Проксемика

      Чонгук знает, что тяга к курению — исключительно из головы. Если бы того просил организм, курильщики бы превращались в зомби, просыпающихся каждый час ночью, дабы втянуть обессиленными лёгкими очередную дозу.       Но нет, о сигаретах мы думаем, будучи в сознании, и при этом думаем перманентно. Чонгуку кажется, что Мин Юнги пора бы поместить в какую-то яркую пачку с абсолютно не пугающей и не отталкивающей никого надписью «Курение убивает».       Не лезь, Чонгук. Убьёт. Так говорит ему нагло пробивающийся сквозь вафельно-розовые мечтания рассудок, но какой в этом толк, если в голове прочно сидит украшенное дымкой чужое уставшее бледное лицо?       Он прощается с агентом, который в тот момент активно говорит по телефону. Работа выполнена, подписанный акт лежит на дубовом столе, и Гуку здесь делать больше нечего. Съёмки сегодня прошли хорошо, пусть и затянулись из-за опоздания визажистки. Чонгук удивлён, что не опоздал сам, он этим в узких кругах достаточно знаменит. Как будто Сеул дарит ему немного больше собранности, чем Лондон.       Гук снова проверяет телефон, но его надежды разбиваются об издевательское отсутствие нужных уведомлений. Сообщения от друзей в чатах, пуши от приложений, голосовое от матери, дикпик от нового мэтча в Гриндере — всё, что угодно, кроме желанного ответа.       Сообщение Мин Юнги написано тридцать семь минут назад, ровно тогда, когда Гук, припарковав автомобиль у знакомого высокого стеклянного здания, приехал после съемки, чтобы сразу передать акт. Можно было это сделать завтра или прислать скан, но Гук прекрасно знает, что именно его притягивает в этот район. За время ожидания он успевает добежать до офиса своего агентства, выкурить две сигареты, обсудить с Минхо пару новых предложений и пожалеть о том, что пытается навязаться взрослому человеку, у которого, очевидно, загруженный график.       Тридцать восемь минут.       Чонгук хочет удалить сообщение, даже заносит палец, покушаясь, а потом останавливает себя. Наивно думать, что у людей не может быть своих дел. Наивно и глупо думать, что тебе должны отвечать за секунду. В конце концов, в жизни Мин Юнги наверняка полно забот, и трепетно бьющееся в ожидании сердце Чон Чонгука вряд ли вообще есть в этом списке.       Он выдыхает, а потом резво спускается по ступенькам. Погода прекрасная, Гук улыбается, подставляя лицо под тёплые касания ласкового солнца. Хотел бы он, чтобы это были тонкие изящные пальцы, но разве Вселенная каждое желание исполняет беспрекословно?       Чонгуку бесконечно одиноко. Он всегда окружен людьми, но ни для кого он не стоит на первом месте, кроме, пожалуй, младшего брата (но его запросы мизерны, там не сложно быть любимым). Счастливым и наполненным его всегда делали отношения. Они же его потом разбивали и опустошали, так что выхлоп нулевой, если не сказать отрицательный.       Забавно, что с таким бэкграундом он всё равно бросается на амбразуру, всё равно хочет любить и мечтает о взаимности. Не в этом ли людское сумасшествие — ждать, что вот в следующий раз всё точно будет иначе?       Жарко. От раскаленного асфальта словно бы слышны мольбы о введении кондиционеров и на улице. Чонгук задирает голову и блуждает взглядом по безликим окнам, пытаясь найти где-то там, высоко и недостижимо, желанное лицо. Он, видимо, так и будет смотреть на этого мужчину снизу вверх, хоть и ростом выше. А вдруг именно сейчас господин Мин бросит взгляд на улицу, вдруг сейчас возьмет в руки телефон и ответит?       К сожалению, ожидание воплощается в жизнь, но вовсе не так, как хотелось бы Гуку.       «Привет! Извини, сегодня на обед другие планы. Буду рад попортить легкие с тобой в другой раз».       Чонгук лайкает сообщение, но это кажется насмешкой над ним самим. Зачем ставить глупое яркое сердечко в ответ на то, что на самом деле разбивает его собственное? Он понимает, что это и правда дурацкие и никому не нужные чувства, но как совладать с собой, если внутри — непреодолимая и необъяснимая тяга? К сожалению, мы не выбираем, в кого влюбляться, и Гук это ненавидит. Будь его воля, он бы влюблялся лишь в тех, кто полюбит его в ответ сильнее, больше.       Он садится в машину, и разгоряченная солнцем кожа, которой обит салон, соединяется с его — тоже горячей, но не такой мягкой. Ощущение странно-неприятное, и Гук в который раз напоминает себе, что надо бы купить защитную отражающую заслонку на лобовое стекло, ту, что он видел не раз у местных таксистов.       Кондиционер не помогает остыть его мозгу. Мыслей много, но не все они, к удивлению, посвящены мечтаниям. Помимо непрошенных чувств его голова озабочена предстоящей тренировкой по футболу, разводом родителей и тем, как быстро заканчивается время, которое он подарил себе на отдых. В школе летние каникулы казались целой жизнью, насыщенной и полной ярких моментов, сейчас же лето — лишь тёплый уютный фон для очередных взрослых проблем и метаний.       Чонгук включает музыку, ставя минимальную громкость, чтобы не терять возможности слышать и свои мысли тоже. Он вовсе не хочет их заглушить, ему нравится ощущать себя живым, пусть это зачастую и больно.       