Криптонит

Это настолько фантомные картинки, что мне приходится ловить их краем глаза, пока они не убежали. Размытые, нечеткие, пугливые, как наше счастье. Порой я боюсь, что этого не существовало. Что это как боль в отрезанной конечности — боль всего лишь призрачная. Мы приехали к единственному памятнику в нашем городке — медному памятнику Ленину с побелевшим носом. Я чуть не падаю, поскользнувшись на покрытой льдом асфальтовой дорожке, и, смеясь, цепляюсь за его рукав. Вокруг — аллея голых деревьев, на которых каркают вороны. Мне плохо от января, у меня авитаминоз, сухая кожа и постоянно мёрзнут пальцы. У него румяные щёки, и впервые я на них вижу ямочки, когда он косит на меня взглядом. На фоне такой серости вокруг его глаза словно аквамарины. Мне хочется спросить его: «А ты знаешь, что ты мутант?», но я предвижу ответ: «Да». Я не помню, о чем мы разговаривали. Чаще всего препирались как дети. И нам было весело. — Я думал, у тебя найдется шапка помоднее. От Габаны ничего не было? — и поправляет её. Нормальная шапка с помпоном, но я покраснела. Он сажает меня на протянутую руку на Ленина после моего долгого канюченья и становится между моих ног. Мы почти одного роста — я всё же чуть выше, и мне нравится смотреть на него сверху вниз. У меня всё ещё перехватывает дыхание от его рентгеновского взгляда. Он пронизывает как осколок стекла. Когда он так резко серьезнеет, мне становится ясно: дело к поцелуям. — Я не верю, что ты заставила меня прогулять уроки, — задумчиво говорит, всё так же пристально глядя на меня. И я, не понимая, насколько серьёзна степень его досады, заранее сжимаюсь и строю невинные глазки. Мне всегда хотелось быть такой маленькой и глупой рядом с ним, надеясь, что он хоть немного сжалится и тут же растает. Я не знаю, что изменилось. Насколько он смягчился. Но в такие моменты — когда я кривлялась и жеманничала — он больше не вёл себя как раньше. Он больше не был хмурым каменным Ильичом. Он издавал мягкий грудной смешок, и я видела, видела. Видела это в том, как он косил улыбку набок, отводя от меня взгляд. Понимаю, Александр Ильич, я тоже была сама не своя. Мир менялся в такие моменты. Всё переворачивалось вверх дном. И как бы ты ни скрывал, какую бы броню ты ни надевал на себя, она разлеталась вдребезги. — А ты в курсе, что тут нужно загадывать желание? Если потрёшь нос Володе, оно исполнится. Помимо потёртого носа, на памятнике было ещё множество надписей маркером. «Чтобы М. меня полюбил, чтобы К. меня полюбил, чтобы-чтобы-чтобы». — Да? — задумчиво спросил он, проводя пальцем по одной-единственной надписи, которая была не нарисована маркером, а выбита острым предметом, оставляя белые следы сколов. «Чтобы мама бросила пить». Я потёрла нос, а потом прилепила на него жвачку. — Чтобы все мои враги получили по заслугам, — торжественно произнесла я. Он опять посмотрел на меня слишком серьёзно (но это был взгляд, от которого мне становилось смешно): — Вандалка. Кровожадная. Он едва-едва качнул меня плечом, но я уже свалилась с руки Ленина и упала в сугроб. Моё шокированное лицо так насмешило его, что он усмехнулся издевательски и довольно, а потом он и вовсе засмеялся, глядя, как я собираю артиллерию из снега. — О да, я помню, как ты умеешь, можешь даже не пытаться, — с нескрываемым самодовольством произнёс он. Но когда я кинула в него снежок, он, вызывая у меня дежавю, точно также возмущённо прорычал: — Блять, Юдина! Всегда по фамилии, по имени — никогда. В этом была определённая граница. Захлёбываясь от смеха, я словила от него снежок. Январь был самым спокойным из всех месяцев того года. Он был так близко ко мне, но всё равно на расстоянии того самого взгляда, который в школе всегда тайком. Вы проходите мимо друг друга, и только ты замечаешь, что он всегда — всегда — задерживается на тебе глазами дольше, чем на других. И что в них что-то горит. Тогда там не было льда, несмотря на лёд на улице. Он был так близко, но всё равно недостаточно, поэтому ты нарочно, проходя мимо него в толпе, касаешься мизинцем его ладони. И сама же вздрагиваешь. Горячая. Ты это делаешь специально, чтобы он посмотрел тебе вслед, но никогда не проверяешь, потому что боишься, что он не обернется. Январь был самым тихим месяцем, когда вы можете просто сидеть в библиотеке, спрятавшись за стеллажами, плечом к плечу. Молча. Поэтому мне