How I'm Imaginin' You | Как я тебя представляю

↫★↬↫★↬↫★↬

Терри Милкович откинулся четыре года назад, и Микки не устаёт благодарить за это судьбу. Причин до хера и больше, но главная — Терри, несомненно, попытался бы убить его снова, если бы увидел нынешнее место работы Микки. Плюс, вероятно, взорвал тут всё к чертям собачьим. Потому что единственное, что могло выбесить такого гордого ублюдка больше, чем сжигание флага Конфедерации, это гей-бар. В частности, гей-бар со стриптизёрами. Его отец-уёбок возненавидел бы «Сказку». Грохочущие басы какой-то случайной танцевальной песни, ощущаемые даже сквозь толстые подошвы ботинок, мигающие огни, скользкие от пота, детского масла и блёсток полуголые танцоры с размазанной подводкой для глаз. Вероятно, они не полюбились бы Терри больше всего, вместе с вереницей наполовину облысевших мужиков в костюмах, которые приходят поглазеть на них, не забывая на входе прятать в карманы свои обручальные кольца. Каким бы навязчивым ни считал это Микки, работа легальная. На самом деле это его первая настоящая работа. Платят хорошо, график гибкий, и он всегда может подменить кого-нибудь, если ему надоест пялиться на стены в своей квартире, плюс, можно сказать, разрешено поколачивать людей. Помимо продажи наркотиков, математики, всего, что связано с огнестрельным оружием, и игры в «Камень, ножницы, бумага», избиение людей — его единственное настоящее умение. Приятно иметь возможность использовать его. Даже если в основном на распускающих руки чуваках среднего возраста, сующих свои липкие ладони куда не стоит. Прям как сейчас. Он наблюдает, как какой-то засранец с внешностью типичного бухгалтера облизывает долларовую купюру и суёт за пояс рыжеволосого танцора, который игриво приподнимает бедро, принимая чаевые. И всё было бы прекрасно, вот только мистер Толстосум стаскивает парня с платформы за пояс крошечных золотых шорт, скользя пятернёй от тазовой косточки к блестящему прессу и ниже… — Эй! — кричит Микки, дёргая его за плечо. — Протянешь пальцы к этому члену — я каждый сустав тебе выломаю, — угрожает он, перекрикивая музыку и усмехаясь в мертвецки пьяное лицо мужика. — Все пятнадцать! — Успоко-о-ойся, бойцовская рыбка, — невнятно произносит чувак, растягивая «о» в «успокойся» так, что у Микки челюсти сводит. Затем он, должно быть, считывает однозначные «не связывайся со мной» флюиды, исходящие от Микки как пары́ «Дайкири» от него самого, потому что отступает. Но не раньше, чем шевелит рукой перед лицом Микки, что даже для него (регулярно засовывающего резиновый член себе в задницу) слишком по-гейски. — В любом случае их там всего четырнадцать, — ухмыляется он. Микки даже не утруждает себя взглядом на собственные татуированные пальцы, прежде чем грубо оттолкнуть его. — Тебе жить надоело? Пиздуй отсюда на хуй! Вали давай! Тот, спотыкаясь, уходит к бару, и Микки смотрит вслед, не сводя глаз, чтобы чувак не прикоснулся ни к чему другому, к чему не должен. Микки всё ещё следит за ним, когда горячее дыхание с ароматом персикового шнапса щекочет ухо: — Мой герой. Что я могу сделать, чтобы отблагодарить тебя? Это танцор. Он высокий. Длинноногий и тощий, но тем не менее хорошо подтянут в тех местах, где и положено парням гоу-гоу (во всех, отмечает Микки к своему разочарованию). Под голубо-розово-фиолетовыми огнями клуба его кожа кажется мраморно-белой, не столько из-за цвета, сколько из-за отражения мигающей светомузыки вокруг. Он в стандартной для всех танцоров униформе: крошечные шорты, блёстки, масло для тела; чёрная подводка для глаз наполовину стёрлась от пота. Он выглядит как инопланетный ублюдок. Точно во вкусе Микки. Идеальное попадание. Но ещё он слишком несовершеннолетний, чтобы пахнуть приторно-сладким алкоголем. На самом деле он слишком молод, чтобы даже просто находиться в клубе. На вид ему в лучшем случае лет двадцать, и, хотя Микки с удовольствием скакал бы на его члене, пока бёдра не превратятся в желе, он не может. Они работают вместе. Ну, типа того. Это хлопотно, и может стать только хлопотнее, а он всего шесть месяцев как вышел после трёхлетнего срока за непредумышленное убийство. Ему хлопот хватает. На целую жизнь вперёд. А у этого парня с таким же успехом могла быть татуировка «Усложняю жизнь» на лбу. — Я вышибала, — говорит Микки, устанавливая некоторую дистанцию между ними. — Это моя работа. Танцор просто улыбается ему — лениво и медленно, — это напоминает мёд, стекающий по стенкам банки. Он смотрит на Микки так, будто находит его милым или забавным. В его глазах отражается светомузыка. Не так хорошо, как на коже: они слишком тёмные, взгляд мутный и явно пьяный. Но его волосы ярко-рыжие, как медные провода, уже зачищенные и готовые к продаже. Микки чувствует, как под кожей разливается жар, никак не связанный с потными телами, трущимися вокруг. — Тогда нам повезло, что у нас такой работник, — улыбается парень лениво, но немного демонстрируя зубы. — Могу я угостить тебя напитком после закрытия? В знак благодарности. — Не, чувак, — говорит Микки, хорошо разбирающийся в том, какие «напитки» танцоры предлагают клиентам после закрытия. В основном в VIP-комнатах, где уже лежат чёртовы дезинфицирующие салфетки, чтобы убраться после такой выпивки. — Почему нет? — настаивает рыжий, придвигаясь чуть ближе. — Ну же. Я сделаю так, чтобы это того стоило. — Я не стану платить за задницу, чувак, — объясняет Микки, надеясь, что раздражённый тон заставит танцора понять, что за приват он платить не собирается. Пусть на это ведутся другие лохи. Но, похоже, танцора это не смущает. — Никакой оплаты, — говорит он, скользя ладонью вверх по чёрной футболке Микки. У него огромные руки, пальцы длинные и слишком изящные по сравнению с остальным телом. Его ладонь полностью накрывает затылок Микки, едва там оказавшись: тёплая и устойчивая. Пальцы дразняще играют с волосами. Это отвлекает. Чего и следовало ожидать. Предполагается, что он должен присматривать за другими распускающими руки пьянчугами, а не думать о том, как эти ладони обхватят его бёдра, плечи, член. — Задница на халяву. Позволь мне поблагодарить тебя. От такой прямоты Микки вырывается из его хватки. Гипнотическая аура парнишки, завлекающая в его сети лохов, улетучивается, как только он в лоб оповещает Микки о своей шкале оплаты. Это чревато неприятностями, хотя мало кого отпугнёт из здешней публики, но Микки неприятности не нужны. — Тебе пить-то уже можно? — усмехается он, желая быть грубым, а не заискивающим — челюсть на полу, мультяшное сердце выпрыгивает из груди при одном взгляде на пацана. Но, судя по тому, как улыбка танцора становится лишь шире, он либо терпит неудачу, либо тот обдолбан сильнее, чем Микки предполагал. — Всё нормально, чувак, — хрипло продолжает он, отступая, чтобы увеличить дистанцию между ними. — Возвращайся к чаевым или чему там ещё. — Подожди! — окликает тот, перекрикивая нарастающие басы и одобрительные возгласы парней, которые взволнованно улюлюкают, услышав «их песню». — Как тебя зовут? Микки шесть месяцев как вышел, работает здесь пять с половиной, и до сих пор почти никто из коллег ничего о нём не знает. И ему это нравится. Правда. В тюрьме было мучительно одиноко. Но там было просто. Всё подчинено порядку. Он любит простоту и порядок. И дружба с танцором, который выглядит как его личная эротическая мечта, никаким образом не будет простой или упорядоченной. Не оборачиваясь, он вскидывает руку через плечо, отмахиваясь от вопроса, как от струйки дыма. — Я Кёртис! — безжалостно и глупо кричит пацан в спину Микки, всё же заставляя обернуться и посмотреть на него; розовые огни ловят лукавый блеск в глазах парня. Хотел бы Микки сказать, что его дерзость отталкивающа. — Так я и поверил, бля, — отвечает он, поворачиваясь на пятках, чтобы продолжить обход. До самого закрытия ему не хватает искорки интереса в глазах танцора и того, как эти глаза следят за ним.