Гук почти начинает выезжать со своего парковочного места, но решается бросить взгляд последней надежды на двери бизнес-центра, больше похожие на неприступные врата далёкого европейского замка. Охрана, правда, внутри, и жаль. Может, за могучими спинами «стражников», защищенных в его чуть разыгравшейся фантазии мощными доспехами, Гук бы не увидел то, что ранит его больше, чем пущенная в самое сердце меткая стрела.       В охваченном напряжении горле пересыхает, и Чонгук очень хочет отвести широко распахнутые глаза, однако мазохистическое желание себя добить берёт верх. Может, ему и нужно было это увидеть, чтобы окончательно лишиться даже искорки надежды? Может, он не зря приехал?       По лестнице спускается Мин Юнги. Его ноги быстрые, ловкие — он правда торопится. На лице сияет искренняя улыбка, открывающая дёсны, а глаза полны теплоты. У подножья его встречают двое. Женщина изящная, статная, но явно чуть моложе. Её длинные каштановые волосы треплет ветер, он же поднимает полы короткого платья, открывающего вид на стройные ноги. Она склоняет голову, улыбаясь в ответ на яркую улыбку Мина, и заключает его в приветственные объятия, чуть покачнувшись на высоких каблуках. Обняв женщину, Юнги садится на корточки, чтобы поприветствовать маленького мальчика. Тот тянется к нему, мажет губами по светлой щеке, и Мин, не думая, подхватывает его на руки, позволяя крепко держаться за свою шею. Втроём, что-то обсуждая, они удаляются, совершенно не подозревая, что своим бесстыдно не прикрытым счастьем только что резко разбили розовые очки владельца одного синего Буггати Широн.       Чонгук не замечает, сколько времени проходит, прежде чем он выходит из транса. Ему было невыносимо видеть Мин Юнги рядом с бывшей любовью, но оказалось, что то было лишь ничтожными семенами жалкого подобия боли. Видеть его счастливым рядом с другой, понимать, что между ними куда больше, чем он мог представить — вот, что такое подлинная пытка. Ведь любить человека с прошлым — совсем не страшно. А вот любить человека с настоящим….       «Судя по всему, их связь заключается в постели». Да, так ему сказало подруга Соён на свадьбе, но реальность от слов далека. Чёрт подери, сколько их сыну, лет шесть? Семь? Малыш является не только наглядным подтверждением того, что у этих двоих был когда-то незащищенный секс, но ещё и связующим элементом, гарантом того, что для Юнги любовница — не просто красивое тело.       Чонгука начинает трясти, дыхание затрудняется: грудную клетку сдавливают мощными руками обида и ненависть к самому себе. Не переставая себя жалеть, Гук беспрестанно является своим главным карателем. Ничтожный мальчишка, снова испытывающий чувства не к тому человеку, отвергнутый ещё до признания, униженный собственными надеждами — как же дурно! Как глупо и смешно!       Думать, куда поехать, не приходится. На боксерской груше легко представить собственное лицо.       Лицо Чонгука кривится в усмешке. Мужчины постарше сегодня явно решают над ним поиздеваться. Он крепче сжимает уставшими пальцами лямку своей спортивной сумки, в глубине души на самом деле надеясь спрятаться за её габаритами и пройти мимо незамеченным. Не получается. Чонгук шумно выдыхает, когда к нему, отлипнув от своего автомобиля, в два шага приближается высокий мужчина в дорогом костюме. Седые волосы аккуратно уложены набок, так, чтобы прикрывать не вылеченную ещё лысину. Отблеск от платиновых часов проходится по лицу Гука, блик лакированных туфель бьёт точно в глаза, а сияние бесстыдных чёрных зрачков ранит сердце.       — Уходи, я не хочу с тобой говорить, — Чонгук морщится, словно унюхал нечто неприятное. Он выставляет руку вперёд, думая, что таким образом остановит надвигающуюся фигуру.       — Я слышу это уже больше года, Гукки, — в голосе отца нет насмешки, нет претензии. Просто безмерная усталость. Несмотря на внешний лоск и дороговизну, его душа, скорее всего, одета в лохмотья и ходит босиком. — Пожалуйста, я так по тебе скучаю.       Чонгук вскидывает подбородок, со всей силы сжимая челюсти, так, что слышит скрежет зубов. Ему хочется сказать много мерзких вещей, но он знает, что молчание способно ранить куда больнее. И заодно поможет сберечь его собственные нервы. Всю свою сознательную жизнь он с отцом был ближе, чем с матерью. Наверное, именно поэтому предательство он воспринял глубоко лично. Если они так друг другу доверяли, если говорили обо всём, если Гук выворачивал душу наизнанку рядом с ним, как можно принять то, что всё это время Чон Хэин обманывал и его доверие тоже? Чёрт, Чонгук ведь как-то даже плакал при нём…       — Я узнал, что ты в Сеуле, по фотографиям со свадьбы Чимина. Так рад за него, — отец пытается завязать разговор, и это кажется Гуку мерзким. — Найти тебя было не так сложно, а этот зал…       — Я. Не. Хочу. Общаться. С тобой. Не хочу, понимаешь? Ты предал семью, предал маму, предал меня. Будь мужчиной, дай уже ей развод и успокойся. Забудь, что мы есть, так же, как забывал, трахая других женщин.       — Всё не так просто, Гукки. Не так просто, — выдох, тяжесть которого не измерить. — Я бы очень хотел тебе всё объяснить, правда, но я связан по рукам и ногам.       — Да-да, я знаю про этот ваш контракт о неразглашении, но всё, что мне нужно, я узнал до его подписания.       Чонгуку больно. Больно от того, что желание обнять отца никуда не исчезло. Сейчас, с опущенными плечами и поджатыми губами, Чон Хэин словно на глазах резко постарел, и Гук понимает, что, избегая его, теряет самое ценное- время рядом. Но как справиться со злобой? Как дать шанс тому, кто потерял всякое доверие?       — Ты можешь мне не верить, — словно подслушивает мысли, — но я безумно люблю вас с Туёном. Постоянно думаю. Я скучаю по тому, как мы были близки. Гукки, я…       — Не называй меня так, чёрт подери! — Чонгук отталкивает тянущуюся к нему руку, смотря на отца икрящимися от ненависти глазами. — Мне не десять, я не твой маленький мальчик, и уж точно не тот, кто собирается плясать под твою дудку. Что ты хочешь? Зачем явился?       — Я просто слишком хотел с тобой увидеться. Пусть тебе и плевать.       В этих словах Чонгук не чувствует фальши, не чувствует подвоха, а горечь, пропитавшая их, оседает и на его губах тоже. Отец искренен. Он давно заблокирован в его телефоне, как и все последующие купленные в попытках связаться номера, но заблокировать его в сердце, к сожалению, нереально. Чонгук бы хотел снова довериться, снова делиться самым сокровенным, но, если человек не сдержал клятву, достоин ли он второго шанса? К сожалению или к счастью, Гук пока что слишком верит в то, что надо быть идеальными, сразу писать жизнь в чистовик. Хотя посмотрел бы он на свою со стороны…       — Увидел? Доволен? — не даёт и шанса ответить. — Я пошёл.       И тут Чон Хэин совершает ошибку. Всё могло бы быть иначе, не будь Чонгук так сильно взвинчен сегодня: осколки сердца подобрались к воспаленному мозгу, мешая принимать рациональные решения. Отец хватает его за руку резко, крепко, с желанием притянуть к себе. И Гук впервые в своей жизни заносит кулак не с желанием снять стресс, а с желанием причинить боль. С желанием защитить свою свободу.       Отец реагирует молниеносно, перехватывает его сжатую ладонь своей крепкой хваткой. Он смотрит на него удивлённо. И не слепят больше его дорогие часы, не отсвечивают лакированные туфли — лишь сияющий остротой шок читает Чонгук в чужих распахнутых глазах. Возможно, это его собственное отражение.       — Пап, прости, — Чонгук освобождает свою руку, медленно опуская её вниз. Отросшие слегка ногти больно метят нежную кожу ладони.       — Это всё равно был не лучший твой удар, — с грустной смешинкой произносит отец, тряхнув головой. — Вижу, как не хватает тебе наших спаррингов.       Чон Хэин пытается унять своё ноющее сердце, которое сильнее бьётся не от удивления, а от произнесенного на эмоциях давно забытого «пап».       Чонгук молчит. Отец прав — не хватает. Осознание, что он готов был ударить сейчас собственного родителя, обволакивает его, создавая мерзкую плёнку. Хочется снова помыться, хоть Гук и вышел из душа совсем недавно. Как же быстро человек, раньше бывший всем, может стать мишенью для удара!       Чонгук ненавидит насилие. Это глупо, учитывая, что с детства он не расстаётся с боксерскими перчатками, но никогда для него не было нормой ударить другого человека вне ринга. Сейчас он впервые попытался защитить самого себя таким способом, и от этого хочется смеяться. Тогда, когда его избили впервые, он неделю не мог выйти из комнаты, разбитый и уничтоженный. Тогда, когда его ежедневно методично колотили, сопротивление не просыпалось внутри сильного тела. Он лишь сжимал плотно губы, замазывался тоналкой и выходил нежиться под холодное солнце Лондона, словно всё в порядке. Вырос? Или теперь любая попытка сделать ему больно воспринимается как смертельная опасность?       А ведь из-за своего опыта Чонгук не хочет трогать других людей против их воли. Даже озвученные в шутку Мин Юнги законы проксемики он честно не хочет нарушать, пока способен. Хотя возможности мимолетно коснуться объекта желания были, и уже не раз!       Его профессиональная деятельность ярко контрастирует с полученными не так давно внутренними установками. В пиковые периоды ежедневно его без спроса могут касаться от пяти до двадцати человек: визажисты, костюмеры, фотографы, другие модели. Но почему-то это всё кажется обезличенным и не таким важным, как касания потенциального партнера на первом свидании или расстояние, на котором находится друг, пусть даже самый прожжённый временем.       Человеческое сознание поразительно.       — Я не прошу постоянных встреч и внимания, Чонгук. Просто помни, что я всегда буду рядом, даже если ты того не хочешь. Даже если тебе хочется меня ударить.       Отец смотрит ему в лицо и дарит улыбку, в которой читается куда больше, чем просто лёгкая грусть. Но Гук не хочет уходить в её глубину, не хочет в ней разбираться. Он лишь смотрит, как медленно удаляется такая тонкая, почти дымчатая, фигура отца. В моменте картинка расплывается, теряя чёткость, и Гук честно списывает всё на помехи в атмосфере. Конечно же, это не подступившие слёзы.              