Du bist mein Licht

Я бы вынес сотню раз боль, Не замерз, когда вокруг снег, Мне бы сладкою была соль, Только рядом был бы ты век. Не тревожным спал бы я сном, Не болел бы от тоски, нет, Только ждал тебя к себе в дом, Словно солнца поутру свет... Я б других не замечал лиц, Я бы твой боготворил дух, Всех бы синих подарил птиц, Жаль что нет у нас таких двух. Ты поверишь, я б других не замечал лиц, Ты поверишь, я бы твой боготворил дух, Ты поверишь?..

После вскоре закончившегося обеда юноши вышли в сад — обоим не терпелось снова выйти из роскошного, но мрачного дома в солнечную и ясную безмятежность дня и вдохнуть свежий ароматный воздух, остаться наконец наедине. Как и раньше, юноши пошли по солнечной аллее в глубь окружающего дом парка. — Ты поел наконец — вот и прекрасно, — заметил Фридрих. — А не будешь есть — придет момент, когда тебя просто ветром сдует. — Тебе удалось уговорить меня. Я согласился бы хотя бы потому, что тебе я не безразличен. Уверен, что только тебе, — Альбрехт с благодарностью посмотрел в любимые глаза. Какое же бесконечное счастье подарил ему его Фридрих, его собственное солнце. — А отец и мама... — Да я уже понял, как они относятся к тебе, — с жаром перебил Фридрих. — Не нужно быть в твоем доме долго, чтобы понять это. Отец тобой пренебрегает, как бы ты ни старался заслужить его одобрение, мама иногда словно не замечает. Они совсем не любят и не ценят тебя, но ты не печалься. Теперь я буду о тебе заботиться вместо родителей. Теперь я буду тебе и за отца, и за мать. Всегда. И всегда буду рядом с тобой, — Фридрих бережно поднес к губам тонкую руку возлюбленного и поцеловал. Да, его Альбрехт, к сожалению, не любим своими родными, видно, и так бывает в жизни, видно, в ней не все так просто, как он думал раньше, и не все родственники, даже самые близкие, любят и уважают друг друга так, как должны бы. Но пускай, пусть! Любовь родных к человеку важна, но если ее нет, ее могут подарить и другие люди, пусть и не родные по крови, зато родные сердцем. Никто и никогда не будет любить Альбрехта так, как он, и ничто не сравнится с его чувствами, яркими, как солнце, жаркими, как огонь, долговечными, как камень. Его любви хватило бы на сто, тысячу человек и еще бы осталось, и она не иссякла бы, сколько бы ни минуло лет! Альбрехт в ответ счастливо вздохнул и также поцеловал сильную руку друга. Юноши с удовольствием погуляли по широким аллеям просвеченного солнцем сада и свернули за дом — после сытного обеда они почувствовали, как их разморило и так и хочется прилечь на солнышке хотя бы на несколько минут и расслабиться. И они прилегли на мягкой траве, на холмике под той самой раскидистой сосной, что стояла посреди луга. Остро и свежо пахло прогретой за день хвоей, дул легкий ветерок и полуденное солнце бросало на окрестности изменчивую кружевную светотень, сама природа, казалось, излучала мир и безмятежность. Казалось, так было всегда и где-то в мире не бушевала ужасная война. Фридрих ловил каждое драгоценное мгновение — сколько им их еще отведено? Альбрехт в это время счастливо прикрыл глаза, погрузившись в легкую дремоту, а Фридрих некоторое время завороженно смотрел, не в силах оторвать взгляда, как по ясному лицу друга то скользят блики света, то пробегают легкие тени от покачивающихся веточек. Он стал, едва касаясь, обводить кончиком пальца каждую тонкую черточку любимого — смотреть бы на него вечно, он прекрасен хоть на свету, хоть в тени, и даже почти в полной темноте. Фридриху и самому хотелось вздремнуть, только он не желал упускать ни единого редкого мгновения, когда в его объятиях лежал безмятежный Альбрехт. Лежать бы так всегда, смотреть бы на него вечность. Лицо Альбрехта казалось Фридриху абсолютно совершенным — настолько, что его не портил даже так некстати полученный синяк. Фридрих снова поморщился с досадой на себя и коснулся точеной скулы сначала подушечкой пальца, затем последовал легчайший поцелуй. Альбрехт слегка улыбнулся сквозь дремоту, тогда Фридрих, не зная, как еще выразить свое восхищение и при этом не потревожить друга и любимого, сорвал тоненький, почти невесомый колосок и стал осторожно касаться им