Du bist mein Licht

Ты снова, ты снова, ты снова рядом, Этот миг мне не забыть никогда. Солнце светило и капли дождя Катились по коже твоей, ну а я Замер на месте и просто смотрел, Хотел подойти, но я все ж не сумел, Глаз не сомкнул, пусть не хотел, И в тот момент я с тобой улетел. Ты пронзаешь взглядом меня, И я околдован тобою теперь. Мы одно целое, ты это я, И неразлучны с тобою, поверь. Им не понять и никто не узнает, Что наша любовь — она неземная, И пусть все это останется с нами, Пока мы летаем над облаками...

      — Если бы только можно было избежать такого... такого несправедливого поединка, — Фридрих отчаянно пытался найти слова, чтобы выразить суть произошедшего. — Несправедливого ни по правилам бокса, ни из-за того, что связывает нас. Ты простишь меня? Ведь простишь? Если не простишь, я не перенесу этого! — и юноша, не вставая с колен, пристально и умоляюще заглянул в глаза другу и любимому. Альбрехт погладил светлые волосы и мягко потянул его вверх.       — Встань, — тогда Фридрих поднялся и тотчас же погладил Альбрехта кончиками пальцев по скуле, и одновременно горячо и нежно поцеловал место удара. Альбрехт в ответ на эту молчаливую мольбу о прощении осторожно коснулся теплой ладонью его правого подреберья.       — Болит?       — Уже все в порядке, мне доставалось сильнее. Боль уже проходит, мой мальчик, и пройдет совсем, когда ты простишь меня. Не лишай меня своей дружбы и любви, прошу тебя.       В ответ Альбрехт страстно приник к губам Фридриха и крепко обнял, так, как никогда еще не обнимал, прижался к его телу всем горячим телом, чувствуя ответный жар и трепет, юноша целовал любимого так, словно бы после долгих томительных блужданий нашел желанный источник и приник к нему. Поцелуи Альбрехта вскружили Фридриху голову сильнее сладкого вина, сильнее шнапса, которым его угощали недавно. По венам, он чувствовал, текло сейчас гораздо больше адреналина, чем во время и после боксерских поединков и тренировок, он не мог сравнить это дивное ощущение ни с чем, испытанным ранее. Юноша чувствовал себя как никогда полным силы и жизни, и этой силой так хотелось поделиться с юным возлюбленным, перелить в него ее часть.       — Что ты со мной делаешь... — выдохнул Фридрих в пухлые зацелованные губы, когда юноши на мгновение оторвались друг от друга, чтобы глотнуть немного воздуха. — С ума схожу. Фридрих расстегнул пуговицы на нательной рубашке друга и поцеловал его изящную шею, ямочку между тонких ключиц и плечико. Так хотелось покрыть поцелуями все тонкое тельце от головы до маленьких ступней. Он немного оттянул ворот рубашки и поцеловал мягкую и гладкую кожу на груди, вызвав у любимого тихий полувздох-полустон, восхитивший и одновременно словно отрезвивший и вернувший из сладкого дурмана в действительность. Фридрих слегка остранился и серьезно заглянул возлюбленному в глаза.       — Альбрехт, мой мальчик, нам лучше остановиться, не то я совсем потеряю голову и потеряю контроль над собой.       — Только не говори, что это неправильно, — выдохнул Альбрехт в его губы. — Что наша любовь — это безумие.       — Безумие, — тихо ответил Фридрих. — Ты под запретом, мой Альбрехт, ты ведь и сам понимаешь это. Сейчас я как никогда раньше осознал, что нам нельзя любить... но как мучительно думать о том, что я уже никогда не обниму и не поцелую тебя, потому что этого нельзя делать.       — Нельзя... знаю. Нельзя нам любить. Ты не можешь даже смотреть на меня так, как ты смотришь сейчас. Но разве мы уже не за чертой дозволенного, мой Фридрих? Разве это не так? — Фридрих не мог не согласиться.       — Мальчик мой, будет лучше, если я сейчас оставлю тебя. Так будет лучше.       — Опасаешься за свое будущее? — к Альбрехту вернулась его серьезная сосредоточенность. — Конечно, понимаю. Тебе пришлось испытать в жизни столько, что я даже представить не могу. Ты так хотел посупить в Алленштайн и не можешь позволить себе отказаться от своей главной мечты и потерять ее.       — Ты моя главная мечта и моя жизнь! — горячо воскликнул Фридрих и сжал обе его руки. — Не будет счастья без тебя, мой Альбрехт.       Действительно, раньше Фридриху ясно казалось, что он точно знает, чего хочет — добиться достижений в боксе и принять участие в олимпийских играх, иметь хороший дом и хорошую должность, помочь родным, никогда не испытывать голода и иметь абсолютную уверенность в завтрашнем дне. Но стоило только в его жизни появиться этому мальчику, как весь его мир перевернулся. Теперь все, о чем он горячо мечтал раньше, что виделось таким важным, без Альбрехта казалось совсем пустым и несущественным. Фридрих раньше даже представить себе не мог, что какой-либо человек станет настолько важен для него, что затмит собой его мечты, станет главным смыслом жизни, но это было так.       Зачем ему большой и роскошный дом, если там не будет Альбрехта? Дом, каким бы он ни был просторным и красивым, без его мальчика будет пустым, как и его жизнь. Зачем ему деньги, если не с кем будет разделить радость от обладания ими? Зачем достижения в спорте и карьере, если Альбрехт не сможет порадоваться вместе с ним? О, если бы только можно было получить все это — и дом, и деньги, и карьеру, не поступаясь при этом своей любовью и не отказываясь от нее навсегда! Фридриху мучительно было даже думать об этом. Проницательный Альбрехт, похоже, по обыкновению догадался, о чем думает друг и любимый.       — Опасаешься подставить нас под удар? Нас обоих?       — Ты прав как всегда. Это... это не из-за того, чего мне хотелось раньше, без тебя это все неважно. Я... я не опасаюсь за свое будущее, я только не хочу навредить тебе и причинить тебе еще больше боли, чем уже причинил. Не хочу потерять тебя и хочу сохранить... хотя бы нашу дружбу.       — Я понимаю, только ты причинишь мне гораздо больше боли, если уйдешь и оставишь меня одного в темноте и холоде. Останься со мной, Sonne, прошу тебя. Останься и подари мне свой свет и тепло в этой ночи.       — Альбрехт, Freude, о чем ты просишь меня... Юноша в ответ подошел к двери комнаты, достал откуда-то ключ и несколько раз повернул его в замке. И решительно подошел к другу, кладя руки на его плечи.       — Сейчас я хочу только твоей любви. Ты любишь меня, Фридрих?       — Люблю, очень сильно люблю. Больше жизни.       — Тогда докажи это. Люби меня.       — Что?       — Ты слышал. Я хочу быть всецело твоим, — глаза Альбрехта загорелись отчаянной решимостью, видной даже в полумраке комнаты. — Я знаю, ты хочешь этого — так же, как и я сам.       — Это... я даже мечтать об этом не смел, — Фридрих почуствовал, как от слов и прикосновений любимого его еще сильнее бросает в жар. — Ты уверен, Альбрехт?       — Я никогда раньше не был так уверен ни в чем. Не бойся, никто не узнает. Я запер дверь, да нас никто и не хватится — им не до нас. Отец с приятелями, когда они так собираются, то забывают обо всем. Они еще долго будут там пить, курить и обсуждать последние новости и предстоящие, как они надеются, победы.             