Winter falls.

«Обыденность» даже звучит скучно, имея между каждой буквой отдельное значение, щепотку грусти и мнимой защищенности от назойливых перемен. Естественность. Ещё одна из форм, всего лишь противоречиво жеманная поза, которая раздражает более остальных якобы вычурных. Ничего не бывает естественным в мире, где жил Гониль: обыденное давно стало пафосным «как в последний раз», особенно что касается дней акробатического апогея: естественное стало живым и слишком дорогостоящим украшением на лицах, телах и губах, выражающих чувства через слова. Всё привычное для клоуна — невероятно странное средь кружев повседневности другого. Любое инородное поведенческое отклонение — причуды на грани болезни. Для клоуна же, это кредо. Прогуливаясь заснеженными тропами еле очищенного от белой пелены города, Гу размышлял о том, что даже этот день, где не было места феерии, не мог оказаться обычным, ведь автор книги никогда не возьмет за основу повествования день, что слишком похож на предыдущий и последующий. Он знал, что с ним случится что-то судьбоносное, что-то, что может показаться ему вовсе мелочным, а для автора — незыблемо важным. Если бы он сам мог описать свое состояние, дабы помочь повествующему, а он непременно знал, что тот, кто пишет о нём историю, будет благодарен, то выбрал бы такие слова: бездонность, открытость, ощущение неконтролируемых позывов сделать что-то полезное. Проверенный своими тихими полками и мирными музыкальными отрывками в дешевых колонках супермаркет встречал Гониля за сегодня второй раз. Безумно хотелось чего-то вредного, назло диете и нескончаемому потоку самобичевания. Укутавшись в легкую куртку и спасительный от снега капюшон, он долго выбирал между сладким напитком и снэками, вроде чипсов и крекеров. Оправдываясь в своей голове перед автором собственной жизни, который должен описать данный выбор, как самый трудный, чтобы оправдать то, что он взял и газировку, и чипсы, он мельком натыкается на худощавую, но куда более внушительную по сравнению с его собственной, спину юноши. Он вовремя тормозит на расстоянии полутора «колёс» — кстати, да, Гониль просит автора передать читателю, что ему привычнее отмерять расстояние в акробатических элементах — и клоун успевает заметить, что парень абсолютно бытово забирает с собой пакетик сока, не в корзину для покупок, а в карман. «Что ж, тяжелый бизнес в наше время!» Гониль буквально пожимает плечами, отворачивается, чтобы не оказаться пойманным за наблюдением абсолютно интимной сцены и идет в сторону жевательной резинки, которая яркими пятнышками манила, звала к стенду. Но сил ему покой не придает. Не бывает обыденных дней, вы же помните? Сил ему прибавляют упражнения, тренировки и цикличность действий, покой такому человеку и правда лишь только снится. Он останавливается на кассе, готовясь выдержать очередь в два с половиной человека, особенно тяжко было думать, пока возмущалась женщина с ребенком. Как вдруг отвлекается на другое шабуршение, колебание в этом островке покоя. У выхода из супермаркета стоял полулысый мужчина, испускающий от себя энергию собственной важности, будто он не охранником был, а мэром города. Хотя обе должности относительно данного региона местами сомнительно равны. Рядом с ним, не такой уж и растерянный, как мог бы быть лишь для виду, стоял тот самый рыжий парень, что возжелал утолить жажду соком, поэтому взял его с собой инкогнито, лишь бы не стоять в очереди, очевидно. Бессознательно, путем неопределенности событий, но точного знания того, что этот день особенный, как и любой другой, Гониль вышел за пределы очереди, нарушая цепочку, создавая новый маршрут. Если эгоистическое благополучие есть единственная цель в жизни, то всё может стать бесцельным куда быстрее, но везде есть свои издержки. Он преодолевает расстояние не так уж и быстро, но уверенно, именно тогда, когда голос охранника начал завышать тональность, фонить, фальшивить, действовать на нервы. Сам держа в руках несколько калорийных причин своей вылазки, он практически впечатывается в парня, сразу же принимая состояние нетерпения, нервозности и даже раздражительности. — Ну чего ты тут стоишь, как истукан? Я же сказал, что мы опаздываем, почему ты никогда не можешь взять себя в руки? — словесная атака, не громкая, но адресная, вводит мужчину в состояние ступора, недопонимания, которое играет на руку всем, кроме него. Гониль легонько толкает молодого человека в плечо своим, чуть более низким, но сильным, и раздраженно вздыхает, — Ты купил сок, как я тебя просил? Он смотрит в глаза полные непонимания и ищет в них дольку азарта, за которую можно зацепиться и уйти побыстрее чистыми, невинными. Он сподвигает незнакомца показать пакет сока открыто, как бы подтверждая данное совпадение, чтобы ещё больше запутать ситуацию до момента, пока попросят чек. В повседневной жизни, где череда совершенно обыденных дней циркулирует во что-то судьбоносное, наши недостатки кажутся порою более привлекательными, чем наши достоинства. Наверное это сподвигнуло Гу совершить такую простую аферу, забаву, шутку. Ведь он, как никак, шут. И на этом моменте хочется попросить автора отмотать историю на несколько десятков минут назад, как плёнку в старой кинокамере, ведь важно рассмотреть персонажей с разных сторон, верно? Оказаться в голове не только у шута и циркача невысокого роста, но и зачитать повествование совсем от другого лица, более юного, с россыпью веснушек на носу и выжженными краской волосами. Так как бы к нему подойти… Пожалуй, с самого начала! Когда он стал этим промышлять? Ответить на самом деле легко. Сынмин, или же Од, без особых проблем может обозначить тот момент, когда его жизнь пошла по своеобразной кривой дорожке. Нет, он не начал пить и курить, наоборот, осуждал тех, кто делал это раньше совершеннолетия. Не начал прогуливать школу или, ещё хуже, приходить домой на час позже!! Ему стало... Скучно. Да, именно скучно. Этим словом можно обозвать то, что привело О к этому занятию. Для них в седьмом классе это была всего лишь игра, спор. Правила просты: идешь в магазин, берёшь что-то, не покупая, и тайком проносишь мимо охраны. И с каждым разом ставки повышались. Твоя задача – взять больше, чем предыдущий