приходится прислушиваться, чтобы уловить эти отголоски. Вот я иду по коридорам — напряжённо глядя только вперёд, не опуская головы. Губы пересыхают от матовой красной помады, голова болит от пучка, и только стук каблуков выдаёт злость, которую я всегда ношу в себе. Туго натянутая струна, закупоренная и застёгнутая на все пуговицы. Чем больше смеётся надо мной дед, чем больше разрезов он делает на моей душе будто случайными ядовитыми словами, в тем более застывший камень она превращается. Чем сильнее он пытается меня сломать, тем более твёрдой я становлюсь. Этот процесс — наращивания вокруг себя стали — движется необратимо, пока я не превращаюсь в душевного инвалида. Вот я кидаю колкие фразы Вере и Насвай и верю в свой наждачно-сухой, напрочь лишённый мягкости смех, когда вижу их смущённые лица — наконец-то. Верю в отсутствие раскаяния, вместо которого прямая спина. Вот я снова иду по коридору, двигаясь между безликой толпы, и он — он — всегда выделяется из неё. Мы навечно остаёмся в этом мгновении перекрестившимся взглядами. Вот я сижу с разбитой коленкой, а он, сидя на коленях возле моих ног, смотрит на меня снизу вверх с мальчишеской дерзостью. Прежде чем я едко отшучусь, жестоко разрушая момент, и он опустит взгляд, скрывая то, что было в глазах — он смотрит на меня непривычно долго и серьёзно, словно чего-то ждёт. Прежде чем я по детской глупости испугаюсь нежности, его глаза кажутся мне ярко-васильковыми так близко, и его пальцы ласково касаются коленки. Прежде чем я почувствую, какая я дура, я внутренне прячусь, потому что это кажется мне каким-то искривлённым и нелепым. Его тихое: «Упала?», предназначенное, чтобы слушать вот так, когда ваше дыхание смешивается, будет звучать бесконечным эхом. Прежде чем я по-дурацки оттолкну его, этот момент будет тихим откровением, учащённым сердцебиением. Мир замрёт. Нас будто сфотографируют — меня, ощетинившуюся и испуганную, и его, снисходительно смотрящего на эти иголки. Прежде чем он посмотрит на меня как на неразумного ребёнка, мир всё-таки перестанет существовать. И в этот момент — когда он серьёзно смотрит на меня, а я грубо шучу, глядя в стену и глупо смеясь, будет четко видна наша разница. * * * Февраль встречает крепнувшими морозами. Мне становится всё хуже, потому что я ненавижу холода. Особенно ранним утром, когда я, избегая Гены, иду по парку к школе, готовиться к ЕГЭ по физике — снова, как осенью, перед уроками в том самом кабинете. Как и осенью, уныло глядя в землю, только теперь покрытую снегом. Как и осенью, неловко застывающей перед открытой дверью, пытаясь согреть покрасневшие пальцы и шмыгая носом в еле отапливаемой школе. Только на этот раз не из-за страха перед его строгим взглядом. Из кабинета доносился не только его голос. Я услышала женский — тот, который я ненавидела больше всего в сочетании с его. Я не хотела думать о том, как упали мои внутренности, как они скрутились в один маленький узелок. Она. Ирина Алексеевна. Я — снова глупая малолетняя девочка, снова недостаточная, снова встаю возле двери, чтобы украсть у взрослых их разговоры — что-то, что никогда не будет мне принадлежать полностью. Я прислушиваюсь, чтобы понять, о чем они говорят, и понимаю: да. Это никогда не будет принадлежать мне полностью. У меня всегда будет меньше. Я всегда буду ощущать этот комок бессилия перед ней. Я всегда буду маленькой орущей девочкой. — Спасибо тебе, Саш, за то, что помог с системой! — это воодушевление, эту надежду не услышит только глухой. — Я уже не знала, к кому обратиться с этим вирусом — программисты такие деньги дерут… Да. Конечно. Не знала она. Во мне медленно рождалось чудовище. Поднималось что-то такое тёмное, о чем я даже не подозревала ранее. Я сжала руки в кулаки, углубляя рубцы полумесяцев. — Обращайся, Ир. Его голос звучал так нормально, что я просто не верила в происходящее. Звучал дружелюбно. — Думаю, нехорошо как-то всё вышло. — Глубокий вздох. Молчание. — Я думаю, нам нужно всё обсудить. Хочу извиниться. Встретимся в кафе? Я напряжённо прислушалась. Что он ответит? Пожалуйста. Пожалуйста. — Можно. Как-нибудь позже, пока что много дел. Я не подозревала, как сильно во мне цвела надежда, пока всё не сдохло. Снова. Снова, чёрт возьми. Выходя из кабинета, она столкнулась со мной, безмолвно и недвижно стоящей у двери, и удивлённо спросила: — Юдина? У тебя