыбка не сходит с её лица. — Я пришла посплетничать и поднатореть в терапии, Мик. Давай начнём наш сеанс. И так, после ещё одного глубокого вдоха и очередного глотка кофе, Микки начинает. Он разговаривает с кофейной кружкой. С декоративными завитушками на столешнице. С потрескавшейся кожей своих рук, выцветшими татуировками и обгрызанными неровными ногтями. Он не в силах смотреть на Джорджию, иначе у него сдадут нервы, но может чувствовать тяжесть взгляда её карих глаз — нисколько не осуждающего и почти тёплого, — когда говорит о Йене. Он знает, что вспыхивает румянцем под её пристальным взглядом, пока выворачивает душу наизнанку. Он рассказывает обо всём, что приходит в голову, прекрасно зная, что у него ни за что не хватит смелости сделать это снова. Ни с Мэнди. Ни с братьями. Ни с Йеном. Это обрушится на Джорджию. Все эти мелочи о том, как они с Йеном вместе ездят в метро, болтая о чём угодно, только не о глупом желании трахаться друг с другом. Как Микки легко разговаривать с ним и существовать в его пространстве вместе с Мэнди. И важные вещи, такие как медленные танцы на кухне или разговоры об их мамах. Плюс всё, что между мелочами и важным. Включая то, как пьяный Йен заснул рядом с ним в комнате Мэнди и целовал его до потери сознания на заднем крыльце дома Галлагеров. Еду приносят где-то между его рассуждениями о том, что его ни разу не тянуло ни с кем целоваться, а теперь хочется всякой педерастической ерунды, которой никогда не хотелось раньше, и всё это из-за Йена Галлагера. Джорджия прикончила уже почти четверть своих тако с сальсой, когда он наконец берёт вилку, чтобы отправить панкейки в рот. Просто чтобы заполнить пустоту внутри, оставшуюся после всей этой болтовни. Это нечестно. Это всего лишь банановые панкейки, но они, должно быть, добавляют в еду какое-то ведьмовское вестсайдское дерьмо, потому что вкусно невероятно. — Знаю, звучит как в чёртовой мыльной опере, — заканчивает он с набитым панкейками в сиропе ртом и пожимает плечами, не зная, что ещё сделать или сказать, кроме как запихнуть в рот кусок яичницы. Он позвонил ей в основном для того, чтобы излить душу кому-нибудь, кроме братьев или Мэнди. Возможно, в приступе идиотизма он хотел, чтобы оптимистичная задница Джорджии задвинула ему о силе любви, способной на всё. Бла-бла-бла. Но он знает, что это не так. — Я хочу сказать... Это… Не то чтобы.... — объясняет Микки без необходимости. — Я просто… — Испугался, — резюмирует Джорджия, заставляя Микки скорчить гримасу с полным ртом бекона. — Нет. Я не испугался. Да и что бы меня напугало? Не Йен, это уж точно, чёрт возьми. — Да, Йен, — мягко замечает Джорджия. — Но не только. Ситуация в целом. Разговоры. Чувства, с которыми нужно иметь дело, — перечисляет она небрежно, как будто прокручивает под этой пушистой зелёной копной список покупок. Микки откладывает вилку, полностью сосредоточившись на том, чтобы посмотреть на неё со всем отвращением, на какое только способен. Та хладнокровно смотрит в ответ, доедая свой завтрак. Микки прерывает гляделки первым, снова взявшись за вилку, чтобы подцепить яичницу. — В психотерапевты мои заделалась? Хочешь, чтобы я поплакал, потому что мама недостаточно обнимала меня в детстве или типа того? Теперь я просто унылый мешок дерьма, который мочится в постель и боится горячих рыжих? — Ты сам позвал меня, Мик, — Джорджия закатывает глаза, не обращая внимания на его оборонительный рык. — Что, кстати, здорово. Потому что так делают друзья, но что ты хочешь, чтобы я сказала? — спрашивает она с печальным искренним недоверием. — Что ты никчёмный и не достоин Йена и его... симпатии? Или что? — Можно сказать и так, — отвечает он, лишь отчасти шутя, накалывая очередную порцию панкейков. Джорджия фыркает, промакивая кусочком тортильи желтки и томатный соус, скопившиеся на её тарелке. — Жёстко, — говорит она, отправляя тортилью в рот. — Ты отличный парень. Йен — милашка. Вы, два болвана, загораетесь при одном взгляде друг на друга. Он заставляет тебя улыбаться, Микки. Я это вижу. Энджел это видит. Пьяная задница Джейми видит это. Это, наверное, даже с Вояджера видно, — перечисляет она, закатывая глаза и слегка ухмыляясь. — К тому же Йен всё время говорит о тебе и Мэнди. Энджел подумывает штрафовать его на четвертак каждый раз, когда он упоминает кого-то из вас. Всего неделя, и полтинник у нас в кармане. Джорджия игнорирует его фырканье, занеся вилку над дэнишем и обращаясь скорее к нему, чем к Микки: — Честно говоря, не вижу проблемы. Правда, Микки. Ты ему нравишься. Он тебе явно нравится. Просто поцелуйтесь уже. Ну или, видимо, снова. Она отправляет в рот немного десерта, игнорируя его розовые щёки и морщась от резкости своих слов, и пробует снова, с набитым глазурью и тестом ртом: — О! Или ещё лучше. Йен абсолютно точно актив, который любит угождать. Так оторвись по полной. А потом позволь ему приготовить тебе яичницу на завтрак, или что там ещё. Джорджия продолжает поедать дэниш, полностью довольная своими советами. Он собирается с силами: поднимает челюсть с пола и пытается разгладить изогнутую от ужаса бровь, придав выражению лица сдержанный вид. Послушать её, это так легко. Но нет, это не может быть так просто — подойти к Йену и предложить трахнуться, как он делал с соседскими девчонками, с которыми потерял девственность. Нет. Это не может быть так. Это же Йен. Это он. — Нет, всё не так просто, — отвечает Микки ровным, почти беспомощным тоном. — Ты забыла про Мэнди? Йен её лучший друг. — Ну и что? — спрашивает Джорджия, не пытаясь его задеть, но Микки всё равно чувствует, как у него встают дыбом волосы. Никто не связывается с Мэнди. Больше нет. Негодование, должно быть, чётко отражается на его лице, потому что Джорджия фыркает — раздражённо, но не театрально: — Перестань. С ней случились ужасные вещи, но она справилась. Она крутая, Мик. И она любит тебя. Они не перестанут дружить, если у вас с Йеном не срастётся. И если срастётся тоже. Микки со стуком откладывает вилку. Он закрывает глаза, чтобы не встретиться с твёрдым, уверенным взглядом Джорджии, и потирает переносицу, надеясь прогнать мигрень, которая нарастала со вчерашнего вечера. Глаза закрыты, пальцы пытаются унять головную боль, он пробует снова: — Мы, бля… Мы работаем вместе. Кто срёт там, где ест? Это элементарные вещи. — Мы с Сид познакомились в дерьмовой пиццерии на Эшленд. Начали встречаться ещё коллегами и теперь живём вместе. Они орут на меня за то, что я никогда не вставляю новый пакет для мусора в ведро, когда выношу старый на помойку. Джорджия пожимает плечами. Вся такая умудрённая опытом, она ясно даёт понять, насколько неважно, что она встретила своего партнёра на работе. Микки косится на неё с разочарованным раздражением, без слов кристально чисто давая понять, что он думает об этом. Она только закатывает глаза. — Буквально тысячи людей знакомятся на работе. Супружеские пары работают вместе. В этом нет ничего такого, Микки… — Господи боже! — шипит он. Это самое близкое к крику, что он может себе позволить, не привлекая внимания постоянно нарастающей толпы посетителей. — Собираешься по пунктам рассказать, в чём я неправ? Будто мне просто нужно поцеловать Галлагера под дождём или типа того и мы будем жить долго и счастливо? В каком грёбаном мире ты живёшь? Джорджия отвечает не сразу. Её равнодушный, почти скучающий вид сменяется чем-то жёстким и непоколебимым. Это так непохоже на её обычную игривость и бестолковость, что Микки чувствует какое-то холодное, глубокое и неприятное ощущение, пробегающее по его спине. — В том же, что и ты. И тебе это известно, — говорит она мягким, но напряжённым тоном, дающим понять, что она хотела бы сказать больше, но не станет в закусочной Вестсайда, названной в честь мэра Чикаго, борющегося за гражданские права. То, чего он никогда не знал о ней. О тех временах, когда у неё не было татуировок и пирсинга и когда она не одевалась как панк. Когда она не могла пользоваться косметикой, потому что в Библии красились шлюхи, чтобы обозначить либо свою профессию, либо свою гордую натуру. Когда слегка вьющаяся стрижка, как у эльфа, была длинной и тёмно-каштановой копной, которую она всегда заплетала сложными способами, чтобы не мешалась, потому что стричься ей не разрешали. От неё требовали ходить на мессу и разрешали играть только в тех школьных спектаклях, которые одобряли родители. Её застукали целующейся с другой девушкой после спектакля, а затем пьяный отец избил её и отправил восвояси, пока мать рассеянно перебирала чётки. Этот мир знаком ей слишком хорошо. Точно так же, как и ему. — Я не стану тебе врать, — прямо продолжает она. — Хочешь, чтобы я сказала, что ты подонок, недостойный любви? Микки не может удержаться, наклоняя голову в кричащем «Да!», но Джорджия только хмурится. — Ни за что, — резко говорит она. — Я не куплюсь на образ отвратительного ублюдка. Если бы мне вдруг захотелось такого, я бы позвонила отцу. Не тебе, идиот. Микки знает, что не похож на сумасшедшего католика, дерьмового папашу-алкаша Джорджии, но его нельзя назвать хорошим парнем. Он недостаточно хорош для кого-то вроде Йена. Дурачок просто ещё не осознал этого. И Джорджия, по-видимому, тоже. — Ты не... — пытается он, чувствуя себя измотанным от бесконечных объяснений, таких откровенных, что тело ощущается таким же выжатым, как и разум. — Ты что, не понимаешь? Галлагер милый и дружелюбный, любит ходить куда-нибудь и всё такое. Он охуенно красивый, Джордж, а я в тюрьме сидел. За то, что, блядь… Он резко вдыхает через нос, зажимает переносицу, чтобы сдержать жалкие слёзы, когда говорит первому человеку за пределами правовой системы: — За убийство. Я убил человека. Его признание встречено тишиной, которая становится громче по мере нарастания голосов в зале. Приглушённые разговоры и звяканье столовых приборов на заднем плане создают ненавязчивый фон, необходимый для того, чтобы кто-то вывернул душу наизнанку, если будет достаточно быстрым и тихим. У него горит в горле, и он чувствует, как слишком сильно бьётся пульс под липкой кожей лба. Дело не в том, что ему стыдно — блядь, нет, — дело в том, что теперь, сказав это, он так болезненно осознаёт, что Джорджия может взбеситься. Он бы не стал её винить. Его глаза распахиваются, когда крошечная тёплая ручка Джорджии мягко и ободряюще ложится на татуировку мрачного жреца на его предплечье. Она улыбается ему, ласково и немного грустно. — Микки, — она сжимает его руку. — Микки, я знаю. Он и раньше чувствовал себя неважно, но его хотя бы не тошнило, как обычно, когда он по-настоящему нервничает. Но после осторожного признания Джорджии, всплывающего наружу, он чувствует внезапный сильный спазм в желудке и может думать только о том, что его вот-вот вырвет полупереваренным завтраком на стол. — Что? — Он словно слышит свой голос издалека. — Как? Откуда, чёрт возьми, ты знаешь? Джорджия пожимает плечом, выглядя искренне смущённой. — Мне стало любопытно, когда Аллен рассказал нам. Информация общедоступная. Газеты. Гугл. Онлайн-архивы «Tribune». Времени прошло не так уж много. И ты сам знаешь, кем был твой отец. — Ты серьёзно, — говорит Микки после того, как Джорджия смотрит на него вроде как застенчиво, но не раскаиваясь в своих действиях. Он не может злиться на неё, не всерьёз. Не тогда, когда она изо всех сил старалась подружиться с ним и сочиняла глупые истории о его криминальном прошлом, даже очевидно зная, что он сделал. — Почему… Ты ни разу не дала понять. Джорджия фыркает, слегка улыбаясь. — У меня, знаешь ли, нет других приятелей-уголовников, у которых я могла бы попросить совета. Я решила, что спрашивать будет невежливо. Ну, или признаться, что я знаю. Понимаешь? Я не хотела ставить тебя в неловкое положение, как сейчас. — Почему ты так спокойно относишься к этому? — спрашивает Микки, слегка посмеиваясь и потирая глаза тыльной стороной ладони. В небольшом жесте отпора Джорджия щиплет его за руку прямо над испанским шрифтом, за который когда-то обсмеяла. — Ты не Майкл Майерс, королева драмы. — Она закатывает глаза. — Обезумевшие убийцы не пекутся о счастье своих сестёр и не угрожают поездками на такси пьяным подросткам. — Это не… — Ты хороший парень, Микки, — обрывает она оправдание, готовое сорваться с его губ. — Милым тебя не назвать, это точно. Ты коротышка, и, завидев тебя, детишки, должно быть, с плачем бросаются врассыпную… — Какого хрена? — фыркает Микки, чувствуя себя странным образом опустошённым от разговора, выпотрошенным и выставленным напоказ, как приколотая булавкой бабочка, в которую может ткнуть пальцем какой-нибудь учёный, но написать Джорджии было одной из его самых умных идей с момента, как Йен ворвался в его жизнь в пьяном танце. Нельзя сказать, что он верит ей на все сто процентов. Но она, по крайней мере, понимает. Джорджия прямолинейна, где-то даже жестока, но Микки это и ценит. Это значит, что он небезразличен ей достаточно, чтобы не лгать ему. В детстве Микки всегда был коротышкой, самым мелким из Милковичей. После него родились только Мэнди и кузина Сэнди. Отсидев свой первый срок в колонии для несовершеннолетних, он в основном затесался в кругу братьев и кузенов, не задумываясь, что так отмахнулся от Мэнди и Сэнди (своих самых близких друзей). С братьями они вместе пили и курили, избивали людей, смотрели спортивные передачи и играли в «Call of Duty» и «Halo». Но это была иллюзия наличия друзей. Он мог на них рассчитывать, они ввязывались с ним в драку и поили виски, чтобы потом притупить боль, но не были его друзьями. Не раз его выставляли неблагодарным паршивцем, у которого хватило наглости не только застрелить Терри, но и быть гомиком. Если он скажет это вслух, то у него сразу отрастёт вагина, но Джорджия, вероятно, его первый настоящий друг. — Каким образом обосравшиеся от страха дети делают меня хорошим чуваком? — Они плачут от твоего уродства, а не потому, что считают тебя злым, — объясняет она, как что-то совершенно очевидное. Уголок её проколотой губы дёргается в спешно подавляемой улыбке. — Отвали. Ты выглядишь как исписанная скамейка в парке, вдобавок покрытая тупыми грёбаными шипами, чтобы бездомные на ней не засыпали, — поддразнивает он в ответ, всё ещё чувствуя себя слишком разгорячённым и опустошённым, но странным образом счастливым. Ему дурно от того, что он излил душу о Йене и тех тупых чувствах, которые вызывает в нём этот тупой рыжий, но принятие Джорджии почти как бальзам на душу. — Хочешь сказать, что я — неудобное искусство? — ухмыляется она, забирая чек, прежде чем Микки успевает его схватить. Даже выросшая в благочестивой семье, она такая же быстрая воровка, как и любой другой панк из Саутсайда. — Не-ет, — тянет он, бросая на стол мятую пятёрку и несколько монет, прежде чем она успевает это сделать. — Я совсем не это имел в виду, витрина пирсера. У Микки сразу начинает течь из носа, когда они выходят на улицу и прислоняются к кирпичному фасаду, чтобы он мог покурить, а Джорджия встать с подветренной стороны и жадно вдохнуть дым как пассивный курильщик. Сид целую вечность уговаривали Джорджию бросить курить, и, хотя она согласилась, это не мешает ей ныть как ребёнок о том, насколько это отстойно. Однако по-прежнему отказывается, когда он предлагает ей сигаретку, чтобы помочь продержаться. Он рассказывает ей об экзаменах Мэнди и своей идее накопить на машину, чтобы распрощаться с метро. Они прогуливаются, разговаривая о всякой ерунде на работе и о каком-то квир-клубе, который Сид пытаются организовать, пока не добираются до улицы, ведущей к комплексу Джорджии. Она останавливает его торопливое «Ну, увидимся», притягивая в объятия. Микки замирает. Он ничего не может с собой поделать. Она, вероятно, всего лишь четвёртый человек, который когда-либо обнимал его, и ему ужасно неловко. Он осторожно обнимает её за плечи, нежно похлопывая по спине, пока она не отстраняется и не устремляет на него серьёзный взгляд карих глаз. — Пожалуйста, не забывай, что нет ничего страшного в том, чтобы бояться. Того, какие чувства Йен вызывает в тебе, — начинает она, но он отстраняется ещё дальше, усмехаясь и отводя взгляд от её упрямых глаз на тротуар Вестсайда, ровный и без единой травинки. — Я тебе не какая-то девчонка. Я не... Ой! — взвизгивает он, грубо потирая бицепс, куда Джорджия бьёт его с неожиданной силой. — Чёрт, Джордж! Какого хрена? — Иди ты со всей этой токсичной мужественностью, Микки, — хмурится она, явно не беспокоясь о его ушибленном плече. — Тебе страшно. Йен заставляет тебя бояться. Вот что происходит, когда ты влюблён, трусишка. Тебе тревожно и страшно, ты волнуешься. Это нормально, — разглагольствует она, не обращая внимания на сдавленный звук, который вырывается у него при слове «влюблён». — Всё с тобой нормально. И Йен, вероятно, чувствует то же самое. Так что расслабься и позволь бедному мальчику трахнуть тебя, — фыркает она. — От его тоски у нас у всех крапивница, и тебе нужен такой парень, который натянет тебя на свой член, не обращая внимания на твои попытки его отпугнуть. Ты раздражаешь. — Сама иди, напыщенная курица, — отмахивается от неё Микки, пылая щеками не только от пронизывающего ветра. — Увидимся завтра, — говорит он, шмыгая отвратительно хлюпающим носом. — Пока, Микки! В следующий раз панкейки за твой счёт! — напевает она в ответ, уходя. Обычно он бы посмеялся над любой идеей свидания за завтраком «в следующий раз», но солгал бы, что не предвкушает, как в ближайшее время угостит Джорджию панкейками по завышенной цене.

