крылья

— Видишь, ты ничего не забыл. Просто… не хочешь помнить.

༻༺

О поглядите, — как

Веки ввалились темные!

С тех пор, когда кто-то любил, прошло несколько лет. Конечно, надо было бы полагать, что этот кто-то, тот, который любил, давно перестал существовать. Ведь кого-то, который верил, купили с тех пор дважды. Точнее, сначала его купили волосатые мускулистые руки, от которых все время исходил странный рыбный запах — те самые, которым нравились куклы и хрупкие мальчишеские тела; он им наскучил, он был недостаточно хорош для его коллекции, даже его глаза, а, может, особенно его глаза, свидетельства его нечистоты. Выходило, думал этот кто-то, что он и здесь, и в этом ему соврал. Этим рукам он быстро надоел, и так он попал в другие — жилистые и длинные, с неаккуратно подстриженными ногтями. Ногти у него были крепкие как камень, и кое-где под матовыми, землистого оттенка пластинами чернел и расползался грибок. Череп, обтянутый сухой, сморщенной кожей казался слишком узким для широкого разворота плеч. Седую паклю волос он деловито собирал в низкий, небрежный пучок, а его лицо, обрамленное этими сухими, посеченными волосами, всегда сохраняло на себе отпечаток старческого слабоумия. Он был смуглым, костистым стариком, который, пресытившись жизнью, пожав все ее плоды, любил устраивать зрелища, пировать и распутничать. Излюбленным развлечением его были игры на выживание. Он нередко рассказывал своим рабам, как по молодости, будучи таким же ничтожеством, как и они, попал в лапы настоящего монстра, следующего пути Разрушения, который создал арену для гладиаторских боев и назвал ее Колизеем. Он был одним из осужденных, принужденным сражаться за право жить дальше… И в конце концов смог забраться так высоко, что бросил вызов своему хозяину и, убив его, занял это место. Этот хозяин, наоборот, хрупкие мальчишеские тела презирал, поэтому его, оказавшегося среди еще сотни таких же голодных, ободранных рабов, кормили, точно свинью на убой. Но от сытной еды часто тошнило, а физический труд хоть и помог ему окрепнуть и встать на ноги, роскошные мускулы не наколдовал. Какавача остался невысоким, костлявым, таким болезненно худым, что даже спустя год чужая одежда болталась на нем мешком. И очень скоро другие купленные рабы и осужденные мужи стали видеть в нем хорошую добычу, слабое звено. Уже не скрываясь, сверкая в его сторону вечно голодными глазами, они провожали его дикими взглядами, посмеивались и, с едким скрипом начищая свои лезвия, громко обсуждали: — Этого я уберу первым… — Закатай губу! Этот — мой. — Заткните-ка лучше пасти, пока я не раздробил ему его вшивый череп. — А следующим будешь ты, ублюжий сын! Хоть они все и держались вместе, при этом все равно не собирались в кучу, предпочитая действовать по одиночке. И это, пожалуй, было хуже всего, потому что каждый на каждого, с кем он в эту секунду делил обед, готовил план убийства. И никто здесь ничего не скрывал. Так он узнал: бесконечная борьба за жизнь растлевает душу. Заключенные в условия несвободы и унижения люди теряют человеческое достоинство и превращаются в зверей, первобытную, беспощадную силу, движимую лишь одним инстинктом — желанием выжить. Как же, должно быть, было велико их удивление, когда последним, что видели их налитые кровью и безумной жаждой убийства глаза, — были дрожащие руки тощего слабого мальчишки и блеск занесенного над головой топора. Бесконечная борьба за жизнь растлевает душу. Вот и он не остановился, глядя на лежащую у его ног отрубленную голову своего хозяина. Мертвое иссушенное лицо его теперь уже навсегда оставило за собой тайну довольной улыбки. Полоумный старик словно благословлял его. Словно с самого начала ждал, что это будет именно он, слабый и ничтожный сигонийский раб, держащийся от всех поодаль и лишь притворяющийся болезненным и жалким… Все верно. Он был гораздо сильнее, чем они думали. Потому что дело было ни в мускулах, ни в силе… А в жажде жизни. Вышло так, что в этом с ним никто не мог сравниться — ведь теперь он просто не мог позволить себе такой роскоши, как смерть. Они наверняка его ждали… Ждали, когда старший брат вернется и спасет их, всех до единого. Больше никто… не должен был умереть. Вот только притча не сбылась. Старик обманул его — занять его место и обрести столь желанную свободу он так и не смог… Очень вскоре вокруг засновали люди, все на одно лицо, да, очень одинаковые, странные, яйцеголовые, и даже визжащие на один лад, до тошноты одинаково, словно древний рой, порожденный исполинским чудовищем, бороздящим первозданный Космос и чуть не уничтожившим все. Он ему и не о таких рассказывал… О всяких разных тварях он начитался, а потом спал, боясь погасить ночник, и плакал от комшаров и мерещащихся повсюду призраков, прятался под его одеялом. Таким он его запомнил. Такой он и был, точно: слабый, маленький и ничтожный. Хрупкий цветок, рожденный в неволе. А у него… Видимо, был совсем другой путь. Он раб, который был рожден свободным. Они, эти визжащие, отовсюду на него навалились и начали пинать, озверевшие, а потом крепко связали по рукам и ногам — с тем, чтобы нацепить на его шею другой ошейник… Ошейник тюремного заключенного. Оказалось, этот безбровый смуглый старик был какой-то слишком важной шишкой, чтобы просто так закрыть на его убийство глаза… Даже если таковым было его собственное искреннее желание. Да и не его волю Какавача исполнял, а только свою собственную. Выжить любой ценой, что означало для него обрести свободу и вернуть утраченное… Вот чего он хотел на самом деле. Итак, кого-то, который когда-то верил, купили с тех пор дважды. Сначала коллекционер кукол, подаривший его старому любителю гладиаторских боев, затем его приобрел человек в черном костюме, которого все вокруг в месте, в которое он попал, называли Алмазом. Шестьдесят медяков — такой была его конечная цена. Ни больше, ни меньше. Одного хозяина он убил. За это человек в черном костюме наградил его чем-то, что другие люди могли бы назвать покровительством, но это было не покровительством, не заботой и даже не одобрением. Человеку в черном костюме было все равно на мальчишку-раба, пусть он даже остался единственным, по крайней мере, пойманным выжившим сигонийцем. Это было ставкой. Человек в черном научил его одной простой вещи: все в мире решает выгода. Дружба или предательство… Все это всего лишь форма обмена. У таких, как он, не может быть друзей. И с тех пор, тот, которого купили, пометив раскаленным железом, ставший рабом дважды, получил свой драгоценный билет… в свободную жизнь. И как это обычно бывает в любом сказе — все завертелось, закружилось. Жизнь, эти ничтожные несколько лет, пронеслась так быстро, иногда растягиваясь в мучительно долгие сезоны, которые, казалось, невозможно пережить, что он, как ему хотелось себя убедить, и глазом не успел моргнуть. Много что было и много что прошло. Он пережил пытки и насилие, и снова пытки, и снова насилие, и дважды чуть не погиб, побывав на электрическом стуле или будучи зарытым в раскаленный песок — и каждый раз, находясь на волосок от гибели, в конце концов выходил сухим из воды. Трехокая Гаятра берегла его, но нисколько его не жалела, и немилостивая судьба вновь и вновь испытывала его на прочность, уничтожая душу, подчиняя себе все его существо — и, самое страшное, память; и если бы можно было раздробить ее, душу, на несколько осколков, его душа просто разбилась бы вдребезги. Позврослев, он обнаружил, что стал губительно красивым, что пагубной красотой этой можно было воспользоваться, и он стал еще осторожнее и еще хитрее, и в обмане, ужимках и фокусах, ему не было равных: он очаровывал даже самые ледяные сердца, разрушал самые непробиваемые стены, и все они, обольщенные и обольстившиеся, складывали к его ногам всевозможные дары, начиная от древних, бесполезных по сути, но имевших высокую ценность, реликвий (стоимость некоторых исчислялась сотнями миллионов), заканчивая более сокровенными вещами — чужими и в том числе собственными секретами… А иногда даже и жизнями. Его богатство росло, вместе с ним поднимались влияние и значимость. Он стал ценным сотрудником КММ под началом Яшмы, а затем смог подняться еще выше и получил свой собственный опорный камень, став одним из Десяти Каменных сердец. Он получил настоящее, как ему казалось, могущество. Теперь, как ему казалось, он был способен на все. Да… Много было и много что прошло. Но, обретя долгожданные свободу и могущество, как он ни старался, никого найти не смог: никто никогда не слышал о мальчике по имени Син, никто не знал, что случилось с девочкой с именем Линь-Линь, никто никогда не видел малышку Нирию и никаких Галактических рейнджеров с прозвищем Пират тоже никто никогда не встречал. И куда работорговцы подевали тело Колина… он тоже не знал. Он искал долго… до тех пор, пока просто не осталось лазеек. В конце концов, он просто… сдался. Оказалось, что есть вещи, которые не принадлежат обмену или возврату. Будучи свободным, теперь он, на деле же заключенный КММ, мечтал о настоящей, об истинной свободе. И все эти годы, отпустив вину, похоронив где-то глубоко внутри себя, спрятав в дрожащих за спиной руках, в пучине глубокой ненависти и презрению к самому себе он вынашивал в себе эту мысль, это желание… И чем больше он думал об истине, тем яснее понимал: только один человек в его жизни смог подобраться к нему так близко, что заглянул в самые недра его трусливо поджавшего хвост существа. Человек, память о котором он хранил… такой неправильной, гремучей, смерти подобной смесью. Человек, воспоминания о котором, до сих пор и с каждым днем даже больше, сводили его с ума. Каждая ниточка всякий раз вела его к одному и тому же месту… Что-то внутри ныло и ворочалось, чесалось и скулилось, просилось наружу. Долгое время он просто не хотел признавать, но со временем понял — только это место может дать ему то, чего он на самом деле желает. Его последнее дело. Его… последняя ставка. — Пенакония… Алмаз и сюда дотянулся. Человек посмотрел на него. Этого человека он видел второй раз, как и многих здесь, в этом шумном и пустом месте. Никто не задерживался в его жизни надолго, предпочитая не связываться с ним напрямую. Это всегда было к лучшему. Никаких привязанностей, никаких обязательств… Ничего, что могло хоть как-либо ему навредить. Своей обаятельной, не покидающей лица улыбкой он держал всех рядом, на привязи, но никого не подпускал к себе близко. И никто так и не смог по-настоящему взолновать его израненную душу. — Этот безнадежный долг выходит за грани разумного, а, значит, и выгода… будет невообразимо большой. За окном расплывалось багровое закатное небо Пир-Пойнта. Мальчик, который любил, мужчина, который ждал, обернулся. — Алмаз вдруг посчитал, что если это будешь ты, Семья захочет сотрудничать, — сказал этот незваный ночной гость. — Видишь ли, они надеются, что есть хоть капля надежды на мирное разрешение этого дела… — Планета празднеств одно время была ко мне так добра, — сверкнул белозубой улыбкой этот мужчина, перекатив игральную фишку меж пальцев. — Алмаз никогда не упустил бы это из виду. — Ты отправишься не один. — Веритас? Человек медленно кивнул, с интересом наблюдая за его реакцией… Но реакции не последовало, и, подумав, он добавил: — Тебе не доверяют. Возможно, на этот раз удача от тебя отвернется, и судьба заставит вернуть долги. Потому что мальчик, который любил, все, кроме одного, помнил. — Но разве ты не об этом мечтал… Авантюрин? Но это уже не было важно. Судьба точно заставит его вернуть долги, она может начать хоть сегодня. А он тем временем просто… спросит свой.