дополнительное занятие? Так рано? «Он уже мой! Всегда — всегда мой!» — вот что мне хотелось ей ответить, крича до посинения. В ней не было ни капли ревности, ни капли той ненависти, с которой я смотрела на неё; она не видела во мне и половины того, что делало мне больно в ней — она дружелюбно улыбнулась мне красиво сложенной улыбкой, и даже невооружённым глазом было видно, как она сияет. Я безнадёжно смотрела на идеально уложенные светлые локоны и на оформленную фигуру. Женственную фигуру с красивыми формами — того, чего у меня не будет даже в тридцать. Я навсегда останусь угловатой и злой, а она, я уверена, даже в семнадцать была мягкой, плавной и смеющейся. Я не смогла сделать вдох. Что-то застряло, застряло. — Неужели ты не видишь? Он что-то печатал в ноутбуке, прежде чем поднять на меня бровь. — Что именно? Я прерывисто, хрипло дышала, и так безуспешно пыталась затолкать внутрь то, что рвалось штормом. Безуспешно. — То, что она хочет опять трахнуть тебя! — выкрикнула я. Он поморщился. Посмотрел на закрытую дверь. Молчание так отчётливо звенело, превращаясь в нечто острое и ледяное, и я снова начинала чувствовать себя беспомощно в этом коконе льда, в его взгляде, который окатывал ледяной водой за шиворот. Я крикнула, но сжалась в маленький комок и испуганно посмотрела на него. И это так много говорило о том, кем я была с ним. — Не кричи. Если тебе это незнакомо… — размеренно начал он, что тут же заставило мой вулкан просто взорваться. — Ну да, скажи о том, что мне незнакомо! Она же такая глупая и маленькая, ну да, блять! — … взрослые люди могут просто быть… приятелями? Обсуждать то, что произошло? Снова эти вопросы, которые били меня кнутом по слабым местам. И что-то во мне извивалось, кривлялось от боли, но снаружи я лишь ядовито ухмыльнулась. Меня убивало, что он так спокоен — так монументально, как линия мёртвого сердца на аппарате жизнеобеспечения, что мне хотелось ударить его в грудь. Мне хотелось бить его, и бить, и бить, и бить. — О, ну да, конечно. Разумеется, — я закатывала глаза, заламывала руки, смеялась, почти сворачивалась в бараний рог от душившей меня ярости и отравляющего яда. Это как дышать углекислым газом. Я в тот момент им задыхалась. — Успокойся. Никогда не говорите «успокойся», если не хотите остаться без башки. — Не указывай мне, что делать! Зачем ты сказал ей, что встретишься? Почему ты не сказал ей, что ты мой? — Мой голос дрожал, но я выдирала эти слова из своей груди. И тут же умолкнула, когда поняла, какую глупость я сморозила. Он похолодел на несколько градусов. Приподнял бровь. — Просто чей-то. Я кинула на него лихорадочный взгляд, полный безумия. Мои слова звучали так неустойчиво и вопросительно. Эта чёрная дыра снова поглощала меня. Что-то накатывало волнами, как шторм. Отчаяние от того, что я снова бью кулаками в камень. Отчаяние от того, как глупо я звучу для него. Что я не имею на это права — и он сразу даёт понять это осекающим взглядом. Отрезает как камень. Перерезает голосовые связки, поэтому я никак не могу сказать то, что хочу. Но оно жрёт меня изнутри. — Ты хочешь моей любви или моего подчинения? И я умолкла. Вопрос размножился в моей голове эхом. Ты хочешь моей любви или моего подчинения? Подчинения? Я хочу тебя сожрать. Я хочу, чтобы ты кричал от невозможности чувствовать это ко мне. Я хочу, чтобы ты выл от отчаяния. Дверь закрылась за мной. По иронии судьбы я тоже сталкиваюсь с кем-то, кто подслушивал. Вера смотрит на меня так, будто я вызываю жалость. Я открываю рот, чтобы сказать что-то, но тут же закрываю его, потому что понимаю: она всё слышала. Она всё знает. Только я никак не могу выдохнуть. Мы просто стоим и смотрим друг на друга. — Я догадывалась, — тихо говорит она. — Только, Юль… неужели ты… Я тут же поднимаю голову и враждебно смотрю на неё. — Что? — мой вопрос звучит как нападение. — По-моему, это не приведёт ни к чему хорошему. Это… — она останавливается, чтобы перевести дух. Неуверенно смотрит на меня, кусая губы. — Ты закрылась от всех. — Закрылась от тебя, ты хочешь сказать? — насмешливо спрашиваю я. Я смотрю на неё и вижу. Вижу её насквозь так же, как он видит меня. Это добивает меня сильнее — то, какая я жалкая со стороны. Она боится посмотреть на меня, но потом всё-таки поднимает глаза — воспалённые болью. Её губы дрожат. — Я как твоя подруга, которая заботится о