Слёзы часто помогают сбросить напряжение. Они как воплощение боли — куда проще отпустить её, когда она действительно физически из тебя выходит, разъедая бороздками раздраженную кожу, оставляя солёное послевкусие на искусанных губах.       Но Гук не плачет. Он думает о том, как сильно любит погружаться в эмоции, буквально топя себя в созданном на скорую руку болоте. Но ведь невзаимные чувства ещё никого не убивали, супружеская неверность и развалившиеся семьи — явление куда более частое, чем снег в январе, а поиск себя — это проблема, занимающая человека на протяжении всей жизни, даже тогда, когда он и не терялся.        Гук не включает свет в комнате, открывая высокий шкаф и наощупь ища костюм со свадьбы Чимина. Отодвигая плотную ткань пиджака, заползая во внутренний карман, он чувствует, как ускоряется сердце. Чонгук достаёт плотную пачку тонких сигарет и, крепко сжимая её, выходит на балкон.       Деликатная и обходительная прохлада летней ночи мягко сбивает с его лица лёгкий румянец, успокаивает горячую кровь. Неспящий круглыми сутками Сеул словно здоровается с Гуком — где-то вдалеке отчетливо слышен одинокий и резкий автомобильный гудок. Чонгук садится на подвесное кресло, откидываясь назад, расслабляя спину. Хорошо, что не нужен свет — огни ночного города являются отличными помощниками. Гук открывает заветную пачку, любуясь рядом тонких сигарет. Среди них выбивается толстая и слегка неровная. Та самая, которую Мин Юнги обменял на новую, стоя под кроной дерева в темноте сада на свадьбе Чимина и Соён.       Чонгук с усилием достаёт её, сопротивляющуюся, из пачки. Дрожь прокалывает его тело насквозь, потому что своими трясущимися пальцами он сейчас касается побывавшего во рту Мин Юнги фильтра. Он ведь зажимал эту сигарету меж губ, отчаянно пытаясь поджечь. Можно ли считать, что сейчас Мин косвенно целует подушечки его пальцев? Фильтр призван снижать вред, наносимый курением, но сейчас он лишь прибавляет Чонгуку боли.       Он не хотел доставать пачку, не хотел травить душу, но день такой паршивый, что просто необходимо его добить окончательно. Первый порыв — выкурить эту сигарету и тут же сойти с ума. Нет. Он точно не готов даже опосредованно коснуться губ, которые ему не принадлежат и которые никогда до него не снизойдут.       Он поджигает другую, тонкую, и это всё равно связывает его с Мином. Он не знает, как можно курить такие некрепкие сигареты, но отчего-то они действуют на него покруче самых плотных самокруток. Самовнушение — штука неограниченного спектра действия.       Чонгук позволяет себе вспоминать счастливую троицу только пока горит его сигарета. Перед его глазами красота женщины, нежность мальчика и приоткрытые дёсны Мин Юнги. Кто бы знал, что до этого Гук не видел настоящую его улыбку? Обидно, что эта, первая искренняя, была обращена далеко не к нему.       Он выдыхает своё разочарование вместе с терпким дымом. Сигарета предательски быстро заканчивается — яркий кончик всё ближе к его глазам. Гук тушит её в пепельнице, скурив ровно до фильтра, и возвращается в темноту квартиры. Он включает ночник, усиленно копаясь в ящике комода. Благо, он находит то, что ему нужно.       Портсигар новый, подаренный ещё отцом. Кожаная отделка кричит о высокой цене, но для Чонгука эта вещь теперь точно будет бесценной. Одинокая толстая сигарета, которая навсегда останется невыкуренной, крепко прижимается к внутренней обивке тугой резинкой. Гук проводит большим пальцем вдоль неё, а потом захлопывает портсигар, пряча в недрах ящика даже от самого себя. Почти целую пачку заветных тонких он убирает в поясную сумку.              Сумка оттягивает плечо, словно там не только одежда, но заодно и вся тяжесть бытия. Чонгук находит взглядом административное здание, помня, что где-то там есть раздевалка. На трибунах стадиона сидят несколько разрозненных групп людей. В основном это подростки, но есть и парочка людей постарше. Вряд ли им интересна тренировка любительской команды, скорее их привлекает возможность посидеть в лучах солнца. Фотостарение явно никого здесь не пугает — аномальная зона Сеула.        Гук уже в форме, и потому раздевалка ему сейчас особо не нужна, но закинуть вещи стоит. Проходя вдоль поля, он видит парочку разминающихся друзей и машет им рукой, получая в ответ такие же энергичные приветствия. С большей частью он виделся на мальчишнике и свадьбе, но всё равно снова быть в этой компании кажется чем-то странным.       Они были хорошими друзьями в школе и не теряют связь по сей день, постоянно общаясь по сети, но Чонгук прекрасно понимает, что он всё равно от них далёк. Даже от Чимина. Расстояние — штука весьма осязаемая, и с этим сложно бороться. Да, их всех связывают общие воспоминания, но, пока те не угасли, пора бы создавать новые. Может, поэтому в том числе он и согласился на то, чтобы заменить лучшего друга? Нет, безусловно, попытка украсть фламинго — тоже яркое общее дело, но хочется чего-то более законного (и трезвого).       