↫★↬↫★↬↫★↬

В воскресенье он просыпается от того, что Мэнди грубо толкает его в бок. Всё тело болит, как будто ему пару дней назад досталось от Терри Милковича. В голове туман и тяжесть, и это настолько неприятно, что на мгновение он совсем не чувствует её. Такое ощущение, что на её месте огромный ватный тампон, как те, что в беспорядке разбросаны в комнате Мэнди после того, как она накрасит ногти. — Мик? Кажется, она что-то спрашивает, но голос звучит слишком далеко и приглушён нерешительностью. Он пытается перекатиться на звук её голоса, но одеяло только плотнее окутывает его, и сдвинуться кажется почти невозможным. — Микки, твой телефон разрывается. Ты снова подменяешь этого ленивого ублюдка? Микки кашляет в подушку — глубоко и с мокротой, — прежде чем, наконец, перевернуться и, прищурившись, посмотреть на сестру влажными глазами. На ней очки, а волосы всё в той же распущенной косе, которую Дебби заплела ей накануне вечером у Галлагеров. Она в флисовых чёрных пижамных штанах с черепами и синей (явно не своей) футболке с напечатанной на груди периодической таблицей. Видно, занималась. Или лениво поедала хлопья на диване, как и положено в воскресенье. Он пытается сказать, что, как и всегда, подменяет Джея, но выходит лишь бессмысленное бормотание в подушку, если судить по раздражённому вздоху Мэнди. — Какой у тебя пароль? — спрашивает она, но, предсказуемо, не ждёт ответа. Мгновение спустя она усмехается, очевидно введя его день рождения и имея теперь своё мнение о таком его пароле. — Думаю, это он, — лаконично подтверждает она. Мэнди садится на край кровати и зачитывает очередное оправдание Джея: одному из его детей нужно к стоматологу, а мама этого малыша, по-видимому, боится даже находиться рядом со стоматологом. Голова Микки всё ещё кажется слишком тяжёлой, чтобы оторваться от подушки, но вроде бы он одобрительно кивает, бормоча, чтобы Мэнди написала Джею, что он согласен. Но, видимо, он недостаточно ясно говорит, потому что Мэнди только насмехается над оправданием Джея: «Государственная стоматология не работает по воскресеньям, кому ты мозги ебёшь», прежде чем заблокировать телефон с глухим щелчком. — Ты в порядке? Голос, проникающий сквозь вату в его голове, звучит ближе, но всё ещё нечётко. Ему требуется несколько секунд, чтобы заставить рот выдавить ответ, но это не «да» и не «нет», а просто мычание. И только проглотив комок в горле, он может пробормотать: — Скажи ему, что я приду, — ворчит он, приподнимаясь на трясущихся локтях. Если голова у него ватная, то руки — как желе. Зелёные и слабые, без малейшего кусочка фрукта, придающего им структуру. — Ты сейчас серьёзно? Нет! — резко восклицает Мэнди, легко толкая его обратно в голое плечо. — Сука, — слабо протестует он, но позволяет прикоснуться к своему лицу без всяких возражений. Он не может остановить её, и кроме того — её рука прохладная, сухая и удивительно приятно ощущается на его липкой от пота коже, даже если сестра понятия не имеет, что пытается выяснить. — Чёрт, Мик. Кажется, у тебя температура, — говорит она с беспокойством. Он пытается отбросить её руку. У Милковичей не бывает температуры, они не болеют. Да, случается похмелье, или они слишком обдолбываются, но у них не бывает грёбаного насморка. Он несколько раз моргает, чтобы избавиться от липкой дымки, застилающей глаза, стараясь особенно злобно смотреть на Мэнди, чтобы доказать своё раздражение (и, следовательно, абсолютно нормальное самочувствие) по поводу всего этого дерьма в стиле няньки-медсестры. — Чё ты вообще понимаешь, бля? — грубо фыркает он. Мэнди не смогла бы отличить температуру от солнечного ожога. Ни один из них не может, потому что Милковичи не болеют. Им никогда не нужно было знать, как это определить. Не тогда, когда они могли научиться полезным вещам, таким как сворачивать косяки на продажу или разжигать плиту, когда за газ не заплатили. — Ничё, придурок! — визгливо признаётся она. От этого звука его чересчур тяжёлая голова болезненно звенит. — Ты не станешь подменять этого ублюдка, пока он не научится лгать лучше! Я позвоню Йену. Кто-то должен знать, как проверить температуру со всеми этими грёбаными… — Нет! — удаётся выдавить ему из горящего горла. Слова Мэнди всё ещё перевариваются (как холодный мёд, медленно капающий в уши), но он, вероятно, смог бы уловить имя Йена из любой цепочки слов. Даже если его голова словно обёрнута шерстяными одеялами. — Чёрт возьми, Мэнди. Не надо никому звонить, — ворчит он, пытаясь сесть. Это ужасная идея, голова болит только сильнее, и он чувствует себя странно запыхавшимся. Он кашляет, когда ему, наконец, удаётся откинуть одеяло и сесть. Мэнди всё это время наблюдает за ним прищуренными глазами. Так много усилий, чтобы убедить её, что с ним всё в порядке. Сестра продолжает свирепо смотреть, пока он кашляет в плечо, и выгибает бровь, наблюдая, как он заканчивает и начинает слегка дрожать, словно умоляя его поспорить. Он не клюёт на наживку. Мэнди не перестанет бороться, пока не получит желаемого. Даже полностью здоровый, он не имеет шансов против неё и может только надеяться выторговаться из положения, в котором будет вынужден столкнуться с Йеном, нянчащимся с ним, как с какой-нибудь сучкой (даже если он пока не настолько жалок, когда дело касается Йена). — Я не стану никого подменять сегодня, ладно? — подмазывается он. — Даже приму какой-нибудь грёбаный «Найквил» или «Судафед», если после Игги ещё что-то осталось. Мэнди несколько секунд смотрит на него не мигая, прежде чем фыркнуть и, развернувшись, направиться к двери. — Прекрасно. Напиши ему, а я проверю шкафчики. Смутно слыша, как сестра роется в ванной и ругается себе под нос, Микки сдувается, неуклюже плюхаясь обратно на кровать. Визит Галлагера предотвращён, по крайней мере на данный момент. Он оставляет сообщение Джея без ответа и переворачивается обратно на живот. Поскольку Милковичи не болеют, он даже не может вспомнить, когда ему нездоровилось в последний раз. Должно быть, когда он был совсем ребёнком и мама была жива, а он слишком мал, чтобы приносить Терри реальную пользу. Трудно припомнить время, когда Терри не присутствовал в его жизни, время, когда позвоночник Микки не напрягался, а сам он не затаивал дыхания, заслышав спотыкающиеся, глухие шаги отца, когда тот с грохотом врывался в дом. Но должен же был он болеть хоть раз? Дети постоянно болеют, верно? И мама возила их с Мэнди в поликлинику по мере возможности. Но у подростка-проститутки с мужем навроде Терри всё идёт наперекосяк. Хоть убей, он не может вспомнить, как себя чувствовал и как ему стало лучше. Кажется, он потел и его вырвало желчью, мало отличающейся от того, что Терри и его дружки-туберкулёзники регулярно выкашливали на пол. Он совершенно уверен, что никто не кормил его супом, не поил «Гаторейдом» и не давал лекарства от простуды. Мэнди единственная хоть немного склонная к заботе, и, кроме готовки и уборки, все материнские инстинкты были давным-давно вытеснены из неё более сильным милковичским инстинктом выживания. Если уж на то пошло, Микки помнит, как воровал её спрайт и крекеры, стоило ей дать слабину. Микки знобит, он потеет, и теперь, проснувшись, не может не заметить, что, помимо ватной головы, боли в горле и ноющего тела, он слегка дрожит. Он глубже зарывается во влажное от пота одеяло, когда слышит быстрые шаги Мэнди по направлению к кухне — вероятно, она хочет принести ему воды или пошла за телефоном, чтобы позвонить Игги и надрать задницу за то, что тот использовал все лекарства от простуды, чтобы приготовить метамфетамин. Скорее всего, он заболел потому, что стоял снаружи на снегу и целовался с Йеном так, будто от этого зависела его жизнь. Микки бесит, что ему ни капельки не жаль. — Мик? Тон Мэнди снова неуверенный, как будто она, как и он, не знает, что делать. Он мычит что-то нечленораздельное, чтобы показать, что слушает, и чувствует, как кровать прогибается под небольшим весом сестры. — Вот. Она протягивает бутылку с водой и две ярко-бирюзовые таблетки. Он с трудом приподнимается на локтях и без вопросов проглатывает их. — Наверное, мне придётся сбегать за какой-нибудь хуетой от простуды. Это последние, а я думаю, тебе понадобятся ещё. И немного «Гаторейда» или типа того, чтобы ты кони не двинул, — говорит она, но Микки не слушает. Тяжесть в теле и ватная голова уже тянут его ко дну. Лекарство от простуды только помогает погрузиться в сон без сновидений. Он чувствует, как Мэнди плотнее натягивает одеяло ему на плечи. Не нежная, но настойчивая в своём желании убедиться, что Микки спит как можно лучше. — Я возьму голубой «Гаторейд», хорошо? — обещает она, и Микки кажется, что он бормочет что-то вроде одобрения, прежде чем вес сестры исчезает с кровати, и он, наконец, снова отрубается.