↫★↬↫★↬↫★↬

Микки заваривает свежую порцию кофе, когда звонит его телефон. Это один из вышибал «Сказки», непонятно, кто именно. Он не утруждает себя внесением номеров в телефонную книгу. В его стареньком айфоне всего пять контактов: два старших брата, сестра, его по-идиотски жизнерадостный удошник и Джорджия. Она тоже коллега, точнее, барменша. И довольно хорошая, разливает напитки быстро и ловко, даже если выглядит так, будто ей больше подошло бы какое-нибудь андеграундное панк-шоу, чем гей-бар. Он не пытался сосчитать, сколько на ней пирсинга и татуировок, — это бесполезная затея, поскольку он догадывается, что под её глупыми принтованными футболками и рваными джинсами скрыто гораздо больше. Она слишком драматична и раздражает, и её имя записано в его телефоне исключительно потому, что она без спроса влезла в сообщения и увидела там лишь цепочки чисел. Однажды он кого-то подменял и смотрел на расписание у раздевалок, пытаясь понять, кого именно. Это удалось выяснить только благодаря ей, появившейся из ниоткуда, чтобы сообщить, кому принадлежит номер с 773 на конце. Позже она не оставила это на его усмотрение, добавив свой номер под именем «Джорджия Нарваез» и сопроводив тремя отвратительными эмодзи: цветком вишни, бокалом для мартини и зелёным сердечком, — чтобы он точно знал, кто ему пишет. И будто этого было недостаточно, Микки вдруг обнаружил, что Джорджия ему нравится. У него нет друзей. Есть знакомые. Может, подельники. Но Джорджия не оставила ему особого выбора. Сообщение не от Джорджии, а от одного из многих ноунеймов в списке диалогов. Он пробегает его глазами: «Прости… мамаша ребёнка… сучка… Я твой должник!», прежде чем быстро отправить «ОК». Сегодня у него выходной, но, кроме стирки, он провёл бы весь день засунув руку за пояс боксеров, так что у него нет реальной причины оставаться дома. В последнее время Мэнди чувствует себя лучше. Предстоящий учебный семестр занимает бо́льшую часть её мыслей, которые обычно посвящены чувству вины. Он напишет Игги перед уходом, чтобы тот приглядел за ней. — Кофе? Легка на помине. Он утвердительно мычит в ответ на сонный вопрос младшей сестры. Босая и с мутным взглядом, она стоит у металлической окантовки, отделяющей грубый коричневый ковролин остальной части их квартиры от потрескавшегося и отслаивающегося линолеума кухни. Она обесцветила волосы через некоторое время после того, как его посадили, но даже растрёпанный грязный блонд не стирает безошибочного сходства между ними. Особенно по утрам, когда Мэнди хмурится на всё подряд и ещё не успела накраситься. Проходя мимо него, она наливает себе кружку кофе, прежде чем подскочить, усевшись на кухонную столешницу. Терри такое ненавидел. Он оттаскивал её за волосы, приговаривая, что она выглядит как шлюха, рассевшаяся на барной стойке. Микки просто прислоняется к ней спиной, держа в руках свою кружку. Они молча осушают маленький кофейник на шесть чашек. Заваривается второй, когда Мэнди наконец заговаривает. — Мы сегодня идём в магазин? — спрашивает она, расплетая волосы из косы и собирая в сложный пучок на макушке. Когда она поднимает руки, он замечает шрам на её бицепсе. На запястье есть его более толстый двойник, теперь прикрытый венком из нарциссов. Это были любимые цветы их матери, но их вид до сих пор вызывает у него тошноту. Заставляет задуматься обо всех других серебристых полосках тонкой рубцовой ткани на её теле, не прикрытых красивыми татуировками. С таким же успехом там могло бы быть его имя, по буквам. Это ведь его вина. — Мне нужен шампунь. И у нас почти закончился кофе, — добавляет она, снова наполняя их кружки. — Я сегодня кое-кого подменяю. — Он бросает на неё взгляд, чувствуя ту же горячую волну вины, которая поднимается к горлу, как обжигающий кофе и желчь. — Но могу отказаться, если хочешь. Мэнди фыркает в свою кружку, толкая его в бок босой ногой. — Шутишь? И упустить возможность съездить в отпуск в супермаркет? Нет уж, спасибо, Мик. Её дразнящая ухмылка — единственное, что удерживает его от того, чтобы пробить дыру в стене кухни. Сейчас с ней всё в порядке, но он не может не заметить тёмно-фиолетовые круги под глазами и обкусанные ногти на пальцах, обвивающих кружку. Она плохо спит. Они оба. Слишком хорошо осведомлённые о тенях и звуках, среди которых выросли, чтобы по-настоящему дать себе отдохнуть. Но какое-то время с Мэнди было совсем плохо. Вероятно, дольше, чем он думал. Она жила здесь с Игги, пока Микки не вышел по УДО, а брат отсутствовал слишком часто, чтобы действительно обращать внимание на то, как их младшая сестра всё глубже и глубже погружалась в себя. Назначенный судом психиатр сказал, что это проявилась скрытая травма. Её инстинкты наконец успокоились теперь, когда самая большая угроза в их жизнях давно миновала. Микки, вероятно, сказали бы то же самое, потрудись он прийти более чем на одну встречу из предложенных ему в тюрьме. Но он знает, что не только кошмары не дают ей спать по ночам. Некоторые из шрамов, усеивающих её бледную кожу, не из-за их дерьмового папаши. Они из-за него. Из-за чувства вины перед ним. За то, что Микки сделал, когда стало слишком и Терри рухнул на пол замертво. Лицо Микки было в крови, а Мэнди истошно кричала. — Всё не так, — говорит он в свой кофе. Мэнди в ответ резко и сердито фыркает. Она спрыгивает со стойки и встаёт перед ним. — Не лги, чёрт возьми, Мик, — огрызается она, стоя почти нос к носу к нему. Вся квартира пропахла кофе, они оба всё ещё в пижамах. Но он знает, что Мэнди может подраться с самым сильным из них. Особая смесь Саутсайда и девушек Милкович делает её жёстче остальных. Но то, как её глаза слегка блестят от слёз, напоминает ему, что все могут потерпеть поражение. По-настоящему больно от других вещей. — Мы больше не лжём друг другу, помнишь? — Прекрасно, — огрызается он в ответ, со стуком ставя почти пустую кружку на столешницу позади себя. — Я беспокоюсь о тебе, потому что, когда я вышел, всё было хорошо, пока ты не зациклилась на чувстве вины передо мной… — Я имею полное право чувствовать себя виноватой, Микки! — Нет, не имеешь, — говорит он твёрдым и непоколебимым голосом, несмотря на слезящиеся глаза Мэнди и панику. — Тебе нельзя чувствовать ничего, кроме радости за то, что ты избавила нашу жизнь от этого сраного монстра, ясно? — Но ты сидел в тюрьме. Из-за меня, Микки, — шмыгает она носом. Голубые глаза огромные и влажные и выглядят точь-в-точь как у их матери. Как у него самого, когда прямо перед этим Терри дал ему пощёчину, сказав, что плачут только ссыкуны и педики, а он ни тот, ни другой. — И я бы сделал это снова, Мэндс, — говорит он ей. — Хоть тысячу раз. Я тоже должен чувствовать себя виноватым? За всё то время, когда уходил на дело или ловил кайф, оставляя тебя? — Нет. Не будь идиотом. Ты тут ни при чём, — говорит она, и в её тоне снова слышится дерзкий вызов. — Так и моя отсидка не имеет к тебе никакого отношения. Не совсем, — добавляет он, глядя на то, как она открывает рот, готовясь возразить. Он убирает свою кружку в раковину, прежде чем повернуться, чтобы посмотреть на младшую сестру. Жёсткую, всегда готовую выцарапать кому угодно глаза, способную справиться с чуваками вдвое крупнее себя самой. Но она выглядит такой малышкой в мешковатой ночнушке, с покрасневшими от невыносимого истощения голубыми глазами. Колин самый старший, ему тридцать. Следующий Игги, которому двадцать шесть. Микки двадцать три, а Мэнди ещё ребёнок. Но большинство двадцатиоднолетних ходят по клубам, тупо напиваясь и веселясь. Большинству из них не приходилось сталкиваться с таким дерьмом, с каким столкнулась она. Микки ненавидит это. Действительно ненавидит. Она по-прежнему иногда напоминает ему костлявую плачущую девчушку, которая часто забиралась к нему в постель по ночам, потому что скучала по маме и боялась Терри. Но это не так. Она всё ещё чертовски костлява и всё ещё боится того, что Терри сделал с ней — со всеми ними, — но она уже не ребёнок. Ей не нужно, чтобы он ходил за ней по пятам. Наблюдал, ожидая первых признаков того, что она подумывает разделать себя, как рождественский окорок. — У тебя деньги есть? — наконец вздыхает он, потирая кончик брови, где уже зарождается головная боль. Мэнди фыркает, закатывая глаза, будто он драматизирует. — У меня вообще-то есть работа, придурок. Микки фыркает в ответ, действительно чувствуя тупую пульсирующую боль. — Я не об этом спрашивал, шлюшка. Так есть деньги? — Да, мамочка Микки, у меня есть деньги. Она хмурится, но мягкие нотки в голосе выдают её. Как будто она хочет посмеяться над его нелепой материнской заботой. Он бы не стал её винить. — Как скажешь. Мне нужно принять душ перед работой, — ворчит он, стараясь отодвинуть её с дороги. — Купи мне пару бритв… — Для чего? Для этого твоего персикового пушка? — …и пицца-роллы! — игнорирует он её, направляясь в ванную. — Тебе что, двенадцать? Я тебе не нянька, Мик! Охренеть можно! — кричит она ему вслед. Позади он слышит её смех, и этого пока достаточно.