Он всего лишь хочет вернуть своё.

Мужчина улыбнулся, красивое, мягкое лицо его приняло мечтательное, даже безмятежное выражение. А игристое вино разрисовало щеки — нежно — но нездоровым румянцем. В конце концов, он ждал этого дня так долго, а этот кровавый закат, словно знамение, был непозволительно радушен и… слишком красив. Его мир не знает таких. — Ах! До чего жуткая, сладкая грёза эта жизнь… Это все ради того, чтобы однажды… они оба смогли проснуться. ᅠ ᅠ ᅠ ᅠ

Несколько дней спустя

— Его фотографий в базе данных нет, — наконец раздался прохладный голос у двери. Авантюрин обернулся, умело скрыв разочарование под маской небрежной улыбки. Доктор Рацио с подчеркнутым недовольством вошел в комнату, и двери бесшумно закрылись за ним, впуская непрошеного гостя. Как всегда: вторгся в его личное пространство так, словно оно не имело никакой ценности. На самом деле, они слишком мало, хоть и довольно давно, друг друга знали; и тем не менее, к нему обратиться было проще всего. Все потому, что доктор был… слишком высокомерен, чтобы задавать вопросы, а как раз лишние вопросы были ему ни к чему. Если когда-то это делалось ненамеренно, будто случайно, потому что именно в случайности своей страсти и всего происходящего, что касалось его, он хотел себя убедить, то теперь он ничего не скрывал даже от самого себя. И теперь, как свидетельство своей ставки, привычной нахальной улыбкой приветствовал Веритаса, наверное, презиравшего его за то, что впервые в самодовольстве он кому-то уступал. — Избавьте меня от необходимости копаться в заблокированных Корпорацией архивах, эти источники все равно полны ложной информации. Я вас уверяю: подлинных фотографий господина Воскресенья там нет. Авантюрин усмехнулся, тонкие холеные пальцы, увенчанные множеством дорогих колец и драгоценных перстней, постучали по столу. Он был, возможно, пьян больше, чем обычно — потому что в этот раз алкоголь воздействовал на него иначе, но это не мешало ему мыслить трезво. — Это невозможно, мой гипсоголовый друг. За несколько лет — и ни одной зацепки? Он что, невидимка? Или, может быть, давно мёртв? Стоило сорваться с губ неосторожной мысли, она осозналась им в полной мере. Авантюрин побледнел, вино, которое он пил, обожгло горло, а сердце трусливо сжалось. К счастью, Рацио был слишком поглощен разговором, чтобы заметить переживания, лишь на долю секунду отразившиеся на его вечно невозмутимом, улыбающемся лице, и Авантюрин слегка сбивчиво продолжил, крепко сжав дрожащую руку за спиной в кулак: — Если бы… речь шла всего лишь о доступе к закрытым базам данных, я не обращался бы к вам, доктор всезнайка. Я рассчитывал, что вы привлечете сторонние источники. Доктор Рацио едва удержал себя от очередного недовольного уничижительного вздоха. Наклонив голову, он окинул его пристальным взглядом слегка прищуренных золотых глаз, смотреть в которые иногда становилось невыносимо тошно. Дело, конечно, было не в нем. — Мы это уже обсуждали. Он почти не показывается на публике. Мир грёз украшает один единственный плакат с его изображением. На всех фотографиях с Пенаконии, которые мне удалось найти, он появляется только рядом с госпожой Зарянкой. Уж эта персона, надеюсь, вам и без того известная. Его же лица не видно. Он всегда держится тени, и из двух птиц вся скудоумная народная любовь достается той, которая поет. Резко отвернувшись, Авантюрин схватил бутылку вина и наполнил слишком быстро опустевший бокал. Нижнее веко дернулось, задрожали уголки губ… Он ведь тоже пел, но, сколько он ни слушал, с тех пор, казалось, не издал ни звука. Словно… мёртвый, замолк навсегда. И это сводило с ума сильнее всего: казалось, разгадать тайну этого молчания было невыполнимой задачей. Но терять ему было больше нечего, и он все равно пытался. В тревожной задумчивости Авантюрин плюхнулся в кресло, поболтал вином в бокале и, подняв, посмотрел на крупную, внушительную фигуру ученого через омытый розовато-искрящейся жидкостью хрусталь. Очередная нелепая мысль о Воскресенье снова застигла его врасплох. Глядя на чужие широкие плечи, он думал о бледных, худых руках и гадал, как сильно он изменился. Должно быть, его волосы перестали виться. Возможно, нет, судя по всему, их цвет слегка изменился — стал даже как будто темнее. Но в этом не должно было быть ничего странного, так? Пусть это происходит еще в детском возрасте, Воскресенье всегда был слишком невинным, чтобы принадлежать взрослому, реальному миру. Тогда, наверное, его мягкое лицо по-взрослому заострилось, очертились скулы, тусклой полоской на лице выступили тонкие губы: нижняя слегка налилась, и на ней виднелись неровные следы зубов. У него была дурная привычка кусать их, губы, и ему представлялось, что он так и не смог от нее избавиться. Его руки были ухоженными: ногти крепкими и чистыми, пластины блестели, точно жемчуг, а запястья разрисовывали витиеватые узоры вен… Он все думал о его губах, и о его лице, силясь подняться выше, но, как ни старался, туда подглядеть уже не мог — то ли из страха, то ли из тоски. И, если из страха, то чего он боялся? Если из тоски, то по чему он скучал?.. И какими были теперь его глаза? Такие же большие и невинные, сверкали по-прежнему ярко и тепло? Или, может быть, остыли, как у доктора, и превратились в холодный янтарь?.. Он обещал, что всегда будет смотреть на него этими глазами. Но, быть может, и в этом ему соврал. Точно соврал. …Воскресенье ему снился часто — и он сам был тем, кто преследовал его призрак даже во сне. Однако он рос, взрослели его чувства, жизнь по-прежнему была полна ужасов, и чем старше он становился, тем сильнее размывался искусанный образ… Он набрасывался на его губы, мечтая увидеть лицо, узнать, каким оно стало, царапал и ласкал, и иногда они даже отвечали ему, но чаще, словно мёртвые, зловеще молчали, и это ранило больше всего. Тогда он злился, сходил с ума от отчаяния. Казалось бы, всего шаг отделял его от того, чтобы вернуться и убедиться во всем лично, но он не мог позволить себе это сделать, и все ждал, когда тот самый грандиозный момент наступит. Это не было печалью, это было настоящей, необузданной тоской — с той самой неясной, но уловимой разницей, которую чувствуешь, говоря об ужасе и страхе… Неизбывным, непережитым чувством, изощренным и изощрившимся, смешавшим в себе всё: горечь утраты, обиду, желание отомстить, детскую пылкую влюбленность и странную преданность, на которую могло быть способно только такое гонимое судьбою сердце, как сердце мальчишки-раба. И даже если он больше не был этим мальчишкой, даже если не был рабом, все одно. Пустота завораживала его и поглощала. Его пустоте не хватало имени. Его пустота нуждалась в Воскресенье. Но Воскресенье не приходил. Он словно знал о его мучениях и издевался и юлил, играя с ним в прятки. Не давал за собой подглядеть. Прятал лицо на фотографиях, везде оказывался в таких ракурсах, что с трудом можно было составить представление о его портрете. Даже на единственном своем изображении, украшавшем немногие баннеры Мира грез, он был в профиль. Авантюрин понял только, что он не так уж сильно вырос, скорее даже остался невысоким — его сестра теперь была ниже него лишь на пол головы, — что его плечи были, пожалуй, даже узкими, и он был в этой вычурно изысканной худобе, что присуща тому типу аристократов, которые уверены в себе меньше, чем те, которые ни в чем себе не отказывают; и он видел его пальцы, облаченные в белые плотные перчатки, длинные, тонкие. Воскресенье производил впечатление крайне скрытного человека и утонченного мужчины, и Авантюрин не без хмельной гордости, читая в жёлтой прессе сплетни о его «дурном» нраве, засматривался на едва различимый из-за нечеткости снимка плавный изгиб его талии. Удовольствие от выискивания хоть какой-то информации о нем было почти мазохистким. Каждый раз было больно, потому что он не мог быть частью этого, не мог быть частью его жизни — и это был его, Воскресенья, выбор. Воскресенье с легкостью выбросил его, словно его места в ней никогда не было. Это Воскресенье бросил его, предал, обманул и никого не спас. Воскресенье… был во всем виноват. И дождь, из-за которого Какавача ничего не услышал. Он понимал той самой более здравомыслящей частью себя, что Воскресенье попросту не мог знать, где его теперь искать, что судьбу его отследить с той роковой ночи было невозможно, но все равно ждал, первое время абсурдно ждал, что он его спасет. Он же ангел. Он же… Воскресенье. Но Воскресенье не пришел. И вскоре его желание переросло в иное, более темное, более… зрелое и оформившееся. И чем больше он читал о нем, тем сильнее жаждал. Ах, Воскресенье… — Доктор, вы разочаровываете, — наконец сказал Авантюрин, осознав, что настал черед его реплики. И тут же отвел взгляд от чужой фигуры, так сильно не похожей на мучивший его неясный силуэт. — К сожалению для вас, ваш личный интерес не имеет для меня никакого значения, — легко вернул ему Рацио. Авантюрин усмехнулся. Они были слишком разные по нраву: сильно разнящийся жизненный опыт, обычно не имеющий такого значения для формирования надежных партнерских связей, в их случае стал едва ли не решающим фактором. Доктор никогда не мог понять его так, как ему бы того хотелось. Каждая их короткая встреча неизменно обращалась в обмен колкими фразами. Иногда чужое высокомерие утомляло его. Иногда, наоборот, забавило. Но сегодня он не чувствовал ничего. — Личный интерес? Ты что-то напутал в своих заумных бумажках. Чтобы выиграть дело, нужно хорошо подготовиться. Не недооценивай главу клана Дубов. Это… достойный соперник. ь — Вы не производите впечатление человека, который способен на скрупулезный анализ. Разве в своих делах вы не полагаетесь на пресловутую удачу? — Рацио отчего-то вдруг тоже позволил себе усмешку. …Авантюрин скучающе махнул рукой, вновь отворачиваясь. Веритас проследил за направлением его вечно смеющегося пустого взгляда и вдруг заметил маленькую сферу, зависшую в воздухе — артефакт, похоже, был своеобразным пузырем памяти. В нем двигалась фотография, запечатлевшая несколько секунд чьего-то украденного мгновения: вспышки фотоаппаратов, певица, известная по всей Галактике, Зарянка, радостно улыбающаяся и раздающая автографы, и безмолвная тень ее брата позади. Невозможно было разобрать ни лицо, ни даже определить ясно силуэт его фигуры. Заметив его взгляд, Авантюрин улыбнулся еще приторнее и набросил на сферу нелепый шейный платок, сдернутый с шеи одним небрежным, франтовским жестом. Все это время он сидел почти неподвижно, с тошнотворной кокетливостью болтая безвкусным вином в бокале и, похоже, не торопился блистать своим заурядным остроумием. Рацио скривился — больше всего в этой фигуре, сыплющей золотом и драгоценностями направо и налево, ему не нравилась ее вычурность, помпезность. Очевидно, что эта яркость и красочность, ему присущая будто бы, на самом деле была не его, а искусственно созданная, и она бросалась в глаза намеренно, а не неосознанно, и это… истощало; от этого хотелось поскорее укрыться — и, должно быть, поэтому этот павлин был так одинок. Но сегодня Авантюрин, прославившийся в КММ своим фантастическим умением каждый раз выходить сухим из воды, любимчик судьбы, постоянно играющий с нею в кошки-мышки, Авантюрин, однажды заставивший его наставить на себя дуло пистолета… был странно, незакономерно молчалив. И это, что было трудно признать, вызывало некое любопытство — как всякая лишенная смысла переменная в плоскости. — Говорят, он красив, — сказал Рацио, одарив его еще одним изучающим, пристальным взглядом. — Но слишком молод. … … — …Это неудивительно. Он принадлежит галовианской расе. Галовианцы любимы судьбой, ведь так? Некоторым из них даже не нужно стараться — все дано им природой от рождения, — Авантюрин осекся, осознав, что с губ сорвалось откровение. Он испытал странную смесь чувств от сухого комплимента доктора Рацио: это была нелепая гордость и еще какое-то едкое чувство, лижущее ему ребра шершавым языком. Авантюрин поднялся и теперь стоял, глядя в пустоту, и бездонные глаза его, благодаря которым безошибочно угадывалось его происхождение, то вдруг смеялись, то сверкали недобрым огнем. Наконец, он повернулся к Рацио. На высотном здании вдалеке в отражении стекла играли опаловые блики, а из музыкальной шкатулки раздавалась печальная и никому не известная мелодия. — Не волнуйся, доктор, — его облик вновь сладко-фальшиво засиял. Глаза Авантюрина смеялись, а губы растягивала приторная улыбка. — Это дело не прогорит. Каждый, в конце концов, получит желаемое… Я устрою грандиозное шоу… — Что ж, возможно, на этот раз ваша пресловутая удача от вас отвернется… — Да-да, и судьба заставит вернуть долги, — подхватил Авантюрин, и его улыбка вдруг сделалась жутко понимающей. — Вы все приходите ко мне за тем, чтобы сказать одно и то же. Возможно, именно по этой причине это и должен быть я... ...Иногда мне даже кажется, что это всего лишь игра, пьеса, написанная чьей-то неумелой детской рукой. Хмыкнув, Рацио повернулся и, натянув обратно свою гипсовую голову, уже собрался уйти, как вдруг остановился и, не оборачиваясь, напоследок добавил: — В таком случае… Надеюсь, вы обретете желаемое. Такой реплики в вашей пьесе нет? Он покинул его квартиру так же бесшумно, как в ней появился, оставив за собой лишь холодный отпечаток своей тени, который рассеялся через считанные секунды. Дождавшись тишины, Авантюрин вдруг рассмеялся, а озорной смех его был полон горечи: — Ха… Ха-ха! Об этом, наверное, известно, одному лишь автору. Он медленно сел на подлокотник кресла, с облегчением выдыхая. Рука, спрятанная за спиной все это время, наконец перестала дрожать, уголки губ устало опустились. Авантюрин осторожно взял в обе руки сферу, запечатлевшую отголосок чужого облика, и погладил, держа так, словно бесценное сокровище. Ему… дорого обошелся этот эксклюзивный пузырь памяти. — Не волнуйся, птичка, — улыбка его показалась бы окружающим странной — неправильная, она будто ломала ему на лицо. На самом деле всего лишь треснула его маска. — Скоро все закончится. Он просто хочет… вернуть своё. ᅠ ᅠ ᅠ ᅠ