↫★↬↫★↬↫★↬

В следующий раз он приходит в сознание, когда к щеке прижимается чья-то рука. Он не может побороть инстинктивной потребности вздрогнуть, пусть и совсем чуть-чуть из-за неестественно сильной слабости. Вместо ощущения, что все его внутренности заменены ватой, теперь он чувствует, что внутри него вообще ничего нет. Он словно парит, полностью опустошённый и удерживаемый только прохладной рукой, нежно прикасающейся ко всем слишком тёплым частям его лица. Он слегка шмыгает носом, вбирая сопли, которые теперь свободно текут из носа в подушку, прежде чем откатиться с полным мокроты «отвали». Раздаются приглушённые слова. Не то чтобы в них была необходимость, они всё равно звучат для него далеко и слабо. Тем не менее он сразу узнаёт голос Мэнди и другой — высокий, женский, но с достаточным количеством чикагских интонаций, чтобы сделать его терпимым и смутно знакомым. — ...Меняй их. Это быстрее всего уменьшит жар, — говорит знакомый голос, прежде чем раствориться в выпуклостях и провалах невнятных слов, которые Микки почти ощущает кончиками пальцев. Шрифт Брайля для его затуманенного температурой мозга. — ...Чёрт. Я могу сходить за ними, — говорит Мэнди, и в её голосе слышится лёгкое отчаяние. Микки хочет сесть и сказать ей, чтобы она успокоилась, пока не довела себя до панической атаки из-за фигни. Но чужой мягкий тон возвращается, подбадривая Мэнди. Он улавливает только фразы. Слова, которые встают на свои места в его голове, прежде чем болезнь снова затягивает Микки обратно.

↫★↬↫★↬↫★↬

Хотел бы он сказать, что следующие несколько раз, когда просыпается, он так же томно и легко погружается обратно, бесцельно ведомый своим лихорадочным разумом и телом. Но нет. Вместо этого его тыкает Мэнди, которая не кричит, но, учитывая его головную боль, разницы никакой. Она запихивает ему в горло таблетки и даёт ледяного «Гаторейда», который оставляет приятные ощущения, даже если он ненавидит необходимость сесть, чтобы принять лекарства. Каждый раз Мэнди заставляет его выпить по крайней мере на один глоток больше, чем он хочет, и спрашивает, не нужно ли ему чего-нибудь, прежде чем уйти. Он каждый раз отвечает хриплым невнятным «нет» и после того, как она закрывает за собой дверь, пытается посмотреть глупые видео на YouTube, но следующее, что помнит, — как сестра снова будит его, предлагая ещё таблетки и «Гаторейд». Когда он снова просыпается, на улице темно, а он весь в поту. Но по ощущениям похоже не на жар, а скорее как если заснуть под одеялами в разгар лета. Он чувствует себя лучше — более бодрым и не таким пришибленным из-за болезни, — но он в жизни столько не ссал. Тело одеревенело, и на ногах он стоит шатко, когда, спотыкаясь, идёт в ванную в одних трусах. По крайней мере, кости больше не похожи на переваренную лапшу. Он мочится, не закрыв дверь и не включая свет, в гостиной еле слышно бормочет телевизор. Неизвестно, сколько сейчас времени, но Мэнди, наверное, ещё не спит. Вернувшись к себе, чтобы быстро схватить первую попавшуюся чистую футболку, Микки выходит в гостиную. И действительно, Мэнди сидит на диване, небрежно потягивает один из своих любимых девчачьих черничных элей и строчит кому-то смс под шоу MTV начала 2000-х, которое не смотрит. Вероятно, всё ещё суббота, и он не может избавиться от липкого чувства вины, подступающего к горлу. Она должна быть с Йеном, заниматься глупой ерундой. Может, трахаться с его тупым братом или каким-нибудь другим чуваком, а не прислуживать его немощной заднице. Но тут она поднимает глаза — взросление в доме Милковичей по-прежнему заставляет её остро ощущать всё необычное в окружении — и, увидев его, сбрасывает одеяло с ног, чтобы встать. — Мик! Привет! — восклицает она. — Как ты себя чувствуешь? Чёрт, садись. Давай я принесу тебе чего-нибудь выпить. По пути на кухню она мягко подталкивает его к дивану. У него недостаточно сил, чтобы сопротивляться или спросить, что, мать её, с ней происходит, поэтому он подчиняется, практически падая на диван, натягивая на себя уродливое вязаное одеяло Мэнди и слегка дрожа от остаточного тепла её тела. Мэнди возвращается с очередной порцией «Гаторейда» и двумя таблетками «Ибупрофена», с надеждой протягивает их ему и даже садится перед ним на кофейный столик, чтобы посмотреть, как он их проглатывает. — Ты как? Ему хочется пожать плечами, но прогулка из ванной в гостиную оказалась утомительной, поэтому он делает ещё глоток, прежде чем честно ответить: — Дерьмово. — Ещё бы, — фыркает Мэнди, закатывая глаза. — Мы думаем, это просто простуда. Но температура тебя доконала, потому что у тебя её никогда не бывает. Через пару дней будешь в порядке. — Мы? — хрипит Микки, как раз когда микроволновка пронзительно пищит. Мэнди убегает, не успев ответить, если она вообще собиралась. Он косится на телевизор, ожидая её возвращения, наблюдая за группой белых девушек, на вид даже моложе Мэнди, которым делают УЗИ их беременных животов. Когда Мэнди возвращается, в одной руке у неё дымящаяся тарелка супа, а в другой — заполовиненный пакет солёных крекеров. — Вот, — она вручает ему тарелку, выуживая ложку из лифчика. — Дебби приготовила куриную лапшу и зашла ненадолго. Ты должен съесть что-нибудь, учитывая, сколько таблеток «Тайленола» я в тебя впихнула, а то высрешь собственную печень. Микки морщит нос в крайнем отвращении при виде ложки, которая всего несколько мгновений назад касалась сисек его младшей сестры, но суп и правда выглядит аппетитно. Лапша «Ротини» с кусочками моркови и сельдерея, плюс столько кусочков курицы-гриль из «Костко», сколько он не наблюдал ни в одном супе. Его нос настолько заложен, что он не чувствует запаха, но по полупрозрачному луку и травам, плавающим в бульоне, понимает, что пахнуть должно божественно. На самом деле он не голоден, но суп выглядит аппетитно, и он понятия не имеет, откуда в Мэнди эти замашки медсестры Рэтчет, но точно знает, что она взбесится, если он не проглотит хотя бы пару ложек. — Мы? — снова спрашивает он, послушно зачерпнув ложку супа и давая ему остыть. Мэнди заправляет волосы за ухо и некоторое время теребит упаковку крекеров, прежде чем стыдливо признаться: — Я позвонила Фионе. Она достаёт крекер и принимается разламывать его на две части, четыре, восемь. Она всегда нервничает, когда чувствует себя неловко. Рвёт салфетки, или свои джинсы, или кутикулу. Хрустит костяшками пальцев, сдирает лак с неровных ногтевых пластин. Возможно, он знает тики Мэнди как свои пять пальцев, но не понимает, почему ей неловко. — И? — Я не знала, что ещё делать, — печально говорит она, снимая крошечные крупинки соли с крекера. — Фиона единственная пришла мне в голову, когда я подумала, кто мог бы быть в курсе, как лечить простуду. Знаю, ты не хотел, чтобы они заходили, но... — Она замолкает, застенчиво пожимая плечами. — Дай сюда, — говорит он, кивая в сторону груды разломанных крекеров. Она протягивает слоёные кусочки, чтобы он мог бросить их в суп. Его вкусовые рецепторы тоже не совсем в порядке, но то, что он чувствует, оказывается таким же восхитительным, как он и думал. — Всё в порядке, Мэндс. Правда, — говорит он, отправляя в рот ещё одну ложку супа. — Тебе просто не нужно было вызывать грёбаную кавалерию из-за простой простуды. — Я хотела, — говорит она, почти возмущённо хмурясь. Это напоминает Микки о том, как в двенадцать его допустили в группу его братьев и кузенов по какому-то неписаному, но хорошо понятному всем правилу Милковичей. Он был по-детски взволнован перспективой тусоваться с ними — учиться заниматься настоящим дерьмом, а не просто ставить метки (чем иногда занимался), — вместо того, чтобы тусоваться с Мэнди и Сэнди. Тогда он почувствовал себя взрослым, а он редко видел, чтобы Терри бил взрослых по лицу. Но Мэнди злилась так, как могут злиться только десятилетние девочки, расстроенная и сбитая с толку тем, что больше не добивается своего. — Ты заботился обо мне, когда я болела, — утверждает она. — Ты много делаешь для меня, Мик. Позволь мне иногда отплатить тебе тем же, упрямый засранец. Смех Микки переходит в слабый отрывистый кашель, такой сильный, что Мэнди приходится забрать тарелку из его рук, чтобы та не упала на ковёр, ошпарив их обоих. Ему удаётся откашляться, только когда она суёт ему в руки «Гаторейд» и заставляет выпить. — Ладно, — говорит он, вытирая рот тыльной стороной руки. — Но не привыкай к этому, мать Тереза. Завтра мне станет лучше, и я стану ещё более упрямым мудаком, чем был. — Чтоб ты членом подавился, — усмехается она, наблюдая, как его веки начинают подрагивать в отчаянной попытке не заснуть. Он хмыкает, широко и глупо ухмыляясь из-за своего всё ещё слегка одурманенного состояния. — Может, когда не буду заразным, дурында, — бормочет он, откидывая голову на спинку дивана, чтобы дать глазам отдохнуть всего на минуту, прежде чем неторопливо вернуться в свою комнату и лечь в постель. Мэнди качает головой, забирая его тарелку и ложку. — Задница, — бормочет она почти нежно. Звуки того, как она моет тарелку и ходит по кухне, — последнее, что он помнит, прежде чем снова засыпает.