↫★↬↫★↬↫★↬

По воскресеньям в «Сказке» тухло. Неудивительно. Микки никогда не слышал, чтобы в стрип-клубе было оживлённо воскресным вечером, но основная клиентура здесь особенно немногочисленна по воскресеньям, потому что все они женатые чуваки, работающие с девяти до пяти. Они приходят по пятницам, чтобы напиться и пораспускать руки. Они приходят по субботам, чтобы понаблюдать за одним из танцоров, а затем выпить достаточно, чтобы притвориться, что были в стельку, когда покупали «приватный танец». Но по воскресеньям они остаются дома. Ужинают со своими семьями или читают какой-нибудь скучный бестселлер рядом с женой на диване. Воскресенья предназначены для того, чтобы притворяться, что они не платят за несовершеннолетних на вид мальчиков вместо того, чтобы откладывать деньги на колледж, или брекеты, или что там ещё наиболее ответственные родители должны оплачивать своим детям. А потом всё начинается сначала в пятницу. Помыть. Прополоскать. Повторить. Другим парням не нравится работать по воскресеньям. Мало экшена, или что там ещё, блядь. Микки тоже не в восторге. Но зарплата есть зарплата, а её он любит. Даже если по воскресеньям ему почти нечего делать, кроме как всю ночь смотреть на танцоров. Он не прячется в шкафу (сейчас в этом нет особого смысла), но всё равно чувствует себя странно. Слишком близко к тому, чтобы срать там, где ешь. Или трахаться там, где тебе платят. Неважно. И уж точно не помогает то, что теперь у него есть некая высокая рыжеволосая тень, которая, кажется, всегда находит платформу поближе к Микки, чтобы потрясти задницей прямо перед ним. Ублюдок не из тех, кто намекает тонко. Он даже не пытается. Ему никак не может быть больше восемнадцати, и это заставляет Микки чувствовать себя виноватым, когда он кончает в душе с мыслями о том, как парнишка зачётно его оттрахал. — Кто этот бесполезный придурок, которого ты подменяешь сегодня? Джорджия, пахнущая сигаретами и ванилью, стоит у него за плечом и, прищурившись, изучает расписание вместе с ним. — Э-э… — Микки достаёт телефон из кармана, чтобы ещё раз просмотреть сообщение. — Некий мистер «773-246-3578». — Налью тебе шот за счёт заведения, если угадаешь правильно, — улыбается она. — Хорошая попытка, ходячая витрина пирсера. Ты в любом случае мне нальёшь. — Он закатывает глаза. — Теперь точно нет. — Она надувает губы, высовывая язык и демонстрируя серебряную штангу, чисто из вредности. — Если угадаешь, открою секрет. Микки фыркает: — Мы не на сраной вечеринке с ночёвкой. Нахрен мне не сдались твои чеканутые секреты. — О, Микки, — вздыхает она, прижимая руку к щеке, как разочарованная мать, — тюрьма действительно лишила тебя того старого доброго детского любопытства, да? Он невольно хихикает. Чёртова Джорджия. — Это об одном из танцоров, — добавляет она, будто это каким-то образом подсластит сделку. Это не так. Не совсем. Но сегодня воскресенье, будет тухляк, так что… — У тебя СПИД или типа того? Она тычет его локтем в рёбра. — Надеюсь, что нет, ради твоего блага, придурок. Он спрашивал о тебе. Микки замирает и хмуро смотрит на неё, пытаясь понять, шутит она или нет. Может, и так, но то, как её намалёванные красным губы кривятся в ухмылке, а карие глаза победно блестят, кричит «попался» так ясно, как божий день. Ему следует послать её на хуй. Вместо этого он проглатывает глупые, выдающие желаемое за действительное мысли о рыжих волосах и широких плечах, прежде чем пристально посмотреть на неё сверху вниз. — Кто спрашивал обо мне? Джорджия закатывает глаза, будто он тупица. — Танцор, Мик. — Это я понял, — огрызается он в ответ. — Который именно? Почему? — Без понятия, — пожимает она плечами. — Уверена, дело не в твоём глубоком внутреннем мире. — Да-да-да. Так который? Джорджия вздыхает и прислоняется к стене. Она многозначительно наклоняет голову к напечатанному расписанию, постоянно исправляемому отвратительно витиеватым почерком владельца. Из тускло освещённого коридора слабо доносится музыка — вероятно, из общей на всех танцоров гримёрки. Это не дерьмовый транс, который играют на танцполе, а что-то более мягкое и медленное. Микки закатывает глаза, прежде чем скрестить руки на груди. Это глупо. Джорджия такая глупая. Детский сад какой-то, он не должен вестись на эту чушь. И всё же… — Джейсон, — заявляет он. — Нет. — Андре. — Нет. Микки вздыхает. — Виктор? — Нет, — усмехается Джорджия. — Но теплее. — Теплее чего, блядь? — усмехается он. Всё, что он знает о Викторе, это то, что он бывший военный (что его раздражает), вечно трындящий о том, сколько времени проводит в спортзале и как часто трахает цыпочек. Здоровый мужлан. Но, не считая Криса, который би, и его собственной гейской задницы, Микки предполагает, что подменяет либо какого-то качка на стероидах, либо кого-то совершенно раздражающего. А может, и то и другое сразу. — Джей, — наконец говорит Микки. Джорджия улыбается, вытаскивая из ниоткуда чёрный маркер, и вручает ему с театральным размахом: — Динь-динь-динь! У нас есть победитель, мистер Требек! Микки выхватывает у неё маркер, чтобы как попало зачеркнуть имя Джея и написать своё. — Ты пиздец раздражаешь, — ворчит он. — А ты пиздец ворчливый, — огрызается Джорджия через плечо, направляясь обратно к бару. Микки закрывает маркер колпачком, засовывает его в карман и следует за ней. — Что на этот раз? — спрашивает она из-за стойки, ставя пластиковое ведёрко и разделочную доску на безвкусную столешницу. Искусственный хром отлично отражает мигающие огни, но он так же хорошо отражает потные, размазанные отпечатки рук, задниц и всякого другого мерзкого дерьма. — Кажется, дело в мамаше ребёнка, — пожимает он плечами. — Мне похуй, деньги есть деньги, а Мэнди скоро в колледж, так что… Джорджия фыркает от смеха. Изгиб красных губ выдает её больше, чем любой реальный звук. — Звучит правдоподобно, — соглашается она, доставая ещё одну коробку со слегка приторно выглядящими лимонами и лаймами, а также два ножа для чистки овощей. — Какого именно? Она закатывает глаза при виде замешательства, которое, должно быть, написано на его лице. — Мама какого ребёнка? — уточняет она, закатывая рукава и беря один из ножей. — Э-э… — Он берёт другой и присоединяется к ней в нарезании лимонов для сервировки сегодняшних напитков (а может, и завтрашних). — У него не один ребёнок? Джорджия фыркает. — У него их, может, даже больше, чем он думает. Тот ещё потаскун. — Жёстко ты, — ухмыляется он, умело разделывая лимон, не повреждая кожуру. — Значит, я получу свою информацию? — Не-а, — надувает губы она, глядя на его идеальные дольки. У неё они все кривые. — Как, чёрт возьми, ты это делаешь? — Я тебе миллион раз показывал! — напоминает он ей, почти смеясь. — Не моя вина, что я лучше обращаюсь с ножом, чем ты. — Не сомневаюсь, Шоушенк. Он не удосуживается ответить на это, просто показав фак с ножом в руке, и они вместе продолжают готовиться к открытию бара. Его аккуратные ломтики на верху горки, когда придирчивые сидящие в шкафах придурки ещё достаточно трезвы, чтобы жаловаться, её — в самом низу, когда они слишком