игрок. Дороже. А Сынмину папа рассказывал, что в определённый момент и административное наказание сменяется уголовной ответственностью за хищение. В момент порога суммы за украденный товар. И игрой это было забавной: и вещичка себе, и развлечение, но в какой-то из дней Сынмин понял – для него это стало привычкой. Заметил он далеко не сразу. То, как без задней мысли прячет в рукав конфеты на развес, чупа-чупсы и прочие сладости. У него не было нужды воровать, да и друзей рядом не было. Это просто было. Он не успевал захотеть какую-то сладость и прочую мелочь, не думал, нужна ли она ему вообще. Брал и всё. А осознал, когда охранник одного из магазинов заставил вывернуть карманы перед выходом. К счастью, в ткани была дырка, и все конфеты свалились под подкладку, куда скатывались и мелочь, и ключи моментами, и какие-то фантики. Вот везение! То было в школе, а сейчас Сынмин взрослее. Он даже пытался жить один, а с дурной привычкой никак не попрощался. Кто-то курит, кто-то пьет или нюхает порошок, а Од ворует чупа-чупсы из соседнего ларька. С появлением работы стало проще контролировать эту странность. Клептоманию. Никому не нужны списанные по сроку годности фрукты или ягоды, сиропы или гренадин. А чуть сколотые кружки и рюмки? Даже не разбитые, просто чуть надломленные на ручке или у дна. Всё это складировалось у Сынмина дома, пока этот дом был. У Джуёна же свою личную свалку не устроишь, поэтому О повадился таскать только еду, чему Ли был несказанно рад. Немного маракуйя от виски сауэра, клубника от bad strawberry — его авторский напиток. А сегодня у Сынмина выходной: время отоспаться после ночных смен и пятничных выступлений, но роковая красотка, королева и главная истеричка квартиры — Ли Джуён — решила иначе. Сначала что-то говорила про корм для их кошки: кажется, он кончился. Отправила младшего в магазин, но на половине пути написала, что заказала доставку. Гениальный человек. Собственно, за это своего друга Сынмин и любил. Лисья, нагловатая натура с долькой дури и привкусом непредсказуемости. От таких напитков раскалывается голова, а от таких друзей морозишь руки и не только на улице, когда всё же решаешь дойти до магазина. Но чего ему хочется? Кимчи и рамен дома есть, а от мысли о рисе как-то странно выворачивается. Что же… Что же… Что же?! Решить будет проще, когда парень будет в магазине. Яркие упаковки, огромные надписи, желтые ценники и запах выпечки из соседнего отдела. Сегодня немноголюдно. Может, из-за снега за окном: пожилые дамы и их мужья решили остаться дома, а остальные ещё не вернулись с работы, хотя темнело нынче рано. Парень идёт вдоль стеллажей, подальше от единиц людей в магазине. Взгляд цепляется за рисунок яблока на пакетике сока. Небольшом таком, с трубочкой, детском. Вот что хочется. Яблочный сок. Он не оборачивается, не ведёт себя неестественно, просто убирает упаковку себе в карман и идёт по делам дальше. Всё просто, как в детстве. У кассы успела собраться небольшая очередь. И откуда только набралось столько людей? Ладно, какая разница, оплачивать Од всё равно не собирается, и идет на выход с таким лицом, будто весь ассортимент этого магазина показался ему скучнее, чем инструкция к освежителю воздуха в туалете. И план обещает быть идеальным до тех пор, пока мужчина с лысеющей головой не тянет парня за плечо обратно, весьма грубо, кстати. Он вообще имеет право так делать? Сынмин возмутился бы, дай тот охранник вставить хоть слово сквозь брань и обвинения. О честно готовился выворачивать карманы. Лицом не нервничал, не подавал виду, но рукой рвал ткань кармана, распуская нити, чтобы спрятать сок в обивке куртки. А голос этого мужчины начинал резать по ушам, все повышаясь и повышаясь от злости. Только вот помощь приходит, откуда не ждали. А не ждали вообще какой-либо поддержки. Незнакомец начинает спектакль, якобы Ли такой плохой, задерживает его, поэтому приходится сделать замечание. — Прости, я впервые в этом районе, ёбо... — он принимает страдальческий вид и начинает задабривать незнакомца милыми обращениями, какие только парочки используют. И охранника это вводит в ещё больший ступор. Перед ним два идиота? Два гея? Всё и сразу? — Ты не ответил. — Да, я взял, не ворчи только, тебе морщинки не идут. — Сынмин заигрывает, но смотрит на незнакомца с какой-то аккуратностью. Он точно не переступает черту этой игры? Кажется, нет, учитывая, что этот парень в открытую показывает краденый товар Охраннику, выуживая сок из чужого кармана уверенно и стремительно. — Молодец, а теперь давай быстрее, давай-давай, — он неряшливо толкает парня, чуть более настойчиво. Одной рукой, еще живой и теплой, держа его лопатку, другой, механической, придерживая свои продукты, — Извините, пожалуйста, давайте завтра все вопросы и недопонимания, если они были? Нам ну очень нужно бежать, у Вас безумно милый шарфик, кстати. Жена связала? Интересный ход, до такого мозг клептомана не додумался. У него то в голове воровство ради воровства или ради адреналина, а этот неизвестный, кажется, чувствовал себя героем дорамы с бесконечными жизнями и комическими диалогами с эпизодическими персонажами. Сынмин даже решается играть на максимум, на выходе как бы беря незнакомца за руку, что секунду назад покоилась на его спине. Мужчина реагирует неоднозначно, но как только смотрит на собственную шею — единственный атрибут, который не является частью униформы — чуть млеет. Сработало. Гониль победно улыбается, сладко, нет, приторно. Он видел его жену всего лишь два раза в этом магазине, вовремя достал из подсознания все связующие моменты, что его взор успел сфотографировать, и получил благосклонность. — До свидания, хорошего дня! Они выходят бок о бок, как самые близкие друзья, либо та самая парочка из ситкома, вечно ворчащая друг на друга по абсолютно бытовым вопросам, как, например, покупка и избыток времени. Отойдя чуть дальше, чтобы за прозрачными дверьми магазина не было так явственно видно контраста, когда они отлипнут друг о друга, понимая, что вовсе не знакомы, а ещё оба не оплатили продукты, Гу останавливается и давит улыбку странновато-причудливую. — Извини, если не желал моего спасения, просто подвернулся удобный случай совершить авантюру, — он поднимает вверх