10 причин моей ненависти

      Утро выдалось, за неимением другого слова, кошмарным. С трудом разлепив глаза, Аль-Хайтам дергается, едва не ударяясь затылком об изголовье кровати. Он заглядывает в телефон и видит пустой экран — это не разочаровывает, скорее, пугает.       Проведя весь вечер за судорожным клацаньем по экрану мобильника в ожидании и одновременно нежелании звонка от отца, он не заметил, как наступила глубокая ночь, не принесшая ни грамма спокойствия. Отец, к слову, так и не позвонил, и тревожность к утру достигает своего максимума, той отметки, где ни сон, ни еда, ни прочие базовые человеческие потребности не имеют значения, пока тело изнутри выворачивает до тошноты. Чувство странное и неприятное, непривычное и неестественное. Периодически мелькает мысль, что все это — надуманное им самим, не имеющее ничего общего с реальностью, и отец спокойно продолжает заниматься отмыванием денег или же обеспечением их сохранности, вместо того чтобы сочинять речь, которой он в очередной раз попытается воспитать собственного сына. Он думает об этом и вслух усмехается. Нет. Вот это звучит уж слишком фантастично.       Аль-Хайтам никогда не испытывал тревогу так отчетливо, или как что-то патологическое и преследующее его постоянно. Напротив, будучи спокойным ребенком, иногда даже чересчур, он редко чувствовал нечто подобное. Тревога начала проявляться так ярко всего пару лет назад, когда по мере его взросления отец усиливал контроль. Наверное, передалось от матери, которая чуть что, сразу хватается за голову трясущимися руками, громко причитая.       Аль-Хайтам шумно выдыхает и трет ладонями лицо. В последнее время он ловит себя на мысли, что потеря контроля над своими эмоциями становится слишком ощутима. В конце концов все, что его по-настоящему волнует в данный момент — предстоящие соревнования, но они, к счастью, к отцу отношения не имеют. Ему вообще непонятно, как он сумел за столько лет такую весомую часть жизни уберечь от его влияния.       Чтобы показать результат разум должен быть чист, а тело подготовлено. И стресс со всеми вытекающими в виде недосыпа и повышенной возбудимости совершенно не вписываются в это. Если на чертов вечер нужно будет сходить и изобразить там хоть принцессу Диану, он это сделает, лишь бы обеспечить себе спокойствие.       Когда мысли вновь упорядочены, усталость вдруг накатывает тяжелой волной, припечатывающей его тело к кровати, и по ощущениям он не спал уже несколько дней. На часах семь утра — вновь засыпать смысла нет — до его привычного пробуждения всего полчаса, и вставать в такую рань нет ни сил, ни желания. Аль-Хайтам смотрит в противоположный угол комнаты — коробки бы разобрать, с конца лета некоторые из них уже поросли пылью, так и нетронутые. Был бы тут Сайно, ему бы не пришлось думать об этом — тот бы давно выпотрошил все сам, и об отце бы не пришлось думать так много, и о поступлении, и вообще обо всем, о чем он сейчас думает. Жизнь в одиночку с каждым днем кажется все большим дерьмом, особенно вкупе с тем, что этот год — последний в стенах школы.       Аль-Хайтам чувствует, что еще буквально минута и он провалится в сон. Босые ноги касаются прохладного пола, и он наконец встает, громко зевая и потягиваясь. Нужно выползать из этого отвратительного состояния, пока окончательно не превратился в кое-что похуже.