пьяны, чтобы обращать внимание. Джорджия первой нарушает тишину, её голос прорывается сквозь нежный хлюпающий звук нарезки, а диджеи и танцоры болтают, пока готовятся. — Итак, один из танцоров спрашивал о тебе, — смягчается она. — Как тебя зовут и всякое такое. Микки отрывает взгляд от своего лайма и, прищурившись, смотрит на неё. — Как ты поняла, что речь именно обо мне? — Он спрашивал о «невысоком темноволосом парне с татуировками на костяшках пальцев» и, — она понижает голос до более глубокого, мечтательного тона, — «самыми красивыми глазами, которые я когда-либо видел». Микки свирепо смотрит на неё, когда она взмахивает покрытыми тушью ресницами, чтобы подчеркнуть это (или просто чтобы вызвать у него ещё бо́льшую головную боль). Внезапный стойкий румянец ползёт вверх по загривку. Это раздражает, и он ненавидит это, но, по крайней мере, тусклое освещение клуба скрывает красноту. — Мой рост сто семьдесят два сантиметра, — наконец отвечает он, не зная, что ещё сказать. Но это заставляет Джорджию рассмеяться — ярко, раздражающе громко, — что обычно заставило бы его скрипеть зубами, но в её случае он в основном просто находит это глупым. — Это твой единственный аргумент? Он ухмыляется, глядя на разделочную доску, кладя на неё очередной лайм, и пожимает плечами: — В значительной степени. Некоторым людям нравятся голубые глаза. При чём тут я, бля? — М-м-м, — напевает она. Её карие глаза закатываются, когда она притворяется, что задумалась. — А что нравится тебе, Мик? Рыжие макушки. Веснушки. Большие члены. Когда его придушивают во время секса. Но ничего из этого он не говорит. Терри Милкович всех своих отпрысков научил распознавать ловушки. Пришлось, если он не хотел, чтобы Служба защиты детей пришла по его душу из-за их синяков, а копы — из-за всех его довольно впечатляющих нарушений условно-досрочного освобождения. И будь Микки проклят, если попадёт в такую дерьмовую ловушку. — Взыскание долгов, — отвечает он. — Например, имя того грёбаного твинка, который называет меня коротышкой. — Ох! — Джорджия ухмыляется, откладывая нож и потирая руки. — Вот оно что. Сборщик долгов пошёл вразнос. Начал серьёзно относиться к просроченным платежам, да? Он не может не хихикнуть, хотя знает, что это только подстегнёт её идиотскую игру. С тех пор, как она более или менее втиснулась в роль самопровозглашённой «лучшей подруги с работы», она играет в эту дурацкую игру, используя слишком много бесполезного театрального образования, стоившего ей кучу бабок, пытаясь придумать самые нелепые причины, по которым Микки мог угодить в тюрьму. Когда его взяли сюда (потому что он отказался от работы в службе безопасности розничной торговли — первое предложение Ларри), ему пришлось сообщить менеджеру, что ему нужно по крайней мере сорок часов для УДО и что Ларри может навести о нём справки. Микки знал, что до других вышибал, барменов и, может, даже нескольких танцоров дойдёт информация, что он пробыл в исправительном учреждении три с половиной года. На самом деле он был только за. Не потому, что это давало ему какую-то уличную репутацию или что-то в этом роде, а потому, что держало людей подальше от него. Эффективнее, чем постоянный хмурый вид и вульгарные татуировки. Они решили, что он придурок, каких поискать, и он никогда не пытался развеять эти убеждения. Не то чтобы они спрашивали. Ещё до того, как сесть, он предпочитал одиночество. У него были братья, Мэнди и даже постоянный приятель для секса, который никогда не пытался взять его за руку, не просил сводить его куда-нибудь поужинать, — ничего из этой фигни. Микки был более чем счастлив продолжать в том же духе. Он не хотел заводить друзей, не говоря уже о друзьях на работе, так что ему было только на руку, что коллеги его побаивались и не пытались пригласить выпить после работы. Поэтому, когда Джорджия развернула свою кампанию… по заведению с ним дружбы, он был раздражён и весьма подозрителен. Хотя ей, казалось, было пофиг. Она продолжала гнуть свою линию, пытаться узнать его получше и понравиться ему, относясь ко всему как к весёлой игре. У него так не получалось. Не совсем. Он думал, если будет достаточно груб, она поймёт намёк и отстанет, но не тут-то было. И, что ещё более раздражало, она принялась выстраивать в своей голове какой-то странный образ Микки, потому что он практически с ней не разговаривал. Началось с татуировок и возможных причин его сдержанности, но только когда он нарисовал на барной салфетке грубый набросок петуха, она наклонилась, прищурившись, и сказала с полной серьёзностью: «Я так и знала. Это ты нарисовал здоровенный хуй в церкви Святой Анджелы прошлым летом, да?» Затем она многозначительно постучала коротким фиолетовым ногтем по рисунку, будто её шутка не была такой очевидной и дрянной. Он послал её куда подальше, но она только улыбнулась своей яркой, самодовольной улыбкой и пошла смешивать «Космо» для какого-то озабоченного придурка, нетерпеливо ожидающего на другом конце бара. С тех пор она придумала по меньшей мере пятьдесят разных версий того, почему его посадили. Ни разу не спросив об истинной причине. Ему потребовалось невероятно много времени, чтобы понять, что на самом деле ей было всё равно. Она всего лишь забавлялась, раздражая его этим. Что и делает до сих пор, просто теперь он находит это немного более терпимым. — Имя, Джорджия, — он делает паузу, — или я больше никогда не буду помогать тебе нарезать лимоны. Джорджия ахает, протягивая руку к большой летучей мыши, вытатуированной у неё между ключицами, как шокированная южная девица. — Вы не станете вмешивать в это мои лимоны, мистер Милкович! — Ты такая шлюшка, жаждущая внимания, клянусь… — Йен, — перебивает она, прежде чем он успевает закончить вести себя как мудак. — Йен спрашивал о тебе. Бог знает почему, ведь ты такой придурок. — Это кто? — спрашивает он, не споря с комментарием по поводу придурка, потому что по большей части так оно и есть. — Э-э… — Джорджия замолкает, барабаня ногтями по барной стойке, пытаясь придумать, как описать его Микки так, чтобы он узнал в нём кого-то конкретного, а не просто очередного безымянного твинка. — Рыжий. С веснушками. Высокий? — перечисляет она, принимая ошарашенный вид Микки за замешательство. — Пресс настолько рельефный, что хоть натирай углём через копирку — всё равно можно будет увидеть все блестящие крапинки. — Так его зовут грёбаный Йен? — спрашивает Микки, отказываясь комментировать какие-либо другие детали, названные Джорджией и известные ему лучше, чем хотелось бы. — Да? — отвечает она тем же недоверчивым тоном, прежде чем добавить менее насмешливо: — Хотя у него есть сценический псевдоним. Как и у всех танцоров, ты же знаешь. Но да, Йен. Йен Галлагер, кажется. — И он спрашивал тебя обо мне? Фамилия знакома ему так же, как Гарсия или Ковальски, одна из фамилий нищих эмигрантов, что можно часто услышать в Саутсайде. Не Смит, или Джонсон, или какая-нибудь другая, распространённая в США. Но внешность? Обычно не забываешь внешность чувака, на которого дрочишь третью неделю подряд. И который