༻༺

Он был прямо перед ним. В нем было что-то непостижимо глубокое и чужое, что должно было избавить его от последних сомнений. Он был прямо перед ним, и его изголодавшиеся по нему губы не отказали себе в удовольствии прикоснуться к гордому мрамору его ладони. Он был прямо перед ним, угодивший в заботливо расставленную им ловушку: невыносимо близко и невозможно далеко, с каким-то новым, незнакомым ему запахом, с гордо приподнятым подбородком и фальшивой, пока еще неумело, на его взгляд, натянутой на лицо — но безбожно обворожительной — улыбкой. Он был прямо перед ним. Теперь Воскресенье стоял напротив него и смотрел, словно утопающий. Наверное, ему нужно было всего лишь схватить протянутую к нему руку, потянуть к себе и обнять. Но он лишь торжествующе улыбался, как улыбались победители, вкушая свой триумф. Ведь болезненная растерянность на лице этого мужчины должна была быть лучшей наградой… Ведь именно ее он добивался. И, картинно взмахнув рукой, он уже с непоколебимой, такой, которая часто оказывается трагической, уверенностью обратился к нему: — …Разве так встречают старых друзей?.. А я так давно хотел тебя навестить. Но… Знаешь, дела, работа… Считай, вырвался к тебе, как только смог, — он не издевался, но его голос зловеще улыбался. — Видишь ли, теперь у меня очень плотный график. Под его пристальным смеющимся взглядом Воскресенье медленно опустился на диван. Похоже, он сильно нервничал: его грудь вздымалась слишком размеренно и спокойно, чтобы это было похоже на правду. Но, видимо, делом всей своей жизни он считал сохранять достойный вид, и умело его сохранял. Авантюрин не сводил с него глаз, впрочем, ни о чем уже не заботясь: он просто не мог насытиться, ему хотелось поглотить это всё, за чем он так долго гнался и чего никак не мог достичь. Последнее всё. Взгляд его хотел запечатлеть каждое мгновение этой увядающей жизни, этого отчаяния… Он случайно подметил чуть завернувшийся воротник его пиджака, и Воскресенье, заметив направление его взгляда, дернулся и тут же поправился, презрительно скривившись. Но все это длилось ничтожные секунды, и вот, он уже снова сидел с прямой спиной, держа осанку так, словно вот-вот на его спину грянет удар. Сидеть так, наверное, было больно. Эта мысль выбивалась из общей колеи, неприятно дергала за ребра. Авантюрину показалось, что в глазах даже как будто потемнело — нет, он не хотел вспоминать об этом… А теперь думал не о том, о чем должен был. О шрамах. Сколько их стало? И чем сейчас занят Повелитель Грёз? Куда он, в конце концов, пропал? Ведь им обоим было известно, что предыдущий глава клана Дубов… Как там он его называл? Ван-пнир… не мог просто умереть. Воскресенье аккуратно сложил ладони на коленях, не опуская подбородка — это выдавало в нем что-то гордое, что было видно еще тогда, в юности, но не так очевидно — когда он возбужденно размахивал руками, пихал его локтями и умолял не целовать в коридоре, а потом сам тянулся за ответным поцелуем. В груди засвербело. Казалось, он собирался что-то сказать, и Авантюрин, с трудом оторвав задумчивый ищущий взгляд от его ладоней, вновь обратил внимание на его лицо. И оно было именно таким, каким он его хотел — он это знал, хоть и не представлял ничего конкретного. Иначе и быть не могло. Бледное, заостренное к низу, холодное и красивое — той безмятежной красотой красивое, которая самая недосягаемая. Такая красота была отпечатком чего-то божественного и совершенно невыносимого… И он поборол желание придвинуться поближе, заглянув в сотканные из золота глаза. Если завороженные им, ластясь к нему, его красоту называли губительной из-за глаз, выдающих сомнительное происхождение, то спасительная красота Воскресенья казалась ему наказанием еще хуже — разве было что-то более жестокое, чем эти прекрасные и… пустые глаза? — Значит, ты смог, — наконец обратился к нему Воскресенье с напускной любезностью аристократа. — Да уж… Ха-ха! Правда, пришлось постараться. Так, пустяки… Господин Воскресенье. Они не стоят вашего внимания. Но, знаете, должен сказать… — Авантюрин подался вперед, сцепив пальцы в надежно укрывшие дрожь замок. — Я многому научился… Благодаря тебе в том числе. — Прошу. Оставь… прошлое, — Воскресенье скривился, словно его заставили проглотить что-то очень кислое. А затем добавил. — Все это теперь ни к чему. — И правда, — едко усмехнулся Авантюрин, а его сердце болезненно сжалось. — Ведь больше нас ничего не связывает, да, господин Воскресенье? Прикрыв глаза, Воскресенье улыбнулся самой радушной улыбкой из всех, что он когда-либо видел. — Могу я предложить тебе шампанского? Он сделал знак рукой, и, словно из ниоткуда, в комнате тут же появился официант с подносом, уставленным множеством хрустальных бокалов на тонких ножках. Сервис был изысканным и явно дорогим. На все бесмысленно яркое и дорогое у Авантюрина был наметан глаз. Воскресенье взял два и с галантностью джентльмена протянул один мужчине. — Прошу. — Как же вы любезны, господин Воскресенье. Авантюрин откинулся на сидение, поболтал напитком в бокале, наконец сделал глоток, оценивая вкус. Шампанское из Мира грёз было таким сладким, словно его придумал ребенок. С этой странной мыслью он выпил еще немного — и поперхнулся от удивления, различив в алкогольном напитке клубничные нотки. — Разве крепко? — с подчеркнутой обеспокоенностью вежливо обратился к нему Воскресенье. — Просто не ожидал… что оно будет таким сладким. — Вот как… Я учту. … Воскресенье, похоже, не осознавал этого, но сидел, не притрагиваясь к своему напитку, и не сводил с него взгляда, наблюдая за тем, как он пьет. Авантюрин не собирался оставлять это без внимания и, так и не сжалившись, многозначительно посмотрел на него в ответ: — Вы так пристально на меня смотрите… Господин Воскресенье. Нравится? — Прошу меня извинить. — Воскресенье тут же отвел взгляд в сторону и сделал крошечный глоток из бокала — лишь слегка пригубил, видимо потому как большее ему не позволял этикет и статус. — Задумался. Повисло молчание — оно не было неуютным, оно было пустым. На самом деле каждый из них с давних пор рисовал в воображении эту встречу, утопая в собственных кошмарных фантазиях, и теперь им обоим пришлось столкнуться с тем, что любые их представления разбились о беспощадную реальность, полностью не отвечая ей — или же вполне соответствуя. Воскресенье, смотрящий уже неотрывно вперед, мимо него, теперь тоже, должно быть, ощущал на себе его взгляд, и крылья нервно подергивались в какой-то странной судороге, словно были сломанными. Рассмотрев его хорошенько, Авантюрин понял: он весь походил на сломанный механизм. Красивую мозаику с недостающими деталями. В нем вроде бы все было так — разве покривил он душой, когда назвал его самым красивым мужчиной на всей Пенаконии? — но что-то в нем было неизбежно неправильное, лишнее. — Так вот какой ты, Воскресенье, — первым нарушил молчание мужчина. — Какой же? — Воскресенье даже не дрогнул: лишь отчужденно пригубил напиток. — Ты ведь точно не случайно избегаешь вспышек камер, направленных на тебя. Я думал, не случилось ли что с тобой… Но многоуважаемый глава клана Дубов, похоже, здоров… и