газировку и чипсы, как бы добавляя смысла данному эпизоду. Хотя Гониль признавался себе, что были и другие причины, личные, не бескорыстные, но пока необъяснимые. Сынмин достаёт пакетик сока, протыкает его трубочкой и призабавненько так пьет, как-то по-детски надув щеки. Наверное, не специально. Привычка. Сам не замечает. — Я, если честно, сам ещё не осознал, что произошло. Но спасибо, ты мне помог. Он бы заставил меня карманы вывернуть, я почти порвал себе куртку, лишь бы спрятать. Не хотелось бы попасться на такой мелочи по-идиотски. — он издаёт тихий смешок и вытягивает руку, чтобы выкинуть уже пустую упаковку из под сока в мусор. Действительно, совсем мелочь. На два глотка. Но краденое — вкуснее, О знал это не понаслышке, ещё с детство распробовав вкус краденого сахара. — Знаешь, извини, что на «ты», но мне кажется, что мы невероятно сблизились за минуты, когда я тебя шпынял, — Гу издаёт смешок самоиронии, чтобы продолжить, — В этом городе не удивительно такое говорить, но есть ощущение, что я уже тебя видел. — Он первый раз позволяет себе настырно рассматривать собеседника. В целом, это его привычное состояние. Гониль никогда не стесняется борщить, только это помогает от истинного, подбирающего в с минуты на минуту смущения, свойственного ему по настоящему. — Ничего страшного. Всё в порядке. Такие номера правда сближают. Считай, и в огонь, и в воду. Я под конец уже тоже думал, если ломать комедию, то до конца. Извини, что взял за руку, вдруг ты такое не любишь. — только сейчас Сынмин начинал чувствовать себя неловко: щеки краснели не от колючего мороза, а горящие уши скрывались за волосами. Как-то всё это вправду неловко. С неба падали крупными хлопьями снежинки, и какие-то из них в миг расстаивали на смущённой коже Ода. — У меня достаточно популярные по городу соцсети. Я бармен, вроде, хороший. Люблю рассказывать истории про коктейли, их создателей, происхождение и особенности сочетания продуктов. Знаешь, не все понимают, почему барной классикой считается сочетание виски и яичного белка. Вот и раскрываю все карты. Людям это нравится. — О тут же начал вертеть головой, растрепав свои и так торчащие во все стороны волосы. Он что-то искал: определённые дома, вывески и обозначения улиц. А когда нашёл нужное, указал туда рукой. — На соседней улице работаю. Может, был там? Каждую пятницу акустические концерты! — снова как-то неловко. Одному Сынмину ли? Его так рассматривают. С интересом и азартом, непривычно даже. Этот незнакомец сам похож на кота, такого уставшего, бывалого. Будто когда-то жил во дворе, вкусил уличной жизни, а потом его забрали домой и повязали розовый бантик на шее. Но корни не изжить. — У тебя цепляющая внешность, наверняка поэтому я подумал, что знаю тебя, либо видел. По барам хожу редко. — еще одна абсолютная истина, неловкая, но чем прямее сказана, тем легче форсирует. — По пятницам, говоришь… Я как-нибудь загляну. Расскажешь мне про коктейли. — Юноша и правда был не просто красив, он был интересен, что в наше время куда актуальнее. Гониля он вряд ли узнал, даже если являлся заядлым фанатом цирковых перформансов: сейчас тот почти не работает без грима. Ему бы очень хотелось, чтобы автор по каким-то невероятным стечениям обстоятельств написал, что на протяжении всего эпизода клоун был в гриме. Во-первым, вот умора! Во-вторых, выбеливание лица — визитная карточка клоунов, потому что не видно, когда ты бледнеешь и краснеешь перед кем-то, будь то враг или объект обожания. Но грима, к сожалению, вовсе не было, потому Гониль был как на ладони, пока его щеки покрывались едва заметным румянцем от того, как их пощипывал лёгкий морозец. — Мы даже не познакомились! Я О Сынмин! Мне 20, так что даже не знаю, мне стоит звать тебя сомбэ или хёном? Кто из нас старше? У тебя взгляд такой... — парень чуть сщурился и заглянул в тёмные глаза, подвисая и замирая на месте. — Бывалый. Наверное, ты старше, Хён. Гониль улыбается дружелюбно на маленькое знакомство и вовсе не лживо. Он не лжет эмоционально, не лукавит словесно, скорее соврет себе, если скажет, что ему не интересно стоять под снегом с парнем, который просто напросто украл сок в супермаркете. Атмосфера приободряется, как только средь белых улиц звучит имя. Клоун невольно потеет при холодной погоде, потому что вообще не помнит как знакомиться напрямую. Чаще всего он знакомится по работе, там людей друг другу представляет посредник. Более того, ты знаешь кто напротив тебя заранее, либо тот же самый посредник рассказывает кратко причину визита, а также необходимые в данную минуту факты. Возникает множество вопросов, а когда Сынмин зависает за подбором подходящего слова и выдаёт вопросительное «Хён», касательно Гониля, второй просто задерживает дыхание. — Ах, да, точно, теперь будем знакомы. Я Гониль, можешь считать, что встреча со мной твое десятое чудо, ну либо десятое и, надеюсь, последнее несчастье, — свои слова так и хочется подкрепить чем-то условным, тем, куда можно вложить неловкость, паузу, застрявшую поперек воздуха между ними. Наверняка люди именно поэтому жмут руки. Но такой роскоши себе позволить Гониль не мог, не сейчас, даже если они уже держались за руки, так и не отпрянув друг от друга. — Стоп, стоп, ты поэтому сказал в магазине, что мне морщинки не идут? Считаешь меня старым? — на лице Гу сразу заиграла гримаса задорного возмущения, но очень легкого. Сквозь смех он притрагивается к своему лицу пальцами, щупая и выискивая изъяны, иногда хныкая и расстраиваясь, — Да, точно «хён», не успел обернуться и стукнул двадцать седьмой год: год, когда молодые мальчики говорят мне, что я «бывалый». — Хён, я не это имел ввиду! Вовсе нет! Молодые мальчики думали, что ты их ровесник! — а вот Сынмин завёлся лёгкой не наигранной паникой, стараясь перехватить чужое запястье и остановить. Гониль слишком хорош в постановках. Ещё немного театрального мимического плача, как вдруг Гу восторженно смеётся, то ли от ощущения наконец закончившейся шутки, то ли от иронии, пытаясь прикрыть свою боль эмоцией яркой и открытой, а Сынмин наконец-то выдыхает, тут же наблюдая, как пар из его рта улетучивается вверх. За ним молча наблюдает и Гониль, вкладывая какой-то свой смысл, который автор, увы, разобрать