↫★↬↫★↬↫★↬

Мэнди не отпускает его, пока дважды не измеряет ему температуру таинственным образом недавно появившимся у них термометром. Микки чувствует себя прекрасно, о чём ей и говорит. Насморк и головная боль прошли, его больше не знобит, тело не ноет, в голове прояснилось. И температуры тоже нет. Несмотря на это, тщедушная Мэнди буквально загораживает собою дверь, пока он не позволяет засунуть термометр себе под язык. Всё это время сестра пристально наблюдает за ним прищуренным и недоверчивым взглядом, игнорируя его угрозы убрать её с дороги. Он говорит это не всерьёз, и они оба это знают, но было бы неплохо, если бы она ему подыграла. К тому времени, когда она решает, что его самочувствие в норме, он уже опаздывает. Ничего страшного, но ему и этого достаточно. Ему нравится приходить до того, как начнёт собираться толпа, а свет и музыка запульсируют в пронизывающем до костей ритме, преследующем его ещё долго после окончания смены. Но когда он попадает в «Сказку», музыка уже гремит, а огни мигают в медленном ритме, явно разогревая небольшую толпу ранних пташек. Аудитория типично скромная для вторника. Многие уже болтают, пьют и танцуют небольшими группами. Мальчики гоу-гоу в крошечных золотых шортиках спокойно топчутся на своих платформах. — Привет, — говорит он Джорджии, подходя к барной стойке. Она поворачивается, протягивая клиенту наспех налитую текилу «Sunrise» с лёгкой улыбкой, прежде чем направиться к нему в конец бара. — Налей мне воды, — говорит он, ожидая какой-нибудь колкости по поводу того, что ему хочется чего-то другого, а не воды, но вместо этого встречает странно напряжённое выражение её лица, настолько непохожее на обычную улыбку или напускную хмурость, что Микки немедленно чувствует лёгкую панику; спина выпрямляется, а сам он становится собраннее. — Мик. Мне надо тебе сказать... — начинает Джорджия, но её обрывает странно властный тягучий голос, громкий и отчётливый даже при играющей музыке, заполняющей пространство клуба до самых высоких потолков. — Ах! Микки, дорогой! — Мужчина в костюме материализуется сбоку от стойки. Его крупные, чересчур белые зубы, в которых отражается хромированная столешница бара, устрашающе ярко сверкают в натянутой улыбке, складки на сером пиджаке и частично расстёгнутой тёмно-фиолетовой оксфордской рубашке безупречны. — А я гадал, осчастливишь ли ты нас сегодня своим присутствием, — усмехается Аллен. Лёгкость в его тоне такая же шелушащаяся и натянутая, как и его загар. Он дважды торопливо хлопает Микки по плечу в дружеском жесте, но вместе с тем избегая прикасаться к нему — не из соображений приличия, а потому, что считает его чем-то мерзким; Микки может разглядеть это под его преувеличенной маской очаровательности. Он напрягается ещё сильнее, поворачивая голову, чтобы посмотреть на своего босса. — Зайди ко мне в кабинет на минутку, хорошо? Аллен разворачивается на каблуках, плавной походкой направляясь к коридору, ведущему к раздевалкам, даже не оглядываясь, чтобы убедиться, что Микки следует за ним. Пусть это и преподнесено как вежливая просьба, но Микки и все, кто вполглаза наблюдают из-за стойки, знают, что это не так. Микки хочет одними губами быстро спросить у Джорджии «какого хрена?», но, в отличие от Айка и Джейми, она не смотрит на него, предпочитая встряхивать какой-то коктейль, вытирая нос о плечо своей футболки. Чувство страха в животе не ново, но сейчас всё по-другому. Это уже не тот внезапный едкий прилив, как в тюрьме, когда к нему приставал очередной придурок из Арийского братства и Микки понимал, что получит взбучку слишком скоро после последнего раза. Или когда Терри заваливался домой ночью и начинал кричать на весь дом. Никто толком не мог понять его претензий, но он всё время винил их в чём-то. То кто-то оставил включённым свет. То ботинки или сумки стоят слишком близко к двери. То холодильник пустой, то ему есть не приготовили. Ужас настигал так быстро, что обжигал, покрывая заднюю стенку горла как желчь, причиняя боль каждый раз, когда Микки сглатывал. Но страх, который он испытывает сейчас, когда следует за Алленом в его кабинет, совсем не такой. Он нарастает, как снежный ком, катящийся с холма. Микки всё больше нервничает, весь издёргавшись, пока идёт за Аленом, как по тропинке из следов, оставленных его туфлями от «Prada». Снежный ком катится вместе с ним, становясь всё больше и больше, оседая леденящим холодом внизу живота. — Закройте дверь, мистер Милкович, — говорит Аллен, и Микки мешкает лишь секунду, прежде чем сделать это. Аллен небрежным жестом указывает на гладкий кожаный диван напротив своего стола, за который садится и начинает изучать то, что выглядит как старое, написанное от руки и откорректированное поверх расписание. Микки бросает на диван убийственный взгляд, прежде чем сесть как можно ближе к краю. Аллен продолжает бесцельно перебирать листы, время от времени косясь на них и не предпринимая попыток заговорить, поэтому Микки ждёт. В этом кабинете он проходил собеседование в феврале. Кожаный диван, за ним абстрактная картина на стене, отдалённо напоминающая кучу разноцветных членов. Стол, за которым Аллен делает вид, что перебирает бумаги, явно только для галочки. С отделкой из искусственного дерева и не более того, он выглядит слишком просто для Нортсайда, даже если это всего лишь второсортный гей-клуб. Столешница пуста, за исключением бумаг Аллена и его блестящего нового макбука. Весь кабинет пугающе чистый, и от резкого запаха лимонного дезинфицирующего средства у Микки щиплет в носу. Его собеседование прошло так легко, что следовало бы догадаться. Только что освободившийся из тюрьмы, он пришёл в плохо сидящей рубашке на пуговицах, которую Мэнди подобрала для него в «Goodwill», и Аллен, едва взглянув на него, сразу нанял. Несмотря на серию обжигающе горячих душей, от него, должно быть, всё ещё разило грубостью коренного южанина и тюремным мылом, поскольку Аллен, казалось, был более чем счастлив нанять его в качестве тупой грубой силы. Не самая мутная работёнка Микки. Далеко нет. К тому же так Ларри отстал бы от него с предложениями о работе в службе безопасности торгового центра, поэтому Микки, недолго думая, согласился. Он не знает, были ли собеседования других вышибал такими же, но точно не такими, как у танцоров. Любой, взглянув на кабинет, может догадаться, как проводятся их «собеседования». И хотя это супер отвратительно, но предполагается, что всем, кто здесь работает, уже исполнился двадцать один год. Поэтому, хотя происходящее тут может быть достойно программы о педофилах, технически всё законно. Но почти всем танцорам по восемнадцать — если судить по их поддельным удостоверениям личности. Не то чтобы Аллена это волновало. Твинки привлекают чуваков при бабках, которые относятся к своей гомосексуальности как к маленькому грязному секрету, который хранят в тайне от жён и коллег. Чем моложе танцоры, тем интереснее. Аллен мало того, что мерзкий ублюдок, он ещё и жадный ублюдок, так что такая бизнес-модель ему подходит. — Ита-а-ак, — тянет Аллен, закончив возиться с бумагами, — ты пропустил свою смену в воскресенье. Не позвонил. Никого не попросил выйти за тебя. Не хочешь объяснить почему? Микки моргает, чувствуя, как в груди лопается странный пузырь дискомфорта. Он ожидал претензий по поводу халявной выпивки на работе или того, что слишком много времени проводит у бара. Или насчёт его отказов покидать VIP-комнату, даже если танцоры сами просят об этом. И не важно, сколько мятых потных купюр клиент суёт ему в грудь с невнятным: «Оставь нас наедине, а?» Эти скользкие ублюдки всегда чувствуют себя обязанными сообщить ему, насколько неловко им от его присутствия за дверью, даже когда застёгивают штаны, а танцор направляется в уборную, чтобы прополоскать рот. Аллен мог бы отчитать его за кучу вещей. Но за то, что он не вышел на смену, в которую обычно подменял кого-то?.. — Я не работаю по воскресеньям, — напоминает ему Микки, неспособный сдержать смех в своём тоне. — Технически нет. Обычно я просто подменяю Джея. Аллен беззаботно вздыхает, пытаясь играть роль понимающего босса. — Дорогой, Джей не работал ни одного воскресенья с октября. Он, наверное, забыл. — Так а я тут причём? — Это выходит резко. Может, дело в той наглой лжи, что Джей не работал ни одного воскресенья с октября, или в том факте, что этот придурок забывает, какую чушь скармливает Микки каждое воскресенье только для того, чтобы не выходить в свою смену. Но в его тоне сквозит раздражение, окрашивая слова гневом, который он не должен показывать боссу, каким бы хищным и некомпетентным тот ни был. Но Аллен не выглядит озадаченным, вместо этого его карие глаза загораются мрачным удовлетворением. — Ну, может, ты пообещал ему, что… — Я ничего ему не обещал, — перебивает Микки сквозь стиснутые зубы, до побелевших костяшек сжав кулаки, лежащие на коленях как у раскаивающегося школьника. — Я простудился, и по воскресеньям я не работаю, поэтому мне не нужно было никого предупреждать. — Что ж. У тебя есть справка от врача? — спрашивает Аллен, почти обнадёживающе моргая, будто Микки только и нужно, что показать ему её, чтобы закрыть вопрос. Он не думал, что когда-либо увидит актёра хуже Джорджии, но вот он во всей своей красе. — Нет. — Микки приподнимает бровь, наконец проигрывая борьбу за то, чтобы держать руки сложенными на коленях. Он знает, что не должен — это признак агрессии, или что там ещё сказал ему надзиратель, прежде чем огреть дубинкой по почкам, — но скрещивает руки на груди. Глупо быть агрессивным (или даже казаться таковым) перед своим боссом, но он вне себя от злости и ничего не может с собой поделать. — Я не ходил к врачу, это была просто простуда, — продолжает он чересчур сдержанным тоном. — И я не работаю по воскресеньям. Мне не нужно доказывать, что я был болен только потому, что Джей не явился. — Ну, мне жаль, дорогой, но, поскольку ты не появился на работе, мне придётся сообщить об этом мистеру Сиверу. На самом деле не важно, какие там у вас договорённости с Джеем. Вчера нам не хватило одного вышибалы, и кто-то должен за это ответить. — Я правильно понимаю… — Микки не может удержаться от смешка при виде раскаивающегося взгляда Аллена. Качая головой, он проводит большим пальцем по нижней губе, прежде чем разжать руки и жестом указать на широкое пространство между кожаным диваном и его бесполезным столом. — Вы собираетесь доложить обо мне моему удошнику, потому что я не вышел на работу и не предупредил об этом, когда это даже не моя смена была? — Я бы не хотел, но мне придётся, — печально подтверждает Аллен, переигрывая с сожалением, как и со своим оранжевым автозагаром. — Но отсутствие прогулов — часть условий твоего УДО. По закону я просто обязан сообщить. — Точно, — мрачно усмехается Микки. — Значит, вы так заботитесь о соблюдении закона в своём клубе, что собираетесь пожаловаться на меня за то, что я не заступил на смену Джея, как обычно, потому что он слишком ленив, чтобы работать? — Что я могу сказать? — пожимает плечами Аллен, изображая застенчивость, но от него просто разит неконтролируемым высокомерием богатого придурка. — У меня всё строго, дорогой, иначе всем бы тут туго пришлось. — Ага, хорошо, — теперь Микки открыто издевается. Он не пропустил ни одного рабочего дня. Он постоянно подменяет других придурков-вышибал и помогает Джорджии каждый раз, когда наступает её очередь пополнять запасы продуктов и выпивки для бара. Но ещё он вышвырнул одного из приятелей Аллена по бриолиновым причёскам — сутенёра, собирающегося взять под свою «крышу» кого-нибудь из танцоров — и этим, возможно, лишил босса приятного бонуса в виде отката. Аллен, должно быть, недополучил больше, чем Микки думал изначально, но он не может уволить его за это. Сомнительно, что Ларри внесёт это в его дело. Но это начало. Повод сделать его работу здесь раздражающей, сложной и неоправданно грязной. Ларри, возможно, всё равно, но удошники сгорают так же быстро, как спичечные коробки в дешёвых мотелях. Кто знает, будет ли следующий достаточно