В раздевалке все радостно его встречают, не давая пропустить ни одно крепкое рукопожатие. Даже Сонхва заключает его в объятия — то ли благодарственные, то ли просто приветственные, Гуку сложно судить, когда дело доходит до этого человека. Но Ким Сонхва действительно обязан его на руках носить, всё же он капитан команды, которая без Чонгука бы не смогла участвовать в этих соревнованиях. С их стороны в целом было глупо рассчитывать на единственного вратаря — Чимин вроде как не знаменит здоровьем робота. Ладно, в любом случае, сейчас всё складывается максимально удачно для команды (и немного для Гука).       Гурьбой они вываливаются на поле. Плечи Чонгука до сих пор горят от забытых некогда касаний Сонхва. Нет, трепета нет, каких-то чувств тоже, просто так странно подпускать к себе близко того, кто, казалось, навсегда отрешен от тела. Уже не хочется устраивать сцен, выяснять давние отношения, огрызаться. Чонгуку хватает переживаний в жизни, и Ким Сонхва давно не в их списке.       Тренер оказывается очередным в жизни Гука мужчиной средних лет. Где его нашли? История умалчивает, но что-то внутри головы Чона подсказывает, что он пришёл к ним сам — таким энтузиазмом нельзя просто кого-то заразить. Бутсы сильно натирают, ведь Гук давно их не надевал, плотные шипы соприкасаются с качественным газоном, а короткие ясные команды тренера раздаются словно через громкоговоритель.       Только разминаясь в воротах, касаясь в прыжке перекладины, Чонгук понимает, как скучал по футболу. Он уже не знает, какое из своих увлечений в жизни любит больше: бокс, страдания, футбол или моделинг. Хорошо, что ему не нужно выбирать что-то одно, иначе на одну лопнувшую от напряжения вену в округе стало бы больше.       Опыт всё же не пропьешь (хотя Чонгук ещё даже не попытался). Мышцы сами вспоминают, как сильно им нужно напрягаться, глаза тоже следят по инерции, а руки, защищённые перчатками, тянутся к мячу без особых усилий. Конечно, бомбардировку от команды он выдержать пока не в состоянии, равно как и шальной мяч или рикошет, но удары в моменте не кажутся слишком сложными, чтобы лишиться очередного сейва.       Он входит в азарт, и ещё больше воодушевляется, когда видит одобрительный кивок заинтересованного тренера. Чёрт подери, сколько можно ждать внимания от взрослых мужчин? Чонгук уже сам улыбается со своих мыслей — в конце концов, смех над проблемой явно помогает сбить с неё проценты важности. Интересно, ходил ли Мин Юнги на какие-то матчи Чимина, в курсе ли вообще этой стороны его личности?       Заплутав на секунду в своих мыслях, Гук пропускает мяч, даже не успевая дёрнуться в его сторону. Сонхва победно сжимает кулак, но это больше похоже на радость человека, отнявшего у ребёнка не последнюю, но всё же вкусную конфету. В моменте они пересекаются глазами, и капитан команды заставляет его отвернуться, пугая своим странным немигающим взглядом.       Чонгуку нет до этого дела: пусть Сонхва решает свои проблемы сам. Да, Гук не в восторге, что приходится так близко и прицельно контактировать, но их прошлая история сейчас стоит в списке его волнений примерно на следующем месте после трагичного исчезновения рандомной чайки в окрестностях Чеджу. Проще говоря, в табличке Excel не нашлось бы для этого строки.       Парни в хорошей форме. Наблюдая за их отточенными движениями из рамы, он понимает, что для друзей это действительно не просто развлечение, а дело, имеющее смысл. Их старания заставляют Гука и самого перенять всю серьёзность, быть сосредоточенным, внимательным. Он собирается максимально, так, что впервые за долгое время не слышит собственных мыслей.              Мысли почему-то теряют возможность обращаться в слова. Чонгук просто шумно выдыхает, желая поскорее выяснить, что Сонхва хочет, и оставить это в дальнем углу сознания. Капитан первым выбежал из раздевалки, наскоро и смазанно со всеми попрощавшись, а сейчас стоит, подпирая своей задницей синий Буггати. Гук невольно морщится — он не хочет больше касаться этого капота.        — Какие-то претензии к моей игре? Решил подкараулить и побить? — Чонгук изгибает бровь.       — О, нет, — Сонхва мотает головой из стороны в сторону, сбрасывая с себя замешательство от того, как это звучит в их ситуации. — Наоборот, ещё раз хотел сказать спасибо.       — Пожалуйста, — Гук смотрит прямо ему в глаза, ожидая, к чему парень ведёт.       — Мы так давно не говорили наедине, — начинает Ким.       — Да, потрясающие семь лет, что дальше? — сарказма и лёгкого налёта издёвки Гук просто не в состоянии избежать. Они действительно общались всё это время только в компании, так что грех не воспользоваться уникальной возможностью.       — Я хотел извиниться, — резкий ответный смешок на какое-то время останавливает Сонхва, но он находит силы продолжить свою давно созревшую речь, — правда, смотря на всё с высоты этих лет, я хочу плюнуть себе в лицо.       — О, ты бы сделал меня куда счастливее, — Чонгук и правда улыбается.       — Прости, Гук, — тупит взгляд. — Прости мою глупость, мою нерешительность, мою гниль и мою трусость. Знаю, что не достоин, но я вырос. Надеюсь, ты тоже. Не хочу каждый раз видеть в тебе лишь боль и разбитое сердце.       Чонгук хмыкает. Его разбитое сердце никуда не делось, просто теперь у меткого молотка другое имя. Он смотрит на поникшего и загнанного самим собой Сонхва несколько секунд, а потом отводит глаза, вглядываясь в садящееся солнце.       