не смог, ведь мозг клоуна — та ещё загадка. Гу натягивает теплые перчатки выше и проходит несколько шагов в сторону того самого заведения, где работает его новый знакомый. Стоять на месте становилось невыносимо тяжело, просто от ощущения чего-то нового, либо забытого старого. Сынмин невольно тянется за ним — они всё ещё не расцепили руки — но это никого не смущало, точно дополняя картину случайного знакомства в канун нового года. Гониль находит бордюр и быстренько запрыгивает на него, не оставляя собеседнику шанса на выбор: ему придется следовать за человеком, осторожно вышагивающим по тонкому барьеру. — В отместку теплому приёму бармена в приличном заведении, могу только пригласить на цирковое представление в шатре на окраине города, там, кстати, я выступаю, а лицо у меня такое от недосыпа и кучи грима, — Гу нарочито отводит нервно выглядывающий мешочек под глазом вниз, затем выставляет одну ногу, как бы балансируя на тонком бордюре неумело и неуклюже, будто вот-вот свалится в свежий сугроб. — Даже не представляю, каково это. Вечно наносить грим и играть вечную радость. — А клоун должен всегда улыбаться, — Гониль щелкает пальцем, тут же указывая на лицо юноши — Потому что худший страх клоуна — грустный зритель. — артист замирает в таком положении на несколько секунд, а Сынмин косит глаза на его указательный палец так забавно, что клоун не выдерживает и его смех вновь разливается по пустым улочкам. Живот тянет приятной болью, а Гониль вновь начинает неловко покачиваться, перекатываясь с пятки на носок. — Я бы посмотрел на тебя на сцене. — Сынмин наблюдает за ним, за языком его тела. Гониль точно умел контролировать каждую его клеточку, иначе у циркачей не бывает. Особые тренировки, навыки. Любое падение должно быть филигранным, отточенным до идеала. И когда Гониль "падает" с бордюра, а на деле просто играючи покачивается, Сынмин сразу ловит его, как по команде — он просто переволновался за нового знакомого и ухватил того за талию, лишь бы он не упал на самом деле. Гониль не шелохнулся. Руки его сами легли на плечи Сынмина, конечно, как вспомогательный рычаг. Если бы он не видел зеркальные всплески чужого стеснения, явно сдался бы первый и закрыл лицо руками, потому что бежать было некуда, прятаться тоже. Уже пару лет он не позволял себе никаких близостей, если это не поддержка акробатического или хореографического характера. Прикосновения покалывают, как мороз. Стужа. Внутри жарко и даже душно. — Прости, прости... — Сынмин отошёл и виновато глянул вниз. Его ботинки стали с особым усердием подминать под себя скрипучий снег, что не укрылось от винительного клоунского взгляда и замёрзших ушей. — Все в порядке. — Гониль уводит тему, не желая даже принимать извинения, потому что был как бы не против, но слишком боялся себе в этом признаться. Он выдыхает тяжелым давлением лёгких мягкий клубок дыма, ведь погода стояла холодная, снег не унимал своей прогулки. Променаж у него был, не иначе. — Худший страх музыканта — тишина в зале. Так что я тебя понимаю. — Мы во многом друг друга понимаем, это я уже понял. — Страх куда-то девается, и О возвращается к их разговору, что тянулся за секунды до неловкого “падения”, а Гониль поддаётся. Темы становятся серьёзнее, а Сынмин чуть смелее. Он напряжённо облизывает губы и, будто спрашивая разрешения, медленно переплетает чужие пальцы со своими. Со стороны выглядит невинно, а на деле это интимный момент, немного пугающий. Для обоих. Но из Сынмина мама растила джентльмена, потому тот своим касанием не напирает и продолжает только когда чувствует ответ, чуть сжимая чужую руку в своей. Гу останавливается. Тишина заполняется звуками ветра, несущего низко-низко стаи снежинок. Он непонимающе смотрит куда-то в сторону, потому что изначально думал, что жестом его просят остановиться, дать слово собеседнику. Но стояла такая звенящая тишина средь данного диалога, что невольно хотелось завыть. Неловко. И как местами смело с его стороны второй раз скреплять их руки. — Так странно… — Гониль резко поднимает взгляд на младшего, обращая внимание на блестящий от мороза и попадающей на него влаги пирсинг. Становится ещё более неловко, что деталь, привлекшая внимание уже давно, была именно на губах, именно сейчас, когда они были близко, — Но интересно. — Он описывает не только остатки прошлой микро-темы, а в целом данную картину. Гониля прельщает отсутствие наглости. Эта галантность на фоне абсолютно ангельской внешности с деталями внутреннего бунтаря, вроде того же пирсинга, образной гитары за плечами и профессии бармена, заставляли тянуться ближе. Энергетика, такая податливая, но при этом заставляющая самого смущаться от напора, симпатизировала. Страшно, но, как уже сказал Гониль, интересно. Поэтому он сплетает их пальцы, впервые жалея, что повсеместно ходит в перчатках. Потому что, возможно, больше такого момента никогда не будет. — Я не могу пригласить тебя ко мне домой, я живу с другом и не знаю, как он к этому отнесётся, но может... Сходим куда-нибудь сейчас? Чего ты хочешь? Может, какие-то кофейни ещё не закрыты? Я куплю тебе кофе или чай. Что ты любишь? — Сынмин начинал невинно и смущённо забалтываться, оглядываться и нести чушь, лишь бы избежать встречи глазами. Он такой потерянный, но искренний сейчас. О говорит много, отмечая каждую маленькую фразу со знаком вопроса. Мысли путаются, вопросы всё прибавляются, а отвечать Гониль не успевает, поэтому, будучи загнанным в угол и поверженным обаянием, ему ничего не останется, кроме как мягко и аккуратно поставить барьер бегающему взгляду напротив. Не живой, но не менее трепещущей ладонью он ловит щеку юноши, позволяя тому посмотреть на себя открыто и наконец успокоить поток вопросов. Но он всё же задаёт ещё один. — Или мы можем пройтись до парка... Слепим снеговика? — Он снова улыбался, но так же быстро рассыпался, когда «попался». Гониль поймал его вдгляд, поймал его самого, уложив руку на щёку. Губы медленно и невольно разомкнулись от потерянности, а дышать парень будто вовсе разучился. Это слишком близко для него. Слишком лично. У него конечно были отношения. У парня с милым характером и не менее милым лицом не могло не быть школьных поклонниц и подружек, но встречался он