все эти три недели намеренно трясёт перед тобой своим задом. — Не прям у меня. Пока нет, — объясняет она, прежде чем добавить, заметив приподнятые брови Микки: — Айк сказал мне. Знал, что я самая заядлая сплетница в этих краях. — В грёбаном гей-баре? — фыркает он. — Поверить не могу. И этим вы, придурки, занимаетесь весь день? Сплетничаете, как старушки у алкомаркета, или типа того? Джорджия машет полотенцем в его сторону, будто он назойливый жук, жужжащий у неё над ухом, хотя совершенно очевидно, что всё наоборот. — Я всё о тебе выложу в своём кружке шитья для барменов, говнюк, — предупреждает она, вытирая остатки цитрусового сока и косточек с барной стойки. Начинает играть музыка, заполняя пустое пространство басами, вибрацию которых он чувствует зубами. — Я просто говорю, что Айк сказал ему, что я единственная, кто знает всё о Микки Милковиче, — поясняет она сквозь музыку. Микки удивлённо поднимает брови на Джорджию, возомнившую себя экспертом во всём, кроме постоянного доставления ему неприятностей. — Хочешь, скажу ему отвалить? — спрашивает она. — Если высокий, рыжий и точёный начнёт что-то вынюхивать? Она говорит громко, перекрикивая музыку, но в её глазах сквозит какая-то нежность. Обычно у него волосы встали бы дыбом от того факта, что кто-то считает, что он нуждается в защите. Но с ней всё по-другому. Не то чтобы она походила на Мэнди (Джорджия слишком жизнерадостная для этого), но есть что-то в том, что она спрашивает его разрешения, прежде чем разболтать о нём какому-то горячему парню. Это напоминает ему о Мэнди, которая ещё до того, как узнать наверняка, что он гей, всегда говорила их отцу, что он трахался с Энджи Заго, просто чтобы его не убили. Это беспокоит его, и он всё ещё раздражается на это чувство, похожее на ощущение мокрых джинс, прилипающих к коже при ходьбе. Он не привык, чтобы люди о нём заботились, особенно если их не связывают кровные узы или совместное детство в семье Милковичей. В конце концов он пожимает плечами. В любом случае это не будет иметь большого значения. Мальчишка совсем легковесный. Наверное, ему вообще не стоит пить, если он такой высокий и так упарывается (и нагло флиртует), но Микки это не касается. Если парень всё-таки спросит Джорджию о нём, как девчонка-школьница, то, вероятно, будет слишком пьян, чтобы вспомнить об этом. Микки не более чем его мимолётное увлечение. Скоро оно пройдёт, и парнишка двинется дальше, как всегда. Микки интересен ему лишь потому, что не лез из кожи вон, чтобы заплатить за секс, и, видимо, такое для парня в новинку. — Да говори что хочешь. Мне похуй, — бросает он, отодвигаясь от стойки. Джорджия кивает с нехарактерно серьёзным видом. — Должна ли я начать с того факта, что на самом деле в тебе сто семьдесят два сантиметра? Микки вскидывает фак по дороге к двери, ухмыляясь, несмотря на все свои усилия.

↫★↬↫★↬↫★↬

Микки приходит домой около пяти, от него разит потом, дезодорантом «Old Spice» и приторно-фруктовым напитком, пролитым на него каким-то старым педиком, дико жестикулирующим во время разговора со своими друзьями. Он просто хочет принять душ. Может, проглотить ломтик холодной пиццы. Определённо, лечь в кровать. Джей (чёртов лох) взял понедельничную ночную смену Микки. Но Мэнди в последнее время была расстроена. Больше, чем обычно. Может, беспокоится о занятиях в колледже. Необходимость сократить рабочие часы в «ВафельХаус» всегда заставляет её чувствовать себя виноватой больше обычного. Микки знает. Но он взял на себя ответственность за смерть Терри не для того, чтобы она тратила свою жизнь впахивая в какой-то дурацкой забегаловке. Она собирается сосредоточиться на учёбе и чего-то добиться. Даже если ему придётся её к этому притащить. Но она всё ещё грустная. А может, капризная. Во всяком случае, не придирается и не высмеивает его постоянно. Для него это настоящий красный флаг. Он не спрашивает, что случилось, и так знает. Поэтому, может, завтра они займутся чем-нибудь глупым. Как предположила Джорджия, подняв эту тему во время перекура. Прокрадутся в кино без билета или купят мороженое. Всё то дерьмо, которым занимались нормальные дети, пока они спиливали серийные номера с оружия и фасовали метамфетамин по пакетам. Над плитой включена подсветка, потому что Мэнди слабачка и оставляет её для него, но и в гостиной горит свет. Бледно-голубой и мерцающий — от телевизора, который Колин украл вечность назад. Показывают какой-то утренний рекламный ролик про кулинарную херабору, которую впаривает бабулька с волосами точь-в-точь как у Рональда Макдональда. Микки обходит диван, чтобы выключить звук, и обнаруживает сестру, завернувшуюся в одну из старых толстовок Игги. Она спит. Скорее, дремлет, если судить по трепещущим векам и поджимающимся губам. — Мэнди, — громко зовёт он, прекрасно зная, что трогать её нельзя. — Мэнди! Она резко просыпается, взгляд в панике мечется по сторонам, руки сжимаются в кулаки, пока она не осознаёт, где находится. Затем её тело оседает, слишком усталое для двадцатиоднолетней девушки, которая привыкла бить любого, кто хоть посмотрит в её сторону неправильно. — Бля, Мик, — ворчит она, зажмурившись как сонный ребёнок. — Зачем ты меня разбудил? — Потому что завтра ты проснёшься вся перекошенная и будешь сучиться на меня больше, чем обычно. Мэнди бросает на него осуждающий взгляд, подтягивая колени к груди, когда Микки плюхается рядом. Диван подпрыгивает и скрипит. Мэнди хмурится ещё сильнее. — Этот диван — кусок дерьма, — заявляет она, опуская подбородок на колени. — На хрена вообще мы его оставили? Микки фыркает, скидывая ботинки. — Мы? Это ты притащила его из дома. Он был тут до меня. — Не я, — возражает она. — Игги. Я забрала свою кровать, комод и прочее дерьмо. Он меня выбешивает. Это на нём… Тут она замолкает, будто онемев, и ещё больше уходит в себя, опустив слезящиеся глаза и уставившись на облупившийся лак на ногтях ног. Возможно, она и не сказала этого вслух. Но они всё ещё здесь. Сидят в голубоватом свете телевизора, словно ожившие предметы, на дерьмовом диване, взятом из отчего дома, пока его не забрали хипстеры, наводнившие Саутсайд. Мэнди права. Это кусок дерьма. Скрипучий, с пружинами, торчащими из цветочной обивки, которая, возможно, всегда была коричневатой, а возможно, стала такой от въевшейся грязи дома ужасов Милковичей. Он провалившийся и потрёпанный. Уродливый, даже не считая того, что был свидетелем события, действительно разделившего их жизни на до и после. Где-то в подушках так и остались пятна крови Терри, которые Игги не смог оттереть. Немного крови Микки на спинке. После случившегося Мэнди билась в истерике на руках Колина. Он был самым старшим. Тем, кто помнил свою маму и лучшие времена. Тем, кто был чуть добрее остальных. Игги ругался, быстро обыскивая дом на наличие наркотиков и оружия, из-за которых их могли упечь, когда им, наконец, пришлось бы вызывать полицию. А Микки задыхался. Чувствуя биение пульса в виске, куда Терри ударил его пистолетом сильнее, чем когда-либо прежде, он прикасался ко всему подряд, размазывая кровь