***

      — Ты ночью асфальтом притворялся? — шепчет Сайно, косясь на Аль-Хайтама.       — Чего? — шикает в ответ Аль-Хайтам и кривит лицо.       — Выглядишь так, будто тебя грузовик переехал, — Сайно прыскает в кулак, явно довольный своей шуткой. В чем был плюс его юмора — он никогда не ждал похвалы, ему было достаточно посмеяться над собственными каламбурами самому, чтобы почувствовать удовлетворение.       — Почти не спал, — отвечает Аль-Хайтам честно, хотя и признаваться, что всю ночь он потратил на рассматривание экрана блокировки, не хочется, но и выдумывать что-то кажется еще глупее.       — Это из-за соревнований? — Сайно грызет уже почти развалившуюся ручку.       Ответ находится сам собой, без лишних объяснений и вранья. По факту — доля правды здесь есть и большая. Скрыв некоторые подробности, он не сделает хуже, скорее наоборот — избавит себя от еще одного размусоливания порядком поднадоевшей темы, а Сайно от сочинения новых эпитетов, которыми можно лаконично оскорбить отца и всю его воспитательную политику. Не то чтобы Аль-Хайтаму обидно, просто слушать лекции, ранее на десятый круг выученные, он не любит.             Сайно повезло — про его отца сказать нечто подобное никому и в голову не придет. Сайрус человек пусть и временами строгий, но мягкий: позволял Сайно выбрать любую профессию, оплатил образование, отпустив в другой город без лишнего контроля. Аль-Хайтам даже завидовал ему в детстве. Удивительное дело — приемный отец любит Сайно так, как Аль-Хайтама никогда не любил родной.       — Да, — согласно кивает Аль-Хайтам, — посмотрел юниорс…       — Я так понимаю, что вы, Аль-Хайтам, очень желаете продемонстрировать нам свои навыки ведения коммуникации, — профессор Наяб строго смотрит, поджимая губы до проявившихся в уголках частых морщин, — так прошу же вас, выйдите и расскажите нам, что вы знаете об аблауте в праиндоевропейском языке.       — Извините, профессор Наяб, — подрывается с места Сайно, — это я отвлек его. Аль-Хайтам просто помог мне с объяснением полной ступени.       Если жутчайшее чувство справедливости Сайно иногда только раздражало и вызывало стыд, например, когда тот до посинения спорил с учителями о правильности или подмене исторических фактов, то в дружбе это качество внезапно становилось до того ценным, что Аль-Хайтам гордо называл его своим другом и вспоминал, почему именно он это делает. Мысленно, разумеется.       Поверил ли профессор Наяб в правдивость сказанных Сайно слов? Однозначно нет, но после них настаивать на ведении Аль-Хайтамом лекции по диахронической лингвистике было бы уже нелепо, поэтому профессор, вздернув подбородок, продолжил свой доклад.       — Поговорим позже, — едва шевелит губами Аль-Хайтам.       На самом деле, он вполне мог бы рассказать что-то на заданную тему — помимо увлечения спортом, чтение и лингвистика в частности, привлекали Аль-Хайтама не меньше, — то немногое, что смогло заинтересовать его в обилии выбранных школой предметов для выпускного курса. Вероятно, профессор, знающий его не первый год, в состоянии оценить его способности и знание материала, чтобы оставить их обоих без более строгого замечания. С изменением программы обучения и переходом в новый статус выпускников дисциплина тоже претерпела метаморфозы. Вот и преподаватели говорят с тобой на «вы», и за невинный шепот можно удостоиться едва ли не выговора. Не то чтобы к ним до этого относились уж больно снисходительно — в школах, подобных этой, зачастую никто не терпит фривольности. Разве что, если разговор не заходит о деньгах.       Когда они выходят из аудитории, провожаемые строгим взглядом профессора, Сайно облегченно выдыхает:       — Я думал, он нас попросит задержаться и завалит рефератами за «ненадлежащее поведение для выпускников», — Сайно корчит гримасу, изображая учителя. По тому, как у него получается, видно, что тот был в первых рядах прогульщиков театрального кружка в средней школе. Он больше похож на себя самого, но с налетом умственной отсталости.       Аль-Хайтам хмыкает, но ничего не отвечает.       — Так что там у тебя, — вспоминает Сайно и вопросительно кивает головой, — с соревнованиями?       — В юниорской лиге придется попотеть, — вздыхает Аль-Хайтам. — Среди заявленных на турнир одни звезды прошлого сезона, они со шпагой будто родились.       