с кем-то единожды. Это была не самая выразительная, но замечательная девочка с пухлыми щечками и маленькими аккуратными ладонями. Постоянно с ленточками в волосах или с яркими браслетами. Он помнил Юну хорошо, но это скорее спутанная с чувствами крепкая дружба, чем что-то серьёзное. Но она ему на самом деле нравилась, была близким человеком. Но поцелуи.. Слишком серьезная вещь для тех отношений. Слишком тесные нежности тоже. Если кто-то и трепал О за щеки, так это мама или перепивший лучший друг — Джуён. Но это всё родственники, даже Ли — его семья. А сейчас к нему прикасался человек не близкий, и он заставляет сердце часто и сильно биться в груди, опаля кончики ушей и кончик носа с легкой горбинкой. Последний вопрос заставляет внутри Гониля что-то невидимое возгореться пламенем, видимо, это был камин детского несбыточного счастья. Он улыбается ярче полярной звезды, убирает свою ладонь с лица Сынмина, а вторую не разъединяет, держит крепко, хоть и застенчиво. — Да, да и ещё раз «да»! — Гониль тянет его на себя и тут же отворачивается, заставляя поторопиться, до парка ещё дойти надо, — Ты спросишь на какой из тысячи вопросов я ответил «да»? Так вот, на все, но конкретно сейчас мы идём лепить снеговика. Прямо как в «Холодном сердце». Он восторженно смеётся в конце, от радости. Его не отпускает странное ощущение полного откровения перед тем, кого он почти не знает, с кем знаком не больше часа. Но этот авантюризм делает из него живой сгусток счастья. А Гониль в целом редко чувствует себя живым, пожалуй, лишь на сцене во время тех номеров, что ещё хоть немного трогают за душу. Он хотел бы, чтобы автор подметил ещё одну важную суть: сейчас он чувствовал себя не просто живым, а человеком. — Я... Я тоже холодное сердце люблю. — тихо хихикнув, Сынмин наклонился вперёд, к Гониль ближе, и внимательно слушал его приказ пойти в парк. Это так глупо, но вот он снова чувствует себя влюбленным. И как же это приятно. Сынмин искренне любил зиму: она часто навевала воспоминаниями о раннем детстве. Ну, когда мама ещё надевает на тебя цветные колготки, носочки и шуршащие штаны, чтобы точно не замёрз. Когда варежки на верёвочке, и к ним липнут комки снега, которые с удовольствием потом втихую ешь, пока та же мама не видит. У зимы в детстве даже запах другой, и это не мандарины или ёлка. Что-то другое, особенное. Сынмин искал этот запах каждый год, как подрос, но так и не нашёл. Особая атмосфера убежала в ту же далекую страну, куда и детство. Прямо за полярный круг. Там же теперь живут и колготки, и милые носочки, и шапки с бумбончиком больше, чем детская голова. Хотелось бы хоть раз побывать там, но О и в двадцать умел быть ребёнком, хотя, наверное, таким и являлся, если смотреть на его ровесников. Он прямо сейчас был готов упасть в снег и вырисовывать большого такого ангела, а потом от усталости просто смотреть в тёмное, затянутое густыми облаками небо и показывать ему язык, лишь бы поймать маленькую снежинку и распробовать её безвкусный вкус. Он никогда не баловался один, просто не любил одиночество и отсутствие улыбки напротив себя. Смеяться одному — скучно, есть снег без компании — бессмысленно. Если что-то погубит озорную натуру О Сынмина, который по жизни радуется всему, то это одиночество. Отсутствие рядом какого-либо общества. И ему нравилась нынешняя компания. Немного странная, но О сам не самый обычный человек. У него складывалось забавное ощущение, что парень перед ним свалился с луны, и он сейчас разговаривал с неизвестным ему существом одновременно и смело, и осторожно. Они точно были будто с разных планет или спутников. Сынмин для нового друга — внецирковая цивилизация. Точнее, наивная её сторона. Взрослый хмурый человек, измождённый повседневностью, посмотрел бы косо, а Сынмину, как щенку, всё новое крайне интересно. И отталкивать кого-то просто потому, что он странноват... Что же, бармену пришлось бы оттолкнуть самого себя из принципа. А еще Сынмин любил одно чувство: трепещущие крылья бабочек в животе, обжигающее ощущение в груди и мелкая приятная дрожь в теле. Правда, сейчас в нем прятались скорее не бабочки, а маленькие живые снежинки. Целый рой. Это чувство ни с чем не спутать. Влюбленность. И если в кино и сериалах люди начинали изнывать от неразделенных чувств, а в жизни вовсе бояться этого состояния, то Сынмин его любит. Ему, как творческому человеку, как музыканту, просто положено всегда быть влюблённым. Не обязательно в другого человека. В музыку, в искусство, в новогоднюю атмосферу, в легкий снегопад этим вечером. Да просто в жизнь. Знакомые вокруг О раз за разом разбиваются об серую реальность и её жестокость, разочаровываются в себе, в жизни, а Сынмин остаётся наивным и влюблённым в неё по уши. А почему бы не быть влюблённым дураком, когда у тебя есть работа, друг, семья, а ощущение чужих рук в своих всё не сходит, точно ожог, но приятный. Не хотелось, чтобы холодная погода отнимала это фантомное тепло от секундных прикосновений. И вот снова это чувство: бабочки, приятная боль в груди и дрожь. Может, это холод, а может та самая влюблённость. С первого взгляда или первого краденого сока. Никогда не знаешь, когда получишь предательский снежок в спину, и щеки станут гореть от непонятного смущения перед парнем, имя которого узнал несколько минут назад. Как же это странно. Но приятно. Нестись за руку по улицам, украшенным к зимним праздникам — самым долгожданным, самым уютным и ярким. И венки с игрушечными конфетами на дверях, и украшенные витрины небольших магазинчиков или кофеен. На одной подвижные куклы: гномики, Санта, олени крутятся на высокой подставке. На другой расставлены книги, немного потрепанные, но от того и уютные, а с ними и ёлка с цветными коробками под ней. Они бегут, как дети, бегут в сторону парка, оглядываясь на яркие вывески, пока под ногами поскрипывает снег. У Сынмина на самом деле приятный голос: мягкий баритон тихо начал напевать тот самый мотив и обрывки фраз из песни. — Снеговик нас ждёт давно… — потянув последнюю букву, парень глянул вниз. Он шёл немного позади Гониль, и тот вёл его по улочкам вечернего города. Осторожно и нежно, О повёл большим пальцем по чужой руке, аккуратно поглаживая сквозь ткань перчаток. Ещё