очень красив. Да… — он хмыкнул, одарив его еще одним долгим, оценивающим взглядом, — определённо. За твое здоровье, — тост прозвучал с некоторой насмешливостью, которую Авантюрин не хотел вкладывать. Но он дал понять ему кое-что — он наблюдал… и ждал. Действительно ждал очень долго. Воскресенье не смотрел на него, не шевелился вовсе, даже его лицо было непривычно бледным, без следов смущения, а по шее, он вдруг увидел, расползлось неверно красное пятно — натуральный блеск его невинности… Неужели он?.. — Что ж ты раньше не прилетел… Если мог, — сказал он наконец так отстраненно, словно не было в нем сейчас никакого смущения, стыда, словно они говорили не о чем-то сугубо личном, важном, касающимся только их двоих, а о санкциях КММ или обвале валюты. В его голосе не было ни долгожданной мольбы, ни раскаяния… Он не звучал жалобно и ни в чем не винил. Холодный и прогорлклый — таким он был. И это было… так несправедливо. Разве после всего, что он, Воскресенье, сотворил, не заслуживал Авантюрин хоть каплю, самую каплю, пусть хотя бы формальную, для вида… — участия и тоски? Он думал, надеялся, что эта любовь, отвратительное, гадкое чувство, обрекающее на рабскую покорность, верность, давно покинула глубины его сердца, оставив место только жажде триумфа и мести, и, возможно, беспечному желанию обладать, но и только, — а сам, с тех пор как увидел его, подспудно все чего-то ждал и о чем-то воображал, до умопомрачения жалкий, и все сравнивал. — Разве меня кто-то ждал? — холодно, как утренние сумерки, усмехнулся Авантюрин. Воскресенье не ответил, лишь — как он думал, незаметно, — сжал пальцы на острых коленях. И промолчал с таким видом, словно это было вопросом жизни и смерти. Для такого гордеца почти наверняка — ведь они ставят честь превыше всего. Даже пресловутой любви. Нет, нет, это не было любовью. Только прошлым, только… болью. Раной, которую залечить могла всего одна встреча с ним — конечно, именно поэтому он уже ждал… следующей. Вот только отчего же ему теперь, когда он уже здесь и предвкушает свой план, так до остервенения… горько… — Ну а что насчет тебя? Я превзошел твои ожидания? — неожиданно для самого себя спросил Авантюрин, отставив на столик пустой бокал, и спустил на нос свои любимые гламурные очки, — которые так бесили, к слову, отправившегося с ним доктора — чтобы спрятать ищущее выражение собственных глаз. — Безусловно… Это так, но… — Воскресенье резко сменил тему. — Но нам стоит перейти к делу. Я и так отнял непозволительно много времени у посла КММ. Господин Авантюрин, — Воскресенье впервые за их разговор посмотрел на него вдруг открыто и прямо. — Мне известно, зачем вы здесь. — В самом деле? — в улыбке Авантюрина был пьянеющий блеск ощущения собственного превосходства. Теперь он ощущал себя полным и безоговорочным победителем. Воскресенье сам вручил в его жадные руки это чувство. — Даже мне не до конца известно, зачем я здесь. — Бросьте эти игры, — казалось, Воскресенье, хотел сделать какой-то жест, возможно, потереть переносицу, но сдержался, неестественно дернувшись. Очевидно: он был еще слишком молод, он хотел вести игру на равных, и он был определенно хорош… Так же хорош, как о нем говорили. Но, похоже, ему все еще не доставало опыта. Или это его натура выдавала себя… — Господин Воскресенье, вам ведь не может не быть известно о некоторых трудностях, с которыми столкнулась планета празднеств? КММ всего лишь хочет предложить свою помощь. — Любезность и доброта Корпорации не знает границ. Для нас это будет большой честью, — механически ответил Воскресенье. — Я хочу услышать мнение новоиспеченного главы клана Дубов, а не Семьи. — Я целиком и полностью разделяю мнение Семьи, наша воля едина. — Воскресенье наконец ответил ему нежной улыбкой, сделавшей его лицо абсолютно непроницаемым. — Семья надеется на длительное плодотворное сотрудничество. Его игра была так очевидна, что стала очевидной наглостью. Авантюрин коротко рассмеялся. Да, должно быть, они оба безошибочно угадывали в своих словах ложь. — Конечно, у всего есть своя цена. Но плата должна быть разумной. Я заинтересован лишь в равноценных обменах… И что касается меня… Я здесь, чтобы помочь в первую очередь тебе. — Авантюрин вдруг потянулся к нему, и Воскресенье откинулся на спинку сиденья, едва заметно вжимаясь, в явной попытке отдалиться. — Господин Воскресенье… Запомните. Вы не в последний раз это услышите… Я на вашей стороне. — Я весьма признателен, — отозвался Воскресенье, продолжая пытаться отстраниться и при этом сохранить преисполненное ледяного высокомерия лицо. Это было так забавно, что захотелось вжать его в спинку диванчика и заставить ощутить это — хотя бы лишь потому, чтобы он перестал так нелепо цепляться за свою пресловую гордость и просто сдался, смирился со своим поражением. Он проиграл с самого начала и был заведомо обречен — Авантюрин в этом не сомневался. — Но я не нуждаюсь в вашей помощи. Однако, поскольку Семья ценит благородные стремления души, мы будем рады принимать вас в качестве гостя в Мире грёз… Он сказал что-то еще, но, поймав себя на остром желании приблизиться к нему так, чтобы он осознал, почувствовал… почувствовал, как все изменилось, Авантюрин его не услышал — только сглотнул, облизнув пересохшие губы. Горло невыносимо пекло, словно он не пил очень, очень давно и теперь сходил с ума от жажды… Он смотрел на его губы. Они шевелились, исторгая какие-то красивые, мелодичные звуки — такой уж у него был голос, красивый и мелодичный. Наконец, оправившись от наваждения, Авантюрин обличил эти звуки в слова: — …Я приглашаю вас на прием в моей резиденции в Мире грёз. Разумеется, когда вы вдоволь насладитесь гостеприимством планеты празднеств. Боюсь, у нас больше нет свободных VIP-номеров, однако я сделаю все возможное, чтобы вас, господин посол, обслужили на должном уровне, — тем временем расправлялся с ним, видимо, пересмотревший свое положение Воскресенье. Не дав Авантюрину оценить ситуацию, он поднялся и властно махнул рукой. В комнату тут же вошел другой мужчина, одетый в костюм слуги — должно быть, какой-то из его секретарей в реальности. — Прошу, позаботьтесь о вещах господина Авантюрина. Он наш почетный гость. Воскресенье торжествующе улыбнулся — Авантюрин заметил эту наглую торжествующую улыбку прежде, чем тот повернулся к нему спиной, и следом за ним поднялся. Ничего в его голосе не выдало волнения из-за только что проигранной партии — и упущенной возможности. Но он и не волновался — лишь позволял Воскресенью еще немного побыть гордым, раз ему это было так важно. — Среди моих вещей есть в том числе и подарки для вас, господин Воскресенье. Я… тщательно выбирал и хотел бы вручить их вам лично. Воскресенье, продолжавший отдавать указания слуге, вдруг запнулся. И спустя несколько долгих мгновений, еще холоднее, чем было до, сказал: — Полагаю, вы сможете это сделать. Сразу после того, как ваши чемоданы пройдут проверку… безопасности. А пока я настоятельно рекомендую вам насладиться гостеприимством Мира грёз. Авантюрин широко улыбнулся: — О… Ну разумеется. Я буду ждать с нетерпением… вашего вердикта. ᅠ ᅠ ᅠ ᅠ