милого лица — коснулся высокого лба,точеного носа, полных щек и губ и длинных ресниц. Красивый? Это слово было слишком простым для Альбрехта и не отражало, по мнению Фридриха, всех его достоинств. Назвать его прекрасным? Это уже ближе к истине, только даже это слово, как казалось Фридриху, не заключало в полной мере всех заключенных в этом удивительном и неповторимом человеке граней прекрасного. Разве есть еще такие люди? Фридрих был уверен, что нет — и не только на родине, но и во всем остальном мире, даже далеко-далеко, в тем местах, о которых Фридрих никогда и не слышал. Увлекшийся Фридрих не заметил, как щекотнул кончиком колоска нос Альбрехта, тот слегка чихнул, веки приподнялись, открыв чистый голубой взгляд. Фридрих не знал, с чем сравнить эти глаза. С драгоценными камнями? Фридрих видел их в жизни только один раз — на Анхен, на вчерашнем торжественном приеме, но даже драгоценные камни самого лучшего качества разве могли бы отразить всю чистоту и голубизну любимого взгляда? С морем, о котором так любил рассказывать Альбрехт? Фридрих и моря никогда не видел. Но опять-таки, неужели море такое же кристально-голубое и чистое? Может быть, с утренним небом? Глаза Альбрехта так же меняли оттенки, то казались светло-голубыми, то казались ярче, как небо в полуденный день, то синее, как предсумеречное небо в ясный вечер, то в них иногда виделся Фридриху даже серебристый, как тонкая изморозь, оттенок. Да, Фридрих мог бы сравнить любимые глаза разве что с переменчивым небом. И они казались еще ярче и нежнее в сочетании с темными волосами Альбрехта и его белой кожей. — Что, мой Фридрих? — Любуюсь тобой... — Лучше бы тебе отдохнуть немного. — Никогда не устану смотреть на тебя. Какя могу тратить время на сон, когда ты рядом? — И все же лучше тебе отдохнуть, мой дорогой. — Ну хорошо, - Фридрих прикрыл глаза, позволив себе отдаться безмятежности дня, а Альбрехт в свою очередь взял колосок и стал обводить черты любимого лица, которые казались ему словно выточенными скульптором, чей талант находился за гранью понимания. Вскоре Альбрехт положил голову на плечо друга и снова прикрыл глаза, только теперь он уже не погружался в дремоту, а ловил каждое неповторимое мгновение, стараясь не думать о беспощадности времени и сосредоточиться только на настоящем моменте, у Фридриха была удивительная способность заставить Альбрехта забыть обо всем хотя бы на некоторое время. Тут Фридрих приоткрыл один глаз. — Да здесь я, здесь, не беспокойся. Отдыхай. И Фридрих позволил себе немного подремать, а потом они еще некоторое время лежали и смотрели, как по небу пробегают облака и ветерок колышет сосновые ветки. Солнце постепенно опускалось ниже, а в воздухе стала разливаться предвечерняя прохлада. — Что же, пойдем, мама будет ждать нас к вечернему чаю. — Хорошо... Какой чудесный день, вот бы каждый наш день рядом был таким. Хотя рядом с тобой мне покажется замечательным даже самый дождливый и холодный день. Погруженный в свои мысли Фридрих увидел, как любимый широко улыбнулся — ничего не было прекраснее этой улыбки, а затем сквозь улыбку проступила серьезность и грусть, словно облако вдруг закрыло сияющий лунный диск. — Фридрих, дорогой... — видно было, что какая-то мысль внезапно пришла в голову Альбрехта и не дает ему покоя, разбивает счастливую безмятежность. Фридрих тихонько вздохнул — ну почему Альбрехт всегда такой грустный даже когда веселый, когда нет для грусти никаких причин? — Что ты хочешь сказать, Freude? — Рядом с тобой... — нараспев, словно пробуя каждое слово на вкус, повторил Альбрехт. — Я бы так хотел как можно дольше быть рядом с тобой. Но что будет, когда... — Альбрехт замолчал и тоже вздохнул. — Когда что? — Sonne, mein Sonne... Kогда мы станем старше и тебе захочется жениться, захочется, чтобы у тебя появились дети? — решившись, ответил хрупкий юноша. — Что? — Фридриху показалось, что он не слышал ничего нелепее в своей жизни. — Я никогда не женюсь и у меня никогда не будет никаких детей. Я даже представить себе такого не могу. Ведь я уже встретил человека, рядом с которым хочу провести каждый день своей жизни. Ты веришь мне, Альбрехт Штайн?