немного близости и яркой краски на щеках. Такой же яркой, как гирлянды на деревьях в парке, куда они пришли. Люди хандрят осенью не просто так. Вид почерневших голых веток и стволов деревьев удручает, но зимой их мягко кутает снег, а те же люди развешивают гирлянды, чтобы скрасить улицы во время ранних закатов. Они не первые, кто пришёл сегодня насладиться вечерним снегопадом, но от того атмосфера зимнего чуда становилась только уютнее. Гониль поворачивается к Сынмину лицом, всё время ведя того за собой, улыбается, а затем резко меняется в лице: грустит и дует губы, словно ребёнок. Сынмин смотрит на Гониля и сначала не понимает, чего тот так надулся. Жадничает снег детишкам? — Ты чего? — О недоумевает и старается ободрить. Склоняя голову, парень трётся лбом об чужое плечо. — Прости, малыш, но мне придется отпустить твою руку, чтобы слепить снеговика. — гримаса милой скорби медленно, в градиентном соотношении, сменяется на улыбку, пока он отпускает чужую ладонь. — Но обещаю, это не надолго. Кстати, у меня перчатки всегда при себе, но если у тебя с собой нет, снеговика леплю только я, потому что детям не разрешается снег брать голыми руками, я всё сказал. Сынмин выпрямляется, пребывая в коротком ступоре. — Стоп, кто ещё малыш, эй! — теперь уже юноша дуется милым прозвищам и убирает руки в карманы. Перчаток там, к сожалению, на самом деле не было. — Я вообще-то школу закончил. Мне не двенадцать, Гониль! — Ничего не остаётся, кроме как из вредности показать язык и тем самым закопать себя в образ ребёнка ещё больше. Но Гу показывает язык в ответ и смеётся, под стать детишкам в другой стороне парка, и Сынмину становится немного легче. Всё же, они оба странные. — Выйдет не очень хорошо, если ты застудишь руки. — Нотки мнимой и наигранной серьезности звучали в его довольно мелодичном голосе, пока он старательно скатывал из маленького снежка всё больше, и больше, и больше. — Не вредничай. — Пойду тогда ветки искать. — хотелось найти что-то посимпатичнее. Ровные такие веточки, будто с настоящими пальцами, кистями рук. Но, кажется, детишки с соседней площадки всё растащили, но Сынмину не жалко. Он немного улыбается, пока смотрит, как старательно маленькие ручки скатывают ком для снеговика, и компания детишек правда справляется. Да, немного угловатое туловище, да, улыбка из чёрных камешков не самая ровная, но они делали это с душой. И в груди от этого зрелища становится как-то легко. Вот оно, беззаботное детство. До него, казалось бы, рукой подать, но уже завтра на работе ночная смена, а дома ждёт друг, который наверняка с утра позовёт гулять с их собакой. — Гониль, смотри, птица! — Сынмин задорно кричит и указывает в кусты пальцем, но как только старший оборачивается, в его спину прилетает снежок. Снеговик снеговиком, а не кинуть в товарища снег во время игр на улице — большая ошибка. О тут же куда-то убегает, скрывается за деревьями, но его смех слышится совсем рядом, а сам парень наконец-то находит подходящие ветки. — Эти красивые, вот такие руки у него будут. — вернувшись обратно, он опускается на колени и аккуратно приделывает снеговику конечности. Выглядит вполне себе мило. Отстраняясь, Сынмин поднёс руки к лицу и стал часто выдыхать, лишь бы немного согреть замерзшие кончики пальцев. Всё же снежок лепить не стоило. Снег шуршал о перчатки, скрепляя собственные частички смачно и упорно. Пушистый и мягкий, словно белый упитанный кот на лавке, он ластился к открытым частям кожи, к волосам, оставался на черной шевелюре слоем тонким, но пейзажным. Бытовые вещи сближали куда сильнее интимных. А этот быт уносил куда-то в прошлое, в то прошлое, которого у Гониля не было, потому что оно казалось утерянным, болезненным и последним воспоминанием, особенно после лишения кисти. Они смеялись, обменивались мнениями относительно фигуры своего нового снежного друга, падали и вставали немного нехотя, были родными и простыми друг для друга, не думая о прошлом, где они познакомились очень спонтанно и странно, а далеко глядеть не надо, не думая о будущем, в котором они, возможно, не увидятся. Ну, так думалось покалеченному сознанию Гониля. А снег, верно, любил этих ребят не меньше, чем поля, деревья, дороги и крыши, раз также нежно покрывал их своими объемами. Гониль немного обессилено встаёт напротив белоснежной личины, с деревянными руками, веселыми глазами и глупой улыбкой, тоже искусственной, но радующей. Он звучно выдыхает, делает шаг назад, где уже сидит на снегу Сынмин, и по законам жанра клоунады плюхается на пятую точку, забирая с собой хилый корпус тела парня. Он заливисто смеётся, обнимая одной рукой жертву неуклюжести, и смотрит на небо. Это так весело. От подобных моментов в голове приятно пусто, а в груди легко. Не наконо давления завтрашнего дня, никаких тягот и мучений от вчерашнего. Только новые краски момента, яркие, даже если они ослепительно белые с розовым оттенком холодных щёк. Приятная усталость в ногах, сбившееся дыхание и хорошая компания – залог удавшегося вечера. — Снег укрывает землю мягкой периной, убаюкивает всё живое и желает сладких снов до теплой весны, а мы сейчас укрываем его. — Кто-то должен заботиться о снеге так, как он заботится о природе. — Гониль смотрел на небо, как, на что-то прекрасное и неописуемое, созданное настоящим художником. В его темных глазах отражались маленькие снежинки, как звёзды на ночном небе. Сынмин тоже смотрел на что-то прекрасное. Он лежал на боку и где-то в глубине его больших глаз пряталось отражение одного счастливого парня, которого он знал всего пару часов. Ничтожно мало, но по ощущениям так долго. — Всем кто ложится спать, спокойного сна, а мы постережём покой этих улиц, пока мы ещё здесь. — говорит Сынмин тихо. Даже дети неподалёку замолкли и, кажется, ушли. О казалось, что лишним звуком он мог спугнуть и зимнее чудо, и снегопад, и Гониля. Они были вдвоём в невесомой тишине, в которой слышно, как падают на заснувшую землю снежинки. Одна за другой. Глупые мысли, чистые и самые свежие в голове вырываются без особой на то причины, говоря о комфорте. Гониль закрывает глаза, усмехается собственным незатейливым мыслям, о которых, как он хотел бы предупредить автора и читателей, не скажет, и поворачивается