заинтересован разбираться в ситуации или увидит в этом удобный способ снова отправить Микки за решётку, таким образом сняв с себя часть рабочей нагрузки. Кирпичик за кирпичиком Аллен удостоверится, что это выстроится в беспорядочную башню, способную рухнуть от малейшего прикосновения и похоронить Микки под завалами. Он устал от нестабильных, беспорядочных куч, сваливающихся из ниоткуда и разрушающих его жизнь. Он не может прогнать из носа запах лимонного чистящего средства и перестать думать о том, что работа в какой-нибудь автомастерской могла бы быть лучше, чем это. Не может перестать думать о поддельном удостоверении личности, оставшемся у Йена в бумажнике со времён, когда ему ещё не исполнился двадцать один год, что случилось только в прошлом мае. О том, как сразу распознал в нём липу, стоило только взглянуть на косо приделанную фотку; светоотражающая полоса отсутствует, края обрезаны грубо. Он не может перестать думать о словах Йена, когда тот рассказал, что начал работать тут в шестнадцать — на пике своей самой первой маниакальной фазы. Интересно, как наняли Йена? Он был под кайфом, пьян или в отчаянии? Согласился ли он или отказался? Думал ли он, что у него нет другого варианта получить работу? Или показать свою признательность за то, что получил её. Волна ярости захлёстывает Микки, грудь и лёгкие словно каплями солёной воды наполняются жгучей злобой. Он чувствует себя безрассудным как никогда раньше, но это начинает ассоциироваться с Йеном. Со всеми теми способами, которыми тот проникал ему под кожу, заставляя чувствовать себя глупым, храбрым и жаждущим свободы. Именно из-за чувств, которые вызывает в нём Йен, Микки открывает рот: — Туже, чем дырки мальчиков, над которыми ты тут сутенёром заделался, да? Прилив мстительного удовольствия, которое он получает, произнося это, улетучивается, когда он видит, как холодная улыбка растягивает впалые — явно не без вмешательства извне — щёки Аллена. — Большое спасибо, что напомнили мне, мистер Милкович, — говорит Аллен голосом таким же напряжённым, как и его кожа, гладкая и туго натянутая на чрезмерно угловатом лице. Любой шаг к тому, чтобы почувствовать себя лучше, который Микки сделал ранее, сводится на нет холодной ухмылкой Аллена. Это заставляет его свирепо смотреть в ответ, крепко сжимая кулаки, защищаясь. Всегда в обороне. — Я мог бы сообщить мистеру Сиверу о твоём прогуле, о том, что ты выпиваешь на работе, и о том, как некрасиво ты ведёшь себя по отношению не только к моим друзьям и клиентам, но и ко мне, что, я уверен, привело бы к юридическим проблемам для тебя, — объясняет он почти на одном дыхании, будто Микки — отброс из Саутсайда, слишком медлительный и тупой, чтобы слушать и понимать. — Но есть и альтернатива. Мой партнёр, мистер Стейнман, хочет, чтобы ты помог ему в его новом деловом предприятии, и попросил меня одолжить тебя ему. Ты должен его помнить, — плавно продолжает Аллен. — У него всегда была склонность к грубым вещам, а с твоим опытом во всём противозаконном ты стал бы для него идеальным партнёром. Он надеется, что во многих отношениях. Аллен приподнимает идеально выщипанную бровь, выглядя ожидающим и гордым собой, сложив наманикюренный палец домиком под подбородком с ямочкой, как будто ждёт, что Микки упадёт на колени и примется благодарить его. За что? За возможность стать грёбаным консультантом по незаконным делишкам у Жирного Карсона Крессли? Помогать этому сутенёру с несовершеннолетними танцорами, такими как Йен, просто пытающимися обеспечить себя и свои семьи? И тем самым помогать Аллену набивать карманы? — Итак, позволь мне прояснить, — начинает Микки, стараясь подобрать каждое слово, как это делает Колин. Проверяет их, прежде чем позволить вырваться в пространство между ним и Алленом. — Ты хочешь, чтобы я помог твоему другу организовать дрочильню с мальчиками, а тебе получить откат, а иначе настучишь на меня Ларри и, вероятно, уволишь. Примерно так? Аллен улыбается, его зубы огромные и почти прозрачные из-за чрезмерного отбеливания. Он похож на акулу. Нос с крупными ноздрями-щелями, щёки, которые лишены даже грамма жира, натягивающиеся ещё больше из-за рта, расплывшегося в широкой опасной улыбке. — Знаешь, а ты не такой тупой, каким кажешься, — ухмыляется он. — Итак, что скажешь, дорогой? Помогите мне помочь вам, мистер Милкович. Микки прижимает большой палец к нижней губе, напуская на себя задумчивый вид. Всё его тело пробирает мелкой дрожью, будто Мэнди неверно измерила ему температуру и у него всё ещё жар из-за болезни. Но он совершенно точно знает, что причина не в этом, поэтому лишь пытается (без особого энтузиазма) сделать вид, что обдумывает предложение, прежде чем вскочить на ноги и встать перед бесполезным столом Аллена. — Я скажу, пошёл ты, — говорит он гораздо мягче, чем мог бы, учитывая восторг с оттенком ярости, бурлящий во всём теле. — Пошёл ты, — повторяет он, наблюдая, как лицо Аллена искажается в гримасе с серией мелких характерных подёргиваний. Как мягкие щелчки и повороты кубика Рубика, пока одна сторона, наконец, не будет полностью состоять из красных квадратиков. — На хуй твоего жирного педерастического дружка, на хуй эту работу, а в особенности на хуй тебя, — заканчивает он, распахивая дверь кабинета и наблюдая, как Виктор, Джей и Джейсон спешат ретироваться, выглядя мультяшно глупо, поскольку пытаются сделать вид, что не подслушивали. Тупица Джейсон даже начинает насвистывать, рассматривая свои ногти. Идиот хренов. Он грубо расталкивает их, пробираясь через клуб. За время, пока он был у Аллена, народу толком не прибавилось. Джорджия и Айк наблюдают, как Аллен спешит за ним, выкрикивая стереотипные визгливые угрозы позвонить Ларри, или в комиссию по условно-досрочному освобождению, или в полицию. На самом деле Микки не обращает внимания, его всё ещё трясёт — то ли от страха, то ли от облегчения, — когда он засовывает сигарету в рот и прикуривает ещё до того, как выйти за дверь. Он игнорирует нестихающие вопли Аллена, когда ступает на мокрый от слякоти тротуар, уворачиваясь от нортсайдских придурков-твинков, которые смотрят на него и сигарету в его губах так, словно он самолично прикончил их бабушку. Его телефон вибрирует почти без остановки, пока он идёт к метро. Наверняка это Джорджия, интересующаяся, что стряслось, что сделал он или что сделал Аллен. В кармане куртки появляется ощущение банки, наполненной сердито жужжащими пчёлами. Он достаёт мобильный только в вагоне, отвечая на шквал её сообщений короткими отписками или смайликами, наиболее соответствующими его мыслям. Джорджия — спасибо, бля — может разговорить даже краску со стены, поэтому она поддерживает постоянный поток диалога о его «драматическом уходе» в основном самостоятельно. Он странным образом благодарен за это. Сейчас чуть больше десяти, поэтому он оставляет голосовое на рабочем, а не на личном телефоне Ларри, объясняя события вечера. Мэнди он вовсе не пишет. Сейчас каникулы, и она у Галлагеров, смотрит фильмы с Йеном и его семьёй, пока учёба не началась. Она и так скоро узнает. И пока он не вернётся к продаже наркотиков или не заделается в мандеры, ей всё равно. Его всё ещё странным образом потряхивает, словно слабый ток пробегает по венам и артериям, скрытым под кожей. Возможно, это облегчение, но Микки незнакомо это чувство. Наверное, это осознание того, насколько он жалок. Ему двадцать три, и у него никогда не было настоящей работы. Его никогда не увольняли. И он не знает, как ощущается облегчение в небольших головокружительных дозах. Он рассеянно проводит большим пальцем по шероховатому краю дешёвого пластикового чехла телефона. Наблюдает, как точки в комментарии, который Джорджия продолжает строчить, танцуют вверх-вниз, выплёвывая фрагмент текста, прежде чем новая волна точек возобновляет свой танец. Помимо удлиняющейся переписки с Джорджией, у Микки в общей сложности есть ещё три диалога в мессенджере. Один с Мэнди, почти полностью состоящий из напоминаний купить продукты и оплатить счета. Плюс редкие «ты в порядке?» с обеих сторон, чтобы проверить, как дела, наименее требовательным способом, который им известен. Ещё групповой недочат с Колином, Игги и Мэнди. Самая большая активность была в нём в ноябре, когда они играли в эту сказочку про счастливую семью с Корой. Сейчас туда чаще пишут Колин и Игги, чтобы забросить удочку в сторону младших — его и Мэнди. Они стараются отвечать всегда: простые «ага» или «всё в порядке!», чтобы успокоить братьев. Эта своеобразная перекличка происходит раз в месяц, а потом более ранние сообщения автоматически удаляются системой. Они не из тех родственников, что общаются каждый день, Терри позаботился об этом. Да, они сплотились в финальном противостоянии отцу, но даже теперь, когда его больше нет, они никогда не будут близки. Слишком поздно. Колин и Игги — мальчики Терри Милковича. Он и Мэнди — самые младшие Милковичи. Пропасть очевидна и глубока, даже если осознавать это не так больно, как когда-то. Третий заполнен серыми сообщениями. Все короткие, приятные и прочитаны, но оставлены без ответов. Йен не злоупотребил номером, который Мэнди отправила ему, когда они с Микки ехали в метро после дня Благодарения. На самом деле Йен пишет гораздо реже, чем Микки предполагал. В основном отправляет короткие сообщения после встреч Микки с Ларри, в которых пишет, что надеется, что всё прошло хорошо, или спрашивает, не хочет ли он «расслабиться» за пиццей и пивом, если всё прошло не очень. Однажды Йен отправил скриншот результатов своего последнего экзамена по статистике (в правом верхнем углу был обведён красным девяносто один балл), сопроводив это лишь эмодзи празднования. Микки помог ему с этим тестом. Не то чтобы он разбирался в статистике, но он достаточно хорош в большинстве тем по математике. Он не знал, будет ли с этого толк, но помнит, что был странно рад сообщению. Не только результатам, но и тому, что Йен решил поделиться этим с ним. Тогда Микки ему так ничего и не ответил. Йен постоянно околачивается в их квартире, и гораздо более вероятно было увидеть его дома или на работе, так что всё, что им нужно было сказать друг другу, могло подождать. Но после сегодняшнего, возможно, ему стоит написать Йену. Кажется, на работе они больше не пересекутся, учитывая, что в этот самый момент Аллен, скорее всего, размещает на стенде его фото с подписью «Не впускать». Конечно, Йен в любом случае ещё зайдёт к ним домой. Притащит ещё печений с начинкой, которые постоянно ест, будет заниматься с Мэнди за кофейным столиком. Но Микки не знает, в какой именно день вернётся домой и обнаружит там Йена за просмотром Netflix с Мэнди, закинувшей свои ноги ему на колени. Он проводит ногтем большого пальца по чехлу. Джорджия продолжает отправлять сообщения, используя множество смайликов (кучу смеющихся, немного злых и несколько ухмыляющихся), потому что она, как-никак, на работе и должна обслуживать посетителей. Она сказала, что он испугался, и пусть Микки не верит ей до конца, но даже он в состоянии признать, что кое-что из дерьма, от которого он отмахивался, вместо того чтобы вглядеться, — признак трусости. Это нормально, сказала Джорджия. Но это не нормально — волноваться при мысли написать Йену. Это убогая девчачья чушь. Поэтому он переходит к диалогу с Йеном и печатает, прежде чем потеряет самообладание и начнёт вести себя ещё более ненормально. Больше не коллеги, — отправляет он и наблюдает, как пугающе быстро меняется статус с «доставлено» на «прочитано». Он ждёт волны точек, но они так и не появляются. Его по-прежнему потряхивает от облегчения и, возможно, небольшого намёка на нервозность. Ему кажется, что он смотрит на океан, о котором его сокамерник всегда говорил с такой тоской. Ждёт, когда волны, наконец, поднимутся и накроют его. Поглотят целиком, чтобы ему не пришлось ждать, стоя на дрожащих ногах и вглядываясь в горизонт в ожидании ответа. Он ждёт, что Йен ответит, но ответ так и не приходит. Вместо этого, когда он выходит из метро, телефон звонит, на экране мелькает фотография Мэнди.