Когда Аль-Хайтам говорит это, то едва ли преувеличивает — во многих семьях, особенно в тех, где занятие фехтованием что-то вроде традиции, кто-то в самом деле держит шпагу с самых юных лет, едва научившись стоять на ногах. Аль-Хайтам к таким не относится, более того, по меркам спорта заниматься он начал гораздо позднее, чем требуется в идеале. Но он имеет преимущество — его гибкий ум и невероятная память, наравне с поразительной обучаемостью, легко нивелируют недостаток годов тренировок относительно своих соперников-сверстников.       — Боишься? — язвительно поддевает Сайно.       — Их — нет, — словно не замечает этого Аль-Хайтам и спокойно продолжает, — но Хуссени не дает мне тренироваться больше, чем обычно, а за несколько месяцев я не смогу дойти до уровня, к которому стремлюсь, занимаясь три раза в неделю.       На самом деле, боязнь перед неудачей Аль-Хайтам все же испытывал время от времени, но не из-за собственной неуверенности — свои навыки он оценивал вполне реально и считал себя выдающимся спортсменом. Однако такой страх в его семье словно передается по наследству как заводская настройка. Отец, равно как и мать, имели в арсенале кучу способов заставить испытывать это чувство: от банальных словесных поддевок до вполне себе реального наказания в виде лишения материальных благ. Однако его желание не упасть лицом в грязь не было продиктовано попытками заслужить отцовской похвалы, скорее — не получить обратного.       — Каждый день скакать по залу — не лучше, — скептически цедит Сайно.       Он прав, и Аль-Хайтам это прекрасно понимает. Избыток тренировок, как и их недостаток — то, что зачастую тормозит прогресс. Его нынешняя и, к счастью, уже не беспокоящая травма и стала результатом переработок — когда тело доходит до предела собственной физической выносливости, остальные характеристики в виде концентрации и ловкости тоже падают, иногда приводя к непоправимым последствиям.       — Знаю, — сухо отвечает Аль-Хайтам.       Выпускной класс имеет еще одну отличительную особенность — самостоятельный выбор основных предметов, поэтому теперь они с Сайно и Тигнари почти весь день разбросаны по разным аудиториям и встречаются только на общих занятиях вроде истории.       Поэтому сейчас они расходятся по разным коридорам, Сайно — на социологию и право, а Аль-Хайтам на углубленную математику. Вообще-то, он ее не выбирал. Его выбор — литература, логика и несколько иностранных языков. На математике настоял отец, для бизнеса, разумеется.       Прежде чем пойти на урок, Аль-Хайтам находит расписание, чтобы узнать номер аудитории, грустно подмечая, что впереди еще три практических занятия, столько же ждет завтра и послезавтра, и помимо половины дня, убитой на в большинстве своем неинтересные и ненужные знания, он получит в довесок кучу домашних заданий, в целом по своей полезности и практической значимости ничем не отличающейся от этих лекций и семинаров. Выкроить время на тренировки, да так, чтобы оно прошло максимально продуктивно — задача со звездочкой.       Подбираясь к нужной аудитории, Аль-Хайтам не видит никого из одноклассников, да и из учителей или хоть кого-то в принципе. Он смотрит на часы — до начала еще несколько минут, а значит вероятность того, что все уже сидят внутри и синхронно повернут голову в его сторону, когда он войдет, отметается сразу.       Из-за недосыпа и крайне низкой работоспособности до Аль-Хайтама доходит не сразу — он перепутал номера кабинетов. Стоит ему развернуться и пойти обратно, как до ушей ­­— забытые в комнате наушники заставили чувствительный слух реагировать буквально на каждый шорох, — доносятся обрывки разговора. И он вряд ли остановился бы, если бы голос не был столь знаком ему, а беседа не велась на повышенных тонах:       — …немного!       — …заканчивается…       Привычки подслушивать у Аль-Хайтама нет и не было, напротив — чужие разговоры и проблемы ему в принципе не интересны — своих всегда в достатке, чтобы следить еще и за чужой жизнью. К тому же в школе секреты, интриги и прочее существуют на каждом шагу. Богатство и влиятельность всегда идут с этим рука об руку. Однако увидеть в небольшую щель приоткрытой двери директора с Кавехом стало неожиданностью. Вообще, отчего-то новенький вызывает у него интерес, граничащий с раздражением, и Аль-Хайтам пока не может объяснить себе причин этого чувства.       