༻༺

Ничего не поделать — Мир грёз, который так холил и лелеял Воскресенье, был причудливо уродлив. Его красочность была очевидно искусственной, срисованной с картинки, но влюбленные в мечту глаза вряд ли могли это заметить. Праздничная атмосфера создавала впечатление беззаботности и веселья, но внимательный взгляд мигом выхватывал все несоответствия, рушащие идеальный образ — блюющие радугой сотрудники парка, пузатые пепеши, прячущие лица за стеклами черных очков, обдумывающие, как бы покрупнее и кого обдурить, трясущиеся умирающие старики, прибывшие сюда на последние сбережения в поисках мечты, беглые дельцы с разных уголков вселенной, нашедшие тут свой кров… Зато, пожалуй, даже безумно свободные — и оттого вдвойне счастливые. Впрочем, это праздное лицемерие было ему даже по душе. Здесь действительно можно было попробовать свободу на вкус — правда, только располагая необходимыми средствами. Разве такой рай он хотел построить? Тогда… Разве его раем был этот мир? Или он все же говорил о чем-то другом? Все могло быть иначе, если бы этот улей не был по существу осиным гнездом и не нес в себе никакой опасности. И, наверное, ему не было никакого дела до судьбы этого Мира. Наверное, его волновала только одна судьба. Вылив усладу в цветок, насвистывая себе под нос что-то в такт быстро приевшейся незатейливой мелодии парка развлечений, Авантюрин засунул руки в карманы поглубже, будто это могло его защитить, и двинулся в сторону автосалона, рассчитывая на эффектное появление. Он снова вспомнил кое-что, и теперь с восторгом предвкушал свое прибытие в резиденцию… ᅠ ᅠ — Хочешь, погадаю? — вдруг раздался в глубине мыслей еще один, чужой голос. Авантюрин вздрогнул, споткнувшись о пробегавший мимо рекламный щит. Его испугало не само появление голоса, а его расположение — женщина звучала так, будто говорила внутри него, но при этом — обернувшись, он увидел, — она находилась довольно далеко. И самое страшное — Авантюрин узнал этот голос. Действительно, он уже встречался с ней. Он искал ее однажды, она была частью проложенного им пути. Именно благодаря ей он смог сделать кое-что очень важное… Разумеется, отдав кое-что взамен. Он не жалел об этом — он никогда не вел дела в убыток, но сейчас, встретившись с ней снова вот так, лицом к лицу, вдруг ощутил собственную обескураживащую трусость, — не перед ней, а перед тем, что уже совершил. И перед тем, что ему ещё предстояло сделать. Она напомнила ему. Женщина стояла возле расписного шатра, что казался странно не вписывающимся в общий колорит — еще одна явная погрешность в идеальной картинке. Она не приближалась, но он видел ясно блуждающую роспись смеха на ее белом лице, на слегка приподнятых уголках малиновых губ, и эти искринки, прыгающие в ямочках на щеках. Она была красива, но красота ее была из разряда тех раздражающих, первое место среди которых занимала красота Воскресенья. Величественно-недосягаемая. Идущая из недр их нечеловеческого существа. Улыбнувшись, Авантюрин направился к ней с таким видом, словно встретил старую подругу, а не свидетельство своего глубокого отчаяния, падения. Но его рука, в галантном жесте заложенная за спину, дрожала. — Какая приятная встреча, хранительница. — Каков лжец. — Женщина улыбнулась, сложив руки на груди. — Но длань судьбы тебя благословила — наши пути пересеклись, и мы можем помочь друг другу. — Хотите снова заключить со мной сделку? Так понравились мои воспоминания? — усмехнулся Авантюрин, но его улыбка дернулась и оборвалась, стоило их глазам встретиться. В темно-золотых с фиолетовым отливом зрачках он увидел отражение собственной боли: кроваво-красное солнце, улыбки на детских лицах и темный, струящийся песок. Он хотел забыть… Но она напомнила ему об этом, избавив их от ненужных любезностей. — Ты знаешь, я лишь хочу записать историю этого мира, делец. Видишь ли, он… особенный. — И чем же я могу быть полезен в благородной миссии посланницы Сада Воспоминаний? — Никакой сделки на этот раз не будет, — она слегка нахмурилась, жестом пригласив его внутрь своей лавки. — Возможно, в другой нам и придется работать вместе. Но кое-что не так, и ты часть этой истории. Я хочу исправить ошибку, возникшую в этом мире. Иначе, боюсь, ни у кого из нас не будет ни единого шанса… Оставив за собой туманный шлейф неразгаданной тайны, она скрылась за пологом, и Авантюрин, услышав в этой информации кое-что значительное для себя, что непременно нужно было узнать, последовал за ней в чернеющую глубину шатра. И в следующее мгновение, словно потеряв власть над своим телом, вдруг осознал себя сидящим за круглым столом, накрытым бархатной фиалковой тканью. Она ленно струилась, едва колеблемая дуновениями теплого воздуха, идущего из ниоткуда, потому что все, что окружало их — Чёрный Лебедь сидела напротив, поднеся длинные, узловатые ладони к стеклянному шару — на самом деле было пустотой. — Это пространство внутри моего сознания. Его действие похоже на пузырь памяти. Тебе нечего бояться, — заметив его беспокойство, пояснила женщина. — Я ничего не боюсь, — вырвалось прежнее изо рта быстрее, чем он успел себя остановить. — Гм… Я всегда знаю, когда иду на риск. — Тогда не будем тратить время на пустые беседы, — она снова нежно улыбнулась. — Я хочу погадать тебе. Но мои гадания — не такие, какими их привыкли видеть другие. Прошлое для меня — история и инструмент, необходимый для создания будущего. Я считаю, что лишь воспоминания вечны. И только с помощью них возможно постичь тайну будущего. — Предположим… Но какая мне от этого выгода? Вы сказали, что это связано с чем-то, что нужно исправить? Я не помню, чтобы в какой-то из чудесных моментов своей жизни записывался в ряды миротворцев. — Хм. Если я скажу тебе, что это связано с одной пташкой, ты останешься меня выслушать? — Черный Лебедь наклонила голову, подперев щеку рукой, и посмотрела на него долгим, пронзительным взглядом. Впечатление от ее фигуры было так велико, что в одно мгновение Авантюрин понял, что она, глядя на него, видела не его, а Какавачу, спрятавшегося глубоко внутри. — Я не могу говорить с тобой открыто. Но я уже сказала: ты часть этого. Часть того, что нужно разрушить. Авантюрин улыбнулся. — Все имеет свою цену, хранительница. — Я предлагаю равноценный обмен, — в ее руках вдруг возникла толстая колода расписных карт. — Ведь если не вмешаюсь, для тебя все будет кончено. Я знаю, — она понизила голос до уровня бархатного шепота и потянулась к нему через стол, — зачем ты здесь, делец. — Ха… Вы пытаетесь так меня впечатлить? Боюсь, мое сердце занято, — той же лоснящейся улыбкой ответил ей Авантюрин. — Ну, и зачем же я здесь? — Ты хочешь закончить одну пьесу. И уничтожить этот мир. Оплеуха, влепленная ему судьбой, на несколько мгновений ослепила, застав врасплох… Пользуясь его промедлением, Черный Лебедь вытянула из колоды первую карту, и взглянув на нее, он судорожно выдохнул — все, что было связано с божественным, все еще вызывало у него нелепо-детский восторг, и притворяться, играя, наедине с Памятью, знавшей обо всем, было невозможно. В центре карты было колесо со странными рунами, напоминающее поле для игры в покер. А на фоне кровавым пятном расползалось собственное изображение его прошлого. — Это ты. Измученный дарами судьбы, бесконечно ею испытуемый. Благословенный и проклятый. А это… — она положила рядом еще одну карту, и Авантюрин со свистом выпустил воздух сквозь плотно сжатые челюсти. — Он, — одновременно сказали они. Лоск последовавшей за этой случайностью улыбки Чёрного Лебедя ранил его гордость. Презрительно хмыкнув, он небрежно взмахнул ладонью и, щёлкнув пальцами, сопроводил свой позор едким комментарием: — Эту крылатую голову узнает кто угодно. Но тревога охватила его слабое, безвольное перед ним существо — на карте Воскресенье был изображен подвешенным и со вспоротой грудью, а его массивные крылья были прибиты к кресту и кровоточили… И чем больше он смотрел, тем сильнее гипнотизировал его этот образ. Волоски на его затылке зашевелились. Он испытывал чувство, схожее с ужасом. — Повешенный, — прошептала Черный Лебедь с нескрываемым предвкушающим трепетом. — В конце своего пути этот агнец явится ко мне, и все миры наконец переплетутся. Все встанет на свои места — как уже было когда-то. Пожалуйста, выбери карту. Озадаченный непонятными звуками, вырвавшимися из ее рта вместо слов, Авантюрин, положившись на удачу, указал крайнюю слева. Чёрный Лебедь перевернула ее рубашкой вниз, и он сощурился, вглядываясь в незнакомые очертания. — Обретешь ли ты желаемое?.. Позволь мне прояснить: прошлое спрашивает тебя: «Готов ли ты заплатить цену?» — Если существует хоть малейший шанс, — опьяненный этим предсказанием, Авантюрин сглотнул. — Я воспользуюсь им. — У вас разные пути, но решимости полны оба, — усмехнувшись, Черный Лебедь кивнула на соседнюю карту. Кто же одержит победу в этом поединке? Это был он, отель Грез. Осиное гнездо, величаво выпятившее грудь посреди космоса. Теперь оно покосилось, накренилось и было готово вот-вот перевернуться. Оно было охвачено огнём. — А это… конец нашего мира, — легко сказала женщина, постучав по карте пальцем. Драгоценные камни в ее перстнях зловеще блеснули. — И всех нас. Один из возможных итогов, если никто не вмешается. Скажи, ты уже встречал Недотёпу в маске? Я слышала, что кое-кто тоже прибыл сюда, чтобы устроить неразбериху. Отрицательно качнув головой, Авантюрин сложил руки на груди и откинулся на спинку кресла. Он нахмурился — было в этом всем что-то странное, неестественное… Казалось, он впервые не понимал выгоды, которую искала в разговоре с ним его «союзница». И это тревожило. — Сад воспоминаний никогда не вмешивается в историю. Вы лишь записываете ход событий. И в чем тогда причина? — Иногда мы вынужденно перестаем быть наблюдателями и тоже становимся частью истории. Я предвидела свое вмешательство, — уклончиво ответила Черный Лебедь. — Хочешь, расскажу, что ждет тебя, если исполнишь свой план? — Нет, — он зябко повел плечами. Не из страха. Из другого, еще более глубокого чувства, которое не мог назвать. — Что бы ни сказала Судьба, я не смирюсь. Я знаю, что получу его, чего бы это мне ни стоило. — А если она скажет тебе: «Да»? — Женщина лукаво улыбнулась, склонив голову набок. — Ты достигнешь наконец своего счастливого финала? Должно быть, он был для нее всего лишь любопытным зрелищем, одним из многих. Даже тогда, в ту холодную дождливую ночь, когда он наконец нашел ее, она не была заинтересована в его воспоминаниях. Это была его единственная сделка, выгода от которой оказалась слишком туманной — потому что он только отдал, и ничего взамен не получил. Она сказала, что видела тысячи таких несправедливых судеб — и несчастных, разбитых обладателей этих путей, и ее коллекция больше не нуждалась в них. Ей не было его жаль, когда он, перепачкавшийся в грязи и крови, оборванный и тощий, упал перед ней на колени, и повторял: «Помогите мне забыть. Пожалуйста… Заберите эти воспоминания». «Я не могу вмешиваться, мальчик», — сказала она тогда, а потом, наклонившись, прошептала на ухо одно только слово: «Крематоры». И ушла, оставив его там под дождем. Никто не раскрыл над ним зонт. Никто не остановился, чтобы поднять его из лужи. Некоторые подходили, желая помочь, но стоило ему поднять взгляд, и их жалостливые выражения лиц сменялись на брезгливые, и они вскакивали, бормоча проклятья и что-то еще о дурной сигонийской крови, об этих лживых тварях, место которым в канализации. Когда он наконец нашел кого-то, связанного с этим таинственным словом, ему уже не нужно было то, что он хотел. Он хотел сохранить память обо всем — и выбросить лишь то ненужное, что помешает его мести. Он хотел превратить это в свое оружие… Такими пафосными речами он себя утешал. Но на самом деле неизжитая боль от предательства была так велика, что этот жалкий акт стал его трусливой, робкой попыткой ответа. И сделка… состоялась. Он никогда не сожалел об утраченном. Так почему сейчас его пробрала дрожь?.. — Я вижу, ты встречался с одним из них. Тебя устроила уплаченная цена? — Черный Лебедь, очевидно, прочитала его мысли. …Но ведь так он и жил, так и было всегда: день за днем ливень умывал его лицо, и грязь покрывала его тело, а он все никак не мог найти свое последнее успокоение. — Устроила, — был твердый, уверенный ответ. Но даже он сам услышал закравшиеся в него нотки… сомнения. Черный Лебедь жестом пригласила его вернуться к гаданию. И, взъерошив волосы, встряхнувшись, словно очнувшись от зябкой полудремы, Авантюрин вновь наклонился к ней, вслушиваясь в тихий, бархатный голос. ᅠ ᅠ ᅠ ᅠ