Такой же закат был в тот день, когда Сонхва вместе со старшим братом его избивали. Остывающий воздух лёгким ветром касался свежих ссадин, словно пытаясь успокоить боль, пористый асфальт бережно впитывал алую кровь, чтобы легче было отстирывать новые джинсы, а отсутствующие прохожие любезно избавили его от надежды на скорое избавление. Глаза Чонгука всё ещё помнят, как на белых кедах некогда любимого человека красовались брызги цвета тягучего разочарования.       В тот день он шёл на их очередное свидание. Воодушевлённый, влюблённый, с подарком, приятно оттягивающим тяжестью глубокий карман. Кто же знал, что эта встреча — засада? Брат Сонхва застал того врасплох: увидел недвусмысленную переписку. Испуганный, скрывающий свою ориентацию даже от близких друзей и самого себя, Сонхва наврал о том, что Гук — лишь назойливый поклонник-гей, пытающийся добиться внимания. И ошибкой было говорить это гомофобному брату, тут же решившему проучить «ошибку природы». Вместе с «пострадавшим», конечно, иначе возмездие считалось бы неполноценным.       Чонгук пропустил съёмки для портфолио, безвылазно сидел дома больше недели и отбрыкивался от родителей, пытающихся выяснить, что случилось. Конечно, он не стал заявлять в полицию — чувства к Сонхва были ещё очень сильны. Ким пытался оправдаться, звонил и писал, даже заявлялся на порог дома, но разговора не добился. Все его пустые слова для Гука казались мусором, а вот синяки болели при каждом движении, напоминая, что на самом деле ему подарила первая любовь. В тот момент он понял, что больше никогда не хочет встречаться с кем-то, кто себя не принимает, однако позже всё равно пару раз обжигался. Может, именно после избиения Гук нормализовал бессознательно насилие в своей голове, а потому позволил издеваться над собой уже в следующих отношениях…       Принимать невыносимое присутствие Сонхва в своей жизни было тяжело. Их компания никуда не пропала, в отличие от попыток Сонхва объясниться и вернуть отношения. Чимин, единственный, кто знал обо всей ситуации, поддерживал лучшего друга, как мог, но тогда всё, что нужно было Чонгуку — время.       Он его получил. Сначала время, а потом и целительное расстояние, позволившее стереть все отголоски боли. Уже через пару месяцев в Лондоне Чонгук забыл, как Сонхва выглядит, а редкие фотографии в социальных сетях успешно пролистывал за ненадобностью. Лишь от Чимина и из общих чатов он мельком узнавал о жизни бывшего, но информация просачивалась сквозь сознание, выпадая из него. Чонгук вкусил свободу, взрослую жизнь и взрослые отношения, и ему глубоко плевать было и на то, что Сонхва открылся своим близким, и на то, что он нашёл себе парня.       В череде безразличия всё же был момент, который Гука подкосил. От скуки и праздного любопытства однажды он заглянул в инстаграм Сонхва. Зря. Одним из последних опубликованных снимков было семейное фото. Старший брат Кима тоже стоял рядом с его парнем, улыбаясь от уха до уха. В тот миг Гук просто раскрошился в пыль. Он не мог объяснить своему на тот момент партнеру, почему плачет — силы покинули тело в секунду.       До сих пор Гук не знает, почему. Может, Сонхва смог себя отстоять. Может, его брат повзрослел, поменял свои взгляды и не хотел потерять из-за них близкого родственника. А, может, вся его гомофобия вышла из тела в тот вечер, когда он, не сдерживаясь, вымещал на замученном Чонгуке слепую ненависть. Уже разницы нет.       — Сонхва, — впервые за долгие годы он обращается к нему по имени, — я тебя не прощаю. Мне всё равно, живи с этим на сердце. Я не из святой книги вышел, чтобы всепрощающим мучеником быть, окей?       Парень явно не ожидает такой реакции и способен лишь медленно моргать, переваривая нежеланный ответ. Да, в нынешнем мире все говорят об освобождении от обид, сбрасывания груза с сердца, но Гук новым веяниям не подвластен. В его понимании, если человек действительно виноват, это его ноша, и никто с него её снимать не обязан. Что с любимым отцом, что с нелюбимым бывшим, он одинаково непоколебим. Хотите прощения — молите об этом богов, в которых верите.       — Я был просто подростком, — шепчет Сонхва.       — Я тоже, — чеканит Чонгук. — Но не надо прибедняться. То есть трахаться со мной ты мог, а понимать, что творишь, нет? Обмануть брата, предупредить меня, или хотя бы не делать этого самому — не додумался, да? — морщится, потому что ему неприятна глупая растерянность на чужом лице.       — Гук, мне правда жаль, что так вышло, — Сонхва выпрямляется, отстраняясь от машины и делая шаг вперёд. — Я очень боялся, я был не в себе.       — Мне плевать, Сонхва. Давно плевать. Рад, что в итоге Ухёк тебя принял. Жаль, что сначала меня принесли в жертву, но ничто в этой жизни не даётся просто так, — хмыкает. — Если ты переживаешь, что я перенесу свою злость в настоящее, можешь об этом забыть. Не подведу команду, буду уважать тебя, как капитана. Но не жди от меня тепла. Если случайно увидишь улыбку на моём лице, помни, что я лишь притворяюсь. А теперь отойди от машины.       