Он еще долго стоит за дверью, приросший к полу и пытающийся разобрать слова, но все тщетно. Кавех резок и взвинчен, он скорее шипит, чем разговаривает, и оттого его реплики не удается связать в одно предложение и наделить смыслом.       Диалог заканчивается до того, как Аль-Хайтаму становится стыдно за свою попытку все же запустить руки в чужую жизнь, и он снова возвращается к расписанию, на этот раз запоминая нужный кабинет.       Когда урок уже начинается, и в кабинете повисает тишина, дверь открывается, и в нее без лишних слов, только с приподнятой в извинительном жесте ладонью, заходит Кавех. Его обычно улыбчивая физиономия не выдает ровном счетом никаких эмоций, возможно, если приглядеться, в чуть изломанных бровях можно заметить что-то, отдаленно напоминающее печаль или беспокойство. Распознавать эмоции по лицу Аль-Хайтам научился еще в детстве — неспециально, скорее, вынужденно — так было проще понимать, в каком настроении отец.       Кавех садится прямо перед Аль-Хайтамом, лениво доставая тетрадь. Аль-Хайтам в математике не то чтобы ничего не смыслит, — скорее разрешает себе этого не делать по собственной воле, базы ему вполне хватает, а вот глубокий математический анализ ни с первой, ни со второй попытки интереса не вызвал. Зато тетрадь Кавеха плотно исписана формулами и, внезапно, небольшими рисунками. Где-то чьи-то руки, где-то покосившееся от ветра дерево.       Тот явно чувствует чужой взгляд на себе и оборачивается. Просто смотрит с секунду, бегло оглядывая лицо. Вот теперь Аль-Хайтаму становится стыдно, сначала он подслушивал, теперь будто подглядывает, только если в первый раз его не заметили, то сейчас он чувствует себя идиотом, спасает лишь то, что в этот раз Кавех не говорит язвительных комментариев в ответ и даже не одаривает многозначительным взглядом. Скорее всего, произошедшее в кабинете было не рядовым разговором учителя и ученика, и Аль-Хайтаму снова хочется узнать больше.       На этот раз он может объяснить себе причину такой заинтересованности, и дело здесь не столько в Кавехе, сколько в директоре. Если и был в школе человек, который мог посоревноваться с его отцом за звание настоящего ублюдка, так это он.

***

      — Фу, — Тигнари брезгливо проводит пальцем по столу и кривит лицо, рассматривая серое пятно на подушечке, — ты вообще тут убираешься?       Аль-Хайтам вздыхает, закатывая глаза, но решает не отвечать, иначе может нагрубить. Почему они вообще собрались в его комнате, когда есть еще как минимум три других, где в разы чище? Ему совсем не стыдно за беспорядок — если это можно так назвать — это, скорее, отсутствие порядка, просто пыль и не разобранные коробки. Не настолько уж и плохо, чтобы корчить лицо, словно они зашли в поросший паутиной старый подвал.       — Как живется одному? — Сайно плюхается на кровать, медленно проводя руками по покрывалу, накинутому наспех сверху. — Не скучно? Хотя, ты, наверное, только рад тишине.       Аль-Хайтам не хочет говорить правду, в которой он — совсем не рад. Но Сайно его лучший друг, а значит и сам догадался — это легко читается в его напряженных уголках губ и сменившейся интонации.       В чем-то Сайно, разумеется, прав. Жить одному — настоящий подарок. Чрезмерная занятость отца и некоторая безучастность матери и привели в свое время к тому, что учится он именно здесь. Престиж, уровень образования — само собой, но возможность круглосуточного пребывания в школе с интернатской системой повлияло даже сильнее. Аль-Хайтам даже не хочет думать, на что была бы похожа его жизнь и он сам, если бы жил с родителями.       — Вы правда хотите говорить о моей комнате и жизни в одиночку? — Аль-Хайтам складывает руки на груди.       — Вываливай уже, — поторапливает Сайно, развалившись на кровати.       — Да, и побыстрее, в отличие от вас я собираюсь хотя бы иногда делать домашнее задание.       Тигнари выбрал медицину. И каждый в школе знает, что, выбирая биологию и химию основными предметами в выпускном классе, можешь забыть о существовании чего-то помимо зубрежки расположения человеческих органов и строения клеток.       — Азар, — вздыхает Аль-Хайтам. Даже произносить его имя вслух выходит противнее, чем казалось, во рту словно растекается мерзкая жижа. — Я слышал, как он разговаривал с Кавехом.       — С Кавехом? — иногда Аль-Хайтаму кажется, что Сайно существует в информационном вакууме, в котором ему нужно объяснять вещи с десяток раз, чтобы тот их запомнил.       — Новенький, — поправляет Тигнари, закатывая глаза. — Ну и?       — Я не знаю, о чем именно был разговор, — пожимает плечами Аль-Хайтам, — но об успеваемости или устройстве школы не говорят вот так.       — Вот как? Хайтам, если ты не перестанешь выражаться как первоклассник, я решу, что вы с Сайно братья.       — Кавех злился или, я не знаю, раздражался, но он не говорил с Азаром так, как обычно говорят с директором, — пожимает плечами Аль-Хайтам и тут же чувствует себя параноиком.       — Ну не может же история повториться снова, — фыркает Сайно, но в его голосе слышится настороженность.       — Не знаю, но после этого разговора Кавех выглядел так, будто его носом в дерьмо окунули.       — Ты так выглядишь каждый день, — вздыхает Тигнари, и Сайно прыскает в кулак, тут же старательно натягивая на лицо каменную мину. — Мало ли о чем они говорили, — отмахивается Тигнари. — Азар не самый приятный человек, я бы даже сказал один из самых скользких, говорить с ним мило и угодливо, если ты не такая же рептилия, не то чтобы легко даже при всем желании, а наш новенький, каким бы странным не казался, на сволочь не тянет.       — А ты чего это, переживаешь за новенького? — Сайно нелепо шевелит бровями.       — Больно сдался. Дело не в нем.       — Переживаешь за Азара? — тут Сайно растягивает дурацкую лыбу, а потом ловит такой взгляд Тигнари, от которого в комнате становится холодно, — ладно, плохая шутка.       — Если уж начали эту тему, то сегодня на собрании сказали, что вечер по поводу начала года все же состоится, — менять тему — то, в чем Тигнари явно преуспевает, — теперь точно.       — Вечеринке быть! — Сайно соскакивает с кровати, в предвкушении потирая ладони. — Ты все еще не передумал? — он смотрит с надеждой на Аль-Хайтама.       — Нет.       Ночная тревога вдруг оживает снова, выползая наружу, цепляясь за внутренности когтистыми лапами, когда в кармане вибрирует телефон. Первое, что Аль-Хайтаму хочется сделать — выйти из комнаты, чтобы не посвящать никого в подробности разговора, пусть все и так знают, о чем он будет.       Он отвечает на звонок почти сразу, как за ним закрывается дверь.       — Да, — Аль-Хайтам шумно дышит в трубку, быстро направляясь к выходу во внутренний двор школы.       К вечеру на улице стало прохладно, и он морщится от ветра.       — Мне сегодня звонил директор, — начинает отец.       Без приветствий, как всегда.       — Я буду на вечере, — сразу отвечает Аль-Хайтам, чтобы не слушать «важных» лирических отступлений прежде, чем отец затеет их.       — Будешь, конечно, — его голос серьезен и низок, с ровной интонацией, но даже в ней Аль-Хайтам слышит улыбку и представляет ее перед собой. Улыбка — слово неправильное. Ухмылка — вот оно, и обычно за ней следует что-то, чего Аль-Хайтам слышать не желает. — Но я не об этом.       Вот тут Аль-Хайтам напрягается, шумно сглатывает и облизывает губы. Прошла всего неделя с начала учебного года, он не успел сделать еще буквально ничего: плохого или хорошего, да чего угодно, о чем бы отец даже потенциально хотел поговорить.       — Господин Азар сказал, что ты с Хуссени готовишься к юниорской лиге? — внутри Аль-Хайтам что-то сжимается.       — Да, все так. Мы начинаем тренировки с завтрашнего дня.       — Забудь.       — Я не… О соревнованиях?       — О фехтовании, Хайтам. Выпускной класс требует концентрации на более важных вещах, чем размахивание шпагой.       — Рапирой, — не выдерживает Аль-Хайтам. За почти шесть лет он даже не запомнил.       — Плевать. Ты достаточно умен, чтобы понять смысл сказанного, не вдаваясь в детали. Не заставляй меня поверить в обратное.       — Фехтование никогда не мешало учебе, я… — Аль-Хайтам сжимает зубы. — Почему это стало проблемой? Что тебе сказал Азар? У меня лучшая успеваемость в классе, разве…       — Я все сказал.       Аль-Хайтам пытается сказать что-то еще, но в ответ слышит только гудки.       Злость, вперемешку с обидой, переполняет, на какую-то долю секунды кажется, что собственное тело не слушается, и он снова постепенно теряет контроль.       Аль-Хайтам пинает камень, промахиваясь и просто проезжаясь каблуком туфли по влажной траве. Он садится на влажную от начинающегося дождя ступеньку, прикусывая изнутри щеку. Чувство дерьмовое, саднящее с новой силой там, где уже, казалось, все огрубело так, что невозможно снова причинить боль.       