↫★↬↫★↬↫★↬

На один нехарактерно оптимистичный момент Микки подумал, что сможет найти новую работу раньше Ларри. Он, конечно, глубоко ошибся, заработав настоятельное напоминание, что оптимизм — только лишний шаг к разочарованию. Ровно в девять утра Ларри (как всегда радостный) перезвонил в ответ на его голосовое и вместо того, чтобы выразить ожидаемое глубокое разочарование в Микки, сообщил, что у него собеседование на новую работу в половину третьего. Неудивительно, что именно автомастерская оказалась новым местом, ведь Ларри подталкивал его к этому с тех пор, как Микки выкатился из металлического мотеля прямиком в его офис — такой же удручающий, но с мелкими вкраплениями детской весёлости, что Микки не мог не находить трогательно милым. На языке так и вертелись возражения по поводу внезапного собеседования, но Ларри просто продиктовал ему адрес и контактное лицо. Затем принялся увещевать, как эта работа будет полезна для роста и общей самореализации Микки в обществе и бла-бла-бла. После Микки быстро попрощался, уверенный, что ещё секунда, и он выпрыгнет из окна своей спальни. Ларри самый раздражающий из всех его удошников. Не потому, что заглядывает на рандомные анализы мочи через день или рискует заработать инсульт, если не разродится избитыми фразами вроде «тебе лучше соблюдать правила, малыш» или «в тюрьме всегда есть свободные места» по крайней мере два раза в неделю. А потому, что он такой искренне милый. Как Йен, но в несексуальном варианте папаши средних лет, который постоянно носит дерьмовые костюмы и любит вдохновляющие постеры с кошками. Что ж, Йену такие тоже, должно быть, нравятся. Дело в том, что Микки не может собраться с силами, чтобы послать его на хуй. Вот так, нервно потея, он оказывается у заурядной автомастерской в практически облагороженном Бриджпорте — чёрная рубашка на пуговицах, тесная, как смирительная, и серебристый полосатый галстук, которые Мэнди заставила его надеть. Он нервничает не от волнения перед собеседованием. Это чувство, которое он испытывает каждый раз, когда заходит в заведение, пропахшее тестостероном, подобно автомастерской. Не совсем страх. Чёрт возьми, нет. Он может так отпиздить каждого чувака внутри лишь за косой взгляд, что те всю оставшуюся жизнь будут дышать через трубочку. Просто это странным образом напоминает ему о Терри. Хотя тот никогда ничего не ремонтировал в доме, не говоря уже об угнанных машинах (это всегда было сильной стороной Колина). Дело в потребности казаться как можно более мужественным, которая поглощает Микки всякий раз, когда он оказывается в подобных местах. Терри многому научил их: быть злее, пить сильнее, бить первым. И Микки всё ещё хорош во всём этом. Просто он больше не хочет этого делать. И не обязан. Вот только Ларри будет выглядеть как побитый щенок, если всё пройдёт плохо. Его выражение лица в такие моменты даже хуже, чем у Йена, ради всего святого. Ни один чувак, работающий с реальными убийцами, не должен выглядеть так, будто вот-вот заплачет. У Микки крапивница от такой заботы. Он, блядь, ненавидит, что переживает из-за этого. Если в «Born Free Cycles» и есть входная дверь, то он её не видит, поэтому заходит через огромный открытый отсек гаража, придерживая виниловую занавеску, чтобы та не задела его уложенные гелем волосы. Внутри он видит за столом латиноамериканку с кучей татуировок, которая надувает и лопает пузырь жвачки. Она миниатюрная, с двумя длинными тёмными косичками, перевязанными сзади банданой. Её серая форменная рубашка механика явно перешита, чтобы подчеркнуть плоский живот и упругие сиськи. Она пристально смотрит на него поверх покрытого пылью компьютера, явно привыкшая быть самой злющей сучкой в комнате. Но он не зря вырос с Мэнди и другими своими сумасшедшими кузинами. Она транслирует максимальное количество «не связывайся со мной» флюидов, но он видал и похуже. — Микки Милкович, — говорит он, поднимая свои тёмные брови, вторя её мимике. — Мне нужен Брэд. — Как и всем, приятель, — мрачно бормочет она, но всё же встаёт с кресла на колёсиках и направляется к крошечной приоткрытой двери в нескольких метрах за стойкой администратора. Она быстро возвращается, поднимает перекладину на стойке и проносится мимо него, оставляя облако пряных духов и запах «Marlboro». — Вперёд. Мне надоело играть роль секретарши для вас, придурков, — хмурится она, оставляя откидную створку и путь в офис Брэда открытыми. Он идёт по пыльному цементному полу, прежде чем постучать в приоткрытую дверь, на которой висит дешёвая алюминиевая табличка: «Лучший босс в мире». — Заходи, — инструктирует его голос. Офис даже меньше, чем он предполагал, размером с гардеробные в домах на Лейкшор, которые они раньше грабили с Игги. Возможно, свою роль в этом играет беспорядок: груды бумаг, картонные коробки с блестящими металлическими деталями, несколько грязных красных тряпок, ожидающих стирки. Коренастый, усталого вида мужчина смотрит на него из-за стола, втиснутого в угол. Он машет в сторону пустого стула. — Присаживайся, чувак. Я просто пытаюсь закончить тут кое с чем, — говорит, по всей видимости, Брэд — неряшливый блондин тридцати с чем-то лет. На нём менее изменённая версия чёрной форменной рубашки с короткими рукавами и выцветшие джинсы. Микки видит несколько татуировок на бледной коже: восьмиконечная звезда на запястье, змея вокруг предплечья, что-то похожее на череп на шее. Это не такие тщательно продуманные татуировки, как у женщины за стойкой. Они неряшливые, хаотично расположены и дают понять, что их обладатель тоже неряшлив и неорганизован. Несложно представить, что они — продукт чувства стиля Брэда. На его столе стоит ещё один доисторический компьютер и ещё больше бумаг, блокнотов, и офисного хлама. Вдоль одной из стен расположены три картотечных шкафа, заполненных, по предположению Микки, досье клиентов и ещё бо́льшим количеством счетов и накладных, что усеивают другую стену. Цементный пол в пыли и испещрён чёрными пятнами от наспех вытертого машинного масла. Единственные личные детали, которые замечает Микки, — ваза для конфет в виде тыквы, фотография, на которой застенчиво улыбающийся Брэд запечатлён рядом с симпатичной брюнеткой с игривой улыбкой, и тканевая сумка, завалившаяся набок ровно настолько, чтобы можно было разглядеть несколько мотков пряжи и вязальные спицы. Наконец, Брэд вздыхает, с удручённым отвращением глядя на стопку бумаг перед собой. Когда он раздражённо проводит рукой по волосам, в мерцающем свете потолочной лампы можно безошибочно различить блеск обручального кольца. — Может, и не стоит говорить тебе это вот так с ходу, — признаётся он, хватая несколько конфет из вазы-тыквы, — но надеюсь, ты справишься, потому что меня от этого уже тошнит. — От счетов? — Микки недоверчиво поднимает бровь. Лучше ему за это не браться. Расценки знакомы ему только по «одалживанию» машин, которые тупые придурки с Нортсайда оставляли незапертыми, и последующему перегону их к Мэнни для «оценки». Он даже не знал бы, с чего начать с мотоциклами. — Не-а. — Брэд качает головой и продолжает с полным шоколада ртом: — Мотоциклы — это просто. А мои ребята получают фиксированную оплату труда. Микки чувствует облегчение. Брэд жуёт, прежде чем потянуться за очередной пригоршней завёрнутых в фольгу «Hersey’s Kisses». Он приглашающе наклоняет вазу к Микки, но Микки отказывается, и он продолжает: — Дело в налогах, расходах и прочем дерьме. Едва сдал алгебру в средней школе. Не обращай внимания на всё это, — он неопределённо обводит рукой заваленный бумагами офис. Микки, вероятно, не стоит говорить ему, что алгебра и бухучёт — не одно и то же. Любой придурок, умудрившийся закончить школу в этих краях, должен знать это. Вместо этого он пробует все те «приятные» вещи, из-за которых Мэнди к нему придиралась. — Меня это устраивает. Налоги или что там ещё. — Он рассеянно проводит большим пальцем по краю брови. — Алгебра тоже. Если, эм... Если это то, что тебе нужно. Самый уголок испачканных шоколадом губ Брэда приподнимается в улыбке. — Хорошо. Я уже чуть больше четырёх лет в завязке и, если мне придется ещё раз попытаться разобраться во всём этом, точно сорвусь. Ограблю алкомаркет, стану виновником автомобильной погони, оторвусь по полной на одну сумасшедшую ночь, прежде чем вздремнуть на I-88. Глаза Микки сужаются — ничего себе план «Б». Вот так невзначай заговорить о пьяном дебоше с последующим самоубийством? Это он может понять. Чего он не понимает, так это намёка на то, что хорошо, что Микки здесь, чтобы заняться этим сейчас. Будто его уже наняли только потому, что так сказал Ларри? Он знает, что лучше держать язык за зубами и «не предполагать всё время худшее», как говорит Мэнди. Но ничего не может с собой поделать. — Ты, кажется, уверен, что я просто займусь бухгалтерией, а не решу грабануть тебя. Почему? Как только он это говорит, ему хочется сунуть голову под колесо мотоцикла. Он подавляет детское желание крикнуть «Просто шучу!», даже заходя так далеко, что открывает рот, готовый заверить Брэда, что ничего не крал с тех пор, как попал за решётку (по крайней мере, ничего стоящего). Но Брэд снова нерешительно улыбается, засовывает в рот очередную конфету и отвечает, не прожевав толком: — Ты на УДО и не станешь меня грабить, — говорит он, посмеиваясь от своей неуместной уверенности. — Может, реально спасёшь меня от налоговой. Я прям чувствую, как эти ублюдки наступают мне на пятки. У Микки подёргивается уголок губ. Брэд шутит, но звучит так же устало, как и раньше. Будто он и не ожидал ничего другого, кроме как смиренного раздражения. Может, это приходит с опытом непредумышленного убийства. Это беспокоит Микки, но не настолько, чтобы удержать от последней колкости в сторону Брэда. — Значит, ты просто нанимаешь каждого проходимца, что проходит через Ларри, пока те не облажаются, или я какой-то особенный? Он пытается вложить в вопрос как можно больше прошлого Милковичского «пошёл ты» отношения, но выходит неубедительно. Получается как-то спокойно — не устало и печально, как у Брэда, а больше с вызовом, чтобы Брэд сказал ему то, что он уже и так знает. Чтобы дать Брэду понять, что он знает. Психологическая игра, в которую Терри играл снова и снова, когда разговаривал с кем-то под прослушкой. И каждый раз это срабатывало в его пользу. Он практически слышит, как Мэнди визжит, как гарпия, интересуясь, неужели он не усвоил ничего из её тренировочного собеседования, что она устроила ему, стоя за дверью ванной, пока он принимал душ. Неужели он думает, что получит желаемое, выставляя себя умником-головорезом? Неужели он хочет работать только там, где его будут воспринимать лишь тупой массой мускулов, как делали Терри и их дяди? Он всё ещё представляет, как она кричит на него, наблюдая, как язвительная усмешка Брэда сникает и тот возвращается к оценивающему взгляду, и чувствует, что его собственная неуместная бравада начинает медленно угасать. Слабый изнутри, как яблоко, оставленное постепенно разлагаться на кухонном столе. Брэд слегка прищуривается — как будто раздумывая, — прежде чем с необычайной быстротой развернуть очередную конфету. Он, вероятно, обдумывает лучший способ выгнать Микки, не заработав неприятностей от него. Не то чтобы Микки стал бы, но есть несколько Милковичей, которые трут с людьми, которые с радостью сделали бы это за подходящую оплату. Он чуть ёрзает, готовый вскочить со стула и выбежать из офиса, как только Брэд скажет ему проваливать… — Ты не особенный, — беспечно говорит Брэд. Будто они о погоде болтают. Это заставляет Микки задуматься. Не потому, что он считает себя особенным, а потому, что именно это Брэд решил прокомментировать. — Ты парнишка, который совершил несколько ошибок. Но ты отсидел свой срок. Получил кое-какие навыки, — перечисляет он так же небрежно, продолжая добавлять обёрток к образовавшейся на его столе куче. — И эти навыки могли бы мне пригодиться, честно говоря. Ларри это знает. Мы приятельствуем, понимаешь? Он затащил меня на моё первое собрание анонимных алкоголиков без предписания суда. Был на моей свадьбе, а однажды пригласил нас с женой отдохнуть на озере. Но раньше ни разу никого ко мне не отправлял, — признаётся он. Микки ждёт, чувствуя себя не в своей тарелке. Он всегда знал, что Ларри сердобольный идиот, но считал это притворством, способом не напрягать лишний раз его подопечных, пока те не избавят его от работы, чтобы никогда больше не вспомнить о них потом. — Не пойми меня неправильно, у меня много бывших зависимых, — продолжает Брэд. — Но бо́льшую часть времени они провели в СИЗО, пока не смогли предстать перед судом. Окружная, понимаешь? Микки понимает. Он никогда не сидел в окружной тюрьме по обвинению в торговле наркотиками, но не раз встречал оттуда Игги. Он рассеянно кивает, но Брэд всё равно воспринимает это как сигнал продолжать. Он делает паузу ровно настолько, чтобы вытереть предплечьем шоколад со рта. — Так что нет. Ты не особенный. Ты такой же, как все другие ребята, которые вляпались в нехорошее дерьмо, — прямо говорит он. Во взгляде серых глаз, устремлённых на Микки, нет ни разочарования, ни отвращения. Он просто выглядит решительным и уверенным в том, что говорит. — Но у тебя есть навыки, подходящие для этой работы, и Ларри говорит, что ты хороший парнишка, который старается изо всех сил, — продолжает Брэд, всё ещё глядя Микки в глаза так, что ему инстинктивно хочется огрызнуться. Он — умирающее от голода животное, загнанное в угол благонамеренным парнем с куском еды, ждущим, когда он выползет. Они оба ждут друг друга, без всей этой мачо-показухи, которую Микки предполагал тут увидеть. — Ларри хочет тебе помочь. И я тоже, если тебе нужен шанс, — говорит Брэд и добавляет с оттенком характерной для него усталости: — Хотел бы я, чтобы кто-нибудь дал мне шанс. Просто пытаюсь передать эстафету, чувак. Итак, что скажешь? Микки молчит, проводя пальцем по брови, чтобы почувствовать шрам и вспомнить. Ты не особенный. Терри сказал бы что-то в этом роде. Может, и говорил, но попытайся он вспомнить всё дерьмо, которым поливал его отец за первые восемнадцать лет жизни, у него случилась бы аневризма. Ты хороший парнишка, который старается изо всех сил. «Парнишка» злит, но Брэд продолжает смотреть на него, спокойно и оценивающе. У него на столе куча фольги, немного упало на пол, и со своего места Микки может разглядеть только наспех напечатанную и приколотую картинку: скруглённое по краям чёрно-белое изображение, нечёткое и почти бесформенное. Снимок малыша с УЗИ. Микки судорожно сглатывает, пытаясь на мгновение представить, насколько другой была бы его жизнь, если бы Терри распечатал его снимок УЗИ и прикрепил над рабочим столом. Просто так. Его голос скрипуч, когда он наконец отвечает: — Тебе нужно моё резюме? Брэд улыбается, ещё одно подрагивание губ, но в уголках глаз появляются глубокие морщинки. — А у тебя оно есть? — Моя сестра учится в колледже на кадровика, — признаётся он, наполовину смущаясь, наполовину гордясь Мэнди за то, что она закончила школу и продвигается вперёд. — Она заставила меня его сделать. — Не, чувак. Всё нормально, — успокаивает его Брэд, возвращаясь к бумажкам на своём столе и принимаясь их перебирать. — Я уже знаю, что у тебя есть более свежее досье, так что, если налоговая всё-таки придёт, ты будешь отдуваться за меня. Смех, который вырывается у Микки, уродливый и непроизвольный. Но это заставляет Брэда взглянуть на него, прищурившись в той же доброй, усталой от мира манере. Он подзывает Микки, предлагая его медленно успокаивающемуся, всё ещё умирающему от голода животному «я» последний соблазнительный кусочек. — Давай, посмотри на бумаги. Думаю, я знатно накосячил. Микки придвигается ближе, откусывая немного.

↫★↬↫★↬↫★↬

По дороге домой Микки понимает, что, должно быть, улыбается как сумасшедший. Одна женщина в метро даже предпочла остаться стоять, лишь бы не садиться рядом с ним. Хотя ему пофиг. Она похожа на одну из тех «Спасём Землю Мать» сучек, которые делают покупки в «Whole Foods» и читают людям лекции о поедании мяса и использовании соломинок. Он с удовольствием посасывает купленную газировку из огромного стакана, просто чтобы быть придурком. Не верится, что Брэд предложил ему работу — за шестнадцать баксов в час — и отмахнулся, сказав, что большинство бухгалтеров зарабатывают намного больше. Но Микки никогда столько легально не зарабатывал. Он мог бы снова начать откладывать. Может, купить машину или заменить свои прохудившиеся ботинки хорошей парой «Тимбов». Купить одного из тех уродливых котят с приплюснутой мордой, которых так вожделеет Мэнди… — Чёрт, — бормочет он себе под нос, вытаскивая телефон из кармана и набирая ей сообщение. Она или на учёбе, или на работе, поэтому он не ожидает быстрого ответа на своё «меня взяли». Но, как и следовало догадаться, телефон звонит как раз в тот момент, когда он блокирует его и собирается сунуть обратно в карман. — Что? — отвечает он, не в силах сдержать легкомысленный и красноречиво довольный тон. — Что? В каком смысле «что»? — усмехается Мэнди. — Я так рада за тебя, придурок! Он фыркает в ответ на её поздравления, и это наполовину оскорбление. На заднем плане слышен тихий классический рок и громкие мужские насмешки вперемешку с лязгом сковородок. Значит, она на работе. Воспользовавшись тем, что один из поваров хочет запустить руку под её уродливую форменную юбку, а поэтому разрешает прятаться на кухне от мерзкого босса, она улизнула, чтобы позвонить ему. По крайней мере, коллеги прикроют её, если начальник начнёт что-то вынюхивать. — Спасибо, — хрипло говорит он, чувствуя себя особенно неловко из-за неподдельного счастья и похвалы в голосе Мэнди. Он потирает неприятно вспыхивающий жар на затылке. — Это не такое уж большое дело. — О, завали со своим «спасибо», — ругается она. — Ещё как большое, Мик. Мы должны отпраздновать. Я напишу Коре и спрошу, не… — О, чёрт возьми, нет, Мэндс, — быстро отказывается он. Да, Кора ничего такая. Милая и неплохо разбирается в травке. Всегда покупает эти маленькие шоколадные пирожные для Мэнди, когда та приходит в гости, и откормила Игги до естественно пухлых щёк после мета и героина. Колину она нравится, Игс по уши влюблён, а Мэнди считает её одной из самых клёвых людей, которых когда-либо встречала. Но будь он проклят, если устроит какую-то яппи-вечеринку, чтобы отпраздновать получение работы. — Давай просто пива попьём. Может, закажем доставку еды, — предлагает он, несмотря на протесты Мэнди, решающей, что они будут делать, если она настоит на праздновании. — Только я, ты и Галлагер, — говорит он, прежде чем вспомнить: — Эй… Как он, кстати? — Кто? Микки фыркает, чувствуя, как снова горит шея. Он пытается смущённо стереть румянец. — Йен, идиотка. Он не ответил на моё сообщение. — А что ты ему написал? — спрашивает она, и Микки знает, что не должен смущаться, но не может не чувствовать себя плаксивой сучкой, жалующейся Мэнди, что Йен не ответил на его единственное сообщение. Как будто он топает ногой перед её школьным шкафчиком, требуя, чтобы она ответила за свою лучшую подружку. — Только что мы больше не коллеги, — объясняет он. — Ничего особенного. Просто дал ему знать. На другом конце провода Мэнди молчит. На самом деле так долго, что он мог бы решить, что она отключилась, если бы не фоновый шум из кухни «ВафельХаус». От этого жар на его шее разливается только сильнее. Щёки и кончики ушей горят, ладони потеют, а живот сжимается от беспокойства и смущения. Потому что ему нравится Йен, и он не имеет на это никакого реального права. Не тогда, когда парень — лучший друг Мэнди. — Мэндс? — Да, извини, — откликается она. — Я могу спросить его. Он тоже болел, так что, возможно, не видел… — Чем болел? — перебивает он, не удержавшись. В его голове уже идёт игра в пинбол из худших моментов биполярного расстройства Галлагера, о которых тот ему рассказал, будучи мягким и сонным, когда они однажды ехали из клуба домой на метро. Он вспоминает не только дурацкие вещи. Но и то, что застревает в горле, как куриная косточка. О лежании в постели, когда Йен слишком измучен, чтобы двигаться. Об отказе от еды и тихих рыданиях. О таких долгих пробежках, что его ступни трескались и кровоточили, а носки покрывались пятнами цвета ржавчины. О том, как он позволял мужчинам класть наркотики прямо себе на язык, и они доводили его до такого состояния, что он позволял отвезли себя в отель, а проснувшись, обнаруживал немного наличных на прикроватном столике. Мэнди снова молчит. Правда, это ощущается по-другому. Почти любопытно и в то же время как-то самодовольно — как будто она расставила ловушку, настолько очевидную, что была уверена, что он не попадётся. Он собирается повесить трубку, соврать, что въехал в туннель и сигнал пропал, или что-то в этом роде… — Простыл, как и ты. Вот почему Дебс в принципе готовила суп, — объясняет она тоном, гораздо более убедительным, чем обязывает разговор о супе. — Он уже поправился. Сейчас он в порядке. Но я дам ему знать, хорошо? — Я имею в виду, что ты не... — начинает он, но его перебивает хлопок двери и резкое прекращение рок-музыки и смеха на другом конце провода. — Эй, мне пора, — торопливо бормочет она. — Я сегодня тусуюсь с Йеном и Липом, так что не жди меня. Горжусь тобой, старший брат! Пока! — Мэнди? — пытается он, подсознательно прикидывая, сколько у него времени до остановки. — Эй! Мэнди? Он убирает телефон от уха и видит, что она уже повесила трубку. Он надеется, что босс-засранец не застукал её. Хотя всё равно хочет навалять чуваку, так что ему не потребуется много усилий, чтобы сказать «в пизду» и просто сделать это. Ну, может, больше нет. Теперь, когда у него есть первая в жизни хорошо оплачиваемая работа и крошечный лучик света в тёмном туннеле его жизни. Возможно, Мэнди права. По крайней мере, насчёт празднования. Хотя он по-прежнему считает, что «праздновать» получение работы — зашквар, ему не терпится выпить, когда он вернётся домой. Может, разориться на тайскую еду. Даже если без сестры и Йена — единственных двух людей во всём мире, с которыми он хотел бы отпраздновать это событие.