Сонхва молча отходит подальше, наблюдая, как Гук убирает сумку. Хлопок крышки багажника пронзает сознание Кима насквозь своей резкостью. Он смотрит на движения Чонгука и думает лишь о том, что много лет назад сломал человека, который готов был стать самым добрым, милым и любящим для него, который отдавался на все двести, и даже больше. Как же сильны на самом деле могут быть наши слабости…       — Чонгук, я бы всё сделал, чтобы вернуться в тот момент и поступить иначе, — зачем-то продолжает говорить, понимая, что от него закрылись навсегда. Конкретно сейчас — толстым железом двери у водительского места.       Но Чонгук чуть опускает стекло, поднимая голову, смотря ему прям в грустно-виноватые глаза.       — Всё в порядке, — улыбается Чон, заводя автомобиль.       И Ким Сонхва прекрасно помнит: это лишь притворство. Провожая взглядом синий Буггати, он не моргает, осознавая, что некоторые демоны прошлого всегда будут рядом.              Рядом с цветущей Соён Чимин расцветает сам. Он ведёт её под руку, на несколько мгновений отключаясь от мира и не слыша ничего, кроме её совершенно не элегантного смеха и собственного ускоренного сердцебиения. Смотреть на неё — благодать, дышать с ней одним воздухом — подарок от жизни, который Чимин с удовольствием принимает.       Соён приподнимает полы платья, чтобы не споткнуться на лестнице, и её оголенные лодыжки Чимин не может игнорировать, тут же сглатывая слюну. На ногах — изящные туфли на высоком каблуке, и только одному мужу известно, как долго и упорно она не хотела их надевать, проклиная всех и вся за существование нелепых дресс-кодов. В машине для неё у Чимина припасены кеды, и он уверен, что на обратном пути она будет ему благодарна.       Двери ресторана распахивают перед ними, впуская в роскошь, чуть приглушенную неярким светом, струящемся сквозь хрусталь подвесных люстр и отражающемся в изысканных бокалах. Несмотря на блеск и лоск, Чимин и Соён чувствуют себя здесь уютно. Может, из-за владельца?       Самого Чон Хосока не видно, но его тёплая рука точно касалась каждой вещи, попадающей в поле их зрения. Чимин тут бывал лишь дважды, в то время как для его жены это место, наполненное детскими и юношескими воспоминаниями. Их проводят к столику, накрытому белоснежной скатертью и украшенному нежными живыми цветами. Блики от трепещущегося огня нескольких свечей интересно играют на поверхности, привлекая внимание.       Они здороваются с отцом Соён и Хёрин, как всегда чуть скованной. Девушка (Чимин не знает, как её иначе называть) господина Мина, хоть и сама решила подарить им этот вечер, всё равно чувствует себя неловко. Соён всегда тепло к ней относится и хочет, чтобы та ощущала себя на своём месте, не давая хоть иногда подумать, что всё ещё иногда мечтает, что родители сойдутся. Но дело тут всё же в отношении Мин Юнги.       Чимин до сих пор не может осознать, что он не пригласил Хёрин на их свадьбу. Для него такой поступок был бы концом отношений, но эта женщина точно удивительно мыслит. Или удивительно любит — Чимин не уверен, что здесь более уместно.       Они садятся, и после нескольких закусок атмосфера заметно теплеет. Чимин не пьёт, зная, что ему потом нужно садиться за руль, но с удовольствием смотрит, как пьянеет Соён. Её прикрытая тональным кремом кожа всё равно неистово краснеет, глаза начинают искриться, а смех становится чуть громче положенного.       — За семью и радость встреч! — Юнги поднимает очередной бокал, и Чимин не может не видеть, как натянуто улыбается Хёрин, чокаясь со всеми. Её внутренняя боль ощутима так же, как вкус сочного мяса на языке.       Чимин никогда не лез в подноготную их отношений, но невольно знает от Соён слишком много, чтобы быть отстранённым от ситуации. Он не может не замечать, что Хёрин почти неотрывно смотрит на Мин Юнги, словно впитывает в себя каждое его движение, каждую эмоцию. Он смеётся — она смеётся тоже, он наклоняет голову вбок — она повторяет, причём так непринужденно, словно это уже привычка. Господин Мин не холоден. Он наполняет ей бокал, пару раз накрывает её ладонь своей, дарит ей несколько восхищенных и теплых взглядов, но в сравнении с ней его внимание кажется потухнувшим угольком. Чимину страшно. Он не хочет когда-нибудь оказаться на месте человека, который позволяет себя не любить.       Явно отвлекшийся от своей работы, к ним приближается Чон Хосок. Чимин всегда восхищается этим утонченным человеком. Его стиль, его идеальность, его учтивость — в общем-то, понятно, почему они с господином Мином так давно дружат. Ресторан Чон Хосока — его отражение, его душа. Лоск, за которым прячется простота и доброта.       — Рад всех видеть, — он садится на стул, любезно подставленный одним из официантов, — я ненадолго, сами понимаете, дела, но бокальчик грех не пропустить.       — Грех — пропустить его, — смеётся отец Соён, пододвигая другу наполненный бокал.       