Спустя несколько системных часов

Закончив дела с хранительницей из Сада Воспоминаний, он решил продолжить свою экскурсию, следуя совету Воскресенья — и провел некоторое время в парке Айдена, забавляясь в игрушечном казино. Глупая, навязчивая мелодия, доносившаяся отовсюду, приелась так быстро, что он перестал ее слышать, и если бы его попросили повторить ее всеми узнаваемый мотив, он ничего бы не вспомнил. Такими же бессмысленными, игрушечными, как и прилипчивая мелодия с одной и той же, никем не сменяемой пластинки, были и ставки, которые он делал — а его бесконечные выигрыши сводили с ума всех собравшихся вокруг. — Господин, а вы не понаслышке знаете, что такое удача! — Да он жулик! — Красавчик, дай-ка свой номер! — Чем вот так сорить кредитами, лучше бы занялся делом… Там, на границе Грёз, бастуют грезотворцы… — Ах, господин!.. Смотрите, он повышает ставку! — Да… Смотрите. Всё… — выдохнул Авантюрин, с безумным, но пустым восторгом наблюдая за тем, как вращалось колесо удачи, — или… ничего! Господин… Господин, господин… Авантюрин смеялся в ответ на их лобызания, прекрасно зная, что все закончится, стоит ему поднять на лоб очки, и с мазохистским удовольствием подыгрывал, устраивая целое зрелище и упиваясь этой грандиозностью. Ему и самому было любопытно, как скоро удача перестанет благоволить ему этим вечером. Ведь разве не все, кто только мог, напророчили ему неминуемую гибель и возврат всех долгов? Вдруг кто-то нежно и тихо коснулся его локтя. Он обернулся, почему-то почувствовав себя сбитым с толку: прикосновение напомнило другое, нет, оно было точно таким же, как другое, которое он давно не чувствовал, о котором только грезил. Увидев, что перед ним всего лишь одна из сотрудниц парка, он понял, что, похоже, и правда на что-то надеялся — так велико было его разочарование, — и с трудом подавил разочарованный вздох. — Господин, — тихо сказала она, — пожалуйста, помогите… — Ха… Женщины слишком часто стали нуждаться в моей помощи. Чем я могу помочь прекрасной даме? — усмехнулся Авантюрин, крепко сжимая дрогнувшие пальцы в кулак за спиной. — Господин, нужна ваша помощь, — ее глаза смотрели на него подозрительно-знакомо: робко и влажно, почти даже жалобно, но он никак не мог понять, где встречал этот взгляд. Внутри грудной клетки что-то заскреблось, кусая за сердце. — Давай, веди, — натянуто улыбнулся Авантюрин. — Сделаю все, о чем попросишь. Разумеется, за свою цену… Она схватила его за запястье и потащила в сторону, и вела за собой до тех пор, пока они не покинули парк, оказавшись в одном из недостроенных пустых переулков Золотого мига. Сырой и мрачный закуток бездумно раззявил на них черные пасти провалившихся стен. Из-под кучи перевернутых мусорных баков вдруг выскочил изрядно потрепанный, старый рекламный щит. Взвигнув, от радости он еще и икнул, но, пьяненький, так и не смог их догнать, а только петлял позади, возбужденно звеня. Авантюрину почему-то вспомнилась история о сотнях пепеши, пытавшихся покончить с собой в Мире грёз. Возможно, именно из этих окон они выпадали, маленькие, круглые, потерявшие смысл жизни, жалкие существа… Ему даже стало интересно, что придумала для него судьба на этот раз, раз привела сюда? Похищение? Попытка кражи?.. Авантюрин оглянулся, вдруг осознав, что девушка из бара исчезла. Он просто стоял, глубоко засунув руки в карманы, прямо посреди пустой улицы, где не было ничего примечательного… Словно соучастник чьего-то преступления. И выждав так некоторое время, на случай, если судьба все-таки подбросит ему что-нибудь интересное, например, покушение или арест, он понял, хотя нет, скорее почувствовал, что ничего не произойдет. Незнакомка просто привела его сюда под предлогом помощи и оставила здесь. Возможно, она все-таки вытащила из его кармана бумажник? Авантюрин похлопал себя по груди. Нет. Ничего. И никого. Он просто стоял здесь один, словно ходил во сне, а теперь проснулся. Авантюрин заозирался — совсем неподалеку виднелись горящие неоновым постройки Золотого мига, расползались по начищенному до блеска асфальту разноцветные пятна света, свистели лимузины, несущиеся по дорогам с бешеной скоростью, сталкивались кареты, прыгали и звенели рекламные щиты… Этот мир, вдруг подумал он, отвернувшись и опустив голову, был всего-навсего детской фантазией о счастье, порабощенной толстосумной бюрократией и лицемерными волчьими пастями, жаждущими лишь одного — власти. И именно поэтому он должен был его уничтожить. И ему захотелось тишины. Так что вместо того, чтобы вернуться, он бездумно побрел вперед, желая посмотреть, куда на этот раз приведут его ноги. В прошлом они делали так… с Воскресеньем. Тот стеснительный мальчишка, похоже, был тем еще хитрецом и все-таки каждый раз проворачивал какой-то трюк. Например, он мог следить за его передвижениями через камеры видеонаблюдений в отеле. Должны же были такие быть? Иначе как это было возможно: они никогда не договаривались о месте встречи, и всякий раз… ноги вели их навстречу друг другу, так что они, румяные от смеха и смущения, неизбежно сталкивались, так глупо радующиеся каждой такой встрече… И даже он, Какавача, всегда находил его, поджидая с собраний и уроков в нужных, пусть иногда и самых неожиданных местах. Он повернул за угол, и от стены стремительно отделилась тень, потревоженная его внезапным появлением. Фонарь болезненно замерцал, словно тоже рассерженный, и неровное пятно дрожащего света упало прямо на невысокую фигуру в темных одеждах, в которой он безошибочно угадал… — Воскресенье? — выдохнул Какавача, не веря собственным глазам. — Что за фокусы? Ты меня разыгрываешь? На самом деле ты следил за мной, да? — Нет, что ты! Воскресенье подбежал к нему, вдруг хватая за руки руки и крепко сжимая, и Какавача вздрогнул от восторга, которое испытал от этого теплого прикосновения. Улыбка на нежном лице Воскресенья была такой лучезарной, что он поборол порыв зажмуриться, так что это ослепительное солнце ударило его прямо по глазам. Воскресенье заметил его движение и отпрянул, испуганно забормотал что-то вроде: «Прости, я так обрадовался, что все получилось…» Он думал, что ему было противно, потому что привык к тому, что Какавача снисходителен с ним, с этой домашней птичкой, но на самом деле мальчишку тянуло к его теплу, как мотылька на зов света. Не давая ему пуститься в пространные объяснения, Какавача одним движением руки заставил его замолчать, сбив с толку — покраснел даже кончик его маленького носа… Он не мог себе признаться, как ему нравилось это — как Воскресенье реагировал на его касания. Это было незнакомым, но таким ярким, таким сладким ощущением. А ведь он всего лишь потрепал его по волосам. — …Лучше признайся, как ты это сделал? Как нашел меня? Даже я не знал, куда в итоге приду. — Я не знал, — пробормотал Воскресенье, и, как это бывало в приливы сильного смущения, крылья, укрывшие его лицо, напушились, и сам он весь нахохлился. — Хах! Хочешь заставить меня поверить в чудеса? — Правда! Это мои ноги. Хочешь, попробуешь ты в следующий раз? — Просто идти, куда вздумается? — Какавача недоверчиво сложил руки на груди. — По-моему, эта птичка утаивает какой-то секрет. Воскресенье неловко потер носком туфли пол, прежде чем тихонько признался: — Просто иди и думай обо мне. — Так… Значит, ты думал обо мне? — усмехнулся Какавача, ущипнув его за щеку. — Нет, ангелок. Будет хорошо, если это ты… всегда будешь идти ко мне навстречу. Ведь сам я никогда не смогу достигнуть твоего света. Потому что мои ноги прокляты… И никогда не приведут к тебе. …Авантюрин замер в оцепеняющем чувстве какого-то безумного счастья, глупой и беспричинной радости, и прежде чем успел себя остановить, выдохнул: — Воскресенье? Воскресенье странно дернулся, словно и сам хотел побежать ему навстречу и схватить за руки, как во все те разы, когда находил его, но вовремя остановил себя, и, пошатнувшись, отступил. Больше никаких шагов навстречу… Его скомканный порыв отозвался в нем давней, почти забытой болью, но все это быстро померкло, потому что больше не имело значения. Не теперь, когда он наконец вернулся. Не теперь, когда на кону его грандиозное шоу… — Что ты здесь делаешь? — уронил Воскресенье, подчеркнуто сохраняя дистанцию. С чего начиналось их «уже никогда не будет как прежде»? С его холодного, пронизывающего взгляда или этого сурового, пустого голоса? Или… с его собственных желаний и стремлений? Никаких шагов навстречу. — Прогуливаюсь по Миру грез, как ты и просил, — Авантюрин склонил голову набок, пристально наблюдая за ним. — Это недостроенный район. Тебе здесь нечего делать, — Воскресенье странно задергался, то обхватывая себя руками, то распуская хватку, то поправляя одежду, то волосы. Словно чувствовал себя не в своей тарелке… Словно оказался в ситуации, которую не предвидел. А, значит, не был и способен контролировать происходящее. Интересно… Он и не замечал в нем тогда такой крайности. Улыбка Авантюрина стала еще шире. В конце концов, это было идеальным моментом, чтобы начать. Его грёзы… начинали сбываться. — Как и вам, господин Воскресенье. Еще и в таком неподобающем для Главы виде. В Семье знают о вашем маленьком хобби? Как вы переодеваетесь в такие одежды и гуляете по Миру грёз, прячетесь в пустующих переулках… — Это всего лишь выходной костюм, — отрезал Воскресенье, гневно сверкнув на него глазами из-под сбежавшихся к переносице бровей. — Темный плащ с капюшоном? Вам повезло, что это всего лишь я. Гончие на моем месте вполне могли счесть вас за беглого преступника. — Какая глупость, — выдохнул Воскресенье. — Идем со мной, — оставив браваду, Авантюрин сделал шаг ему навстречу. Воскресенье опешил: лицо его вытянулось, словно он как-то по-особенному, по-своему понял, услышал его слова, словно они ответили каким-то его мыслям, так он изменился в лице — но все это всего лишь на долю секунды, которую Авантюрин не успел уловить. — Куда? — наконец оправился он. — Я уже назначил нашу встречу в резиденции. Дождись установленного срока и- — Боюсь, я ждал слишком долго. Больше нет сил, — тихо, но с какой-то тяжестью ответил ему Авантюрин. — Это личная встреча, — он приблизился к нему, и Воскресенье, неспособный трусливо отступить из чрезмерной гордости, оказался таким образом в ловушке, которую расставил сам. — Я ведь почетный гость… Ты можешь уделить мне немного времени? — Чего ты хочешь? — Всего лишь маленькую экскурсию по твоим любимым местам, — веселясь, насмешливо умоляли глаза Авантюрина. Невозможно было постичь тайну чужих глаз, когда Воскресенье отказал ему: — Я найду человека, который устроит для тебя достойную экскурсию… Но он, опьяненный сбывающимися грезами, сделал еще один, самый дерзкий шаг, подойдя почти вплотную… — Я хочу, чтобы это был глава клана Дубов. Давай, не упрямься, пти-… Кх-г… Ты ведь все равно гуляешь здесь без дела. Разве ты не помнишь? Как обещал мне когда-то… показать этот мир? Слова Авантюрина звучали теперь у самого уха, а пальцы бесстыдно коснулись острого плеча, отмечая чужую худобу, отмечая то, как они вдруг поникли; горячие, губы почти, едва-едва коснулись острой раковины. В нос ударил его запах, совершенно чужой, ему незнакомый. Раньше его с ног до головы окружал этот аромат сладостей, свежеиспеченных пирогов, клубники и пудингов, которые он так любил, теперь же его запах мешался с чем-то тоскливым и горьким, был похож на запах болезни — какая-то морозная свежесть, и стертый грифель карандаша, легкий привкус ржавчины, кровь и соль. Конечно, он не мог всего этого чувствовать и не чувствовал; скорее, он был осведомлен о его жизни так хорошо, готовясь к своему преступлению, что, глядя на него снаружи, видел его изнутри; все это было слишком хорошо изученной — но в то же время незнакомой территорией, которую только предстояло изучить. Прошлое сомкнулось в будущем — в этой крошечной точке настоящего, в моменте, когда он стоял так близко, потому что Воскресенье вдруг позволил ему это. И теперь он как будто бредил, потому что действительно думал, что слышит эти запахи. Все это было неотъемлемой частью Воскресенья, которого он недавно встретил, думал, что узнал, но еще не понял. Наконец Воскресенье оттолкнул его. И, глядя на него слегка размытым, расфокусированным взглядом Авантюрин вдруг подумал, что ждал, когда он прикроет лицо крыльями от смущения. Но те не дрожали. Уныло и твердо, они были теперь недвижимы. И что-то сжалось в его сердце. — На самом деле, я здесь мало где бывал, — вдруг сказал Воскресенье. — Но, впрочем… Будет лучше, если я сам покажу тебе кое-что из того, что следует увидеть. Тогда вы точно ничего не упустите, господин посол. Он пошел вперед, до осточертения ровный и прямой, непоколебимый, суровый и надменный. Всю эту нелепую чушь он мог разоблачить одним легким движением, одним словом, одним движением пальца. Авантюрин знал — он уже это почувствовал, и он это помнил, — достаточно одного прикосновения, чтобы смутить его, чтобы сбить с толку, стереть с лица эту ледяную непокорность. Он даже знал, помнил, в каком месте нужно было давить. Но он терпел, еще не было время. Его время еще не пришло. Усмехнувшись, он спустил на нос очки и, насвистывая глупую мелодию себе под нос, молча и покорно двинулся следом.