и оставляя свои отпечатки пальцев, чтобы отпечатки Мэнди никогда не нашли. Иногда это почти смешно. Ему с братьями уже приходилось делать грязную работу и избавляться от улик для Терри. Но никто из них никого не убивал. Не стрелял из дробовика в грудь, намеренно нажимая на спусковой крючок. За исключением… — Мэнди, — мягко начинает он, — что ты делаешь завтра? Она моргает, глядя себе под ноги, будто снова просыпается, прежде чем повернуться и хмуро посмотреть на него. Она пытается понять его точку зрения. Милковичи всегда так делают, когда им говорят что-то, что звучит слишком нормально, чтобы быть чем-то иным, кроме обмана. Ничто не даётся легко, если это происходит, значит, дело нечисто. — А что? — спрашивает она, приподнимая брови с явным вызовом. — Что ты делаешь завтра? — Ты в курсе, что невежливо отвечать вопросом на вопрос, студентка? — бросает он вызов, чуть улыбаясь. Он смягчается, только когда её ноздри раздуваются в раздражении. — Я завтра не работаю, а у тебя скоро начнутся занятия, так что давай что-нибудь сделаем. — Что-нибудь сделаем? — Она усмехается, возвращая лишь намёк на свою прежнюю стервозность. — Мы ничего не делаем, Мик. Микки почёсывает бровь, подпихивая своим плечом костлявое плечо Мэнди. Она смеётся над ним. Это хорошо. Даже здорово. Раньше они безжалостно издевались друг над другом. Но после его отсидки она перестала. Во всяком случае, не в той реальной, по-настоящему мерзкой манере, как раньше. Странно говорить, что он скучает по этому, но так и есть. Тогда Мэнди была нормальной. Настолько, насколько возможно. Теперь её гложет чувство вины, которое Микки не до конца понимает. — Может, нам, блядь, стоит начать, — спорит он. — Купить по мороженому, или сходить в кино, или заняться ещё какой хуйнёй. Я не знаю. Какой-нибудь типичной хренью, которой занимаются нормальные люди. Уголки губ Мэнди подёргиваются, будто она хочет улыбнуться. Или по крайней мере назвать его слабаком. — Тогда отвези меня в торговый центр. Хочу стырить парочку стрингов из «Victoria's Secret». — Нет! — смеётся он, снова толкая её в плечо. — Спиздишь их в своё свободное время, шлюха. — Нормальные — это не про нас, Микки, — улыбается она, а затем добавляет немного беспомощно: — У нас никогда не было ничего нормального. И она права. Мэнди, вероятно, была слишком маленькой, чтобы помнить самую нормальную вещь, которую они когда-либо делали. Мама тогда была ещё жива и однажды повела их — даже Игги и Колина — за мороженым. Приближался ноябрь, и теперь, будучи взрослым, он может с уверенностью сказать, что было слишком холодно для мороженого. Хотя в детстве нельзя было вообразить ничего лучше. Мама была не совсем трезвой, но кровь из сгиба локтя уже не текла. Она купила им ванильные рожки, и, проглотив их — справилась даже четырёхлетняя Мэнди, — они, дрожа, отправились на местную убогую детскую площадку, где принялись играть в догонялки. Они смеялись, толкались и играли, как и положено нормальным детям четырёх, шести, девяти и двенадцати лет. Они оставались там почти до темноты, когда мама начала рассеянно почёсывать запястья и шею. Год спустя она сбежала и умерла через несколько месяцев, введя себе хреновый героин. Это был единственный раз, когда Микки видел Терри опечаленным. Но Мэнди была слишком мала, чтобы запомнить это. То, как их мама заплетала ей волосы, когда он и его братья начали играть в пятнашки, а она не могла за ними угнаться. То, как она трогательно шмыгала носом ему в грудь, потому что скучала по ней. Маленькую чёрную юбку и свитер, которые Колин украл для неё, чтобы надеть в огромную украинскую церковь на жалкие поминки их матери. — Мы могли бы начать, — повторяет он, чувствуя в себе странную потребность защищаться в ответ на скептически приподнятые брови сестры. — Ну же, — пытается он, снова толкая её в плечо, — сходим в «Пинкберри» или ещё куда, и я устрою сцену, чтобы ты могла стащить нижнее бельё. Так, глядишь, и начнём. — Замороженный йогурт и магазинная кража помогут нам влиться в ряды нормальных? Она смеётся, толкая его плечо своим. Фирменный жест Милковичей, выражающий привязанность. — Почему бы и нет? — Он пожимает плечами, стягивает носки и опустошает карманы, готовясь раздеться, когда войдёт в свою комнату. — Не совсем бранч, но и не разбавление кокаина кукурузным крахмалом, — добавляет он, вытряхивая последнюю упрямую мелочь из заднего кармана и добавляя к куче барахла, уже лежащего на кофейном столике. Полупустая пачка «Marlboro», ярко-жёлтая зажигалка, несколько мятых обёрток от коктейльных трубочек, которыми Джорджия неустанно швыряла в него в перерывах между подачей напитков и разниманием потасовок. — Так и до бранчей дойдём, — размышляет Мэнди. — В искусстве поглощения алкоголя посреди дня мы уже лучше, чем все те чопорные засранцы, что ходят на бранчи. Микки хмыкает в знак согласия. — К тому же жирная выпечка впитает бо́льшую часть выпивки. Мы заставили бы их переосмыслить всю эту «бездонную» штуку. Мэнди смеётся, слабо улыбаясь той измученной, немного раздражённой улыбкой, которая появилась с тех пор, как он вышел из тюрьмы. Она выглядит усталой. Не увядшей и не старой. Просто измученной. Он знает, что большую часть времени выглядит одинаково. Игги и Колин тоже. Возможно, у Микки лучше получается это скрывать, у него больше практики в том, чтобы скрывать дерьмо от Терри, чем у остальных. Их отец-уёбок давно мёртв, но его тень всё ещё маячит на периферии зрения Микки. Говоря ему, что только слабаки и педики плачут, грустят или боятся. И что только через его труп у него будет сын-педик. Что ж, папаша не ошибся. Между ними повисает тишина — тёплая и тонкая, оба полудремлют с открытыми глазами, наблюдая, как какой-то чувак с искусственным загаром и огромными белыми зубами несколько раз колотит сковороду камнем, чтобы продемонстрировать её прочность. Подбородок Мэнди опускается на грудь. Его челюсть громко хрустит от сильного зевка. Голос Мэнди едва громче шепота, когда она нарушает тишину, но он всё равно вздрагивает. — Вообще-то, я не люблю «Пинкберри», — бормочет она. — У них отстойные начинки. Как читдэй в стиле йоги. Гранола, изюм, типа того. — Тогда чего бы ты хотела? — бормочет он в ответ. Мэнди молчит так долго, что Микки оглядывается проверить, не заснула ли она. Она не заснула. — Хочешь пробраться на этот новый фильм ужасов про кладбище? Микки не может сдержать лёгкой улыбки. Не совсем «нормально» — пока нет, — но Мэнди, блядь, заслуживает этого. А он может это устроить. Если у Микки вся жизнь наперекосяк, то у Мэнди — следующие десять. — Конечно, — говорит он ей. — Посмотри расписание на после обеда. — Я не твоя чёртова секретарша, — ворчит она в ответ, когда он встаёт и потягивается. Он оставляет ботинки на полу, а содержимое карманов на кофейном столике, который они подобрали на какой-то обочине. — Может, ты даже нафлиртуешь нам там пару напитков, — зевает он. — Покажешь сиськи чуваку за кассой или типа того. — Пошёл ты, Микки, — сонно хихикает Мэнди. Это приятно — её смех, следующий за ним по коридору в спальню.