Влажный потяжелевший воздух наполняет легкие, запах озона смешивается с сигаретным дымом, плотно клубящимся прямо над его головой.       — Очень мило, — Кавех стоит рядом, оперевшись о каменную стену спиной. Меж его пальцами зажата помятая сигарета, на которой от каждой затяжки высыхали капли дождя. Он широко открывает рот и медленно выпускает кольца дыма. — Тебе не хватало только топнуть ногой, ну или, не знаю, заплакать.       — Отвали, — шикает Аль-Хайтам. Выслушивать еще и его чушь у него просто не хватит выдержки.       — Затянись, станет легче, — Кавех протягивает ему сигарету. Большой кусок пепла падает рядом, почти задевая лакированные ботинки. — Или могу посыпать твою голову пеплом, ну, знаешь, для пущей выразительности.       — Я не курю, — отворачивается Аль-Хайтам.       От одной затяжки ему вряд ли станет легче. Если сигареты и обладают подобным эффектом, то выкурить пришлось бы всю пачку целиком.       — Дерьмовый день? — Кавех садится рядом, и они почти соприкасаются бедрами. Его длинные светлые волосы поддаются ветру и поднимаются то вверх, то в сторону.       — Жизнь.       От собственных слов становится тошно. Драма на пустом месте, да еще и перед кем.       — Как прозаично, — он выставляет руки назад, опираясь ими за спиной, и запрокидывает кверху голову. На его лице появляется улыбка. — Отношения с родителями иногда становятся до ужаса невыносимы. Я застрял здесь на ближайший год из-за своей матери, ну, знаешь, как это бывает — все это ради меня, и я потом скажу спасибо. А я рисовать люблю.       Аль-Хайтам хмурит брови, но Кавех на него даже не смотрит. Выслушивать чужие откровения он готов не был, да и вряд ли они с ним хоть немного похожи. А даже если и так, то лучше ситуацию это не делает. Наличие чужих проблем как аргумент в качестве поддержки всегда казался Аль-Хайтаму настоящей глупостью.       — И что?       Кавех скашивает взгляд на Аль-Хайтама. Его странного темно-красного цвета радужка выглядит необычно, рубашка намокла сильнее и облепила плечи и грудь, волосы закудрявились, и в окружении подстриженных деревьев и старых каменных углов здания на фоне помрачневшего неба он напоминает вампира.       — Что?       — Ты любишь рисовать. И что?       — И я рисую, конечно.       Аль-Хайтама ковыряет траву носком своих форменных туфель, пока не достает до мокрой земли, пачкая обувь. В голове вновь беспорядок, будто кто-то выпотрошил те коробки и раскидал все по комнате, а он не в силах собрать все обратно. Он прокручивает слова отца в голове десятки раз, снова и снова, как будто они хранят в себе скрытый смысл.       — Я хочу сказать, что ты можешь делать все, что пожелаешь, если тебе хочется.       — Гениальная мысль, — язвит Аль-Хайтам, отряхивая брюки от пепла.       Дождь совсем разошелся, ветер неприятно бьет холодом по лицу и завывает где-то под крышей.       Кавех, кажется, остается где-то там за тяжелой дверью, под дождем, Аль-Хайтам не знает — не слышит и не оборачивается. До него вдруг доходит, что в его комнате остались Сайно и Тигнари, наверняка все еще дожидающиеся его вместе с объяснениями.       Он принимает решение быстро, совсем, ну или почти не вспоминая слова Кавеха. Он и сам знает, что волен поступать как хочет, как и любой другой, разница лишь в страхе перед последствиями. Свои он осознавал всегда и осознает сейчас. От бунта и протеста его в первую очередь всегда останавливал характер — гораздо легче создавать видимость молчаливого согласия и делать собственные выборы, чем заявлять о них во всеуслышание и переть танком против отца, заведомо лишая себя оставшегося спокойствия.       Однако сейчас, когда он лишился последнего, что в его жизни было тем пластом свободы, выход напрашивался сам собой как единственный оставшийся в принципе, по крайней мере среды череды тех, что превратили бы его в копию отца. В лучшем случае.       — Ты куда во… — Тигнари, разинув рот, стоит посреди комнаты. — Что с тобой?       С волос капает на пол, ботинки в грязи, штанина запачкана пятном от растертого пальцами пепла, а вместе с холодом за ним притащился и горький шлейф сигаретного дыма. Вид такой, словно он кого-то убил, а не вышел поговорить по телефону.       — Я иду на вечеринку.