к Сынмину. — Как назовем снеговика? — Гониль тихо, отрывисто смеётся, а затем высовывает язык навстречу бесконечному небу, уже темнеющему, но испускающему те же самые хлопья снега. В парке вовсе не так тихо, как было ранее, к вечеру собираются семьи, хозяева животных, парочки и обычные зеваки. Эти парни были особенными. Об этом Гу тоже размышлял, помимо того, что снег и правда безвкусный, хоть и выглядит сладким, манящим. — Я бы назвал Джисоком. Так звали моего друга из детства. Такое вот важное воспоминание. А сегодня мы с тобой будто окунулись в детство. Я даже на несколько часов забыл, что завтра на работу. Это такое прекрасное чувство. Будто у меня крылья за спиной. — шум городских улиц действительно возвращался, и складывалось ощущение, что эти двое просто на несколько секунд отстранились от всего мира ради нескольких коротких фраз. О снеговине, о воспоминаниях, о том, как парень с ангельской внешностью чувствует настоящие крылья за спиной. — Спасибо, — Гу говорит это, обращенный к небу, но слова направлены были очевидно к живому и настоящему Сынмину, лежащему совсем рядом, — За снеговика, за не сбывшийся пока чай или кофе тоже. Ты такой милый! — Гониль немного привстает на локтях, чтобы дотянуться до дальней от него щеки парня, соответственно потискать. Прикосновение отзывается в нём странной лихарадкой: во-первых, в целом от желания прикоснуться к кому либо, во-вторых, от непослушных механических движений. Его словно бьет током, хотя буквально могло бы, но он старается не подать виду, чтобы не обидеть, не порвать некую тонкую нить между ними, созданную буквально сиюминутно и спонтанно. — Обещай, что мы встретимся. Я хочу провести с тобой время ещё раз. Или не раз, больше. Ты правда очень интересный... Будто из другого мира. Я никогда не встречал таких людей, как ты. — Сынмин снова забывает как дышать, когда его аккуратно щипают за щеку, будто он и правда ребёнок, но мысли у него не совсем детские, да, невинные и наивные, но их так много разных. В моменте казалось, что Гониль окажется совсем близко к его лицу, и они соприкоснутся холодными обветренными губами, но это стало бы лучшим поцелуем в короткой жизни Сынмина. С привкусом холода и сахарной ваты. Но Гониль отстраняется, и О резко начинает чувствовать холод. Не неловкую паузу, а ветер, снег и минусовую температуру. Сказка отстранилась от него, и стало страшно, будто она вот-вот сбежит и скроется за дверями цирка. Гониль садиться и встряхивает конечностью руки. Недовольно цыкает и безумно расстраивается тому возможному факту, что в механизм попало много снега, от безысходности и невозможности проверить, он убирает руку и выше натягивает перчатку, а затем встаёт. Натягивая привычную гримасу счастья, он останавливается напротив снеговика. — Обещаю, мы обязательно ещё встретимся. — Балаболом Гониль был невероятным, однако, врать не любил, когда нет выгоды, поэтому и обещать что–либо старался лишь для эмоциональной окраски. Но для Сынмин это было так важно, так трепетно, так необходимо. И Гу выполнит обещание, запоздало, некрасиво заставив ждать, но выполнит, потому что искренность эта сама питает его изнутри, возвращает в сегодняшний день снова и снова. — Выпади снегом следующей зимой, и мы обязательно встретимся снова. — это звучало грустно, а глаза тут же защипало, будто Сынмин был готов заплакать. Но это только секундное чувство тоски. Всё вокруг снова затихает, фонари светят с той же теплотой, и Сынмин вновь прикоснулся к сказке, приобнимая её со спины боязливо и невесомо. Их общее безумие, щадящее и безобидное, заложенное в одушевление снеговика, очень нравилось Гонилю. Никто не видел странностей друг друга, потому что они делали их общими, не сговариваясь. Старший улыбчиво огибает взглядом силуэт снежного друга или сына, думая над словами. И правда, он же, снеговик, точно-точно вернется, приобретет другую форму, проживая все необходимые этапы, чтобы стать новой версией себя. Как люди. Как Гониль. Как изменился его взгляд, когда он ощутил объятия со спины, такие нежные и аккуратные, словно его накрыли чем-то легким, но теплым. Снег падал медленнее, застилая всё вокруг белым полотном. Поэтично и безостановочно менялась картинка вокруг, особенно когда темнота окутывала город, но он будто стал светлей. Горели огни, витрины, лампы, фонари, множество отблесков белых снежинок в куче полотна. Красиво. Будто жизнь начинается с нового листа. А жизнь то, она непредсказуема. Хоть она и была в руках автора, Гониль точно знал, что поступает правильно и самовольно. Он не отталкивает объятия, но не отвечает на них, он вновь сжимает чужую ладонь, почти сразу, не тушуясь. Снег скрывает под собой несовершенства земли. Гониль скрывает под кремовыми, почти белыми перчатками свою неполноценность, которая волнует и гнетёт его. Сынмин скрывает под белоснежной в таком свете улыбкой нечто большее, болезненное и мрачное. Все скрывают что-то во благо. Но при этом откровенно стремятся быть разгаданными. Снег скоро растает, Гониль снимет перчатки, а Сынмин расслабится, распрощается с масками. На улице всё холодает к ночи, снег перестаёт согревать мир, словно бесконечный белый плед, пар изо рта уносит вместе с собой сомнения, потому что сразу же сталкивается с чужим влажным паром от прерывистого дыхания. Дышать получалось и правда сложно. Они замирали от восторга и волнения, позволяя лишь немного водить друг друга за нос, буквально соприкасаясь ими в этой неловкой паузе. Гонилю казалось, что его и правда водят за нос; слишком уверен он в том, что Сынмин хороший, невероятный, добрый … честный. Гу делает глубокий вдох, холод пробирается сквозь всё тело, теплое в нервном порыве чувств и оно хочет вот-вот податься навстречу, глупо, неоправдано, опрометчиво и смешно, однако, его опережают. Всего лишь нежное, кроткое касание губ. К щеке. Гонилю хочется рассмеяться, будто кто-то сказал ему абсурдную, но наимилейшую глупость. Это тронуло его? Это тронуло его до мурашек. — Прости пожалуйста, я дурак, тут просто.. Просто, просто атмосфера такая... Я подумал, что если не сделаю это, то буду потом очень сильно жалеть. Ты невероятный… — Сынмин подносит тыльную сторону ладони к губам. Он прячет себя, прячет уже откровенно