↫★↬↫★↬↫★↬

«Сказка» не такой низкопробный клуб, как «Белая ласточка» или другие гей-заведения в районе Бойстауна с низкой планкой. Но тут достаточно грязи. У управляющего — Аллена — рубашки пастельных тонов и неизменный оранжевый оттенок кожи, как у каждого говнюка-выходца из Гленко, которого он когда-либо видел разгуливающим по Саутсайду, будто по музею, созерцая благородную бедноту. По гейскому мнению Микки, он худший тип педика. Он смотрит «Полицию Моды», и ему нравится. Он называет сотрудников «сладенькими» своим гнусавым голоском. Однажды он даже назвал Джорджию «подружкой-старушкой педиков», что, возможно, предполагалось как ласковое обращение, но заставило её целых две недели выискивать у себя морщины. Но его худшее качество — нанимать несовершеннолетних танцоров, уверяя их, что он знает свою клиентуру. Знает, что им нравится, за что они готовы платить. Он говорит, что танцорам всем как минимум восемнадцать, но, поработав тут, Микки знает, что пацанам всего по шестнадцать. В течение первых трёх месяцев в «Сказке» Микки лично следил за тем, чтобы темноволосый малой красавчик Джимми каждую ночь садился в оплаченное ему такси. Он был нормальным ребёнком, милым и явно довольным быстрыми деньгами и похвалой, что получал здесь. Пару раз он пытался отсосать Микки в качестве благодарности, как какому-нибудь рыцарю в сияющих доспехах, но Микки не педофил. Он был вроде как рад, когда парень наконец перестал появляться. Аллен не дурак, он распозна́ет фальшивые документы. Но он также знает отчаявшихся детей Саутсайда. Большинство из них ради необлагаемого налогом дохода занимались гораздо худшим, чем трясти задницами и делать небрежный минет. Он знает, что они готовы на всё ради работы. Тот факт, что они ещё не закончили среднюю школу, для него не имеет большого значения. На самом деле твинки привлекают бо́льшую часть клиентуры. Это просто ещё больше денег в его карманах — законных или нет. Иногда Микки приходится напрячь все силы, чтобы не сжать кулаки и не разбить бутылку из-под ликёра обо что-нибудь, чтобы воткнуть розочку прямо в скользкую от пота кожу на шеях всех посетителей. Выковырять их похотливые глазные яблоки ложкой для дыни. Вырезать их высунутые языки ножом для нарезки овощей. Переломать каждый из их блуждающих, ощупывающих пальцев каблуком ботинка. — Ты расплавишь его своим тепловым зрением, Бэтмен. Микки вздрагивает от слишком близкого к уху голоса. Он отрывает взгляд от рыжего танцора — Кёртиса, или Йена, или кто он там на самом деле, — потому что тот настолько явно несовершеннолетний, что Микки должен чувствовать себя таким же подонком, как и кучка старпёров, окружающих его. Почти все они практически дрочат, засовывая долларовые купюры парню в шорты, губы и руки. — У Бэтмена нет теплового зрения, тупица, — говорит он в спину Джорджии, пока они с Энджел смешивают коктейли. — И я не пялился. — Ага, конечно, — отвечает она, протягивая два ужасно зелёных напитка парню в брюках цвета хаки и при галстуке. — Немигающий зрительный контакт не обязательно означает пялиться. Может, ты тренируешься перед Чемпионатом мира по пристальному вглядыванию, да? Микки не отвечает, просто отодвигается от бара, когда видит Айка, возвращающегося с перекура. Того тут же останавливает какой-то мужчина средних лет в тёмно-фиолетовой футболке с V-образным вырезом, демонстрирующим достаточно седых волос на груди, чтобы стало понятно, что в расцвете сил он был году так в семьдесят пятом. Хотя выглядит он прилично. В духе симпатичного синоптика, вещающего о прогнозе погоды с экрана телевизора. Он явно подкатывает к Айку, а тот улыбается и подмигивает в ответ, одновременно смешивая напиток. Микки вынужден отдать ему должное. Айк натурал, но он точно знает, как заработать чаевые. Клуб набит битком. Пятничные вечера суматошны, шумны и беспорядочны. Джорджия, Энджел и Айк всю ночь разливали напитки без малейшей передышки. Четвёртая барменша — Джейми — уже в стельку. Танцует на танцполе с другими квирами, опрокидывая шоты и размахивая растрёпанными каштановыми волосами, заставляя Джорджию и Энджел замышлять убийство. Толпа пьяна до хихиканья, но посетители пока ограничиваются засовыванием купюр за пояса танцоров. Микки просто наблюдает. Не за парнями, откровенно потирающимися друг о друга на танцполе, и не за теми, что чуть ли не дрочат друг другу в кабинках, а за танцорами. Он несёт ответственность за гоу-гоу мальчиков, а не за подонков, кишащих по всему заведению. Сегодня вечером на танцорах чёрные латексные шорты в обтяжку. Плюс нелепые узкие галстуки на голой, скользкой от пота груди. Толпе это нравится. Все счастливо наслаждаются суетой выходных и литрами фруктовых напитков, которые они поглощали всю ночь. Они не распускают руки и не требовательны — пока, — но Микки бродит по клубу, вглядываясь в обстановку сквозь пляшущие неоновые огни светомузыки, пытаясь выполнять свою работу, хотя ему отчаянно хочется дежурить сегодня на входе. Он разгорячённый и раздражительный. У него болит голова, и он не пялился ни на Йена, ни на Кёртиса, ни на кого-либо ещё, чёрт возьми, большое вам спасибо. Он подумывает о том, чтобы выйти покурить, даже пьяная сентябрьская жара предпочтительнее, чем это, но тут раздаются раздражённые крики, и Микки расталкивает людей с дороги, даже толком подумать не успев. Два придурка бычатся друг на друга возле одной из танцевальных платформ. Он пытается разнять их — оба в мятых хлопковых рубашках, которые, вероятно, стоят больше, чем все учебники Мэнди вместе взятые, и пахнут клубничной водкой. Они продолжают орать друг на друга. Что-то о танцорах, песне Леди Гаги и чёртовых десяти баксах… Микки без разницы. Всё, что его волнует, это то, что они всё ещё выкрикивают пьяные, забрызганные слюной угрозы и ведут себя как грёбаные дебилы. Он посильнее толкает одного из них в грудь, чтобы удержать, но чувак слишком пьян и принимает это как вызов. Он отступает и успешно наносит удар Микки в лицо, обручальное кольцо царапает по скуле, и с Микки хватит. — Ублюдок! — шипит он, приподнимая его за воротник рубашки и сильно ударяя головой. У чувака идёт кровь из носа, и всю дорогу до двери он жалобно скулит о судебных исках и звонках «властям». Он замолкает только тогда, когда Микки вышвыривает его — в потной одежде от Ральфа Лорена — на тротуар. — Вали отсюда на хуй, — говорит ему Микки. — И в следующий раз сними своё грёбаное обручальное кольцо, мерзкий кусок дерьма. Половина столпившихся в очереди у дверей подбадривает его, улюлюкая, другая — освистывает. Пухлый усатый мужик, оплачивающий вход, толкает локтем друга и косится в сторону Микки, произнося театральным шёпотом, но так, чтобы Микки услышал: — О, мне нравятся немного грубоватые! Микки так взбешён, что чуть не замахивается на него. Подумывает сказать этому толстозадому любителю чипсов, что он не ёбаный педик на продажу, и предложить отсосать ствол двенадцатого калибра, прежде чем тот скажет ещё какую-нибудь глупость. Вместо этого он смывается в переулок, вытаскивая сигареты на ходу. Закуривая, он мучительно долго затягивается, задерживая дым в лёгких до ощущения головокружения, и только тогда выдыхает. Это техника глубокого дыхания, которой его пыталась научить недоделанная тюремная психологиня, чтобы снизить тревожность Микки. Кто, блядь, выросший там, где он, не испытывал бы грёбаной тревожности? Он так и не вернулся к ней, хотя регулярные посещения ещё больше скостили бы его срок. Но иногда эта штука с дыханием срабатывает. Пока у него в лёгких полно яда, чтобы упростить задачу. Он откидывает голову назад, прислоняясь к грязной кирпичной стене, и смотрит в затянутое дымкой чикагское небо. Уже далеко за полночь, но небо всё ещё туманное, почти