༻༺

Прогулки как таковой не получилось — оказалось, что большая часть из мест, которые Воскресенье хотел показать ему, были временно закрыты по техническим причинам. И теперь он стоял, разгоряченный, но мастерски скрывающий нервозность, видимо, судорожно придумывая новый план действий. Не позволяя ему вести, Авантюрин усмехнулся, чтобы отвлечь: — Ты действительно не любишь, когда что-то выходит из-под твоего контроля. — Я просто считаю, что во всем нужно соблюдать порядок, — еще не придя в себя, вдруг ответил откровенностью озадаченный Воскресенье. — Как скучно, — протянул Авантюрин, перекатывая между пальцев свою счастливую игральную фишку. Несколько секунд Воскресенье просто смотрел на него, и в повисшем молчании поселилось нехорошее чувство — вдруг ухнул желудок, и стало страшно, а отчего страшно, он не понимал и сам, словно взгляд этот, сопровождающий молчание, о чем-то сказал ему. И опять все вдруг показалось очень мелким и незначительным, а он будто забыл что-то очень важное, быть может, единственно важное. И какой-то нелепый ужас пополз к нему со всех сторон, даже тени вокруг как будто сгустились — так стало тяжело и тревожно, что он крепче сжал пальцы в кулак за спиной. — Я и не ждал… И не ждал, что ты поймешь, — с холодным безучастием вдруг отозвался Воскресенье. Слова его содрали пластырь с грубо и лишь кое-где заштопанной раны. Кровоточа, Авантюрин улыбнулся еще обворожительнее. Это было странно, и вместе с тем удивительно — чем больнее ему было, чем тоскливее, тем шире он улыбался. Он улыбался так часто, бессмысленно и долго, пока улыбка не достигла краев его сердца — и навсегда покинула его, превратившись в нелепое подобие прежнего, теперь утраченного чувства. — Коварный глава клана Дубов, — примирительным тоном сказал он, тем самым снова сбивая его с толку. А потом добавил. — Гармония предписала тебе быть таким жестоким? — В чем же… — запнувшись, Воскресенье вдруг опустил глаза, будто чего-то испугавшись. — В чем же моя жестокость? В том, что я здесь, потому что ты попросил меня об этом? — Я не говорил, что только ты здесь жесток. Видишь ли, жестокость, — он с деловитым видом прошелся перед ним, задыхаясь от душевной боли, терзавшей его все это время, не подавая виду. Глаза Воскресенья теперь были вновь прикованы к нему, стеклянные от какого-то захватившего его чувства. — Одна из наиболее надежных форм обмена. Он чувствовал, что Воскресенье хотел спросить. Что вопросов в нем, пожалуй, было так много, что он совсем не справлялся с ворохом нахлынувших на него чувств. Он знал и о том, что все это было даже слишком жестоко — привести его сюда, заставить быть здесь, рядом с собой — но в то же время то, что Воскресенье был здесь, рядом с ним, подчинился его воле немного успокаивало его измученное сердце. Значит, в глубине души он… Воскресенье не ответил ему, и Авантюрин не удержался от искушения вновь приблизиться к нему, рассмотреть хорошенько, чтобы что-то решить для себя. И все же, ведь ему было так интересно — все те же эти глаза? Все так же они смотрели на него, как обещал он, или же?.. Он подошел, и на этот раз Воскресенье отступил — не был готов. Тогда Авантюрин попросил его, как попросил бы, наверное, Какавача — много-много лет назад. — Эй… Раз уж ты здесь ради меня. Можешь сделать еще кое-что? — Что тебе нужно? — сурово и грозно, в противовес своему уязвленному виду спросил Воскресенье. — Вре- — Просто посмотри на меня, — был ответ. Авантюрин приблизился к нему вплотную, глубоко засунув руки в карманы, словно этот невинный жест, привычка, оставшаяся с ним с детства, могла хоть как-то защитить его от враждебности мира, от враждебности человека, которого он, пусть и не мог признать, — безрассудной, отчаянной любовью — но все еще любил. — Просто посмотри. Это было своего рода… проникновением. И он задохнулся от этой мысли. Изумленный, Воскресенье сначала опешил, спрятав смущение под ресницами, под дрогнувшим упрямо тонким ртом. Затем выдохнул, так же сурово и грозно, как говорил, и выдох этот его сковал все его существо в железный панцирь — так что если бы Авантюрин прямо сейчас струсил, отступил и захотел бы сбежать, уже ничего бы не вышло. — Не понимаю, — успело вырваться прежде, чем он посмотрел. И Авантюрин, ухватившись за это, почувствовал вдруг сладкую, предвкушающую дрожь в сердце. Она сводила его с ума. Она заставляла его гореть. — Что ты ищешь. В это тихое, сокровенное для них обоих мгновение, Воскресенье наконец посмотрел на него — впервые по-настоящему за все это время. И Авантюрин увидел: его большие, неподвижные глаза были странно глубокими. Печальные только в эту секунду, они смотрели, одну только эту злосчастную секунду, нежно и робко. И он возненавидел ее тоже, как хотелось ему ненавидеть все, что причиняло эту сладкую боль. Это было невыносимо. Это было… хуже всего, что он себе представлял. Да, сложно было даже представить пытку страшнее этого тихого взгляда. Он был так близко, что слышал шелест его длинных ресниц: словно загнанные в угол, его веки затрепетали, — и он мог бы пересчитать каждую, и он мог бы рассмотреть каждую. Они были у него редкие, с слегка завитыми кончиками, придававшие его облику еще более невинный вид… Но все это было незаметно и недоступно ему теперь, потому что Воскресенье был далеко, и только эту страшную, болезненную и яркую секунду оказался близко. На кончике одной блеснула крошечная капля — но скорее всего ему лишь померещился этот отчаянный блеск. — Вот как, значит, — жарко выдохнул Какавача, и вдруг резко подался к нему, накрыл глаза ладонью, спрятав этот взгляд под своей кожей, и прижался к нему так, что они соприкоснулись лбами. — Глава клана Дубов и правда жесток. — Авантюрин, — голосом, таким же бледным, как эхо, Воскресенье попросил его о чем-то. Но Какавача его не услышал. Жар в груди нарастал, и отчаяние захлестывало его, и хлестало, опозоренного, по щекам — за все, за трусость, за жажду, за неумение. Вырвавшись из этого порочного круга, он схватил его за запястье и потянул, умоляя пойти за собой. — Пойдем. Я тоже должен вернуть тебе кое-что.

༻༺

Ведь многие так поступают. Он видел: разменивают, покупают… Обладают. Если ты хочешь, чтобы что-то стало твоим, убедись, что заплатил достаточную цену. Только приобретая можно заполучить эту уверенность. По этой причине существует… рабство и множество других, ужасных вещей. Но он, конечно, не был таким. Он ведь не мог? Не мог стать таким, как все эти чудовища, уничтожившие его мир? Когда-то он тайно мечтал: если у него будет много кредитов, первым делом он выкупит свою свободу, свободу братьев и сестер. Потом он построит для них большой дом, чтобы все они смогли там жить в тепле и уюте — точно такой же, какой хотел построить для родной сестры. … А потом он пригласит туда Воскресенье. Обретя свободу, он точно сможет стать таким же хорошим и честным, как он, и, быть может, правда достойным его благолепного сияния. Воскресенье, увидев, как он изменился, точно захочет остаться рядом с ним. Какавача поставит перед ним много сладостей: ведь сам уже наестся их столько, что может спокойно перебирать между полюбившимися и не очень, и легко выбрасывать те, что ему не нравятся. Воскресенье посмотрит на него удивленно, невинно взмахнув длинными ресницами, его щеки слегка порозовеют по краям скул от этого постыдного удовольствия — ведь Какавача уже и это знает, наверняка все о нем знает и все его секреты бережно хранит, носит в самом сердце, — как сильно любит он сладкое, как уплетал бы пирожные за обе щеки, если бы только мог себе такое позволить. А с ним, и только с ним, с Какавачей, ему больше не придется себе ни в чем отказывать. Улыбаясь, Какавача мягко коснется ладонью вспыхнувшего лица, подушечками чистых пальцев потрет рдеющие скулы, и тихо, с удовольствием, которое может себе позволить радушный хозяин, скажет: Ешь. Теперь ты тоже можешь есть все, что хочешь, и сколько захочешь. — Угощайтесь, господин Воскресенье. Хороший и честный человек, Какавача, теперь еще и окончательно и бесповоротно счастливый мальчик, добравшийся до исполнения своих самых потаенных желаний, будет смотреть как Воскресенье улыбается ему, как его глаза блестят от удовольствия, как он послушно тянется за сладостью… Как берет конфету в рот, неловко двигает губами, как едва сдерживает мычащий стон, потому что это будут самые вкусные и самые дорогие десерты из Мира Грёз... Его губы перепачкаются в белом шоколаде, Его тонкие пальцы будут покрыты следами клубничной глазури, На подбородке и кое-где на щеках останутся следы бисквитных крошек… И самое главное, что он тоже сделает его счастливым. Он начнет с малого, но и этим уже сделает его счастливым. Все это просто потому, что он тоже хочет подарить ему счастье, и делать его счастливым всю свою жизнь, с этой своей страстной, губительной преданностью… … Воскресенье вздрогнул, словно от удара. Его плечи поникли, а подбородок едва заметно опустился. Потухшие, стеклянные глаза смотрели куда-то в сторону, мимо него, мимо сладостей. И снова было молчание… Отвратительное, пустое, мертвое. Но Авантюрин улыбался, пусть он и не видел этого, живой, горящей, настоящей улыбкой, той самой улыбкой, какой улыбался ему тогда Какавача: он предвкушал. Он ждал этого мгновения так долго, что каждая решающая секунда теперь казалась ему невообразимо долгой. Наконец Воскресенье, застывший, словно покойник, оборонил: — Прошу прощения, я вынужден отказаться. Авантюрин подпер кулаком щеку, улыбка его стала еще шире, стала лосниться, как у сытого кота. Конечно, этот Воскресенье не совсем такой, каким он себе его представлял когда-то в будущем — более закрытый, холодный и гордый. Он и должен был отказаться — чтобы Авантюрин слегка настоял, для виду, только чтобы не ранить его гордость.