смущённый румянец на щеках и дрогнувшие от страха губы. Это правда страшно: молчание, ожидание реакции, какого-либо ответа. И О правда ощущал себя полным идиотом. О чем он думал, когда, соприкасаясь носами, он тихо дышал сквозь маленькую щель меж губ, почти касаясь чужих? О чем он думал, прикасаясь к щеке? Это даже поцелуем сложно назвать. Но эти невидимые крылья за спиной, их маленький мир из снеговика, снегопада и фонарей в парке. Это всё шептало: «Ты не можешь не поцеловать его. Ты уже влюблён по уши, не ври себе, О Сынмин.» — Ты не дурак и мне не за что тебя прощать! — он останавливается и опускает руки Сынмина вниз, но контакта не теряет, греет одну из ладоней между перчаткой и своей теплой кожей. Внутри него рвутся нити, сплетенные в одну огромную паутину, баррикаду, которую он создал, чтобы защищаться от других. Ему хотелось плакать, горько и радостно одновременно, но каждый раз, когда хотелось плакать, его защищали другие эмоции, вызубренные и точные. Он боролся с самим собой. Ему хотелось просто быть искренним, броситься в объятия этого парня и зарыдать, но он не мог. Не сейчас, не сегодня. — Не хочу, чтобы ты переживал на этот счёт. А хочешь, — Гониль наконец привычно и подбадривающе улыбается, — Я поцелую тебя в ответ, чтобы было честно? — Казалось, что магия, где было не место словам, разрушена, но вместе с тем, она будто приобрела новые энергии, цвета, звуки и формы. Он не верил в то, что сейчас звучит его голос. Внутри он просто желал … слишком сложно понять, что он желал на самом деле, чтобы огромную пучину страстей описать с помощью ничтожного по сравнению с ней запаса слов в лексиконе сотен, а то и тысяч книг. Внутри покалывало от холода и азарта. Барьер был разрушен, сейчас уже не было страшно, не было стыдно. Гониль делает шаг вперед, чуть-чуть привстает на носочки, зная, что Сынмин вряд ли на такой вопрос сам наклониться или хотя бы кивнёт, подаваясь ближе, будучи смущенным и обескураженным. Гу целует парня в щеку, менее трепетно, чем прочувствовался прошлый поцелуй. Но Гониль задерживается на этом соприкосновении дольше, обхватывая второй, голой рукой, скулу Сынмина. Отстраняясь, он хихикает и блуждает взглядом повсеместно. Это честная игра. А Гониль не умеет проигрывать. Будет жалеть, как жалел бы Сынмин, если бы не решился на такой шаг. Но будет желеть ещё. Он бы попросил разрешение на второй раунд сиюминутно, если бы был смелым, относительно человеческих чувств. — Нам пора, а то скоро совсем поздно будет, — Гониль говорит неспокойно, но действует уверенно, даже педалируя. Он достает из кармана перчатку и надевает на левую ладонь молодого человека, — Оставь себе. Пусть она будет тебя греть буквально и как теплое воспоминание обо мне. — Да... Уже поздно. — звучит так растерянно. Сынмин прикоснулся пальцами к щеке, где остался невидимый след от теплой руки. И ему ничего уже не нужно было. Ни фонари, ни пестрящие вывески, ни снег и царящий праздник. Ему хотелось ещё немного побыть здесь, вдвоём, когда понимание приближающегося конца их прогулки вдруг настигло, точно снежная лавина далеко в горах. — Мы правда ещё встретимся, Гониль? — каждое слово парня из цирка звучало, как прощание. Будто их встреча не повторится, новый год больше не настанет, а снег никогда не выпадет и не убаюкает землю перед долгим сном. Он крепко сжимал чужую перчатку, и для пущей драматичности прижал бы её к груди, но не стал. Это было бы перебором для конца столь короткой зимней дорамы. Так это ощущалось. Зимняя история без конца, что каждый год повторяется по телевизору в канун праздника. Такая надоедливая, но по особому любимая. В ней нет сложного сюжета, персонажи в её конце остаются такими же, как и в начале. А злодей в ней один, и это время. Время рекламы, обычно, а для Сынмина время после её конца, когда ждёшь продолжения, которому не бывать. — Встретимся в баре, полагаю, что это будет пятница, так ведь? — Он улыбается широко, не дожидаясь ответа. Всё было очевидно и просто, наиболее неловко с каждым новым словом, но откровенно и порядочно. Магия или хитрое колдовство? Сок — приворотное зелье. Только Гониль его не успел испить, видимо, заклятье от эликсира распространяется и на объект внимания тоже. И он, точно черный кот с улицы, мятой плененный, вновь берет его за руку. — До встречи, Минни! — протягивая последний звук слога, Гониль крепко сжимает руку и переходит на короткий смех, смотрит в глаза ещё несколько секунд, будто пытается досконально запомнить их блеск, а затем уходит. Уходит боязливо, но через пару шагов очень умеренно. Будет ли мальчишка и правда ждать его, как званного гостя, или сейчас в нём воспевала лишь сказочная мелодия зимнего чуда? Он не мог себе позволить взглянуть назад, зная, что тогда не сможет увернуться от обещания никогда, а возможно вернется прямо сейчас в этот уже темный и холодный парк. Ему нужно подумать. И дело вовсе не в самом Сынмине, а в отношении Гониля к нему. Оценивать себя со стороны всегда сложнее, мы вольны себя обманывать. Но Гу лгать не станет. Каждая снежинка, упавшая сегодняшним днём — послание с небес. Все они твердили, что день этот не обычный, что данная встреча судьбоносная! Гониль вовсе не рассматривал варианты того, что занимается самовнушением, чтобы оправдать быстро зародившуюся в его душе симпатию. Он говорит автору, что волен выбирать сам, но судьба–злодейка, заманила его в свои сети. Неужели каждая снежинка, даже те, что сейчас кружили повсюду, не похожа на другие? Сынмин был не похож на множество других людей, особенно, что касается людей извне. Все снежинки хотят упасть и распасться на множество других маленьких, а затем исчезнуть с лица земли. Но Сынмин не хотел. По крайней мере в сознании Гониля он надолго будет закреплен по-особенному. Навсегда. И снежинки падают, разбиваются об плечи в черной куртке, и остаются на ткани маленькими капельками. Тем, что стекают по щекам, солёным, они не сестры. Но блестят они одинаково под светом рыжих фонарей в парке, где одинокая фигура стояла и смотрела вслед новогоднему чуду, которое давно скрылось за поворотом. И Сынмин мог стоять действительно долго и, продолжая стискивать в руке чужую ещё тёплую перчатку, шептать самому себе: — Да, пятница.