Фридрих спросил себя, если они полностью отдадутся во власть своего чувства, хватит ли у него выдержки жить так, как будто ничего не случилось. И хватит ли у него выдержки ничем не выдать себя и рискнуть всем, что у него есть сейчас и что еще может быть в будущем? Ему показалось на миг, что он стоит посреди разъяренной толпы, готовой просто вцепиться в него и разорвать, и тут эта толпа расступается, вперед выходит сам фюрер и осуждающе и с укоризной смотрит на него — мол, я предоставил тебе такой шанс, а ты что делаешь? Но что ему до вождя и до всех этих правил, которые придумали те, кто, очевидно, ничего не знает о любви и о том, какой же сильной она может быть. У него должно, должно хватить выдержки — ради его Альбрехта, которому он не мог отказать ни в чем. А любимый снова крепко прижался к нему так, что испарялись последние остатки самоконтроля и здравого рассудка. Он горячо зашептал в его ухо:       — Ты чувствуешь, Фридрих, как безжалостно течет время, как неумолима смерть? Будь со мной, прошу тебя. Не хочу умирать, не узнав твоей любви, — в этих словах Фридриху послышалось нечто роковое и он так сильно прижал к себе друга, что хрустнули тонкие кости.       — Никому не отдам тебя. Я только боюсь причинить тебе боль. Ты такой нежный, такой хрупкий.       — Ничего не бойся, — повторил Альбрехт. Это ведь был его Фридрих, его любимый и единственный, и ему Альбрехт хотел доверить себя безоглядно — и жизнь, и душу, и тело. Пусть даже сначала и будет больно, но потом, он это знал, будет прекрасно и восхитительно. Что бы ни случилось с ними, но эту ночь он хотел провести в объятиях любимого, чтобы драгоценные воспоминания остались с ним навсегда.       — Пусть эта ночь станет только нашей, — выдохнул он Фридриху в губы.       — Хорошо. Только я, наверное, умру от счастья, если ты подаришь мне себя. И знай — если тебе будет страшно или больно, скажи только одно слово, и я остановлюсь.       — Нет, прошу тебя, не останавливайся, — и решительный Альбрехт сам сделал первый шаг, вынув нательную рубашку из-за пояса Фридриха, скользнув под нее ладонями и осторожно коснувшись кончиками пальцев гладкой теплой кожи на его животе и груди, чувствуя под ней сильные мышцы. А затем стянул рубашку через голову и прижался губами к груди друга, чувствуя неистовое сердцебиение. Фридрих просто задохнулся от этих чудесных ощущений — никто никогда не прикасался к нему так, никогда не ласкал его. Только мама бережно касалась его давным-давно. Единственные прикосновения, которые он чувствовал, когда повзрослел, были в основном болезненными хлесткими ударами во время его поединков и он таял от этих новых не испытанных раньше нежных прикосновений, от которых одновременно все тело словно горело.       Фридрих одним порывистым быстрым движением стянул рубашку с Альбрехта и, наконец, прижался горячими губами к нежной и более шелковистой, чем в его мечтах, коже на шее и груди, оглаживая узкие плечи и спинку. Вырвавшийся у хрупкого юноши тихий стон показался самым прекрасным звуком, который он слышал. Фридрих понимал, что еще не поздно остановиться, потому что если перейти за грань, то возврата уже не будет. Только нужно ли им это теперь? С каждым движением, с каждым новым поцелуем и прикосновением, заставлявшим их обоих трепетать и гореть, с каждым прерывистым вздохом оба все яснее осознавали, что остановиться уже не смогут и нет пути назад.       Только когда Фридрих почувствовал под ладонями пояс Альбрехта, его решимость снова поколебалась, он убрал подрагивающие ладони, хотя потеря контакта с любимым отозвалась почти физической болью, немного отстранился и серьезно и пытливо заглянул в глаза, и увидел там на свой молчаливый вопрос все тот же ответ.       — Ты уверен? — повторил он. — Я бы никогда не тронул тебя без твоего согласия.       — Уверен, — снова без колебаний ответил Альбрехт. — Я знаю это и сам отдаю тебе себя.       