Но не может быть такого, чтобы…

— Боишься за свою репутацию? Я никому не расскажу о том, что глава клана Дубов — тот еще сладкоежка. И он подвинул ему одно из многочисленных блюдец — с пирожным, которое очень и больше всего понравилось ему самому. — Спасибо… Не стоит, — Воскресенье нахмурился, продолжая избегать его взгляда, не розовый от смущения, не блестящий от удовольствия, а белый, точно мел. — Не нужно. Улыбка Авантюрина погасла: уголки губ опустились, нижняя губа дрогнула. — Что не так? — слегка вибрирующим от волнения голосом произнес он. — Я не хочу, — Воскресенье с крайне равнодушным видом вдруг отодвинулся. Его сердце остановилось. — П-почему? — паническим взглядом он окинул ломящийся от сладостей стол: неужели здесь не было ничего из того, что ему нравилось? Это был самый дорогой ресторан в Мире грёз, самое лучшее VIP-место, целая отдельная комната и никаких посторонних глаз, только они вдвоем, но он все равно бледен и дрожит, и губы его кривятся как будто в презрении, а брови сурово держатся у переносицы. — Мне не нужна причина. Я не голоден, — наконец их глаза встретились. Пойманный врасплох, Воскресенье тут же отвел взгляд, прикрывая лицо ладонью. — Ха… — зловеще выдохнул Авантюрин, веки его задрожали, глаза слегка расширились. — Я так тебе противен? Что ты возомнил о себе, птичка? Я противен тебе? — Дело не в этом. Я просто… не голоден. — Посмотри сюда внимательно. Мне кажется, ты не совсем понимаешь ситуацию, мой друг, — Авантюрин поднялся, дрожа как осиновый лист на ветру. — Ты точно видишь все это? Все эти сладости? — Я… вижу, — медленно ответил Воскресенье, хмурясь еще больше, но теперь в его равнодушие проникла никому не нужная тревога. Заметив, как его пальцы впились в обивку кресла, Авантюрин постарался успокоиться: — Здесь все самое лучшее. Я могу себе это позволить, понимаешь? Некоторые десерты стоят целое состояние. Мне все равно. Если тебе это понравится… Я могу. Теперь ты видишь? И это только крошечная, незначительная часть того, что я могу. Как думаешь, это и есть… свобода? Ты о таком рае говорил? Просто попробуй. Здесь много разных вкусов. Ты ведь любишь сладкое. Ты всегда любил сладкое! — Авантюрин, — снова выдохнул Воскресенье так, словно просил его о чем-то. И снова Авантюрин, коченея от нелепого восторга, картинно размахивая руками, так отчаянно рисуясь, ищущий и не в силах найти, ничего не услышал. — …Да ты просто подумай. Теперь я могу выбирать из конфет те, которые мне нравятся и с лёгкостью выбрасывать те, что я не люблю. А если захочу, могу просто выкинуть все. Могу перевернуть этот стол, и будет все равно. Когда-то они заставляли меня ползать у своих ног, собирая отстатки ужина, а что теперь? И где они все?.. Да… Я был всего лишь грязным щенком, слизывающим с вонючих пальцев остатки чужой еды. Ты ведь помнишь? Как я хотел облизнуть их тогда? Если бы ты не посмотрел на меня, я бы- — Мг-х- Я… помню, — Воскресенье зажмурился, откидываясь на спинку кресла. Его лицо потеряло последние краски. Авантюрин потянулся к нему, упираясь коленом прямо в стол. Вазочка со сладостями рухнула на толстый ворсовый ковер. Конфеты — драже на любой, даже самый изощренный вкус — теперь поблескивали на полу, смеясь с его окончательного и бесповоротного провала. — Я хотел облизнуть и твой рот. И все твое лицо было испачканным, щеки и даже нос… Потому что… ты даже не постарался доесть все до конца, ты даже не понимал, как бесценно то, что тебе давали. А я… Я ценил бы каждую крошку. Но, знаешь, потом я понял: это к лучшему. Я никогда не хотел, чтобы ты страдал и прошел через тот же путь, через который прошел сам- — Господи, — вырвалось из Воскресенья: теперь он не хмурился, его брови надломились в выразительном страдании. Авантюрину хотелось рассмеяться прямо ему в лицо, но с губ сорвался лишь коротенький, едкий смешок. Как смел он, как смел продолжать страдать, когда он здесь, когда, несмотря ни на что, пытался сделать его счастливым? Как смел он кривить губы, отстраняться и отказывать, словно это, все, за что он — и они, они — отдали жизни, совсем ничего не стоило? — Нет. Не надо Великой. Я же учил тебя: Боги никогда не отвечают на молитвы. Просто скажи мне, почему. — Я не голоден, — был упрямый ответ. — Почему ты больше не ешь сладкое? Воскресенье застыл. Всего на мгновения его глаза округлились, выдавая взволнованный трепет, а затем вдруг предательски покраснели. — Я… не могу это принять. — Хочешь, чтобы я накормил тебя? И снова что-то темное, опасное повисло между ними. Бровь Воскресенья нервно дернулась, выдавая тик. Он словно застыл у краев этой бездны, не решаясь туда спрыгнуть. Дело было не в нежелании, а в невозможности его осуществить. Авантюрин был этой бездной, и она его затягивала. Они оба кое-что вспомнили. Кое-что, что не хотели и не должны были, и теперь воспоминание владело ими, захватив трусливо поджавшиеся сердца. — Ешь сам, — тихо, но твердо отказался Воскресенье. Они и сами не заметили, как, сбросив маски, стали до абсурдного откровенными друг с другом в этот час. — Ты же так хотел попробовать все лакомства Мира грёз? Попробуй. Я буду… рад это увидеть. Ты… заслуживаешь всего этого, даже больше. — Я перепробовал столько деликатесов, что сладкое в меня больше не лезет, — с прежней лоснящейся вкрадчивостью объяснил ему Авантюрин. — Теперь мне все равно. Он наклонился так, что мог рассмотреть на лице Воскресенья каждую родинку. Их у него тут было две — самая неприметная у краешка левой скулы, и еще одна — на линии подбородка. — Ты слишком близко… — Я бы сказал, что я недостаточно близко… Я недостаточно близко, — повторил Авантюрин, и его пальцы коснулись острого плеча, чтобы с силой сжать. — Это же ведь тоже помнишь? — Авантюрин, — одернул его Воскресенье, такой же крепкой, железной хваткой вцепившись во впившуюся в него ладонь. — Возьми, — смягчился Какавача, протягивая ему горсть конфет, которые сгреб с первой попавшейся под руку мисочки. Но Воскресенье покачал головой, продолжая отталкивать его. — Что с тобой не так? Она сказала, что клубничные — твои любимые. Так что ешь… Ты можешь все их съесть. Тебе ведь нравится сладкое, но ты все время что-то бормотал о никому не нужных диетах. Теперь это все в прошлом, — его голос дрожал от ласки и тоски. Авантюрин снова протянул ему конфету, предварительно избавив от обертки, но Воскресенье замотал головой. Его бледное лицо напоминало призрачную тень, а излом бровей намекал на какое-то безмолвное страдание. — Я не могу… Авантюрин, не слушая его, ткнул подтаявшую конфету в рот, пропихивая меж плотно сжатых влажных губ. Воскресенье вздрогнул, зажмурился и, воспротивившись, упрямо замычал. Почему-то не в силах вдохнуть носом, он вдруг начал задыхаться, но Авантюрин только напирал, злясь еще больше, сдавив пальцами острое плечо и вжав в спинку кресла. — Почему ты такой упрямый и глупый… — шипел он, настойчиво пихая ему сладость. — Я же прошу тебя. Я говорю тебе: пожалуйста… Ненавижу просить. Ненавижу… Это же все для тебя. Ведь все это… Воскресенье сдался, приоткрыл рот, и пирожное оказалось внутри. Он медленно жевал его, опустил голову, но плечи его оставались студёно прямыми, а сам он словно окаменел — а Авантюрин, глядя на него широко раскрытыми глазами, вдруг наоборот почувствовал слабость. С опустошенным сердцем он потянулся к его лицу ладонью и с нескрываемым трепетом стер с губ остатки белого шоколада. — Спасибо, — тихо и холодно сказал Воскресенье, не поднимая глаз, так что спрятанное в них вновь чувство было угадать невозможно — а выхолощенный голос обжигал холодом. — Было очень вкусно. — Ненавижу тебя, — одними губами произнес Авантюрин, вдруг чувствуя себя очень маленьким, глупым и ничтожным. И, возвышаясь над ним, ощутил себя так, словно смотрел на него снизу вверх. И так сделалось больно, что все тело слушаться перестало, даже голос. — Ты все испортил… — сказало его сердце, сказал Какавача. Воскресенье резко отвернулся, несдержанно судорожно выдохнул, взметнулась серая вуаль безжизненных волос. — Ах, — вырвался из него полувздох, а затем оборвался. — Мг-м… Уголки его глаз покраснели и заблестели, но никто из них этого не заметил. — Я должен идти, — с вернувшимся в голос равнодушием ответил этот несчастный гордец. — У меня есть дела в Мире грёз. Благодарю за этот вечер, господин Авантюрин. Легко оттолкнув Авантюрина, словно тот ничего не значил, он подскочил со своего места и стремительным шагом покинул комнату. Так не ходили люди — может быть, так летали птицы. Авантюрин не смотрел ему вслед, и, вдруг усмехнувшись, медленно осел на пол. Долгие минуты, полные болезненной растерянности, осознания и гнева, он смотрел на блестящий масляный след на своей ладони… и медленно поднес к своему лицу, чтобы облизнуть — ее, хранившую теперь на коже коварный отпечаток чужих недоступных губ. Тогда он кое-что понял. Так невообразимо близко и так непростительно далеко… Нижняя губа его капризно дрогнула. Вкусно. Как же… вкусно… Ему наконец впервые за долгое время было действительно вкусно.