тебе, считаю, что… Как моя подруга. Мне хотелось засмеяться — ведь я будто смотрелась в зеркало и чувствовала этот проникающий в её слова яд. Чувствовала эту беспомощную ярость, которую она прикрывала добрыми словами. Которую она так отчаянно пыталась скрыть, но я видела, видела. — Как моя подруга? А по-моему, ты просто не можешь смириться, что я больше не хожу с тобой за ручку и не целую тебя. И ни капли раскаяния. Садистски, со смехом. Мне хотелось хлестать её кнутом жестоких слов, сильнее и сильнее — за её блестящие оленьи глаза, за её дрожащие губы. В ней было что-то, от чего меня корёжило. Эта щенячья жалкая преданность. Это своё отражение в её глазах — слабое, искривлённое, которое нужно оберегать в ладонях. Она внушала мне отвращение своей любовью. Как хлипкий червяк, которого нужно задавить ногой. — Я понимаю, ты злишься, но… И снова этот преданный взгляд, как будто она вынесет любой удар. Этот взгляд «мы всё вынесем». И я вдруг поняла, что я ненавижу её именно за этот взгляд. За взгляд, говоривший, что она помнила. Помнила, как я плачу у неё на плече. За взгляд «я никогда от тебя не отвернусь». Мне хотелось отвернуться, отмыться от этого взгляда. Мне хотелось заплакать и исчезнуть. Это язык, на котором я не говорю. — Блять, даже не пытайся. Я не хочу слушать твои советы по поводу своих отношений. И общаться тоже. Я так хотела побыстрее от неё отделаться. Меня так корёжил этот разговор. И что-то царапалось, царапалось внутри. Я выпалила это, потому что действительно хотела сделать ей как можно больнее. Но только сказав это, я захотела взять слова обратно. На секунду я не поверила, что это действительно происходит с нами — эта точка невозврата. Но она произошла, и всё изменилось. Потому что сначала она вздрогнула. А потом выражение её лица изменилось в секунду. Это была не она — это был кто-то с ледяной маской. — Отношений? Боже, да открой глаза, ты реально думаешь, что нужна ему? — Заткнись, — процедила я. Мне хотелось заткнуть уши и кричать. — Ему хер знает сколько, а тебе семнадцать — да он просто таскается с тобой, потому что ему весело или потому что он хочет тебя трахнуть, — её несло, я видела это. Глаза начинали сверкать всё более безумным блеском, и она поджала губы так, словно чувствовала боль. Я полюбила её когда-то за то, что она делала сейчас. Мы обе хорошо умели делать больно. Её лицо помутнело перед глазами. Превратилось в лицо Ирины Алексеевны. Это произошло в секунду. Секунда — и у меня болит ладонь, а на её щеке алеет след. Вместе с царапинами от моих острых ногтей. И самое ужасное — что мне это понравилось. Наконец-то всё встало на свои места. И я посмотрела на её шокированное лицо, чтобы добить. — Я не хочу лечить твоё больное одиночество — лучше полечи свою голову. Наконец-то всё было правильно — теперь я видела своё истинное отражение в её влажных глазах. Очень красивое, но всë-таки чудовище. — Что здесь происходит? Его голос должен был ударить словно гром. Но не ударил — мы всё ещё стояли и смотрели друг на друга в состоянии аффекта. Во мне ничто не колыхнулось — я отрешилась от своих чувств. Во мне ничто не колыхнулось, даже когда он подошёл к Вере и поднял её подбородок, чтобы рассмотреть кровоточащие ссадины. В этот момент Вера посмотрела на меня так, что я поняла: это навсегда. Это уже никогда не излечить. Трещина — до и после. Как и в Красильниковой, что-то в ней изменилось навсегда. И я вновь почувствовала, что всё правильно. Теперь она никогда не сможет увидеть во мне ту плачущую девочку. Теперь она не сможет меня отвергнуть, потому что я сделала это первой. И я повернулась к ним спиной, спокойно собираясь уходить. Но прежде чем отвернуться, я увидела его взгляд. Какой он кинул на меня, и каким потом посмотрел на Веру, собираясь уводить её за плечи в медпункт — так открыто и заботливо, как никогда со мной. Или это было и со мной? Тогда я и поняла, в чем между нами разница. Тот язык, на котором я не умела говорить, — язык любви. Я признаюсь в любви, будто кидаю гранату на войне - затем лишь, чтобы вокруг было одно лишь разрушение. Я признаюсь в любви, будто дерусь - затем лишь, чтобы меня отвергли. В голове снова зазвучал его вопрос, который был в его последнем взгляде. Любовь или подчинение? Я отвернулась, чтобы пойти домой, не подозревая, что уже через несколько часов всё превратится в ад.