↫★↬↫★↬↫★↬

Микки потягивает виски и изучает меню доставок, которые они с Мэнди хранят в ящике стола, когда раздаётся стук в дверь. Такой неожиданный и неистовый (даже для Саутсайда), что он, вздрагивая, чуть не проливает на себя праздничную выпивку. Он быстро проверяет телефон, чтобы посмотреть, не Мэнди ли это. Может, она забыла ключи, когда уходила, чтобы отсосать студентишке Галлагеру или что-то в этом роде. Но никаких угроз с требованием открыть дверь не следует, поэтому он осторожно пробирается в свою комнату, роется в ящике комода в поисках «Глока» и проверяет, заряжен ли он, прежде чем сунуть за пояс спортивных штанов и как можно тише направиться к входной двери. Сердце бьётся так сильно, что он чувствует пульс в кончиках пальцев босых ног, но его руки тверды, дыхание ровное, челюсть сжата, чтобы принять удар, если до этого дойдёт. Это не первый раз, когда кто-то стучит в его дверь посреди ночи, и он знает, что делать. Даже если действительно надеялся, что дни его избиений с доставкой на дом закончились. Когда он подходит к двери, за ней тихо — так тихо, что он думает, что тот, кто использовал его дверь в качестве боксёрской груши, мог уйти, — но затем сквозь дешёвое дерево он слышит приглушённый стон и бормотание «Чёрт возьми, Микки» голосом, который к настоящему моменту узнал бы где угодно. Он едва успевает отпереть, как его грубо пихают обратно в квартиру. — Какого х… — Ты получил работу? — спрашивает Йен, бесцеремонно сбрасывая рюкзак на кухонный пол, прежде чем снова запереть дверь. Несмотря на наличие рюкзака, непохоже, что Йен провёл всю ночь в библиотеке. Он выглядит недавно принявшим душ, даже под зимней курткой и спортивными штанами. От него пахнет чистотой. Мускусный аромат геля для душа «Old Spice» ещё не выветрился, а фруктовый аромат шампуня приятно силён, когда он снимает шапочку и пальцами откидывает волосы назад. — Спасибо, что спросил, — усмехается Микки, расстроенный так, что чувствует себя какой-то безвольной сучкой. Мелочный и странно обиженный кажущимся незаинтересованным поведением Йена. — Мог бы просто ответить на сообщение. Йен качает головой, сбрасывает куртку и небрежно бросает её на стойку. — Но тебя взяли? — повторяет он. — Подбери своё дерьмо, — ворчит Микки на автомате, прежде чем поднять руки в ответ на выпяченный в раздражении подбородок Йена. — Да, хорошо? Начинаю в четверг. Посмотрю, сколько он тратит на запчасти каждый месяц или типа того. — Так ты больше не вышибала в клубе? — медленно и без необходимости уточняет Йен, оттесняя Микки в гостиную. В основном Микки ему позволяет, он с лёгкостью мог упираться, пока не оказался бы нос к носу с Йеном, но всё ещё чувствует себя неуверенно счастливым после успешного собеседования. По крайней мере, он вытаскивает пистолет из-за пояса и кладёт на стойку рядом с курткой Йена. Засранец даже не моргает. — Не-а, я собираюсь сводить баланс спонсора анонимных алкоголиков, а на досуге распихать нескольких старых гомиков забавы ради, — хмурится он, отворачиваясь от Йена — чистого, преступно сексуального, с блеском в глазах, — и плюхается на диван. — Да, я там больше не работаю, — подтверждает Микки, просто чтобы Йен перестал так на него смотреть. С напряжением, которое несвойственно улыбчивой и доброй заднице Йена. — Счастлив? — Очень, — говорит Йен, всё ещё стоя перед ним. Его странная серьёзность сменяется обычной милой улыбкой с закрытыми губами, когда он мягко приподнимает подбородок Микки одним пальцем, чтобы их взгляды встретились. — Я горжусь тобой. Ты умный, Мик. И можешь гораздо больше, чем просто махать кулаками, — тихо продолжает он, как будто его слова деликатны и хрупки и нуждаются в защите. — Я рад, что теперь у тебя есть возможность проявить себя. — Мне не нужно, чтобы ты мной гордился, — чеканит Микки, проглатывая в горле комок, состоящий из слов Йена, скрученных в тугой тёплый узел и засунутых поглубже в его глотку. Йен закатывает глаза, убирая пальцы с подбородка Микки, и возвращается на кухню. На долю секунды Микки оборачивается, внезапно паникуя, что Йен в итоге уходит, что он наконец-то сыт по горло Микки и всеми препятствиями, которые он небрежно разбрасывает вокруг себя, как окурки. Но Йен просто хватает рюкзак с пола, прежде чем вернуться. — Знаю. Я говорю это тебе, потому что хочу, чтобы ты знал, а не потому, что тебе это нужно, — небрежно объясняет он. Микки не может не усмехнуться, но, как и следовало ожидать, Йен игнорирует это. — Иногда люди могут быть добры к тебе, даже если тебе это не нужно, — продолжает он, присаживаясь на кофейный столик напротив Микки — колено к колену — и роясь в рюкзаке в поисках чего-то. — И, если ты ещё не понял, я хочу быть добрым по отношению к тебе. Ты мне нравишься. Понравился с самого начала, но теперь, когда я знаю, что ты больше, чем горячий сквернословящий отброс из Саутсайда, ты нравишься мне ещё сильнее, ясно? Йен говорит всё это с видом человека, утомлённого бесконечными объяснениями. Он так и продолжает решительно рыться в рюкзаке, его волосы, высыхая, начинают слегка кучерявиться и падают на лицо. Он звучит и выглядит как недовольный отец, снова и снова объясняющий что-то своему ребёнку. Его тон одновременно искренний и раздражённый, и сердце Микки колотится ещё быстрее, чем до того, как он открыл дверь квартиры. Его руки дрожат без оружия и плана успокоить их. Улыбка Йена становится более мягкой и грустной, видимо потому что Микки может только молчать с широко раскрытыми глазами, но Йен просто возвращается к копанию в чёрной дыре, которую представляет из себя его дурацкий армейский рюкзак. Микки наблюдает, как его брови хмурятся в лёгком раздражении, слушает, как тот бормочет проклятия себе под нос, всё более агрессивно зарываясь вглубь рюкзака, и просто смотрит на Йена в жёлтом свете, льющемся с кухни, думая о словах Джорджии. Обо всём, что она сказала. Они больше не коллеги. Мэнди нет дома, а Йен здесь — добрый, прямолинейный и красивый, — и Микки напуган. Этот страх не похож ни на одно из тех глубоких семян ужаса, которые Терри посеял в нём раньше так небрежно, что Микки не осознавал этого, пока они не пустили корни и не расцвели. Причина не в том, что Йен парень, и не в том, что Микки гей. Не в том, что ему не нравятся порно журналы, над которыми улюлюкают все его кузены и родные братья. Не в том, что его могут убить за то, что он другой. Дело даже не в Терри. Монстре, воняющем перегаром и острым, как бритва, ментоловым дымом. Монстре, изнасиловавшем Мэнди, сломавшем обе руки Игги, заставившем Колина вырвать зубы и отрубить кисти у человека, которого забил до смерти, чтобы труп нельзя было опознать, и прижавшем к виску Микки пистолет, скользкий от его собственной крови, говоря, что собирается пригласить к ним домой проститутку, чтобы та «выебала из тебя педика»... И натворившем много чего ещё. Это другое. Может, хуже, если ему придётся это признать. «Нормально», — сказала Джорджия. Микки не ведёт себя нормально. У него никогда не было шанса. — Ага! — радостно восклицает Йен, наконец извлекая из недр рюкзака крошечную блютус-колонку, которую всегда носит с собой. Она включается с короткой бодрой мелодией, прежде чем Йен начинает возиться со своим телефоном. — Так мы не коллеги? — спрашивает он снова. Микки фыркает, прогоняя мысли о Джорджии, страхе и о том, как его пальцы изнывают от желания заправить небольшой завиток волос, упавший на веснушчатый лоб Йена. — Ты глухой, что ли? — насмехается Микки, но смягчается под пристальным взглядом Йена. — Нет, Рыжий лобок. Мы больше не работаем вместе. Догнал? Ответная улыбка Йена такая широкая, слегка ненормальная, отчего у Микки сводит живот, а собственные губы слабо изгибаются, вторя улыбке Йена. — Ага. Рад слышать, — говорит Йен, вставая с кофейного столика и становясь перед Микки. — Могу я отблагодарить тебя сейчас? — Что? — Микки хмурится, слова скребутся в его голове, почти раздражая: — О чём, чёрт возьми, ты говоришь? Йен закатывает глаза, пытаясь (и безуспешно) хитро отодвинуть кофейный столик своими икрами. — Помнишь ночь, когда мы познакомились? Парня, которому ты угрожал сломать руку? Микки сглатывает, всё его тело пронзает вспышка смущения. В ту ночь он просто делал свою работу и встрял, попавшись Йену на глаза. Только это был не тот Йен, которого он знает сейчас. Это был невероятно сексуальный Кёртис: сладкие невнятные предложения с ароматом персикового шнапса, блёстки и масло для тела. Хлопот не оберёшься. — Я угрожал переломать много рук, чувак, — не совсем врёт Микки. Но Йен просто издаёт тихий, отрывистый звук. Это у него смех такой, когда он находит что-то действительно забавным. Его смех. Не Кёртиса или Йена-бармена-Кёртиса. Только его. — Неважно, — отмахивается он, закатывая глаза и улыбаясь. — Итак, выпивка у тебя уже есть. И я предполагаю, что отсосать тебе всё равно не вариант, так что как насчёт танца? Сердце Микки, всё ещё бьющееся нездорово быстро, останавливается. — Ч-что? — хрипит он, сбитый с толку, удивлённый и уже с полустояком. Йен вздыхает, откидывая голову назад, будто просит помощи у неведомых небесных сил, чтобы вытерпеть медленно соображающего Микки. — Я собираюсь станцевать для тебя приватный танец, тупица, — говорит он, явно устав от хождения вокруг да около. — Есть возражения? Микки, наверное, никогда в жизни не был настолько «за». До того, как стать лучшим другом Мэнди, который красит ей ногти на ногах и оставляет для Микки кофе по утрам, Йен был Кёртисом. Знойным, беззаботным, уверенным в себе. Кокетливым и гипнотизирующим, когда устраивал чувакам приватные танцы на коленях. Наблюдать за ним немного пристальнее, чем требовала его работа, было первым, что позволил себе Микки. Он следил исподтишка, а затем воспроизводил в своей голове приватный танец в исполнении Йена — потому что на «Порнхабе» ему ничто не заходило, — мысленно превращая чуваков-клиентов в безликую серую массу. Он жёстко кончал. Каждый раз. Это вошло в привычку — сначала просто фантазии, никакого видео, ни одного пальца у несмазанной дырки. Потом безликая серая масса исчезла, на месте неё был сам Микки. Потом была пара пальцев и в итоге модный фаллоимитатор, которым он злобно побаловал себя после особенно плохого кошмара про Терри. А потом это был совсем не Кёртис. Это был Йен. Йен, который выжидающе смотрел на него, покусывая внутреннюю сторону щеки и рассеянно теребя карман толстовки, ожидая от Микки каких-то слов. Йен, вероятно, чувствует то же самое. Страх. Неуверенность. Поэтому Микки кивает. Он возбуждён, напуган и устал бороться с влечением к Йену. С тем, как сильно парень ему нравится. Он видит, как грудь Йена вздымается от облегчения, губы изгибаются в милой улыбке, которая заставляет Микки тоже неуверенно улыбаться. Без особого изящества Йен расстёгивает свою толстовку и бросает на другой конец дивана. С голым торсом и незамазанной татуировкой белоголового орлана, он некоторое время возится со своим телефоном, прежде чем из колонки раздаётся тихий, дрожащий отклик. Сердце Микки застывает где-то в горле, и он наблюдает, как бледная грудь Йена поднимается и опускается в глубоком успокаивающем вдохе, прежде чем запускается медленная хип-хоп мелодия с длинными паузами. Микки видел, наверное, тысячу приватных танцев. В барах с липким полом, во время молчаливых требований его родни присоединиться к ним, когда накачанные наркотиками тощие девушки театрально извивались на коленях у его дядей и двоюродных братьев, и в гей-баре, где он работал, наблюдая, как Йен танцует на коленях у парней. Но сам никогда в таком не участвовал. Он всегда шёл ещё выпить или покурить на улицу, когда братья начинали подбивать девушек обратить своё внимание на него. В клубе ему этого не хотелось. Не совсем. Не с кем-то, кто не был придурком ростом под сто девяносто, с рыжими волосами и со своими тараканами в