И, не успел Фридрих опомниться, как Альбрехт с грацией, свойственной только ему, выскользнул из оставшейся так не нужной сейчас одежды и решительно положил руки на его пояс, чтобы помочь другу освободиться от нее и избавиться от преград между ними.       Когда последний элемент одежды упал на пол и между ними не осталось никаких преград, они замерли напротив друг друга, изучая и словно заново открывая друг друга восхищенными взглядами. В окно светила круглая луна, достаточно ярко, чтобы хорошо видеть друг друга, и в ее свете, как показалось Фридриху, тонкая фигурка Альбрехта, казалось, сияла своим собственным мягким сиянием, так же показалось и Альбрехту, что сильное тело друга сияет собственным светом. Он знал, что любимый, сам имея прекрасно развитое тело, образчик здоровья и красоты, никогда не станет смеяться над его тонкими руками и ногами и отсутствием развитой мускулатуры. Но то, с каким восхищением теперь смотрел на него Фридрих, словно лаская его одним взглядом, как вспыхнули его глаза, заставило кровь горячее струиться по венам, а щеки снова загорелись румянцем, заметным, наверное, даже в ночи, хотя глаз Альбрехт не опустил. Фридрих догадался, что друг, пусть и решил отбросить застенчивость, снова краснеет, осторожно коснувшись кончиками пальцев пылающего лица и, извиняясь в который раз, погладив место удара.       Каждый из них казался друг другу идеальным. Слова теперь были не нужны, ведь в горячих взглядах они видели все то, что каждую минуту желали говорить друг другу. Юноши коснулись друг друга кончиками пальцев, ощущая, как между ними сразу же стали зарождаться искорки, разгорающиеся все ярче, затем прикосновения стали жарче, оставаясь такими же нежными и чувственными — и вот они порывисто прижались друг к другу так, что между ними не осталось ни сантиметра, кожа к коже, сердце к сердцу, словно одно дыхание на двоих. Фридрих подхватил любимого на руки и положил его так осторожно, словно боялся разбить, осыпая благоговейными поцелуями грудь, нежные бедра и изящные колени, вскоре Альбрехт нетерпеливо притянул его к себе и обнял гибкими руками и ногами, доводя до наивысшей точки сладостного безумия.       И они, такие разные, но так необходимые друг другу люди, устремились навстречу друг другу и слились в едином отчаянном порыве. С их губ одновременно сорвался стон — низкий и хриплый у Фридриха, тонкий и нежный у Альбрехта, и юноши пораженно замерли от новых неведомых ощущений, глядя друг другу в глаза. Огромные глаза Альбрехта заблестели от слез, которые Фридрих сразу же стал сцеловывать, чувствуя, как и в его глазах появляются слезы восторга и капают на лицо любимого.       — Альбрехт... мой Альбрехт, — шептал Фридрих в сладостном бреду. — Сердечко мое, мальчик мой бесценный... счастье мое...       Это было невероятно — чувствовать друг друга так близко, устремляясь навстречу друг другу все быстрее и быстрее и чувствуя любимого как продолжение себя. Они словно дополнили друг друга и стали друг другом, растворяясь в охватившей их ослепительной белой вспышке света.       Потеряв счет времени, Фридрих ощущал, как бьется и трепещет рядом с его сильным телом нежное и жаркое, охваченное той же сладкой судорогой, которая охватила его самого, как он не в силах оторваться от зацелованных губ. Когда они смогли глотнуть воздуха, обессиленно замирая в объятиях друг друга, осознание того, что теперь они единое целое, снова вызвало счастливые слезы. Фридрих немного отстранился, что Альбрехту не было тяжело, и привлек своего мальчика к себе на грудь. Тот приподнялся на локте и серьезно заглянул в глаза.       — Sonne, я теперь только твой. Навсегда...       — Я тоже теперь только твой, mein Süße.