Они выпивают. Чимин в очередной раз смакует на языке гранатовый сок, который пусть и не дарит расслабления, но точно даёт свежесть мыслей. Может, именно поэтому он замечает, что Чон Хосок мимоходом достаёт из недр своего пиджака конфету в яркой обёртке, передавая её Хёрин. Та улыбается, склоняя голову, в её взгляде читается что-то вроде «да не нужно было». Но конфета достигает её пальцев и во мгновение ока лишается фантика, обнажаясь. Какао-посыпка крупного трюфеля пачкает идеально белую скатерть, а Хёрин не замечает этого, погружая сладость в рот. Хосок задерживает полуприкрытые глаза на её губах, а потом отворачивается, что-то активно говоря Соён, словно всеми силами пытается отвлечься.       Чимин смахивает странные мысли, не давая им развиваться в своей голове, и сжимает ладонь жены в своей, поглаживая большим пальцем её нежную кожу.       — Мы просто обязаны это сделать! — Пак выпадает из разговора, внезапно понимая, что не улавливает суть.       — Да нет, ты что, — отмахивает от Соён отец, хмыкая. — Ну куда нам! — обводит рукой себя и Хосока с Хёрин. — Старостью там трясти что ли?       — А мне кажется, это отличная мысль, — говорит Хёрин, чуть вскидывая подбородок.       — Да, Юнги, покажем, что у нас есть ещё запал, — Хосок подмигивает Хёрин, зная, что та благодарна ему за поддержку. — Хоть в эту пятницу! Забронируем столик, я как раз знаю владельца одного хорошего клуба.       Клуба? Чимин вскидывает брови, понимая, что пахнет здесь не только вкусной едой, но ещё и чем-то очень интересным. Выпивать с отцом жены — это одно. Тусоваться с ним где-то помимо свадьбы — это уже уровень, который кажется слишком высоким даже для уверенного в их связи Пака.       — Ну, можете взять и Чон Чонгука тогда, — предлагает, сдаваясь, Юнги, — чтобы не только с пенсионным фондом тусоваться. Пусть он и Суджин позовёт.       — Суджин? Почему он должен брать Суджин? — вклинивается в диалог Чимин. Он не против подруги его жены, но само предложение звучит странно.       — Ну, на вашей свадьбе они, вроде как, флиртовали, — как-то уже не очень уверенно говорит Мин, не совсем понимая реакции зятя на свои слова.       — Чонгук с Суджин? — Соён смеётся куда ярче, чем положено. Выпитый алкоголь даёт о себе знать. — Пап, Чонгук — гей.       Юнги застывает. Даже плещущееся о стенки бокала вино словно бы соединяется с ним, на мгновение тоже лишаясь движения. Новый факт сильно разнится с тем, что Мин выстроил в своей голове, и странное ощущение обманутости сковывает. Мать Чонгука тоже ни словом не обмолвилась о его ориентации — должно быть, ей это не очень нравится, другого объяснения нет.       Мин Юнги встречал геев на своём жизненном пути, но никогда не общался ни с кем достаточно близко, чтобы понять их подноготную. Да и не пытался — зачем? Сейчас же, осознавая, что для него Чон Чонгук — уже не пустое место, Юнги не может найти своё собственное. Всё внутри мечется, словно этот факт действительно может что-то изменить. Но кто Юнги вообще такой, чтобы судить, чтобы вмешиваться в чью-то личную жизнь? Конечно, это не его дело, но какой-то неприятный осадок от собственных установок плещется в глубине души.       — Ох, чёрт, это, наверное, считается аутингом? — Соён прикусывает губу, в ужасе от собственной беспечности смотря на своего мужа.       — Всё в порядке, ты чего, — Чимин успокаивающе кладёт руку ей на плечо. — Ты не можешь раскрыть то, чего Чонгук не скрывал никогда и ни от кого.       Снова для Юнги это удар под дых. Он слепой? Он глупый? Почему вообще решил, что у Чона с Суджин что-то проскочило? Неужели его так легко обмануть? Ладно, пора оставить эту тему в покое, потому что она и правда, по большому счёту, никого, кроме самого парня, не касается.       — Должно быть, ему в Европе куда спокойнее, — подмечает Хосок, делая очередной глоток. Он чувствует замешательство друга, но старается отвести от этого внимание всех.       «Выбираю свободную жизнь. Скучать по ним проще, чем по себе». Слова, когда-то задевшие Юнги, сейчас обретают новый, весьма очевидный смысл. Должно быть, там, где нет тисков общества, дышать Чон Чонгуку явно спокойнее и приятнее, чем здесь, в Сеуле. Да, рядом с семьей. Но далеко от настоящего себя.       — Пап, тебе это неприятно? — взволнованная Соён смотрит в его отрешенное лицо напряженно.       — О, нет, вовсе нет, — прячется за бокалом, — просто удивлён.       — Мы живём в мире, который давно переполнен разнообразием, — вклинивается Хёрин. — Уверена, если он ваш друг, он хороший человек, — обращается к Чимину и Соён.       — Да, он замечательный, — кивает Чимин. — Лучший.       — Значит ли это, что нам нужно идти в гей-клуб? — озадаченно спрашивает Юнги.       — Пааап! — Соён, будь они в другой обстановке, точно бы хлопнула себя по лбу.       — А что? Надо же, чтобы ему было комфортно, — больше говорит уже сам с собой.       — Ему будет комфортно, если Вы не будете концентрировать на этом внимание, — улыбается Чимин. Его забавляет то, как господин Мин реагирует. — Не все ведь идут в клуб кого-то подцепить, гей-клуб не обязателен. Мы вообще по факту семьёй собираемся потусить, место не играет большой роли.       — Но оно будет потрясающим! Я уже написал своему знакомому, — Хосок с улыбкой откладывает телефон.       Юнги выдыхает. Зять прав, а ему самому пора бы уже отойти от первичного шока. Для него и для их взаимоотношений с Чон Чонгуком это не меняет ровным счётом ничего.