голове. Но сейчас у него болезненно пересыхает во рту, когда он наблюдает, как Йен медленно двигается в такт музыке: глаза закрыты, и кажется, что он позволяет размеренному, тянущему ритму песни вести себя. Его плечи и бёдра мягко покачиваются, будто песня начинает проникать в тело, растекаясь по мышцам и контролируя плавные, наводящие на непристойные мысли движения. Когда он открывает глаза и придвигается всё ближе и ближе, Микки ожидает, что взгляд голубовато-зелёных глаз будет мутным, в духе Кёртиса: алкогольная пелена и сочащаяся, немного нарочитая сексуальность. Но это просто Йен. Глаза прикрыты, но взгляд сосредоточенный. Когда он двигает бёдрами — размашисто и пленительно, — пальцы касаются линий высокого подтянутого тела: от ключиц, мышц груди, сосков, перекатывающегося в танце живота со слегка очерченным прессом к поясу серых спортивок, под который он просовывает большие пальцы. Микки замирает, наблюдая, как пальцы Йена скользят под ткань, как он двигает бёдрами в такт музыке и плавно стягивает штаны под ровный тягучий ритм песни. Он элегантно выходит из кучи вересково-серой ткани у своих ног, придвигаясь ещё ближе к Микки. Серый пояс его чёрных боксеров достаточно близко, чтобы Микки мог прочитать выцветший логотип «Calvin Klein». Он хочет спросить, как, чёрт возьми, его нищая задница смогла позволить себе трусы стоимостью месячной аренды, но руки Йена возвращаются на бёдра, прежде чем повторить свой предыдущий путь от живота к грудным мышцам и соскам, и Микки забывает почти обо всём, что не относится к бледной, усеянной веснушками коже. Йен выкладывается на полную. Он двигает бёдрами и потирает ладонями собственное тело так, как Микки никогда не видел, чтобы он делал в клубе. Он выглядит невъебенно великолепно, но ещё и так, будто действительно получает от этого удовольствие, а не просто ищет расположения клиентов, чтобы те почаще засовывали купюры ему за пояс. Йен ведёт ладонями ниже и ниже. Потирает бёдра и обводит наполовину твёрдый член, прежде чем снова поднять руки к животу. Его указательный и средний пальцы скользят по линии таза, чтобы проникнуть под резинку боксеров. Неожиданно для себя Микки издаёт смущающий звук, наблюдая, как Йен крошечными, дразнящими движениями играет с боксерами, приспуская их и возвращая обратно, но, к счастью, музыка его заглушает. Микки знает, что его рот, должно быть, слегка приоткрыт в мультяшной манере, пока он пускает слюни на Йена, ещё сильнее оттягивающего пояс нижнего белья, спуская его совсем низко, прежде чем наклониться, ухватившись за спинку дивана, эффективно удерживая Микки в клетке своих предплечий. Он знает, что это произойдет, ещё до того, как это происходит, но всё равно не может сдержать смущающего писка, который вырывается из горла, когда Йен наконец забирается на диван. Он упирается коленями по обе стороны от бёдер Микки, не усаживаясь прямо сверху, а руками обхватывает Микки за плечи. Йен продолжает двигаться под музыку — медленнее, чем раньше, — его руки сжимают затылок Микки, прежде чем погладить его плечи, ключицы и грудь. — Э-эм… — пытается Микки, голос звучит хрипло. Ему было бы стыдно, если бы все мысли в настоящий момент не были заняты его каменным стояком. И стояком Йена, даже если Микки может только видеть, а не чувствовать бугор в его чёрных боксерах, пока Йен закладывает виражи у него на коленях. — Хм? — напевает Йен ему на ухо, заставляя вздрогнуть. Он не перестаёт водить по телу Микки руками, но останавливается, чтобы приподнять его лицо и заглянуть в глаза. — Правила стриптиз-клуба? — выпаливает Микки, и это так глупо, что даже Йен — настоящий профи — не может удержаться от улыбки. Постоянно нарастающее напряжение — накапливающееся в течение нескольких месяцев, пока Йен тянул и подталкивал Микки — должно было сойти на нет после этого глупого неуклюжего вопроса. Очевидно, что они не в стрип-клубе, и правила тут не действуют, но вместо того, чтобы указать на это, Йен просто позволяет своим рукам скользить вниз по щекам Микки к его шее. Он дразняще поглаживает белую майку Микки спереди (широко ухмыляясь над резким вздохом Микки, когда ловит один из его сосков, придурок), наконец заканчивая своё путешествие на руках Микки, которыми он крепко вцепился в свои колени. Мягко, слишком мягко, Йен разжимает его руки, убирая их с его колен на свои бёдра. Его ухмылка смягчается до глупой улыбки, когда Микки держится за него — прикосновение такое осторожное и неуверенное, будто он держит птенца, а не тёплые, слегка костлявые бёдра невыносимо великолепного рыжего идиота, с которым устал бороться. Однако Йен не разделяет его осторожности. Как только препятствие в виде рук Микки исчезает, он полностью переносит вес на колени Микки. — Боже, ты такой т-тяжёлый, — слегка задыхаясь ворчит Микки, впиваясь пальцами в бёдра Йена чуть сильнее, когда их полутвёрдые члены наконец прижимаются друг к другу — никаких намёков на пьяные медленные танцы или рождественские традиции омелы между ними. — Грубиян, — язвительно замечает Йен, так же задыхаясь, беззастенчиво покачивая бёдрами напротив бёдер Микки. Мелодия продолжает играть — бас и барабаны со странными паузами, что придает ей жутковатое, почти мрачно-сексуальное звучание, — но сейчас она почти забыта, когда Йен опускает бёдра навстречу бёдрам Микки, а своими огромными ладонями машинально потирает его грудь. Микки знает, что оставляет серповидные вмятины на тонкой веснушчатой коже бёдер Йена, и он приподнимается, одновременно пытаясь притянуть Йена ближе: жадный теперь, когда более или менее отдался ему. Его заразительным улыбкам и зефирно-сладкой доброте. Их влажные от пота лбы соприкасаются, они оба тяжело дышат, и Йен снова не особо деликатно проводит большими пальцами по соскам Микки, прежде чем обхватить его лицо ладонями и притянуть ближе, пока они продолжают тереться друг о друга. Традиционный танец на коленях, о котором изначально говорил Йен, забыт. Только, очевидно, не тупой задницей Йена. — Просто чтобы убедиться, — бормочет он, проводя большим пальцем по горлу Микки, мягко надавливая, когда тот вздрагивает. — Мы всё ещё не коллеги, верно? Он тяжело дышит, его губы так близко, что Микки чувствует слова на своих губах. Он практически может попробовать легкий намёк на поддразнивание вместе с горьким лимонно-лаймовым «Гаторейдом», который Йен, вероятно, выпил в метро. И блядь. Микки устал притворяться, что не хочет заползти внутрь этого надоедливого говнюка и остаться в нём навсегда. — Заткнись на хуй, — фыркает он, перемещая одну руку с бедра Йена к его волосам, притягивая его на эти последние пару сантиметров ближе. Он чувствует прерывистый смех Йена на своих губах, ощущает его вкус, когда открывает рот навстречу требовательному языку. Говоря Джорджии, что, может быть, целоваться с Йеном было приятно только из-за выпитого гоголь-моголя или общего рождественского настроения, Микки пытался и себя в этом убедить. Но он ошибается. Целоваться с Йеном чертовски фантастично. Возбуждающе, влажно и приятно. Небрежно из-за отчаянной потребности, которая слишком долго притягивала их друг к другу, подобно магнитам. Возможно, это не самый лучший и не самый умелый поцелуй, но он воспламеняет Микки с головы до ног — наполняет кипящим теплом и вырывает жалобный всхлип из его горла, — и, кажется, это только подстёгивает Йена целовать его яростнее. Йен держит его лицо в ладонях, большими пальцами рассеянно поглаживая скулы Микки, мягко, несмотря на попытки поглотить Микки целиком. Их бёдра всё ещё быстро движутся в тандеме с небольшим дискомфортом от трения, и Микки старается не отставать. Он вылизывает нёбо Йена, посасывает язык, покусывает его распухшую нижнюю губу и незаметно дёргает за волосы одной рукой, в то время как другой беспомощно поглаживает поросшее редкими рыжими волосками бедро. Дыхание Йена сбивается, и он так быстро отстраняется — раскрасневшийся, с широко раскрытыми глазами, — что Микки пугается, что что-то пошло не так. Вернулась Мэнди или, может, серийный убийца. Может, Йен просто вспомнил, что Микки дерьмовый человек, и ему потребовалось поцеловать его, чтобы понять это. Как Прекрасный принц, который целует принцессу только для того, чтобы она снова превратилась в лягушку прямо у него на глазах. — Что? — задыхается он, принимаясь ёрзать на случай, если Йен захочет слезть, но его останавливает рука, схватившая его сзади за шею. — Не двигайся, — бормочет Йен. На его щеках, кажется, проступает румянец. Он почти застенчиво опускает взгляд, пытаясь отдышаться. Через мгновение он признаётся, наполовину смеясь, наполовину смущаясь: — А то я прям в трусы кончу. Дай мне минутку. Всё тело Микки словно окунают в кипяток. Он не думал, что ему может быть так жарко, даже когда Йен раскачивался у него на коленях. Он знает, что не должен, даже если они больше не коллеги. Это несправедливо по отношению к Мэнди. Или к Йену. Джорджия права. Йен пугает его до усрачки. Его ужасают мысли о том, что будет дальше. О разговорах, которые ему придётся вести. Чувствах, которые у него уже есть и в которых он даже не может начать разбираться сам, не говоря уже о том, чтобы оставить это на усмотрение Йену. Но Йен, сидя на нём, зажмуривается, тяжело дыша через нос. Его большой палец рассеянно поглаживает Микки за ухом — просто для того, чтобы прикоснуться. Это нечестно. По отношению к ним обоим. Но Микки в жизни никогда ничего не хотел. Ему никогда этого не позволяли. Но он так сильно хочет Йена, что у него зубы сводит от желания. И он может это получить. Они оба могут это получить. Плюнуть на всё, а потом вернуться к тому, что было раньше. Быть кем-то вроде друзей. — Минутку для чего? — спрашивает Микки, приподнимая бёдра и вздрагивая, когда Йен сильнее сжимает его затылок. Йен не отвечает, просто качает головой, слегка улыбаясь. Это только заставляет Микки ухмыляться, подначивает продолжать. — Внизу есть прачечная, чувак, — говорит он как можно более небрежно, позволяя своей руке блуждать дальше по бедру Йена. Обычно он не так уверен в себе. Но он хочет Йена. Только на одну ночь. И Микки знает, как заставить парней переспать с ним. Какие бы нежные чувства он ни испытывал к Йену, он знает, как подцепить его на крючок. — Да? — спрашивает Йен слегка задыхаясь, пока пальцы Микки кружат под тканью его боксеров, поглаживая кожу в паху. — Ты ужасно самоуверен. Купаешься в четвертаках, что ли? Микки пожимает плечами, неловко проводя кончиками пальцев по яйцам Йена, насколько позволяют боксёры. — М-м-м. Ну знаешь, если хочешь кончить в трусы, я могу оплатить стирку. Смех Йена прерывается, потому что Микки продолжает водить руками по его коже под плотной тканью. Йен снова поднимает руки, чтобы обхватить лицо Микки, заставляя его поднять глаза, чтобы посмотреть на него. — Правда? — спрашивает он, тяжело дыша. Микки сглатывает. Смотрит в зелёно-голубые глаза Йена, затуманенные похотью и нежностью. Он хочет, чтобы Йен смотрел на него так вечно. Намного дольше, чем это возможно. Но бо́льшую часть своей жизни он питался объедками, беря что мог, чтобы прожить. Кусочки недоеденной пиццы. Потрёпанная одежда, из которой выросли Игги и Колин. Обрывки странной доброты, которую Мэнди, или какая-то медсестра из отделения интенсивной терапии, или Джейк проявили к нему. Он не остановится сейчас. Поэтому он кивает, рассеянно посасывая нижнюю губу, наблюдает, как взгляд Йена следует за движением, и ещё одна волна жара пронзает его насквозь. — Да, — шепчет он, прикрывая глаза, когда Йен целует его. Снова, снова и снова. Он позволяет себе впитывать объедки, которые Йен готов ему дать. Поглощая их, как пригоревшие мини-пиццы из морозилки, украденные шоколадные батончики и тёплое пиво. Хотя бы на мгновение. Он позволяет Йену съесть себя целиком — гулять так гулять, — с последствиями всего этого Микки разберётся завтра.

↫★↬↫★↬↫★↬