пыльно-фиолетовое. Ни звёзд, ни облаков. И всё же эта пустота успокаивает после разноцветья красок и запахов клуба. Он выпускает в небо струйку за струйкой, всё это время люди ходят туда-сюда, грохоча дверью чёрного хода. Пьяное хихиканье и звуки чавкающего сосания — либо парочек, уходящих из клуба вместе, либо танцоров, не успевших занять VIP-комнату, чтобы подзаработать. Приглушённые щелчки зажигалок. Невнятные ругательства. Всё это — фоновый шум для Микки. Тюрьма не санаторий, но если она его чему-то и научила, так это игнорированию звуков, не имевших к нему никакого отношения. Так лучше — слушать скрипучие щелчки открываемой и закрываемой задней двери и как можно глубже вдыхать сигаретный дым. Он только принимается за вторую сигарету, когда задняя дверь с грохотом распахивается и он слышит приближающиеся к нему по битому стеклу и рассыпчатому гравию шаги. Он переводит взгляд с неба на слегка ухмыляющееся лицо рыжего танцора. Его ухмылка становится шире, когда он видит, что Микки смотрит на него. — Закурить не найдётся? — спрашивает он, протягивая сигарету. Его голос не заплетается, взгляд не остекленевший, но Микки всё равно закатывает глаза. Он выуживает зажигалку из кармана, протягивает её и полностью игнорирует то, как танцор наклоняется, зажав сигарету в губах, словно ожидая, когда Микки прикурит для него. — Ничего не отдаёшь легко, да? — парирует танцор, всё равно закуривая, прежде чем вернуть зажигалку. Однако он улыбается, прислоняясь плечом к стене и глядя на Микки чуть сверху вниз. — Легко давать не моё, чувак. Это, скорее, про тебя. Микки пожимает плечами. Нет смысла это отрицать. Вместо того, чтобы послать Микки на хуй или ещё как оскорбить, чего он, вероятно, заслуживает, парень просто фыркает. Будто Микки сделал что-то забавное, а не назвал его шлюхой. Кёртис-Йен бесстыдно смотрит на него, а из его слегка приоткрытого рта вьётся дымок. Если бы Микки всё ещё был замкнутым подростком, он бы врезал ему за такие гляделки. Но сейчас ему за двадцать, и он, мать его, в Бойстауне, так что отвечает взаимностью, так же бесстыдно рассматривая Йена-Кёртиса. Позже Микки будет не по себе из-за того, что он пялился на его несовершеннолетнюю задницу — например, когда взгляд танцора не будет вызывать на его коже какое-то тёплое зудящее чувство. Он натянул поверх шорт красные спортивные штаны, а на плечи набросил мягкую серо-зелёную толстовку. Рукава подвёрнуты, демонстрируя мускулистые предплечья, а молния застёгнута только наполовину, оставляя открытым всё от ключиц до нижней части грудины. Микки мог бы сосчитать блёстки и веснушки, если бы захотел. Мог бы точно наметить места, которые хотел бы лизать, сосать и вонзать в них зубы. Боже. Ему нужно потрахаться. — Нравится то, что видишь? — мягко дразнит Кёртис-Йен, выпуская тонкую струйку дыма из уголка ухмыляющегося рта. Микки пожимает плечами, тяжело сглатывая. — Я не засматриваюсь на малолеток, чувак, — врёт он с лёгкостью. — Оставляю это для офисных начальничков внутри. Он ожидает, что танцор поймёт намёк. Может, примется флиртовать усерднее, как делают некоторые из них, считая, что смогут сделать его своим папиком. Но тот только смеётся. Пыхтящее хихиканье, которое звучит так непостижимо придурковато, что Микки не понимает, как этот смех может исходить от кого-то столь преступно сексуального. — Принимаешь меня за малолетку? — ухмыляется он, делая ещё одну затяжку. — Жёстко. Микки усмехается, почёсывая кончик брови и глядя под ноги. — Ну, ты был бы далеко не первым несовершеннолетним, который трясёт там своей задницей. — Знаю, — легко соглашается он, выпуская облако дыма. — Я начинал здесь в шестнадцать. Но мои шестнадцать остались в прошлом. На случай, если были сомнения. Микки стряхивает пепел, чтобы не смотреть на ослепительную улыбку Йена-Кёртиса. — Видимо, я должен быть благодарен. Теперь не попаду в дерьмовое шоу о педофилах на NBC, если ты продолжишь ошиваться поблизости. Можно сказать, что Терри был жестоким. Мэнди — хулиганкой, а его братья — бандитами, но Микки — злой. Мэнди говорит, что именно так он отталкивает людей. По её словам (и, без сомнения, по словам её грёбаного психиатра), если он с ходу ведёт себя как можно более враждебно, никто не остаётся достаточно долго, чтобы приложить усилия. Что-то вроде «сделаю тебе больно до того, как ты сделаешь больно мне». Он считает, это чушь собачья. Он злой, потому что он такой и есть. Он никогда не знал другого способа себя вести. Тот факт, что это заставляет людей отстать, является просто дополнительным бонусом. Особенно с таким пацаном, как этот. Который не вдупляет намёки и вынуждает Микки вести себя по-мудачески. Даже если выглядит как чистый секс. Микки действительно надеялся, что он швырнёт в него сигаретой и унесёт свою тугую задницу прочь. Но, что досадно, тот просто улыбается. Он чёртов болван. Или думает, что Микки прикидывается недотрогой. Дебил. — Итак, — подсказывает парень, когда становится ясно, что Микки не стремится поддерживать разговор. — Теперь ты расскажешь мне кое-что о себе. — Да неужели? — фыркает Микки, сильно затягиваясь, чтобы добить до фильтра. — Например, что, Рыжий? — Может, как тебя зовут? — пробует он. В размытом освещении переулка Микки видит, что его глаза на самом деле зелёные. По-настоящему зелёные. Не карие и не голубые. Зелёные, как отменная травка или стеклянная бутылка из-под модного европейского пива. И даже когда он так решительно нарывается на грубость, его глаза всё равно смотрят на Микки сверху вниз, тускло поблёскивая весельем. — Как насчёт тебя? — стреляет Микки в ответ, туша окурок о стену. Он ожидает новых поддразниваний. Ещё одной улыбки, будто это смешно. Что парень назовёт свой дурацкий сценический псевдоним и поклянётся, что это его настоящее имя. Или придумает другое. Такое случалось раньше. — Йен, — говорит он вместо этого. — Меня зовут Йен. Микки скрывает своё замешательство, покусывая нижнюю губу. Ладно, он может признать, что не ожидал этого. Но Йен не первый танцор, который бесстыдно флиртует с ним. Уговаривает заплатить за частное шоу в VIP-комнате. Но они никогда не называют ему своих настоящих имён. Потому что ты не называешь своё настоящее имя чувакам, которых разводишь на бабки. Это слишком рискованно. Заставляет чувствовать, что вы хорошо знакомы. Всё равно что в «Красотке», заставляет думать, что можно купить стриптизёру выпить, накормить его ужином и тем самым превратить в милое создание, ожидающее каждой твоей просьбы. Но вот он здесь, выжидающе смотрит на Микки. Будто ему действительно не всё равно, как его зовут, даже если Микки не собирается платить за быстрый перепих. Микки вытягивает шею, отталкиваясь от стены. Неважно. Интерес парня к нему мимолётный. Видимо, тот не привык к чувакам, которые не влюбляются по уши в его симпатичную мордашку. — Микки, — говорит он хрипло, потому что это не имеет значения. Парень быстро потеряет к нему интерес, стоит только следующему извращенцу с толстым кошельком попасться ему на глаза. Имя Микки сотрётся из-под этой потной копны рыжих волос. Оно и к лучшему, на самом деле. У него сейчас слишком много забот. Он всё ещё пытается не лезть куда не надо из-за УДО. Переживает, что у Мэнди случится очередной нервный срыв, а Игги передознётся. Что Колина за что-нибудь арестуют и тот загремит за решётку пожизненно. С его-то судимостями… У Микки сейчас слишком много всего, что может усложнить его жизнь. Последнее, что ему нужно, это влюбиться в долговязого рыжего стриптизёра, который улыбается ему так, словно видит в нём кого-то другого, нежели злобного, грубого бывшего заключённого. Это чревато неприятностями. Крупными. И он на такое не подпишется. Больше никогда.

↫★↬↫★↬↫★↬